Текст книги "К причалу"
Автор книги: Александра Тверитинова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)
Было уже поздно, когда в передней вдруг раздался Ванин звонок: один длинный и два коротких.
– Что случилось?
– Ты одна?
– Вадим пошел в зал Лас-Каз, на доклад Керенского. Но что случилось?
Ваня не ответил. Он тяжело опустился на стул. Сидит, щелкает зажигалкой и молчит.
– Ваня, что случилось?
– Мать умерла.
Он мял в пальцах сигарету. Потом бросил ее за окно, достал другую и закурил. В лице у него было что-то по-детски беспомощное. Сознание, что я ничем не могу помочь, было нестерпимо.
– Ванечка, а может быть... Ты что, письмо получил?
– От сестры. До последнего дыхания говорила обо мне, звала...
Он сломал сигарету в пепельнице:
– Пойдем куда-нибудь.
– Пойдем. Только Вадиму записку напишу.
Был двенадцатый час ночи, когда в районе Елисейских полей мы проходили мимо ночного кабаре. Ваня замедлил шаг.
– Зайдем? – предложил он.
– А деньги?
– Денег хватит. Я не успел сегодня сдать в гараж выручку...
– Так ведь...
– Ладно, там разберусь. Пошли...
Мы прошли мимо надутого швейцара. Ванины потертые брюки, кепка, засученные рукава рубахи и мое кретоновое платьишко не внушали швейцару уважение. Кабаре было русское.
К нам подошел официант. Русский. Ваня насупился и, не глядя на него, заказал для меня фрукты в мороженом, а себе водки и сандвичей с анчоусом и севрюгой. За соседним столиком густо накрашенная женщина ловила Ванин взгляд. Перед ней стоял зеленовато-мутный перно.
На эстраде появились балалаечники – немолодые уже люди в красных и желтых косоворотках, широких шароварах, в красных сафьяновых сапогах. Ваня взглянул на меня: «Карнавал»...
Они расселись, угрюмые, с плотно сжатыми губами и, глядя уныло перед собой, совершенно безучастные, стали настраивать свои балалайки. Мне было почему-то неловко на них смотреть. Что-то стыдное было в их ярких косоворотках, шароварах, красных сапожках.
Полились в зал русские мелодии. Пели солисты. Песни были то широкие и раздольные, то веселые, лихие, – старые, полузабытые, с детством слитые. Зачарованная, я слушала и хотела бы слушать без конца, всю ночь.
Потом появились цыгане. Надрывно зазвенели гитары, задвигались женские тела в такт таборной песне.
...Эх, Русь родная,
живу привольно в ней,
мне дорогая,
дороже всех, миле-э-эй...
Тускло поблескивают золотые цепочки поперек жилетов, натянуто улыбаются тупые пьяные лица сидящих за столиками.
– Пойдем-ка мы с тобой отсюда, Марина.
– Ванечка, посидим. Тут так славно... Раз в жизни ведь...
Ваня пожал плечами:
– Ну, посидим.
На эстраду выплыла певица. Дородная, дебелая, в русском сарафане, в кокошнике, шитом фальшивым жемчугом. Сильным грудным голосом, с рыдающими интонациями она пела:
Замело тебя снегом, Россия,
Запуржило ледя́ной пургой.
И печальные ветры степные
Панихиды поют над тобой,
Замела, занесла, запуржила,
Все святое, родное, пурга...
Широко открытыми глазами Ваня смотрел на меня, на певицу в кокошнике и опять на меня...
– Тьфу!
Плюнул и запнулся, подыскивая слово полегче:
– Шваль! – Бросил на тарелку деньги и, не дожидаясь официанта, зашагал к выходу.
Я покорно пошла за ним.
Было уже очень поздно. Мы быстро шли по темным улочкам, вдоль набережной Сены. Ваня молчал.
На мосту Александра III постояли у парапета. Вода в Сене была черная. Снизу тянуло свежим запахом осеннего листа.
– Вадиму не скажем, – сказал Ваня тихо.
– Что́ не скажем?
– Что в бордель тебя водил.
Был третий час ночи, когда мы подошли к нашему дому. В окнах у нас еще горел свет: Вадим ждал меня.
– Ваня, пойдем к нам. С Вадимом чаю попьете. Пойдем, а?
– Нет, нет. – Он потянулся к звонку.
– Ванечка, я и сама не знаю, как сказать. Мне очень хочется сделать для тебя что-нибудь хорошее... Но нет у меня слов, чтоб сказать...
– Да-а. Тут ничего, пожалуй, и не скажешь, Ну, добре. Покойной ночи! – Они нажал на кнопку, подождал, пока дверь откроется, и быстро ушел.
Глава тридцать вторая
Наконец я получила отпуск, и мы с Вадимом поехали на побережье Атлантического океана и поселились в рыбацком поселке, в небольшом отеле у самого берега, на обрыве среди сосен. Из окна справа нам было видно море, а из окна слева – поднимающаяся кверху дорога. Ночью по дороге двигались автомобильные фары, а в белых под красными крышами домиках, рассыпанных между деревьями по склону горы, светились огни. По ночам нам было слышно буйство океана. То усиливаясь, то утихая, шумел ветер в деревьях.
Мы просыпались рано. Чуть только начинали розоветь окна, мы, соскочив с постели, сбега́ли по обрыву на берег и кидались в море. Выкупавшись, я бежала к скалам искать закопанную накануне в песок бутылку божоле, а Вадим лазал с перочинным ножом по скалам, выколупывал устриц.
Потом я садилась на твердый, влажный с ночи песок и, обхватив руками колени, смотрела, как Вадим, примостившись на выступе скалы и деловито и ловко орудуя ножом, открывает устрицы. Мы по очереди глотали их, выжав в раковину сок лимона, и запивали холодным божоле. От устриц остро пахло морем, в соленом воздухе чувствовалась свежесть и прохлада. Я была счастлива.
– Вади, я так люблю тебя, так люблю, что даже зубы болят. А у тебя? Нет? Не болят?
Вадим опускает руку с неоткрытой устрицей, щурясь, с минуту всматривается в меня.
– Песок-то сырой. Иди сюда. – И, подвинувшись, он проводит ладонью по отполированной глыбе: – Садись вот сюда.
Покончив с устрицами, мы вновь зарывали в песок наше божоле и, внимательно осмотрев место, чтобы запомнить, торопились в отель: опоздать к завтраку было нельзя – метрдотель косился.
После завтрака мы иногда уходили с рыбаками в море или просто шли бродить по поселку. Днем здесь стояла тишина и светило солнце. В соленом воздухе носился запах моря, рыбы и кухонь. И было в этом что-то уютное, домашнее.
Два раза в неделю приходила почта. В эти дни Вадим уже с утра высматривал на дороге велосипед папаши Гюстава, старика почтальона. Получив газеты, зачастую трехдневной давности, Вадим говорил коротко:
– Пошли, Мариш.
Я брала под мышку томик Дюамеля, мы бегом взбирались на гору, в рассыпанный по склону лесок, и, выйдя на нашу любимую поляну, я ложилась ничком в мягкую траву и, подперев кулаками щеки, погружалась в чтение, а Вадим, сидя на пеньке, просматривал газеты.
Потом я закрывала книжку и, лежа на спине, овеваемая ветерком, смотрела в небо. Оно было огромное и синее. Высоко в нем парили птицы, отбрасывая на поляну быстро скользящие тени, и легкий ветер тихо шуршал листвой и нес паутину. Я радовалася, что Вадим рядом со мной, и хотелось просто жить, любить Вадима, испытывать блаженную усталость, и мне было хорошо и легко.
Так было и сегодня. С моря дул свежий ветерок. Глядя сквозь туннель, образуемый деревьями, на небо и белые облака, бежавшие по ветру, я так любила мое сегодня! Я была счастлива, и мне хотелось окликнуть Вадима, мне очень хотелось тихонько окликнуть Вадима и сказать, как мне хорошо. Но я не окликала Вадима, потому что Вадим читал газету.
Он быстро скользил глазами по столбцам, откладывал одну, брал другую, нетерпеливо разворачивал третью, хмурился:
– Черт!.. Что-то затевают...
– Что, Вади? Кто затевает?
– Фашисты... в Испании...
– Так там же Народный фронт. Дадут им. Как во Франции...
– Дать, может, и дадут, а только...
– Что «только», Вади?
– А то, Мариш, что затевают в Испании, а стрелы – на восток. Ясно? На Советский Союз.
– Ну, выдумал тоже.
Вадим посмотрел на меня:
– Мариш, мой Мариш... Пойдем-ка половим крабов, – и, взглянув на часы, добавил: – Скоро вода прибывать начнет.
Обычно мы спешили к морю, пока еще не кончился отлив, и уходили далеко-далеко от берега, и мне было приятно идти по волнистому твердому дну. В корзинке у меня шевелили клешнями большие крабы и длинноусые креветки. Их тут много, я хожу по ним, и они щекочут мне подошвы, а я с жадностью накидываю на них мой сачок.
Обратно мы торопимся. Вадим шагает широченными шагами, тянет за собой меня и поминутно оглядывается: вода прибывает, катит за нами – вот-вот догонит. Закинув сачок и корзинку с крабами за плечи, я бегу за Вадимом. Я не боюсь, что океан догонит меня. Я знаю – со мной ничего не случится. Со мной Вадим.
В отеле мы сдавали наш улов повару. В начале обеда он приходил в столовую в своем белом колпаке и важно ставил нам на стол блюдо с розовыми крабами и длинноусыми креветками и, придвинув вазочку с майонезом, любезно мне улыбался. Вадим говорил: «Мерси, месье Жюль», и тут же львиная доля нашего улова перекочевывает на соседний стол – Вадимову дружку Филиппу и его родичам.
Филиппу было три года, и он жил в нашем отеле с мамой, гувернанткой и восемью братьями и сестрами, которые рождались у его мамы один за другим. Филипп был последний – толстый, неповоротливый, задумчивый парень, неизменный почитатель Вадима.
Когда мы бывали на пляже и наверху начинал звонить гонг к обеду, мать Филиппа шла на берег и, приставив ко лбу ладонь козырьком от слепящего солнца, высматривала своих малышей среди густо усыпавших пляж голых тел. И, увидев их где-то далеко-далеко, она протяжно начинала звать, и они бежали к ней гуськом вдоль самой кромки океана, и цепочку всегда замыкал Филипп. Толстячок обычно не торопился и всё больше отставал: бежит, бежит и остановится, а то присядет на корточки – нужную вещь приметил. Малыши, поминутно оборачиваясь, зовут: «Филипп! Скорее!» Филипп пробежит немножко и опять присядет. А пляж уже пустеет. Мать волнуется: «Фили‑ипп! Спеши‑и!..» А Филипп ухом не ведет. И тогда Вадим, сложив ладони рупором, коротко прогремит: «Филипп!» И малыш, подняв голову, кинется вперед, один по опустевшему берегу, мелко-мелко перебирая ножками, чуть переваливаясь, и упадет, сияющий, в широко расставленные руки «русского месье».
* * *
Иногда мы уходили на весь день. Перекинув через плечо сандалии, шли берегом океана, заходили в самые глухие уголки побережья, купались, отдыхали на пустынном берегу и шли дальше. В полдень взбирались по скалам наверх, в какой-нибудь заброшенный поселок, обедали в деревенском ресторанчике, где хозяйка подавала жареную колбасу, местное вино и сидр, и хлеб, посыпанный белой мукой. Она то и дело подсаживалась к нам и болтала: «Вы не здешние? Нет?.. Сразу видно, иностранцы. Ну что ж, каждому своя страна...» К вечеру, усталые, мы возвращались в отель на паровичке прошлого века. Вадим подсаживался к машинисту, и они всю дорогу разговаривали о коллективных договорах, о платных отпусках и сорокачасовой рабочей неделе, а паровичок пыхтел и свистел и с невообразимым шумом и грохотом тащил со скоростью велосипедиста несколько смешных деревянных вагончиков.
Так проходили наши дни, ясные и счастливые. Память упорно отодвигала в сторону всё тревожное.
И только по ночам, когда за окном буйствовал океан и ветер шумел в темных деревьях, я вдруг просыпалась, и меня обуревал безотчетный страх, словно что-то нас подстерегало. Но рядом был Вадим, и оттого, что за окном была темнота и шумел океан, и буянил ветер, и кругом было все чужое, а мы вместе, одни среди всех, я успокаивалась.
Как-то раз я проснулась среди ночи от неистового рева океана. В комнату налетал бешеными порывами ветер, внося запахи моря. В открытое окно глядела огромная красная луна.
Я села на постели. Глухая, ничем не объяснимая тоска давила меня. Я долго смотрела на спокойное, покрытое ровным загаром лицо Вадима, потом тихонько тронула пальцами его веки. Вадим медленно приоткрыл глаза:
– Маринка, ты что не спишь? Болит что?
– Вади, мне ничего на свете не надо, ничего, только чтоб был ты.
– Я люблю тебя, Мариш. Моя последняя и настоящая любовь.
– Вади, если б ты только знал!..
– Что?
– Ничего. Я только очень, очень счастлива.
– Ну спи.
Но я заснула не сразу. Я еще довольно долго лежала, думая о разных вещах и глядя на спящего Вадима. Потом я отодвинулась, чтобы луна не светила мне в лицо, и лежала с открытыми глазами. Я слушала, как за окном буйствует океан и ветер шумит в темных деревьях, и смотрела на Вадима, Он крепко спал, и на лицо его падал свет луны. Я смотрела на покрытое ровным загаром лицо Вадима, а в открытое окно налетал бешеными порывами ветер, остро ударяя запахом моря, и глухая, неуемная тоска давила меня.
Сколько раз потом я вспоминала эту ночь! Сколько раз, проснувшись и облокотясь на свою подушку, я глядела на другую, неизменно и постоянно лежавшую рядом, в которой, казалось, и сейчас еще оставался запах лаванды, тот тонкий, едва уловимый запах лаванды, какой я чувствовала в ту ночь. И каждый раз вспоминала, что с тех пор я прожила без него полжизни, и вот живу в СССР, в России, – живу, всё еще живу, а его в этом мире нет уже целую вечность. Сколько раз...
Утром я открыла глаза и мгновенно зажмурила их: всё было залито потоками света. Вадим стоял у отворенного настежь окна. Привычно обжимая потухшую трубку длинными пальцами, он смотрел на меня.
– Ну, подымайся, Мариш, взгляни, какой нас ожидает день. – Он высунулся в окно: – Красотища сумасшедшая. Весь океан светится!
И, подбросив на руке зажигалку, прочитал:
Светить всегда!
Светить везде,
До дней последних донца...
Я не двигалась. Я решила, что не уйду из этой комнаты. Я никому не отдам мое утро.
– Ну, так как же? Встаем?
– Вади, давай с тобой завтракать без никого, здесь, в комнате. Хочешь?
– Очень. Только надо, чтоб еще и метрдотель захотел.
Вадим спустился к метрдотелю, но позавтракать в комнате нам не удалось...
Обычно мы спускались к завтраку рано, когда сад еще только поливали и гравий на дорожках был мокрый, трава влажная и за столиками – пусто.
Но как бы мы рано ни приходили, у входа в аллею уже стоял хозяин пансиона, месье Фабиани, в строгой черной паре, и густо напомаженная лилово-черная голова его блестела на солнце.
Месье Фабиани улыбался своей постоянной улыбкой и спрашивал, хорошо ли мы провели ночь, и если накануне он ездил в город, то привозил Вадиму газеты, и Вадим тут же торопливо раскрывал «Ле тан» и, пока мы шли к столику, просматривал передовую, и каждый раз на лицо Вадима набегала тень, и его тревога передавалась мне. Но мы садились за столик и делали вид, что никаких теней не было и никогда не будет.
Горничная Арлетт в кружевном фартучке и кокетливой наколке несла нам завтрак и, снимая с подноса кувшинчики и молочники, неизменно спрашивала, хорошо ли мы спали, и я говорила: «Великолепно, Арлетт!» – и помогала ей освободить поднос, потому что пансионеры «Орхидеи» уже начинали спускаться к завтраку.
Мы проглатывали завтрак, собирали наши «регары» и «таймсы» и спешили к морю, чтоб еще пустынным берегом пройти в наш закуток, подальше от усеянных людьми фешенебельных пляжей.
Солнце было жаркое, море голубое. Мы купались, обсыхали на солнце и опять ныряли в море. Плавая, я старалась держаться между волнами и не давать им захлестывать меня. Потом я лежала на прокаленном солнцем берегу и, прикрыв глаза, слушала слитные голоса в воздухе и всплеск воды и думала, что хорошо бы, пока тут, забыть про газеты, про фашизм, что несет людям войну, и вообще про всё, что мешает жить. Немножко забыть. Чуть-чуть забыть. Чуть-чуть счастья, простого человеческого счастья...
Может быть, мы вернемся в Париж, и там уже пришел из Москвы ответ. Может быть, нас вызовут в консульство: «Ну, Костровы, собирайтесь, вы советские граждане...» – и мы поедем в Россию. Может быть, там, в России, начнется наша настоящая жизнь. Постоянная – не по каплям, между двумя выпусками всех этих «таймсов» и «гренгуаров».
И меня внезапно охватил восторг, и мысли мои, словно по мягким волнам, поплыли по неведомо-таинственной России: на Кавказ! В Сибирь! На самый юг России и на самый север России! За Полярный круг! Где вечная ночь и где северное сияние и собаки вместо такси! Жить в Ленинграде, и жить в Москве, и жить в Ярославле, где Степан Гаврилович, и в Мещерах, где Вадим...
Приедем в Париж, а там уже визы. Собраться недолго. Несколько дней – и мы в Москве. И уже живем... где мы живем? Как она называется, наша улица?
– Вадим, какие улицы в Москве?
– Как – какие улицы?
– Называются как?
– По-всякому.
– Ну, какие ты знаешь?
– А зачем тебе?
– Надо.
– Чистые пруды.
– Чистые пруды? Это улица – Чистые пруды?
– Улица.
– А центральная – как?
– Улица Горького.
– Максима Горького – улица?
– Да, Максима Горького.
Вечерами мы будем ходить на улицу Максима Горького, и там сидеть на террасе кафе, под оранжевым тентом, и смотреть на красные и зеленые сигналы светофоров, на сплошные потоки автомобилей, на толпы гуляющих москвичей, и со всех сторон будет слышна русская речь, и с непривычки мы будем поминутно оглядываться. Потом на террасу хлынут мальчишки-газетчики с вечерним выпуском...
– Вадим, как называется в Москве вечерняя газета?
– «Вечерняя Москва».
– «Моску суар»?
– «Ве-чер-няя Москва»!!
Вадим купит последний выпуск «Вечерней Москвы», и, пока он будет читать газету, я буду смотреть на проходящих мимо москвичей. К нашему столику будут подходить друзья – у нас будет много друзей, и мы все будем говорить по-русски, и никто не будет на нас за это коситься.
Потом в кафе придут Тася с Андреем, и мы отправимся к нам пить чай. Мы спустимся по улице Чистые пруды и пойдем к нам, на улицу Воздвиженку...
Я крепко смыкаю веки и силюсь увидеть улицу Чистые пруды и улицу Воздвиженку. И четко вижу, как мы спускаемся по улице Вожирар и идем вдоль чугунной ограды Люксембургского сада к дому, что на углу бульвара Пастер...
– Пойдем, Маринка? – прервал мои мысли Вадим. – Ты заснула? – Он посмотрел на часы. – Перехватим папашу Гюстава; может, уже газеты пришли.
Мы взбирались по крутому обрыву навстречу почтальону. По склону ползли вверх рассыпанные в густой заросли белые домики. То тут, то там рыбачка на скамеечке чинила сети. А за синеющей рощей виднелся дымок от бегущего поезда.
Мы взобрались почти на самый верх, когда Вадим обернулся и, попридержав шаг, показал кивком головы на небо. Я оглянулась: над морем плыла темно-сизая туча.
Налетел ветерок. Шалый какой-то. Стало прохладно. На деревьях зашумели листья.
– Почтальон!
По тропинке шел папаша Гюстав. Увидев нас, он заторопился. Одной рукой он вел велосипед, другой придерживал на ремне тяжелую потрепанную сумку.
– Мсье останется без газет сегодня, – сообщил папаша Гюстав, прислоняя к дереву велосипед, – не пришли, – Он порылся в сумке. – Письмо для мсье.
Козырнул: «мсье-дам» – и повел свой велосипед дальше.
Вадим пробежал глазами листок и протянул мне:
– От Сергея Кирилловича. В пять часов есть поезд на Париж! Едем!
Мы спускались по крутому обрыву, и я читала:
«Сегодня уезжаю в Испанию. Мне разрешили. Я ведь военспец. Будьте оба здоровы и счастливы. Ваш Сергей Осетров».
В Париж мы приехали под утро. Прощай, океан, прощай, маленький Филипп. В Испании война...
Глава тридцать третья
Париж бурлил митингами: «Самолеты – Испании!»; «Дайте танки Испании!»; «Пулеметы – Испании!..», «Помогите Испании!..»
Сборы на Испанию! Концерты в пользу Испании!
Митинги... Митинги... Митинги...
Создавались первые комитеты помощи Испании, отправлялись первые отряды добровольцев. Жежен у себя в ячейке стучал кулаком по столу: «Что вы все как сумасшедшие! А тут кто останется?»
Из Касабланки Рене и Жозефин ехали в отпуск к деду в Бретань – застряли в Париже. К нам прибежал Рене:
– Послезавтра отправляюсь...
Ваня бушевал:
– Не я буду, если не поеду! Беляки пачками к фашистам подаются, а я, коммунист, сижу тут как последний дурак!
Левая пресса пестрела жирными заголовками, напоминавшими, что Франция по договору обязана поставлять Испании военное снаряжение, что помощь Испании – спасение Франции, спасение мира.
Правая пресса вопила: «Франция не должна вмешиваться! Война в Испании – это война гражданская. Национальные интересы Франции требуют невмешательства».
Правительство Народного фронта закрыло границу: «Мы не можем рисковать... Мы ответственны за жизнь страны... Франция хочет мира...»
Понемногу Париж стал входить в свои берега. Вновь были переполнены кафе, рестораны. Потом наступил осенний сезон – ска́чки в Лоншане, песенки Мистангет,
Морис Шевалье... «Красный пояс» Парижа слал в Испанию добровольцев. Они отправлялись туда любыми путями: пешком через Пиренеи, переходили границу с подложными документами, пробирались путаными горными тропинками. Оттого, что Блюм закрыл границу, Франция не перестала быть Францией.
...Пакт о невмешательстве. Фашисты взяли Толедо, идут к Мадриду. Нет, не пройдут!..
Мы с Жозефин стояли у входа в зал «Мютюалите» с развернутым полотнищем: «Помогите Испании, товарищи! Помогите республиканской Испании! Бросьте свой обол в помощь Испанской республике!» И люди, шедшие на митинг, откликались, бросали нам в полотнище сотенные бумажки и сантимы. Собрали много.
Еще вчера я изо всех сил старалась пройти стороной мимо событий и увести Вадима. Но это оказалось невозможным. В мире бушевали бури, и они упрямо врывались своим грозным и гулким эхом в мою маленькую жизнь.
Как всегда после работы, я поехала в Комитет помощи Испании, где в тот день дежурил Вадим. В небольшой комнате было много народу. Мужчины и женщины приносили в дар борющейся Испании деньги, вещи. На стене – план Мадрида, плакаты: «Спасение Испании – это спасение мира...» На плакатах – искромсанные трупы детей, груды дымящихся развалин. Карта Испании испещрена красными флажками. Около карты люди шептались: «Дорога на Мадрид открыта. Неужели?! Позор!..» Молодая девушка всё повторяла:
– Поеду! Я поеду. И на мою долю найдется винтовка...
Коренастый старик говорил Вадиму:
– Враг подходит к Мадриду. Я стар, но я могу сражаться. Я поеду, я буду бороться за наше общее дело. Ты это учти, парень.
Старик чем-то напомнил мне папашу Анри.
Вошла женщина:
– Я хочу дать свою кровь. К кому нужно обратиться?
Кончилось дежурство, и мы пошли домой. Шли молча. Каждый думал о своем. В тот вечер я в первый раз почувствовала, что никакая сила не уведет меня в сторону.
Мы подходили к дому. Замедлив шаг, я повернулась к Вадиму:
– Поедем, Вадим, в Испанию. Ты не бойся, я буду храброй.
У Вадима что-то дрогнуло в лице. Он молча обнял меня за плечи, прижал к себе.
На лестнице встретили нашего соседа, кавалера Почетного легиона.
– Как видите, месье Кострофф, – важно сказал он, – Блюм ведет правильную политику. Лига Наций, как вы сами могли убедиться, это подтвердила. В Испании идет война гражданская...
– Эта гражданская война обернулась иностранной интервенцией, месье! – сказал ему Вадим.
– Марина, я сегодня разговаривал с Вайяном-Кутюрье, – сказал Вадим, когда мы вошли в квартиру.
– О чем?
– О моей отправке в Испанию.
– А я? Впрочем, это всё равно. Так мы едем?
– Нет. Пока.
* * *
Жозефин возвращалась в Касабланку, и мы с Жано провожали ее. Когда я вернулась с вокзала, дверь открыл мне Сергей Кириллович! Они с Вадимом стояли в передней. Сергей Кириллович, видно, собирался уходить не дождавшись меня.
– Сергей Кириллович, милый! Надолго?!
– На несколько дней.
Они вернулись в комнату. И, как раньше, мы сидели за нашим низким столиком, и на столе всё те же коричневые чашки, и в кофейнике еще не остывший кофе, и рюмки, и в пузатой бутылке кальвадос, – всё как раньше. И всё-таки нет, не совсем.
Я всматриваюсь в лицо Сергея Кирилловича: похудел? да, но что-то в нем появилось незнакомое.
– Трудно там? – спрашиваю я.
– Трудно, Марина. И самое трудное – отступать.
Он чуть отодвинул кресло и уселся поудобнее.
– Ну да не всё же отступают.
– Противник силен. Атакует механизированными силами,
– А у республиканцев? Нету? А Россия не помогает разве?
– Между Советским Союзом и Испанией лежит Европа, – говорит Вадим. – А теперь пролегли еще «комитеты по невмешательству».
– Которые все силы кладут на то, чтоб не мешать итальянским и испанским самолетам пролетать и над Средиземным морем и над Францией, – говорит Сергей Кириллович.
– Сергей Кириллович, скажите, а русских там много?
– Нет. Очень мало.
– А французские газеты пишут, что их там сотни тысяч.
– Это ложь. Их очень мало.
– И вы сними... Как они... к вам?..
– Первым моим генералом был советский генерал. Первый советский офицер, которого я увидел вблизи. – Он поднял глаза на Вадима. – Мало там советских людей, но зато какие! Мне они помогли. Очень помогли.
– В чем? – спросила я.
– Понять душевный строй советского человека, Марина.
Вадим встал, прошелся к окну, вернулся, раскрыл «Пари суар».
– Народная Армия переходит в наступление, – сказал, не поднимая глаз от газеты.
– Когда я в пять часов утра покидал Мадрид, тысячи две человек стояли в очереди у закрытого еще призывного пункта, – сказал Сергей Кириллович. – Энтузиазм охватил всю страну.
– Много героизма, Сергей Кириллович?
– Много и трусости. И того и другого.
– Троцкисты орудуют, – говорит Вадим.
– Там не только троцкисты, там кое-кого из испанских генералов не мешало бы стукнуть. Фашисты... явные. Сволочь!
Когда речь заходила о фашистах, на губах у него появлялась легкая брезгливая усмешка.
– Сволочь! – повторил он.
– Сергей Кириллович... Вы, с вашей воспитанностью... – Непривычно мне было слышать от него такое.
– Я свою воспитанность законсервировал до более спокойных времен.
– Тогда боюсь, что она вам еще долго не понадобится, – сказал Вадим. – По-вашему, всё настолько плохо?
– До хорошего далеко.
– Война – ненавистное дело, – говорит Вадим. – Не ушли еще из памяти годы нашей гражданской.
– Конечно, России в годы гражданской войны было куда горше, – сказал Сергей Кириллович. – Но главное – Россия узнала победу.
– Окончательную, – сказал Вадим.
– Испанцам, при всей тяжести их положения, всё же легче, чем в свое время было моей стране. Их не бросили. Всё честное к ним ринулось на помощь, – сказал Сергей Кириллович.
На смуглом его лице было выражение суровости. Я снова всмотрелась в него: новой в нем была уверенность в себе, как у человека, знающего, что ему делать в поворотные моменты жизни.
Сергей Кириллович закурил и, вскинув голову, с присущим ему изяществом выпустил кверху тонкую струю дыма. И мне вдруг вспомнился «чапаевский» поручик у карты. Может быть, потому, что недавно, возвращаясь из кинотеатра после «Чапаева», Вадим рассказал мне, что Сергей Кириллович был в том офицерском полку у полковника Каппеля? Может быть. Но, всматриваясь в усталое лицо Сергея Кирилловича, я думала о том, какая огромная внутренняя сила ему была нужна, чтобы так круто перестроить свое нутро. И пока я так думала, в передней раздался звонок: один долгий и два коротких!
– Ваня! – Я кинулась в переднюю.
– Ух ты, товарищ Осетров! Командировка?!
Ваня сиял. Сбил кепку на затылок, смотрит на Вадима.
– Ты что? – спросил его Вадим.
– Сматываемся.
– Это куда же?
– Туда, разумеется. Оттого, что Блюм закрыл границу, я сидеть тут не буду. Добрался до самого Вайяна...
Вадим посмотрел на Ваню с восхищением и завистью.
– Да-а? – Он покачал головой. – На днях и я ходил к нему...
Ваня хмыкнул и, слегка грассируя, сказал голосом Вайяна-Кутюрье:
– Мой молодой дгук Костгофф, боготься можно в любом уголке земного шага...
– Тем более что фронт в наше время растянулся довольно далеко, – сказал Сергей Кириллович.
– Однако вы предпочли фронт в Испании, – возразил ему Вадим.
– Военспец! – Сергей Кириллович усмехнулся непривычному слову.
– Юльку мы возьмем, – сказал Вадим. – Марина, ты поговори с консьержкой, может быть, согласится – на день у нее оставлять будем.
– Ни к чему, ребята. Я ее уже к бабушке отвез. С вами будет разговор о другом.
Вадим ушел вместе с Сергеем Кирилловичем – купить табаку.
– Маринка, кое о чем поговорить с тобой надо, – сказал Ваня.
Только теперь я заметила в руке у него пакет.
Когда Ваня развернул его, я увидела застекленную рамку черного дерева. Из рамки на меня смотрел Ленин.
– Марина, слушай внимательно. – Ваня отогнул зажимы на тыльной стороне рамки и вытащил свою фотографию.
– Видишь эту фотографию? Ее и портрет Ленина передашь Юльке, когда она вырастет. Мало ли что со мной случится...
– Ты с ума сошел!
– Да слушай ты, малявка!
– Я и слушать не буду.
– Ну постой же! На обратной стороне портрета я кое-что написал. Прочитает, когда вырастет. Раньше не давай. И тебе – не открывать и не читать! Слышишь? – Ваня посматривал на дверь. Он торопился. – Если со мной что случится, Юльку отправите в Ленинград, к сестре Татьяне. Вадим знает. Пусть Вадим при любых обстоятельствах переправит ее в Россию. Поняла?
– Поняла‑а, – сказала я растерянно.
Из передней послышались звуки отпираемой двери. Ваня торопливо завернул рамку в газету, отдал мне, и я положила ее в ящик письменного стола, в самый дальний угол.
– Сергея Кирилловича оставляют на границе, – сказал Вадим, входя в комнату. – Через несколько дней отправится в Пиренеи!
– Партию грузовиков перебросить? – подмигнул ему Ваня.
Я сразу поняла: оружие в Испанию! Через границу!
– Вадим, это же так опасно, – сказала я, – ведь если что, так сразу же вышлют из Франции, и Сергей Кириллович останется между небом и землей...
– Ничего, – спокойно отозвался Ваня.
– Ну что ты, Ваня! Апатрид же!
– Апатрид, – это не коммунист. Обойдется.
– Ваня, что́ ты говоришь, никакого же путного документа у человека нет!
– Ничего, – сказал Вадим, – зато кончились душевные муки.
Ваня вскинул на него глаза:
– Дошло наконец?
– Дошло.
Они посмотрели друг на друга. Оба улыбнулись.
