Текст книги "К причалу"
Автор книги: Александра Тверитинова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)
По субботам лаборатория работала до полудня, и я была свободна и пошла провожать Вадима в редакцию «Юманите», куда он должен был отнести статью.
Каждый раз, когда мы подходили к старому дому на улице Монмартр, где ютилась редакция «Юманите», я всегда думала о том, что этот дом, с его отворенными наружу деревянными ставнями, древний, как сама Лютеция, видел якобинцев и санкюлотов, и каждый раз меня охватывало непонятное волнение, и я всматривалась в прокопченный вековой копотью фасад, и чудилось, что облупленные стены его дышат порохом.
В конце коридора дежурный как своему протянул Вадиму руку.
– Тебе кого?
– Передашь Вайяну. – Вадим положил на столик статью.
– А я думала – зайдем, – шепнула я по-русски.
Мы повернули обратно.
– Постой, – позвал дежурный и протянул Вадиму телефонную трубку. – Вайян хочет с тобой поговорить.
– Иду, – коротко сказал Вадим в трубку.
Мы поднялись по ступенькам к закрытой двери, и Вадим постучал.
– Входи, входи. Ну-ну, что ты там принес? А-а, и жену привел! Хорошо, хорошо, – загремел Вайян. Он протянул нам через стол обе руки. Голос его звучал дружелюбно.
Вихрастый, толстощекий, сияющий. Я смотрела на него во все глаза. Они в самом деле был обаятельным, Жан-Поль Вайян-Кутюрье.
Сергей Кириллович тоже оказался тут – по своим забастовочным делам, – кивнул мне, улыбнулся.
Вайян-Кутюрье взял у Вадима статью:
– Почитаем, почитаем...
Кивком головы пригласил нас садиться.
– Ну, так что́ у тебя еще ко мне? – спросил он Сергей Кирилловича.
– Точка. Не посягаю больше. – Сергей Кириллович встал и привычным жестом пригладил волосы.
– Ну, вы, ребята, посидите, а я посмотрю, что он нам принес, этот Костров, – сказал Вайян-Кутюрье.
Он движением головы отбросил назад волосы, порылся в ворохе бумаг на огромном письменном столе и отобрал несколько телеграмм:
– Нате. Москва.
Сергей Кириллович отложил какой-то журнал, и они в Вадимом впились в пахнущие краской листки.
В Москве шел Семнадцатый съезд партии. Вадим и Сергей Кириллович жадно следили за ходом съезда.
День у Вадима начинался с газет – правых, левых, французских, американских, немецких. «Комментарии» к съезду, «освещение» съезда, впечатления от съезда, «догадки», сплетни.
Я взяла со столика «Регар» – почитать статью Вадима, и только уселась поудобнее, как отворилась дверь и на пороге появился Жано.
– Вот это да! Откуда вас пригнало?! – Он кинулся к нам, шумный, порывистый, милый. Отодвинул журналы и уселся на край столика, упершись ногой в перекладину моего стула.
– Ну, Жан, выкладывай последние новости, – сказал Сергей Кириллович. – Это правда, что в Париж ввели марокканских стрелков?
– Абсолютная. Почетный эскорт для нас с тобой.
– Будем драться! – сказал Вайян, не поднимая глаз от рукописи.
– Между прочим, по городу танки гоняют, – сообщил Вадим.
Я вспомнила о предстоящем заседании палаты и спросила Жано, не забыл ли он, что обещал взять меня с собой.
– Будь дома, заеду, – ответил Жано.
Вайян-Кутюрье дочитал статью, шумно и тяжело дыша откинулся к спинке стула. Мы почему-то замолкли.
О чем-то думая, Вайян собрал листки, сложил в аккуратную стопку. Легонько хлопнул по стопке ладонью, пристально посмотрел на Вадима:
– Пойдет. Не сердись – урежем.
* * *
Возвращались пешком. Улицы были безлюдны: в Париже началась забастовка шоферов такси. В городе шла борьба с штрейкбрехерами. То тут, то там лежала перевернутая машина с разбитыми окнами и проколотыми шинами.
Навстречу нам, зябко запахиваясь в пальто, пробегали редкие прохожие. Я пыталась заглянуть им в глаза, отгадать, куда они торопятся, что думают? Может быть, им, как мне, немножко грустно оттого, что уже вечер, и суббота кончается, и вот-вот наступит воскресенье, и воскресенье принесет понедельник и долгую, томительно долгую неделю будней, с длинным и нудным девятичасовым рабочим днем? Каждое воскресенье несет в себе немножко этой горечи.
Я слушала, как Сергей Кириллович рассказывал о забастовке шоферов такси, как в первый день забастовки он пришел в шесть утра к своему гаражу и у ворот стоял уже пикет, а на противоположной стороне темнели полицейские пелеринки, и как флики не спускали глаз с ворот и ждали... И когда первые шоферы стали подходить к гаражу, флики пришли в движение, насторожились: может, кто-нибудь пожелает вывести машину – они помогут. Но шоферы останавливались около ворот и – одни сразу, другие минутку пораздумав – присоединялись к пикетчикам. И когда пришли все, секретарь партийной ячейки встал на ящик и на глазах у фликов открыл небольшой митинг, и после митинга они пошли через весь город на площадь Репюблик в профсоюз «кучеров и шоферов» на регистрацию.
У какого-то перекрестка нас обогнали пятеро парней с красными повязками на рукавах. Забастовочный пикет. Не успела я еще и разглядеть их, как из переулка выползла машина.
– Такси! Желтый!
Парни в мгновение ока соскочили на мостовую и остановились на пути машины. Шофер круто затормозил. Пикетчики окружили автомобиль. Сергей Кириллович шепнул нам: «Минутку!» – и, на ходу вынимая из бокового кармана удостоверение члена стачечного комитета, пошел к машине. Парни посторонились и пропустили его. Мы с Вадимом тоже сошли на мостовую. На улице неизвестно откуда появились люди, и вокруг машины собралась толпа. Сергей Кириллович дернул дверцу: «Ну!» – и шофер в широченном пальто стал неуклюже выбираться из машины. Сергей Кириллович кивком головы показал одному из парней на место за рулем: «В гараж!» Парень вскочил в автомобиль и укатил. Толпа мгновенно растаяла. Сергей Кириллович козырнул парням, и мы пошли.
– Русский! – сказал Сергей Кириллович и сердито швырнул в урну окурок, – Казачий полковник, стервец...
Мы свернули в улицу Лувр, пересекли улицу Риволи и пошли по Луврской набережной. На левом берегу врезалась в темнеющее небо серая громада дворца. Музей.
На мосту Дез‑Ар мы подошли к парапету. Стояли, облокотившись о холодный гранит, смотрели вверх по реке. На больших мостах зажглись огни и сразу упали воду – желтые, зеленые, оранжевые. От каждого огонька тянулся по реке длинный зыбкий отсвет, и казалось, что отсветы эти отвесными огненными дорожками уходят вглубь, и от этого Сена становилась бездонной и таинственной.
Мы вышли на левый берег. Здесь было так же безлюдно, как и на правом берегу. Пробежит, придерживая шляпу, прохожий и опять – никого. Ветер свирепствовал как будто еще крепче, чем на мосту. Порывами подталкивал нас в спину, и мы шли рывками.
На стене неуклюже выступившего на тротуар дома я прочитала написанное черной краской: «Свободу Тельману!», «Освободите Димитрова!»
Еще издали мы заметили на противоположной стороне улицы длинную цепочку людей. Подойдя ближе, увидели, что люди стоят с бидончиками, кое-кто с солдатскими котелками. Мужчины и женщины всех возрастов, дети стояли на сумасшедшем ветру, вобрав головы в плечи и натянув шапки на самые уши. Люди постукивали ногой об ногу, дули морозным паром на окоченевшие пальцы и молча ждали, когда начнется выдача супа – «народного супа», который муниципалитет выдавал безработным.
– «Народным супом» откупаются, – кивнул Вадим на очередь.
Рассеянно я слушала разговор Вадима с Сергеем Кирилловичем и напрасно силилась прогнать от себя тяжелое чувство от только что увиденного.
– Вадим, ты думаешь, иностранцев на самом деле будут увольнять с работы?
– Нет. Не будут.
– Не отважатся?
– Невыгодно.
На улице Рен, около освещенных красными лампочками дверей публичного дома, стоял откормленный швейцар в шитой золотом ливрее и ждал первых клиентов.
– Новый, – сказал Сергей Кириллович, кивнув в сторону красных фонарей. – Недавно открылся.
– Отслужили, поди, торжественный молебен, – усмехнулся Вадим, скользнув взглядом по туше швейцара.
– Ну как же, в Нотр-Дам. Сам кардинал служил.
– Ну и выдумщик же вы, Сергей Кириллович, – сказала я. – Хуже еще, чем ваша любимая газета «Канар Аншенэ»!
Взглянул. Улыбнулся:
– На днях забрел в Нотр-Дам. Орган послушать. Днем, в будни, а народу-то тьма. Молятся.
– Буржуазия кинулась к богу? – улыбнулся Вадим.
– Представьте себе. А ведь совсем было выставила бога своего за дверь.
– А теперь зовет назад.
Я вспомнила слова шефа: «Позовем ее, пресвятую деву, если понадобится...»
– Очевидно, богов всё-таки создал страх, – сказал Вадим после некоторого раздумья.
Мы были уже недалеко от бульвара Пастер, когда Вадим вспомнил, что у него кончился табак, и мы зашли в небольшое «Кафе-таба́» в полутемном переулке, в районе Монпарнасского вокзала.
Бистро было набито шоферами и клошарами – этими типичными парижскими бродягами, бездомными оборванцами из тех, что топчутся у подъездов ночных ресторанов, открывая дверцы автомобилей и получая за это мелочь.
Мы продрогли, и Сергей Кириллович заказал два кальвадоса – себе и Вадиму – и грог для меня. Рядом у стойки стоял молодой человек с темным обветренным лицом, с выбитыми или выпавшими зубами нечистого рта, совершенно пьяный. Уставясь в пустой стакан, он тихо пел по-русски:
...О чем в тиши ночей
Таинственно мечтаю...
Потом бормотал что-то непонятное. Я вслушивалась, и он поднял на меня глаза и сразу же опустил:
– Римский-Корсаков... Всё рухнуло... Трупы... Мы – трупы. Закопанные в землю трупы...
Он засунул руку глубоко в карман засаленного пиджака, пошарил там и вытащил мелочь. Раскрыл ладонь, стал всматриваться в монеты, перебирать их. Пальцы длинные, движения их изящны, рука с въевшейся грязью – чуть удлиненная, тонкая, красивая. Высыпая на цинк мелочь, окликнул хозяина, показал ему глазами на пустой стакан.
Хозяин наполнил его стакан и загреб в ящик мелочь.
– Э-эх, утоли моя печали... – Он выпил не переводя дыхания и стукнул пустым бокалом по цинку. Тихо бормоча, пошарил в кармане.
А с Вадимом говорил бродяга-старик:
– Ты слышишь, парень, они мне дали шесть месяцев! За что? Я тебя спрашиваю, за что? За то, что я сказал, что он – задница? Так это же истина!
– А кто это – он? – повернулся к нему Вадим.
– Ну, Даладье же! Спрашиваешь... Они выдумали, что я дрался, чтоб дать мне шесть месяцев...
– Не хнычь, папаша, – крикнул ему с другого конца стойки белокурый здоровяк, – борьба за правду требует жертв!
– Я всегда говорил себе: «Альбер, говори всё, как думаешь; имей мужество говорить, как думаешь». И за это в тюрьму, да? И еще я всегда говорил себе: «Альбер, будь в жизни тем, кем ты хочешь быть. Такова жизнь, мой бедный Альбер...»
И он загнусавил старчески дрожащим голосом:
Смейся и пей,
Гляди веселей,
Жизнь, словно сон, пронесется.
Смейся и пей!
Плюнь на людей...
– Такова жизнь, бог мой! В этом мире одни работают, а другие отдыхают! Одни страдают, а другие наслаждаются... Такова жизнь!
За столиком седоусый, багроволицый с «Пти паризьен» в руках. Он сдвинул очки на лоб и, подняв глаза от газеты, произнес задумчиво:
– Убить из-за десяти франков... И подумать только, что есть на свете такие люди...
– По-моему, тут нечему удивляться. Во время войны я убивал не одного, а многих и по более сходной цене... – сказал вошедший выпить перед обедом свой аперитив муж нашей консьержки. Здоровенный, в широких плисовых штанах. Пудовые бутсы его были белы от штукатурки.
– Война есть война, – сказал кто-то громко.
– Война?! Святая Мадонна!
– Войны всегда будут. До тех пор, пока не перестанут существовать... Тысяча чертей!..
– Не дотянул Стависский, – сказал кто-то за столиком, – не дотянул, а то бы...
– Проскочил – и всё было бы в порядке!
– И дорожка в палату пробита! – добавил здоровяк. Он сбил на затылок свою кепку, отпил большой глоток перно и стал вертеть на мокром цинке стакан, в котором перекатывался кусочек льда.
– А что вы думаете? И всё было бы тихо! – прокричал ему из-за столика старик с розеткой Почетного легиона в петлице, рантье, наш сосед по этажу.
– Как я понимаю, месье, самое большое несчастье для Франции в столь тревожные для нее дни – это провал Стависского? Так ли я понял вас, месье? – спросил старика Вадим и нахмурил брови.
– Преступление – всегда преступление, – ответил старик важно, – и преступник – заметьте, кто бы он ни был! – понесет заслуженную кару. Закон есть закон. – И он повторил многозначительно: – Во Франции закон – это закон, месье Костров...
Здоровяк уставился на Вадима широко раскрытыми глазами.
– Я никогда не сомневался в том, что во Франции закон это закон, месье, – сказал Вадим спокойно. – И всё же это никак не оправдывает парламентариев, способствовавших преступному мошенничеству.
– И обворовывавших государство, – вмешался здоровяк.
Старик презрительно взглянул на него и обратился к Вадиму:
– Будьте спокойны, молодой человек, нарушители закона...
– Наруши‑ители, парламента‑а‑арии... – грубо оборвал его здоровяк. – Все одинаково миллионы грабастают...
– Месье, будем объективны, – говорил Вадим тихо, – тут речь шла о Стависском, но в данной авантюре Стависский выступал только в роли посредника...
– Настоящих воров надо искать в палате депутатов! – опять вмешался парень, дерзко глядя в глаза кавалеру Почетного легиона. – Их-то и вешать!
Старик брезгливо повел плечом и отвернулся.
Спор грозил затянуться. Мы расплатились и пошли к выходу.
– Всыпят тебе твои зарейнские дружки, – сказал Вадим в адрес старика по-русски, придерживая дверь и пропуская нас с Сергеем Кирилловичем вперед.
– Не худо бы этому кавалеру на улицу Сены, постоять с котелочком за «народным супом».
Холодный пронизывающий ветер хлестал по лицу и груди. Мы шли твердым шагом, преодолевая резкие порывы ветра. Было приятно шагать в ногу.
Глава двадцать четвертая
Шестого февраля Жано заехал за мной и мы отправились в Бурбонский дворец. Когда мы вошли в зал «Потерянных шагов» – так назывался зал, где происходили заседания, – там уже стоял глухой гул. Мы прошли на места для прессы. Тут было тесно и шумно, корреспонденты с блокнотами и ручками наготове переговаривались и обменивались догадками. Я привстала на носки и увидела среди крайне левых Вайяна-Кутюрье, Мориса Тореза, Марселя Кашена... На правительственных скамьях я увидела Даладье – премьера настоящего – и Тардье – премьера бывшего. Узнала Эррио, Леона Блюма, Лаваля, потом еще поискала глазами среди крайне правых, но больше никого я тут не знала.
В зале стихло. На трибуну направился глава правительства.
– Даладье! – сказал Жано сдавленным голосом. Он тихонько ткнул меня локтем в бок.
Корреспонденты засуматошились. Приготовились.
Премьер, насупленный, похожий не то на Наполеона, не то на Муссолини, шел медленно, сосредоточенно глядя себе под ноги.
– Как на гильотину, – сказал кто-то впереди.
– Интересно, куда это наш премьер спрячет те триста тысяч франков, которые хапнул со Стависского? – сказал громко Жано.
– Под свой маскарадный плащ Робеспьера, – сказала я.
– А это у тебя здо́рово! – улыбнулся Жано.
– Вовсе это не я, а Марсель Кашен. Помнишь – на митинге «Друзей СССР»?
Но Жано уже кинулся к блокноту.
Премьер скользил по краю лезвия. Избегая называть Стависского, заговорил о «скандале, что вот уже месяц как мутит Париж...». И в зале грохнуло:
– Вон!
– В отставку!
– Отставка! Отставка! Отставка!
– Снять охрану!
– Охрану в Сену!
– В Сену! В Сену! В Сену!..
Это орали крайние правые, профашисты.
Я представила на минутку, как полетят в Сену республиканские гвардейцы, тройным кольцом окружившие Бурбонский дворец, и в открытые ворота хлынут в палату фашисты, и мне стало страшно.
– Ты слышишь? – закричал Жано. – Ты слышишь, чего они хотят?! «Боевых» в палату!..
С крайне левых трибун, перешибая крик, дружно загремело: «Советы! Советы! Советы!»
Даладье силился говорить, но поминутные взрывы: «Подлец! Взяточник! Отставка!» – заставили его уйти с трибуны, и на трибуну пошел Тардье, премьер бывший. Но не успел он и рта раскрыть, как навстречу ему полетело: «Авантюрист и провокатор!» Тардье сделал вид, что это к нему не относится, и только старался говорить покороче, покороче, чтоб поскорее убраться с этого адового помоста.
На трибуну поднялся Морис Торез, и зал притих. У нас, на скамьях прессы, пробежал шумок. Журналисты насторожились.
Морис Торез сказал, что он прежде всего должен объяснить, почему он назвал бывшего премьера авантюристом и провокатором. В зале раздалось: «Браво, Морис!» Журналисты схватились за блокноты, забегали к телефонам.
– Я предоставляю вам право говорить всё что угодно! – крикнул с места Тардье. – В свое время я засадил вас в тюрьму и засажу опять, когда будет можно.
Но Морис Торез, перекрывая оглушающее «браво, Морис!» и «долой коммунистов!» и хлопанье пюпитрами, напомнил «бывшему» его подлое коммюнике о том, будто убийца президента Думера белогвардеец Горгулов – член коммунистической партии.
– Это подло и низко, и вот почему я вам сказал, что вы авантюрист и провокатор. А что касается тюрьмы – что ж! Это классовая борьба!..
Председатель Бюиссон захрипел:
– Господин Торез, я вас призываю к порядку! Я не могу разрешить употреблять здесь подобные выражения!
– Я разговариваю, как разговаривают пролетарии в таких случаях! То, что я говорю, относится к бывшему премьеру, которому я отвечаю!.. Великолепный спектакль эта ваша палата! Жаль, нет здесь наших пролетариев, чтобы на вас полюбоваться!..
Пока Морис Торез отвечал на шумные реплики – дружеские и враждебные, в дверях кто-то закричал:
– «Боевые кресты» штурмуют Бурбонский дворец!
Депутаты заметались. В панике наступают на премьера, потрясая кулаками:
– Мятежники у ворот Бурбонского дворца!
– Чего вы ждете? Фашистов в палату? Вызовите войска!
– Немедля вызовите войска!
Но Даладье оставался недвижим.
– Ничего! Пускай! – гремел тем временем с трибуны Морис. – Выйдет на улицы пролетарий! Парижский «проло» свое дело сделает, дайте ему только волю! – И он вскинул голову, прямо глядя на Даладье: – Мы для того сегодня и призвали пролетариев на улицу, чтобы раздавить фашистское отребье! Разогнать фашистские лиги, которые вы, господин Даладье, распустить не желаете!
– Господин Торез, я прекращаю дебаты! Я вас лишаю слова! – надрывался председатель.
А в дверях:
– Нас окружи‑или! «Боевые кресты» у ворот!
– Не прой-дут!! – грохнуло с трибуны.
Мы с Жано выбежали во двор и, стоя у решетки, смотрели, как над площадью Конкорд полыхает багровое зарево пожара. Тут уже было много людей, и все, как мы, лепились к решетке и смотрели на зарево и слушали глухой рев, который доносился с площади.
Колыхаясь, надвигалась на мост глухо шумящая людская стена.
Если эта черная лавина перекатится через Сену, она ринется в палату депутатов, и тогда произойдет большое несчастье – для Жано, для Рене, для Жозефин, для Франсуаз, – для всех моих друзей, для Франции...
Кто-то сдавленно прохрипел: «Франция, твоя слава катится в нужник...»
С трепетом всматривалась я в колышущуюся, глухо гудящую людскую стену – вот-вот надвинется. Уже... на мосту!
Жано, оторвавшись от решетки, махнул рукой, отвернулся, и мне показалось, что он готов разрыдаться. Я вглядывалась во тьму. На мосту что-то всполошилось, застопорилось, как-то странно задвигалось, и вдруг к нам прикатило глухое, едва внятное «Советы!» – и потом послышалось яснее и уже совсем ясно:
– Советы! Советы! Советы!..
Жано кинулся от ограды, трясет меня за плечи.
– Марина, ты слышишь?! Наши! Это наши в них врезались! – И в свете фонаря я вижу, как полыхнуло его лицо румянцем. – Молодцы ребята!
Люди у решетки ожили, забегали, зашумели.
Нам уже ясно слышно, как перемежается «Советы в Париже!» с «Даладье на фонарь!» – и вдруг мы видим, как ринулись на мост солдаты с ружьями на изготовку и... республиканская гвардия! И грянули первые выстрелы, и в темном небе повисли первые струйки дыма...
Жано повернулся к соседу:
– До самого Бурбонского фашистов подпустили... Ждали. Думали, наши не придут! Дерьмо!
Рев приближался, и мы слышим пение «Интернационала», «Марсельезы», и гимны разрывают возгласы «Советы в Париже!», и «Охрану в Сену!», и «Да здравствует Лаваль!», и «Лаваля на фонарь!», и, пронзая мятежное, свинцовой пылью насыщенное и порохом пропахшее парижское небо, густо взметает ввысь:
– Советы! Советы! Советы!
Озябшая, в одном платьице, я лепилась к решетке, вглядывалась в мятущиеся в зареве черные тени и думала о Вадиме: что, если и он там?
Я бросилась к воротам.
– Куда? – кинулся за мной Жано. Он поймал меня за руку.
– К Вадиму. Пусти!..
– Обалдела!
– Пусти, говорю тебе!
– Ты с ума сошла! – Жано с силой повернул меня за плечи.
– Пусти, говорю!
– Стой! – Он дернул меня за руку. – Слушай!
Я машинально подчинилась. Гул становился всё глуше... Мы увидели, как черная масса начала откатываться. Откатывается. У решетки кто-то крикнул:
– Ура!..
И кто-то:
– Мы спасены!
– Спасены... – ворчит Жано. – Поехали отсюда, Марина!
Мы взбежали по лестнице и по пути в гардеробную заглянули в зал заседаний. Там стоял вой. Депутаты-фашисты, еще за несколько минут перед тем полные надежд, теперь наступали на обмякшего премьера:
– Это вы! Вы дали распоряжение стрелять! Вы ответите за пролитую кровь!
– Идите вы!..
– Пошлите туда ваше правительство!..
– А ну их к черту, – сказала я. – Пошли.
Мы схватили в гардеробе наши пальто и, одеваясь на ходу, устремились на задний двор к другому выходу.
Выбежав за ворота, мы увидели санитарные машины, и раненых жандармов, и полицейских. Мундиры на них были изорваны и лица залиты кровью. Санитары торопливо подбирали их и уносили в санитарные автомобили. При виде окровавленных людей ноги мои окаменели и холод ужаса пробежал по спине.
Мы остановились. Флики стонали... Жано сказал:
– Стоните, коровы бешеные, получили, что заработали. – Он взял меня за руку, и мы побежали к метро.
– Думаешь, Вадим уже дома? – кричу я Жано, стараясь бежать с ним в ногу. – Двенадцать уже есть?
– Больше. Уже завтра. Давай быстрей!
* * *
В доме стояла ночная тишина. По-ночному тускло светили лампочки в вестибюле и на лестнице. Уже давно наступило «завтра», а Вадим не шел.
Я сидела на ступеньках лестницы и слушала, как тяжело и по-ночному гулко хлопала в тишине чугунная дверь: кто-то входил, шел к лифту, и я пригибалась и заглядывала в лестничный пролет, но видела только небольшой квадрат, выложенный белыми и серыми плитками. Лифт полз вверх, тонко позвякивая на этажах. И когда, звякнув на третьем, полз к нашему, четвертому, у меня останавливалось дыхание и холодело внутри. Но лифт появлялся и, звякнув, уползал выше.
И тогда я вставала и ходила по площадке – до конца и обратно. И потом опять садилась на ступеньки и опять ждала, когда снова хлопнет внизу дверь.
Ничего на свете мне не надо. Ничего. Только пусть вернется Вадим. Пусть вернется какой угодно: без рук, без ног – это ничего. Только пусть вернется. Чтобы звякнуло на нашем этаже, и открылся лифт, и вышел Вадим. Чтобы Вадим... чтоб не убили... пусть без рук, без ног, пусть, только б не убили! Не убили... Вадим... не убили...
...Лифт миновал три этажа, позвякивая у каждого, потом звякнул и остановился.
– Маринка, ты что не спишь?
Нагнулся и, подхватив под мышки, поставил меня на ноги. И тогда схлынуло напряжение, и я заплакала.
– Ну что ты, как маленькая! Пойдем...
Мы вошли в переднюю, Вадим включил свет, снял с меня шубку.
– Ты был на Конкорд? А Ваня? Где Ваня?
– И Ваня. Все были. Судьба Франции висела на волоске.
