Текст книги "К причалу"
Автор книги: Александра Тверитинова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)
К ПРИЧАЛУ
Глава первая
С Кириллом мы встретились почти сразу после освобождения Парижа. В то утро меня выписали из больницы, и я отправилась на улицу Гренель, 79, в Советское консульство. Еще шла война, дороги разбиты, с СССР не было постоянной связи.
Улицы только что освобожденного Парижа были непривычно пустынны, в воздухе тишина, густая, задумчивая тишина. Казалось, Париж, притаившись, прислушивается к шагам своих обитателей.
Я шла вверх по усыпанному сухими листьями бульвару Араго, потом по бульвару Пор-Руаяль. Сердце грустно и сладко щемило. Солнце припекало щеку. Легкий ветерок нес запахи Сены. Шурша шинами, катили по только что политому асфальту велосипеды: велосипеды двойные, велосипеды тройные, велосипеды с багажниками, с пассажирами – велотакси. Единственный в те первые дни после освобождения транспорт в Париже.
Вышла на площадь Обсерватуар, остановилась, тут начинался бульвар Сен-Мишель. Пустынный, без транспорта и без людей, он казался прозрачным, наш милый Буль-Миш.
Когда пересекла площадь, кто-то меня окликнул. Ко мне спешил Кирилл, ведя свой велосипед через дорогу. Я побежала ему навстречу. Мы обнялись.
– А я думал, ты в Москве!
– Нет. Не успела.
– Где же ты была? Где ты сейчас?
Крепко вжав пальцы в мое плечо, он вернул меня на тротуар, и мы пошли мимо кафе Клозери-де-Лиля, на бульвар Монпарнас.
– Давай-ка вон сюда, – он завернул руль велосипеда на террасу Ротонды.
Мы прошли мимо пустых столиков во второй зал и поднялись в ресторан.
– Не бойся, у меня талоны, – шепнул он мне.
Такой, как был. Огнеглазый, с продолговатым, матово-смуглым лицом, красивый. Улыбается, брови расходятся, и в лице, как и раньше, проступает что-то детское. Вот только лоб, высокий и чистый его лоб, прорезали морщинки. Их не было раньше, этих морщинок.
Мы сидели в полупустом зале и теперь уже спокойно рассказывали друг другу. Я узнала, что Андрей Николаевич, отец Кирилла, умер осенью сорок первого, в ту страшную осень сорок первого, когда немцы подступали к Москве. Сдало сердце. Произошло это вечером в половине девятого. Кто-то из соседей шел мимо и удивился, увидев старика сидящим на пороге. Обычно в эти часы он не выходил. Он не ответил на приветствие. Тронув старика за плечо, сосед понял, что тот мертв. Кирилла в Париже тогда не было, – его мобилизовали во французскую армию.
Он рассказал, что мастерской «Мадам Натали» больше нет. Работавших там русских парней мобилизовали во французскую армию. После разгрома ее во время финской войны кое-кто из них отправился к финнам на помощь, большинство же, как и он, Кирилл, сразу после 22 июня 1941-го пришли в ряды Сопротивления и до конца войны боролись с фашистами в отрядах Вольных стрелков и партизан бок о бок с французскими коммунистами. Он, Кирилл, первое время считал, что война между Германией и Францией ничего в его жизни не нарушит: то была война других. Для него она была ничьей. Отсиживался за линией Мажино и думал только о том, как ему удачнее выйти из игры. Потом игра кончилась.
– Так оно и было. А ты?
– И я.
– Постой, постой, а почему ты – из больницы? – Он вдруг встревожился.
– Об этом потом, – я старалась скрыть усталость.
– Подумать только, вчера еще смерть нам казалась не самым главным, – сказал он.
– Будто в прошлом веке.
– Между прочим, у меня сын, – помолчав, проговорил он и на лице его мелькнула улыбка, чуть-чуть застенчивая.
– Сын?! Вот тебе – и на! А жена?
– И жена.
– Француженка, русская?
– Жаклин.
– Любовь?
Он не ответил. Умолкла и я.
– Молчишь о чем? – спросил он.
– О том, что неплохо бы, чтоб...
– Была любовь? И Кирилл тоже так думает.
– И что еще думает Кирилл? – сказала я.
– Он рад тебя видеть.
Он раздавил в пепельнице сигарету и попросил счет.
– Поедем к нам, в консульство завтра. Филиппа посмотришь.
Я согласилась. Никто нигде меня не ждал, устала я. Усевшись поудобнее на велосипед, мы покатили.
Кирилл застопорил у чугунной ограды одного из тех особняков района Этуаль, к которым в прежние времена пешком подходить не полагалось.
И началось то, что французы называют «Un vrai cinema», а русские «настоящий цирк».
Едва я соскочила с велосипеда, как из ворот вышел парень и весело крикнул: «Здравствуй, Кирилл!» – «Здорово, Морис!» – улыбнулся Кирилл, протянул ему руль, и парень увел велосипед в ворота. Кирилл взял меня за руку и повел, онемевшую, за ограду в широко распахнувшуюся тяжеленную дверь, мимо застывшего в почтительном поклоне жирного в золотых галунах швейцара, кивнул ему: «Салют, Жильбер».
– Что за цирк? – спросила я, кивнув на лакея.
– Пытались было прекратить это, они заладили: «Работа есть работа – и баста!»
По длинной анфиладе гостиных разных «Людовиков» Кирилл привел меня в детскую комнату, где мы с Жаклин встретились в первый раз.
В кроватке спал Филипп – маленький Кирилл. Я сказала, что сын похож на Кирилла.
– Ах, все равно. Ни к чему это, – устало проговорила Жаклин.
– Что ни к чему?
Она пристально посмотрела на меня.
– Семья – ни к чему.
– Так зачем вы?..
– Не знаю. Есть вещи, которые нельзя объяснить.
– Разве? А меня учили, что таких вещей нет.
– Вы непременно должны поддерживать такой разговор? – сказал Кирилл и взглянул на Жаклин.
– Нет, – сказала Жаклин, – не непременно.
– Слава богу.
Он швырнул в камин окурок и пошел закрывать окно: из сада потянуло прохладой. Жаклин грустно улыбнулась ему вслед.
Я с волнением рассматривала ее. Тоненькая, в кретоновом платьишке, с рыжеватыми волосами, с живым и умным лицом. Она была дочерью фермера и в войну, покинув деревню, кажется в департаменте Верхней Савойи, приехала в оккупированный Париж. Работала манекенщицей в одном из фешенебельных домов моделей. Возможно, поэтому она умела с таким изяществом и достоинством держаться на людях. А на самом деле вела жизнь разгульную, катилась вниз на всех скоростях и на какое-то время увлекла за собой и Кирилла.
Они встретились случайно. Жаклин влюбилась. Неожиданно для себя. Просто и по-настоящему. Была война, нужда, голод, отчаяние, страх, неопределенность. А рядом стоял немного непонятный, но мужественный, уверенный в себе молодой русский. У него были красивые губы и глаза. Потом отношения их ломались. И опять склеивались. А тем временем война шла к концу. Кирилл давно решил возвращаться домой, в Россию, в Москву. Но Жаклин решила иначе – и появился Филипп. Былая уверенность, с какой Кирилл жил в годы подполья, исчезла.
В этот роскошный особняк вселил их Комитет Сопротивления временно, пока не обеспечит постоянным жильем – владельцы хором бежали с гитлеровцами.
К обеду стали съезжаться гости. Я стояла на балконе и смотрела, как ребята подкатывают к особняку, кто на велосипеде, кто на обшарпанном, немало повидавшем на своем веку, американском «джипе», а Роже, товарищ Кирилла по отряду, тот лихо подкатил на высоком драндулете, древнем, как сама Лютеция, и, взвизгнув ржавыми тормозами, важно с ходу застопорил у богатого подъезда.
Они ввалились в гостиные, шумные и острые в неистощимом гальском юморе, молодые парни, в неизменных эспадрильях на веревочных подошвах и вылинявших рубахах с засученными рукавами, оживленные и голодные. Полные неистребимого жизнелюбия, они еще хранили огонь героических дней, и я с радостью окунулась в мой недавний мир, мир вчерашнего подполья.
Появился в гостиной лакей Андре, – белые перчатки, фрак! Пригласил нас в столовую, где на крахмальной, ослепительно белой скатерти сверкали, переливаясь всеми своими гранями, хрустальные графины, серебро, серебряные ведерки с «Вев Клико» во льду, бутылки самых невероятных марок.
Пузатая бутылка была сплошь покрыта въевшейся в темное стекло сероватой плесенью. Кирилл крутанул ее на столе, повернул ко мне заплесневелой этикеткой.
«Бенедиктин. Год 1810», – прочитала я на этикетке, набухшей от вековой плесени.
Мы сидели на тяжелых, с высоченными спинками стульях. С нами Морис, тот парень, что принял у Кирилла велосипед, скинувший позументы швейцар Жильбер, без наколки Луиз, а Андре и Жермен после каждого принесенного блюда снимали белые перчатки – свой «парад-цирк» – садились за стол вместе с нами. За столом весело. Вспоминаем вчерашнее. Сравниваем наше вчера и наше сегодня. Кто-то говорит, что сегодня завершена борьба против зла, но предстоит еще борьба с его порождением... А на другом конце стола голос Роже: «Франция начнет новую страницу своей истории...» Кто-то его прерывает: «На старом фундаменте возведем новые стены...» – «Во всем похожие на прежние...» – добавляет мой сосед справа. Все это перекрывают дружные здравицы в честь моей страны, и тогда наши с Кириллом глаза скрещиваются, и мы чуть выше других поднимаем свои бокалы...
Теперь я все чаще и чаще возвращаюсь памятью в те годы, к первым нашим встречам с Кириллом.
...Показывали с Вадимом Николаю Николаевичу, советскому артисту, Париж. Повезли на могилу Мольера.
Сидела на чугунном диванчике под развесистой липой, наслаждаясь предвечерней прохладой, после жаркого дня, и слушали тихий пересвист птиц в тишине, тихие голоса русских.
А у ворот ждал шофер такси Сергей Кириллович, прихватив пару бутылок бургундского. Мы поехали по свежепахнущей гудроном автомагистрали в район Уазы, где жил эмигрантом с начала двадцатых годов брат Николая Николаевича, некогда модный в России красавец адвокат, присяжный поверенный, не поладивший с революцией.
Старый облупленный домик на отшибе, будто выброшенный из деревни, стоял одиноко в глубине густо заросшего сада. Сквозь зелень деревьев светились окна. Вадим нажал на клаксон. Мгновенно в дверях появился силуэт мужчины. С минуту он всматривался в темноту сада и затем, не торопясь, пошел по тропинке к воротам. Его обогнал юноша. Николай Николаевич выскочил из машины и, широко расставив руки, пошел юноше навстречу.
– Никак Кирилл?!
– Дядя Коля!
Они обнялись. Николай Николаевич легонько хлопнул его по спине.
– Ну покажись, эк и вымахало тебя! – И шагнул к остановившемуся в воротах старику: – Андрей!
– Ник... – и глухое: – Ты?! Здравствуй, дорогой.
Они по-русски, троекратно, расцеловались.
Темные пропитанные многолетней копотью стены небольшой комнаты увешаны ожерельями лука и чеснока. Висел на стене заржавленный велосипед. Непокрытый дощатый стол посередине комнаты, и над столом на длинном шнуре одинокая лампочка.
Стройный, надменный, голос медленный, глуховатый, чуть старомодная изысканная речь. Лицо, будто со средневекового, надгробного памятника, – неподвижное. Запомнились особенно руки его – темные, худые с длинными пальцами. И желтые зубы все еще красивого рта. Широкая холщовая куртка, застегнутая на все пуговицы. И холщовые штаны, плохо отглаженные, белесые от частой стирки, с темной штопкой на коленях... И хотя не раз потом я видела его другим – после отъезда Николая Николаевича мы навещали его, – и он, бываю, с Вадимом за добрым стаканом вина оживлялся, возвращаясь в умершие для него навсегда дни – дни с поездками в Ясную Поляну, встречами со Львом Толстым, с участием в шумных, вошедших в историю событиях. В моей памяти он остался таким, каким я увидела его в тот первый вечер.
Сидели на длинных скамейках, и перед нами простирался большой дощатый стол. Этот большой без скатерти стол был какого-то зловещего цвета, настолько темного, что его никак не могла осветить единственная лампочка над ним. За столом хозяйничала Наталья Ивановна с хриповато-прокуренным голосом: экс-жена старика, неестественно оживленная экс-красавица, ныне мадам Натали – владелица мастерской по раскраске косынок; рядом молочно-розовый Павел Петрович, ее компаньон, тоже чей-то экс-муж. Мой визави Кирилл – ни дать ни взять, юный Андрей Болконский, сын Андрея Николаевича и оставленной им в Москве актрисы. Разговор за столом вперемежку: о Москве, о театральной жизни Москвы, о родственниках в Орле, Ельце, Мценске... И я точно вместе с присутствующими глотаю живую воду. Дорогие сердцу места Толстого, Тургенева, Бунина, Фета!..
Старик повеселел было. Он с любопытством посматривал на брата, был рад встрече. Ему, должно быть, было приятно видеть его таким знаменитым.
Я перевела взгляд на Кирилла. Он нравился мне. За длинными ресницами скрывались его глаза. Увидеть их было не так-то просто, потому что он смотрел в пол, на уголок стола, на чайник, на что угодно, только не на меня. На мгновение он поднял на меня глаза, и наши взгляды встретились. Потом оказалось, что мы с ним ровесники. И это тоже мне понравилось.
За столом шумно. Звучит русская речь. Звенят стаканы. Я тяну через стол свою чарку старику: «Андрей Николаевич... со мной! Со мной, Андрей Николаевич...» – «А-а, Мариночка... – стукнул своей рюмкой о мой бокал, и потянул ее брату: – Ник! Сюда давай!..»
– Блажен, кто свой челнок привяжет к корме большого корабля... – произнес Николай Николаевич и выпил до дна. И Кирилл тоже поднял свой стакан:
– За Большой Корабль, дядя Коля, за Большой Корабль!.. – Он чокнулся с протянутой рюмкой, осушил одним духом и с силой бросил пустой стакан на каменный пол. Встретив мой удивленный взгляд, улыбнулся: – Испугалась, Марина? Битое стекло – к счастью. – После подошел ко мне, шепнул: – Я запомню этот вечер, а вы?
– Я тоже.
Вадим посматривал на часы. Рабочая ночь Сергея Кирилловича шла к концу, ему пора сдавать машину в гараж сменщику-шоферу, и все-таки мы отправились еще наверх дома.
Поднялись гуськом по скрипящей ветхой лестнице, в верхних комнатах, так же как и в нижних, было сумрачно, пахло пылью и старыми обоями. Зимой старик жил наверху, в маленькой комнате с большой печкой в углу. На стенах портреты-фотографии в старинных овальной формы рамках, деревянная кровать, ночной столик, покрытый газетами – пожелтевшими от времени милюковскими «Последними новостями». На столике лампа с продырявленным абажуром и раскрытый томик Бунина «Господин из Сан-Франциско». На полке пылилась тяжелая Библия с золотым обрезом, в покоробленном кожаном переплете, купленная на Блошином рынке – парижской толкучке, и стоял старый приемник.
– Берет Москву? – спросил Вадим.
– Не знаю, я не слушаю, – сказал старик.
– А как же последние известия? – спросил Сергей Кириллович.
– Ах, известия... а я и газет почти не читаю.
– Этак мир перекроят, а ты и знать не будешь, – говорит ему брат.
– Мне все равно.
– Неужели тебе все равно, в каком мире жить?
Старик помрачнел и как-то ощетинился. А когда Вадим сказал ему, что мимо жизни все равно не пройти, махнул рукой:
– Пронеси господи... Может быть, самое лучшее было пройти ее, зажмурясь... – И выражение лица у него стало как у человека, над которым нависла огромная глыба и вот-вот рухнет.
По субботам приезжал из Парижа Кирилл и привозил старику продукты. Кирилл приезжал и в тот же день уезжал, всегда торопился вернуться в Париж.
В голодные двадцатые годы, оставленная им московская жена, уступив его мольбам, послала с отправляющимися на гастроли в Париж артистами на время школьных каникул сына Кирилла.
В Париже брошенный второй женой, в страхе перед одинокой и нищей старостью, отец Кирилла незамедлительно перевел мальчика на свой паспорт, сделал его эмигрантским сыном Истоминым и тем самым отрезал мальчишке путь к возвращению в Советский Союз.
В то утро я поняла: вместить в себя большую радость не легче, чем горе.
В Военной миссии СССР мне сообщили, что я включена в списки советских граждан, репатриируемых в СССР, и хотя знала, что сейчас нельзя быть одной, надо куда-нибудь зайти; кому-нибудь позвонить, – я шла мимо одного, другого телефонного автомата. У каждого замедляла шаг, но проходила мимо. И только к концу дня я подумала о Кирилле и позвонила ему.
– Алле! Кирилл...
– Я слушаю.
В трубке раздался треск, но я узнала голос и характерное придыхание.
– Кто это?
– Голос С-С-С-Р. Салют!
– Марина?!
– Я еду.
– В Россию?
– Ты свободен?
– Ну конечно!
– Где встретимся?
– Как всегда, в кафе-брассери на Шанз-Елизе.
Я сидела за столиком на застекленной террасе и глядела на город. В наступающих сумерках вспыхивали Световые рекламы, красные и зеленые огни светофоров, цокали вдоль тротуаров элегантные экипажи со счетчиком, отстукивающим сто франков в час. Под деревьями собирались ветераны какого-то полка, должно быть, воевавшего еще в войну 1914—1918 годов, ветераны со знаменами и в орденах. Они выстроились в колонну, готовясь вслед за военным оркестром промаршировать к Триумфальной арке, чтобы возложить там венки.
На улице стало накрапывать. Темнота надвигалась очень быстро. Ветераны двинулись вверх по Шанз-Елизе, я смотрела им вслед и думала о других демонстрациях и других знаменах, которые скоро увижу в Советском Союзе. Взглянула на часы, опять в окно, – и увидела Кирилла и с ним Жано. Они шли через улицу наперерез движению, лавируя среди машин. Кирилл, как всегда небрежно элегантный, шел широким размашистым шагом.
Сколько бы мы ни жили на Западе, но стоит пройти десяток шагов, как всем станет ясно, что ты – русский.
– Привет, Марина, – сказал Жано. Он обнял меня за плечи. – Я рад за тебя. – Усаживаясь, добавил: – Рад, черт побери. И за Вадима рад.
Кирилл сел напротив. Молча поцеловал мою руку.
– Когда ты приехал, Жано?
– Вчера вечером.
– Как там, в Марселе? – спросил Кирилл и добавил, усмехнувшись: – Готовят материалы для истории?
– Работа ребятам немалая, – ответил Жано.
Кирилл аккуратно извлекал кубики льда из своего стакана и складывал их на блюдце. Извлек последний и поднял стакан, прищурился на меня: – За «Большой Корабль!»
– Когда? – спросил меня Жано.
– Скажут. Должно быть, на той неделе.
– Закружит тебя в Москве, забудешь, что есть на свете такая страна – Франция.
– Не надо, Жано. Я же буду приезжать.
– Где мы ужинаем? – спросил Кирилл.
– Где хочешь. Жано, ты с нами?
– Сегодня нет. Дежурю.
Шли мимо ярко освещенных кафе, газетных киосков и устричных баров, ресторанов и старых цветочниц. Кирилл купил мне пармских фиалок, и мы свернули в боковую улицу. Тихая, с тускло светящимися фонарями, улочка была безлюдна. Мы остановились напротив небольшого серого дома. Окна его последнего этажа былин темные.
Я хорошо знала этот дом. На массивной двери последнего этажа красовалась медная дощечка с надписью: «Мадам Натали. Мастерская по раскрашиванию шарфиков». Полутемный вестибюль с тусклым фонарем на длинных цепях и потертой ковровой дорожкой на узкой лестнице, и на площадках диванчики, обтянутые красным, тоже потертым, плюшем.
Кирилл жил здесь, у бывшей жены отца, работал в ее мастерской. Картины, развешанные по стенам мастерской – абстракционистские холсты, словно окна, за которыми происходит распад мира, и комната самой Натальи Ивановны на антресолях, тихая, с иконой Казанской божьей матери в углу, где день и ночь трепетал огонек перед ликом богородицы. Выцветшие фотографии на стенах – молодого во фраке Андрея Николаевича, отца Кирилла, фотографии дач в березовых рощах, втиснутых в овальные черного дерева рамки, воскрешали в памяти хозяйки ушедшее.
Мне удалось близко рассмотреть жизнь этих апатридов, сотканную из забот о хлебе, самом настоящем хлебе, из страха за свое завтра. Мне стало тягостно с ними. Я все реже и реже заходила в мастерскую «Мадам Натали», а потом и вовсе перестала. Но наша дружба с Кириллом от этого не кончилась. Он приходил к нам с Вадимом на бульвар Пастер. Сначала часто, потом стал «забегать на минутку», и потом долго не появлялся. Как-то Вадим сказал: «Не спился ли парень? Ну-ка, съезди».
Кирилл лежал в своей каморке, а возле постели на ночном столике стояла недопитая бутылка божоле, лежала выкуренная наполовину пачка «Житан» с фильтром.
– Садись, – сказал он и взглянул на меня, будто мы только вчера с ним расстались. – Я произвожу смотр своей двадцатитрехлетней жизни. Пью, сплю, ем, разрисовываю дурацкие косынки, опять пью, зарабатываю деньги и снова лью, чешу язык с заплесневелыми эмигрантами, и сам становлюсь, как они. Пью, черт меня. побери, как последний сукин сын.
Я сказала:
– Чертыхаться нечего, давай подымайся, Вадим тебя ждет.
Он покорно пошел со мной. На воздухе протрезвел, и весь тот вечер разговор был о том, что ему надо хлопотать о советском паспорте и ехать домой, в Москву, в Россию, где ему, русскому, и место. Договорились, что он придет к нам, и Вадим поедет с ним на улицу Гренель, в Советское консульство. Но назавтра он не пришел. И послезавтра, и во все последующие послезавтра не пришел. Потом началась война...
Мы молча смотрели на мертвые окна последнего этажа.
– Все в порядке вещей... – сказал Кирилл. Он отвернулся, сунул сигарету под каблук, чтобы потушить ее, и смуглая рука легла на мое плечо. – Пошли.
На ходу вскочили в автобус, и не сразу заметили, что едем в сторону Булонского леса!
– В Булонский так в Булонский, – сказал Кирилл.
Мы прошли к озеру и решили зайти в бар-ресторан. Заняли столик на открытой террасе, под большим олеандром.
Воздух был необычайно мягким, вечер тихий, теплый, и мы были одни, потому что нас тут никто не знал и мы никого не знали. Обед показался нам необыкновенно вкусным, и недорогое вино превосходным. После первого бокала мы были твердо уверены, что жизнь прекрасна.
Я смотрела на повисшую над озером луну и подумала, что луна эта висит сейчас и над Москвой и, может быть, Вадим еще не спит и сейчас тоже на нее смотрит. Это ничего, что я тут, а ты там. Это для нас не имеет значения. Мы вместе, вместе на нее смотрим. Ведь луна – одна.
– О чем ты? – сказал Кирилл.
– Что – о чем?
– Молчишь о чем?
– Не будь войны, были бы с Вадимом дома. Как бы было все просто.
– Вся беда в том, что в этой проклятой жизни ничего не получается просто, – сказал Кирилл.
– Люди не хотят.
– К такой-то их, людей!
– Перестань!
– Прости. Прости меня, пожалуйста.
Он виновато посмотрел на меня.
– Хочешь вина? Не хочешь?
– Почему? Хочу!
Я спросила, устраивается ли он на новую работу и что делает все эти дни.
Он сказал:
– Ни черта. Жду, когда деньги кончатся.
Я знала, ему туго: между Парижем и Москвой у него встали жена и маленький Филипп.
– Ты только из-за меня не расстраивайся, – сказал Кирилл. – Ведь все равно ничего не изменить. Ни-че-го. – Он налил себе еще вина.
– Не пей так много.
– Постараюсь.
Взглянул на меня и улыбнулся.
– Недавно видел во сне Московский Кремль. Плывет, понимаешь, как корабль со знаменами и звездами на башнях, и я иду навстречу, иду, широко расставив руки, и уже не знаю, во сне это, или наяву. Сны иногда сильнее всякой яви.
На террасе никого, кроме нас, не было. Оба официанта стояли, прислонившись к двери. Им хотелось домой.
– Пойдем? – сказала я.
– Не уходи.
– Я могу тебе чем-нибудь помочь? Как тебе кажется?
– Можешь. Для спасения моей души...
– Не валяй дурака.
– А я серьезно.
– Я по душам не специалист. Но знаю, свою ты губишь.
– Ладно.
– Не злись. Видел вчера Жаклин?
Он ежился при звуке этого имени и не любил произносить его сам.
– Видел.
– И Филиппа?
– Не дала.
– А не тяжело тебе встречаться с ней?
– Нет. Это скорее меня излечит. Свалял дурака, надо платить за содеянное. Уеду из Парижа.
– От себя все равно не убежишь.
– Да. Но от других можно.
– География слабое средство против того, что тебя гложет, – сказала я.
– Согласен. Излечусь, если перестану пить. Но если перестану, мне наверняка будет еще хуже.
– В Россию бы...
Он посмотрел на меня и умолк.
– Поручения какие-нибудь к матери есть? Что я должна ей сказать? Что сестре Лиле сказать?
– Ничего не надо. – Он отхлебнул из чашки холодного кофе и закурил. – Я свое сделал, скажешь маме. Ну да ладно. Давай отсюда. – Он кивнул гарсону.
Мы пошли по длинной аллее к остановке. Еще издали увидели, как тронулся автобус, и на остановке не осталось никого. На скамье дремал клошар – парижский бродяга, – когда мы подошли, он окончательно проснулся и сел. Посмотрел на нас, вокруг, зевнул и достал из-под скамейки недопитую бутылку. Запрокинул голову, отхлебнул вина, бережно поставил бутылку у ног. Поднял с тротуара окурок, повертел его в пальцах, понюхал, чему-то улыбнулся и взглянул на Кирилла. Кирилл щелкнул зажигалкой и дал ему огня. Клошар крепко затянулся, выпустил толстую струю дыма и закашлялся. Он кашлял долго, мучительно, и когда наконец, кончил, достал бутылку опять. Потом вынул из кармана кусок хлеба, сдул с него табачные крошки. Непрестанно прикладываясь к бутылке, он жевал и прерывающимся голосом гнусавил:
Смейся и пей,
Гляди веселей,
Жизнь, словно сон, пронесется.
Смейся и пей!
Плюнь на людей...
Посматривал на нас, глазки-щелки его хитро улыбались.
– Ты хороший парень, – сказал он Кириллу и показал глазами на меня: – Жена?
– Нет, – сказал Кирилл.
– Отчего не поженитесь? Вы же хорошие ребята, тысяча чертей.
– Не хотим портить друг другу карьеру, – сказал Кирилл.
– В... ее, карьеру... Дева пречистая...
Подошел автобус, мы уехали.
Ночь над крышами города слабо светила в отворенное окно мансарды. Я потушила свет, старалась заснуть, но не могла. Лежала с открытыми глазами и смотрела на уходящие вдаль парижские крыши. Будоражила радость прожитого дня и трижды – радость близкого завтра.
Меня разбудил лунный свет, добравшийся до моего изголовья. Вспомнила, как сидела в приемной Военной миссии, ждала, когда меня вызовут, но сначала вызвали сидевшего рядом скуластого, с раскосыми глазами-щелками парня – он пришел с француженкой, и девушка села на его место, ко мне поближе. Я заговорила с ней. Француженка? Да. Из Гренобля. Поженились в маки, оба партизанили в горах. Сыну скоро год. Муж хлопочет о разрешении на въезд в СССР для нее и для сына.
– В Москву?
– Нет. В Киргизию. Муж ведь киргиз!
– Где это Киргизия? В СССР, конечно. Вы не слышали? – В голосе – обида.
– Нет... да, слыхала, наверное, слыхала, просто забыла.
А пока живут где? В Гренобле? Нет. Раньше жили. У ее родителей жили. А теперь в Версале. С тех пор как в Париж прибыла Советская Военная миссия и началась репатриация советских граждан, они с мужем поселились в Сборном пункте, в Версале. «Знаю ли я Сборный пункт для советских граждан в Версале?» – «Разумеется». – «И коменданта капитана Иванова?» – «А как же, конечно», – сказала я, посматривая сбоку на Арлетт, которая поедет со своим мужем в Россию, в не известную мне Киргизию. С мужем. С сыном.
...Когда я приехала на вокзал, Кирилл был уже на перроне.
– Я рад, что никого провожающих нет, – сказал он.
– Никого и не будет. Жано дежурит. Попрощались с ним вчера. А другие – кто на работе, а кто еще в Париж не вернулся. – Я беру его под руку, и мы идем по перрону.
– Ну вот ты и уезжаешь.
– Уезжаю. Прощай, Париж! Прощай наша юность, Кирилл.
– Вместе ее начинали, – говорит Кирилл, – но развязки у нас будут разные. – Он внимательно смотрит на меня.
– Что с тобой?
– Ничего. Я просто рад за тебя.
– Это такое счастье!
– Да, это счастье, Марина.
– Но постой, у тебя очень странное лицо.
– Немного устал. Не спал ночь. – Он закуривает. Он очень долго закуривает. – Недавно мне приснилось: идем с Лилей к театру встречать маму. Лилька болтает и все посматривает на меня, смотрит так, будто я очень изменился, или узнал про нее что-то важное. Идем, а навстречу – мама. Мороз. Метет поземка. – Помолчал и продолжил: – Иногда во сне слышу бой курантов. Хожу в школу, готовлю уроки. Мама звонит по телефону, проверяет наши уроки, разговариваю с ней. Просыпаюсь, жутко на душе весь день. И не знаешь, как от него отделаться, этого урагана внутри себя...
...Впереди загорается зеленый огонек светофора. Мы идем к вагону.
Кирилл берет мои руки, целует.
– Прощай, Марина.
Нет, до свидания...
