Текст книги "К причалу"
Автор книги: Александра Тверитинова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)
Когда на другой день я пришла на работу, мадам Ламбер уже сидела за своим барьером, как всегда подтянутая, в меру нарумяненная, в отменно наглаженной белой блузке.
Я надела халат и пошла к мадам Ламбер. В передней хлопнула дверь, и в кабинет влетел шеф:
– Добрый день. И малышка уже тут?
Кинул на стол «Юманите» и, снимая на ходу пальто, умчался в коридор. Через минуту мы услышали:
– Это безумие! Вы понимаете, это безумие возвращаться вновь к парламентаризму!
– Начинается, – покачала головой мадам Ламбер, – с утра!
– Сегодня у нас без помощи республиканской гвардии не обойдется, – сказала я.
– Интересно, почему же это «возвращаться»? – спросил Дюбуа, входя в кабинет вслед за Мартэном. – Мы, кажется, с парламентом еще не расставались.
– Не беспокойтесь, пинок под зад вашему Даладье обеспечен!
– «Дала́» не из тех, кто капитулирует, – сказал Дюбуа, покраснев. – И потом, не забывайте: никогда еще Париж не стоял так крепко, как в эту ночь.
– Париж, Париж! – Мартэн плюхнулся на стул, отвалясь к спинке. – Дерьмо он вам сказал в эту ночь, ваш Париж.
И вдруг резко обернулась мадам Ламбер.
– Вы были на Конкорд? – спросила она Мартэна, глядя ему в глаза.
– Ха... А молодые резервы на что? – Он нагло посмотрел на химика. – Борьба начата, и мы не отступим.
– Гм... – Дюбуа скользнул глазами по крупному заголовку «Юманите» на столе: «Ударим единым фронтом по фашистским бандам де ля Рокка! Единство! Единство и единство! Сегодня – более, чем когда-либо!»
Нога Мартэна медленно легла на стол и сильным толчком бросила газету на пол.
– Когда же наконец прикроют пасть этой сволочи! – сказал он, покраснев. – Неужели для этого бошей призывать!
– Вот еще этой заразы у нас не было! – повернулась к нему лицом мадам Ламбер.
– Поучиться бы нам у этой заразы, мадам!
– Святая Мадонна! Охрани и убереги нас.
Дюбуа посмотрел на Мартэна и брезгливо поморщился. Молча взял анализы и вышел.
Работы в тот день не было, и время тянулось мучительно долго. Химик возился над четырьмя анализами так долго, как только было возможно, а потом стал перебирать какие-то бумажки на полке, менять этикетки на реактивах. Мне же совсем нечего было делать.
Мартэн сидел у себя и, развернув «Фигаро», делал вид, будто читает, и краешком глаза косился на стеклянные стены. Потом встал, пошел к дверям.
Мадам Ламбер сделала мне знак открыть форточку.
– Пошел к Дюбуа, – шепнула она едва слышно. – Бешеный. Похоже – будет жарко...
Я повернулась на винтовом табурете к лаборатории Дюбуа и увидела, как Мартэн подлетел к его столу и, пробежав глазами по этикеткам на бутылках, налил из одной бутылки часть содержимого в пробирку и пододвинул горелку:
– Где?! Где, я вас спрашиваю, вы тут видите белок?
– Не белок, а следы. Я же написал: «Следы»!
– А следы – не белок, по-вашему?!
– Нет! – Дюбуа стоял красный, его всегда красные оттопыренные уши стали багровыми. – Нет! Следы – это еще не белок!
– А я вам говорю – белок!
– А я вам говорю – не приставайте и займитесь делом! – вскричал Дюбуа.
– А я вам говорю – дерьмо!
Не спуская глаз с Мартэна, Дюбуа протянул руку и, схватив литровую бутылку, широко размахнулся... Послышался звон битого стекла, полетели на каменный пол штативы, посыпались из них пробирки...
Мартэн и Дюбуа вцепились друг в друга.
Я сорвалась с табурета:
– Они убьют друг друга!.. Мадам Ламбер!
Я дубасила кулаками в двойную толщу стекла. Форточку открыть я боялась.
– Месье Мартэн! Месье Дюбуа!.. Мадле-ен! Скорее зовите мадам Ламбер! Скорее... Мадле‑ен!
Но мадам Ламбер уже повисла на руке Мартэна:
– Бросьте сейчас же! Месье Дюбуа! С ума сошли!..
Мартэн выдернул свою руку – бледный, как смерть, – и бросился в дверь – к начальству.
Дюбуа стоял, прислонившись к стене. Уголки его крепко сжатых губ подергивались. Он смотрел, как Мадлен сметает шваброй битое стекло, и шептал:
– Трясутся, канальи... «Боевые кресты»... Не вышли задуманные планы. Теперь будут беситься...
Мадлен подмигнула мне и понесла ведро с осколками.
* * *
Было семь часов три минуты, когда я выскочила за дверь. Хоть бы Вадим был дома!
На ящике у решетки метро – извечная старуха с «Пари суар». Только теперь на ней вместо мужской соломенной шляпы – мужская фетровая, рыжая с ломаными полями. Не глядя она сунула мне в руку газету с билетом, и я, кинув ей в тарелочку приготовленные сантимы, устремилась в подземелье.
В вагоне, отдышавшись, я развернула «Пари суар»: «Распродажа в «Галери Лафайет»...»; «Вчера вечером на Конкорд...»; «Даладье подал в отставку...» На́ тебе! Вот так «Дала́»! «Не из тех, кто капитулирует!..»
Свернула газету трубочкой, сунула под скамейку.
Я смотрела на пассажиров. Мой сосед аккуратно сложил свой «Попюлер», сунул в карман и, пристроившись в уголке, закрыл глаза, дремлет. Напротив – тоже дремлет. И на другой стороне. Дремлют. Их качает, бросает во все стороны, а они дремлют, подперев тяжелые головы рукой. Другие уставились куда-то, о чем-то думают. Ничего нельзя прочесть на этих лицах, как ни вглядывайся в них. Я повернулась к окну, читала желтые рекламы: «Дюбо... Дюбон... Дюбонне... Пейте аперитив Дюбонне...» Мелькают серые, плохо освещенные своды, запасные пути, в вагоны через вентиляторы проникает запах холодного погреба. Я считаю мелькающие станции: сколько их остается еще до бульвара Пастер?
Из метро понеслась переулком. Еще издали я увидела в кухонном окне свет, – дома! Ура!
Чертовски хорошо жить на свете!
Глава двадцать шестая
– Опять не застегиваешься! – сказал Вадим, отворив мне дверь.
В кухне загремели стулья.
– Здоро́во, Маринка! – Это Ваня.
– Здрасьте. Иду.
Но Ваня уже в передней. На голове у него черная повязка.
– Ваня! Что это?
– Чепуха!
На пороге кухни Сергей Кириллович, за ним в открытой двери – Девятников. Он стоял смущенный, стиснув обеими руками спинку стула, и смотрел в приоткрытую дверь. Он всегда смущался, когда заставал у нас народ. Весь вечер теперь будет хмуриться и молчать.
– Ваня, что у тебя с головой?! Скажи же!
– Память о безумной ночи, – сказал Сергей Кириллович, склоняясь к моей руке.
– Сильно стукнули? – встревожилась я.
– Обойдется, – хмыкнул Ваня и, взяв за плечи, повернул меня к кухонным дверям.
Степан Гаврилович шагнул ко мне навстречу.
– Здравствуйте, Степан Гаврилович, я рада, что вы у нас.
– Здравствуйте, Марина. Я тоже рад видеть вас.
Он всё такой же, разве только похудел немножко.
– Я знал – Вадим Андреевич ввяжется с французами в эту заваруху. – Он слегка покраснел.
– А вы, Степан Гаврилович, разве не ходили?
– Ни к чему мне в ихние дела соваться.
– Будет вам, Степан Гаврилович! – сказал Ваня. – Ну, вам ни к чему, а нам к чему. А потому мы и дернем сегодня.
Я взглянула на стол:
– Водка!
На столе стояла белая бутылка с русской этикеткой.
– С чего это вы?
– Дернем-то?
– За братьев по оружию, – пояснил Вадим.
– И во спасение девы Марианны – олицетворения прекрасной Франции и ее фригийского колпака! – добавил Сергей Кириллович, вытряхивая из банки на тарелку маринованные грузди.
Быстро собрали на стол. Вадим откупорил водку.
– Ну, братья по оружию, – сказала я, – кормите! Дьявольски есть хочется.
– Опять не обедала? – спросил тихо Вадим.
– Обедала, – солгала я.
Вадим укоризненно покачал головой, взял штопор, откупорил еще бутылку шабли.
Шоферы такси бастовали, и Сергей Кириллович с Ваней не работали, и я частенько отказывалась от обеда, чтобы сэкономить и вечером принести немного лишнего домой и поесть вместе.
Сергей Кириллович наполнил рюмки, и мы встали, и Вадим сказал: «За Советы на всей Вселенной! И еще за французскую Марианну во фригийском колпаке!» И Сергей Кириллович сказал: «Да будет так!» – и мы чокнулись, и все выпили по-русски – одним духом, а я пригубила и отставила рюмку, и Вадим налил мне шабли. Я выпила вина, и мне стало совсем хорошо. Изумительная вещь вино, всё отодвигает.
Все проголодались, и аппетитно ели, и пили водку, и курили, и шумно обсуждали события. Ваня говорил:
– Не понимаю я французов. Чудесный же народ, но почему они не гильотинировали до сих пор главу «Боевых крестов», этого полковника де ля Рокка?
А Сергей Кириллович:
– И всех шотанов и лавалей!
– Всё придет, – сказал Вадим.
Потом мы говорили о предстоящей девятого числа демонстрации протеста против фашистских путчей, и все выражали уверенность, что пролетарская окраина – «Красный пояс» – Парижа сделает свое дело, что шестое февраля многое изменило и что явно наметилось единство коммунистов, социалистов и радикалов и на защиту Республики встанет вся страна, единым народным фронтом.
Я сказала себе, что на эту демонстрацию пойду и решения своего не изменю. Даже если Вадим и не позволит мне. Пусть. Всё равно пойду.
Разговоры за столом, как всегда, оживленные. Спорят, сыплют остроты, смеются, и только Степан Гаврилович сидит нахохленный, молчит.
Ваня стал выбираться из-за стола и, протискиваясь, шептал:
– «Эх, наши русские туманы, наши шелесты в овсе...» Блок. Ваш, Кириллыч, петербургский? – Пошел ставить на плиту чайник.
Сергей Кириллович отодвинул тарелку:
– Никто из русских поэтов с такой силой не выражал душу Петербурга, как Александр Блок. Поэт... – сказал он раздумчиво.
– ...петербургских туманов, белых ночей и бледной зари, – добавил Вадим. – Дышали в свое время туманами блоковской лирики.
– Великий певец великого города, – говорит Сергей Кириллович.
– Самого лирического из всех мировых городов, – сказал Вадим.
Он отпил вина и стал раскуривать трубку.
Ваня кинул на стол пробковую подстилку и поставил на нее чайник, и я собрала в стопку тарелки, и Ваня унес их и поставил в раковину.
В кухне было накурено, и Вадим пошел в комнату и открыл там окно, и сразу же дым потянулся к дверям, и стало легче дышать. Через открытое окно было слышно, как гудит ночной город.
Вадим вернулся, сел и вдруг стал читать:
Белой ночью месяц красный
Выплывает в синеве.
Бродит призрачно-прекрасный,
Отражается в Неве.
– Я знаю эти стихи, – сказала я. – Это Костров Вадим Андреевич.
– Блок Александр Александрович, – засмеялся Вадим.
– Ну-ка, ну-ка, – попросил Ваня, – а я и не знал за тобой.
Вадим посмотрел на него. Слегка раскачиваясь на стуле, он прочитал еще:
Да, ночные пути роковые
Развели нас и вновь свели,
И опять мы к тебе, Россия,
Добрели из чужой земли...
Стихи Блока, торжественная напевность Вадимова голоса вызвали во мне странно щемящую нежность.
Сергей Кириллович курил, выпуская дым кольцами, и глядел, как, внизываясь одно в другое, кольца вплывают в сизую тучу под потолком и тянутся в дверь.
– Почитайте что-нибудь свое, Вадим Андреевич, – сказал он.
Вадим взглянул на него, усмехнулся:
– Кормили в свое время, стишки-то.
– Почитайте, Вадим Андреевич, – попросил стеснительно Девятников.
– Это после блоковских?.. – сказал Вадим. Он медленно обвел всех глазами. – Ну что ж, раз все просят... – Повертел на столе пустую рюмку:
...И розы, осенние розы
Мне снятся на каждом шагу.
Сквозь мглу, и огни, и морозы
На белом, на легком снегу...
– Да ведь это же Блок?.. – прервал Сергей Кириллович.
– Совершенно верно – Александр Александрович, – сказал Вадим, – Ха... думал, вполпьяна не узнаете.
– Браво, Кириллыч! – говорит Ваня. – Вот это я понимаю! Побей меня бог, чтоб я догадался.
– Догада-ался... очень ты Блока зназшь, – сказала я.
– Знаю не знаю, а что Вадимовы не хуже – головой ручаюсь.
– Головой уж лучше не ручайся, – улыбнулся ему Вадим.
Но когда мы снова стали просить, чтобы он прочитал нам свое, Вадим насупился:
– Будет вам.
Встал, взял со стола табак и ушел в комнату. Я слышала, как он закрыл там окно. Потом попросил Ваню принести зажигалку, и вслед за Ваней перешли в комнату все мы.
Степан Гаврилович взял со стола свежий номер «Огонька», пошел в дальний угол и сел там на тахту. Вадим подсел к нему. Степан Гаврилович медленно листал журнал, а Вадим, свесив между колен руки, сбоку на него поглядывал. Я примостилась к Степану Гавриловичу с другой стороны. Мы любили его. И он любил нас, но приходил к нам всё реже и реже.
– Что не показываетесь, Степан Гаврилович? – спросил Вадим тихо.
– Некогда, – не поднимая глаз от журнала, ответил Девятников, почему-то тоже шепотом.
– Что же? Дел выше головы?
– Хватает.
И опять молчание.
На дворе сыпал мелкий дождь со снегом. В тусклом свете фонаря его мокрые серые нити извивались на ветру. Низко над крышами плыли рваные облака. Дождь, казалось, сочился не только из невидимого темного неба, но даже из стен, из камней нашего мрачного переулка.
Было поздно. Давно потухли окна напротив.
Ваня встал, застегнул пиджак, разлохматил мне волосы:
– Ну, я пошел!
Сергей Кириллович тоже встал. Он взглянул на часы:
– Марине скоро уж на работу.
И Степан Гаврилович тоже вскочил и смущенно:
– Засиделся...
– Ой, не надо уходить, – просила я и взяла Ваню за локоть. – Рано ведь. Это всё Сергей Кириллович... всегда боится.
– Нет, нет, тебе пора спать, дивчина, – сказал Ваня. – Ну, давай лапу.
– Да мне не хочется еще спать! Чем позже лягу, тем крепче спать буду.
– Еще бы. Если ты, в твои годы, не будешь спать, тебя просто надо повесить.
– Как тебе не стыдно!
– Извини, я хотел сказать: расстрелять.
– Ванечка, ты мог бы разговаривать со мной поласковей.
– Я такой ласковый, что просто тошнит, а, Вадим?
– Будет вам, – отмахнулся Вадим. Он что-то говорил Степану Гавриловичу.
– Ладно, я постараюсь быть таким благовоспитанным, каких ты, черт побери, еще не видела.
Ваня взял меня за руку, и мы пошли с ним в переднюю.
– Так ты когда к нам придешь?
– Теперь не скоро. До девятого не ждите.
– Приходи девятого к лаборатории, я пойду с тобой на демонстрацию, ладно?
– Там же драка будет, знаешь какая?! Вадим разрешил?
– Нет. Только всё равно я пойду. Приходи, Ванечка, Буду тебя ждать, да?
– Ох, и влетит же мне!
– Ничего. Раз уж решила, так пойду.
– Ладно.
Степан Гаврилович собрался уходить сразу после Вани, Мы с Вадимом вышли проводить его на лестничную площадку.
– Покойной ночи, Марина.
Лифт стоял на этаже, но Степан Гаврилович направился к лестнице. Я смотрела на его могучую спину, на крепкие, с кривинкой ноги.
– Приходите к нам почаще, Степан Гаврилович.
Он повернул ко мне лицо. Улыбнулся, мне показалось, с грустью.
Когда мы вернулись в комнату, Сергей Кириллович стоял у окна и смотрел в потухший переулок.
– Давайте опять чай пить? – предложила я. – Вадим, мне спать совсем не хочется, ни капельки, Сергей Кириллович, а?
Он обернулся. Меж бровей пролегла морщинка.
– Спать вам надо.
Вадим пошел на кухню разогревать чай.
В комнате было накурено, и я приоткрыла окно. В переулке грозно чернела парижская бесснежная ночь. Ветер качал голое дерево, на котором, как пьяная, моталась ворона.
Они сидели в глубоких креслах, разделенные бокалами и рюмками, и бутылкой сухого граппа и недопитой русской водкой, и обменивались короткими фразами, потягивая сухое вино.
В доме была тишина, слышался лишь медленный стук часов на освещенном настольной лампой письменном столе, и сквозь тонкий шелк зеленого абажура разливался зеленоватый свет по комнате, теплой, накуренной, милой своей уютностью и простотой обстановки.
Сергей Кириллович говорил о своих краях, о годах скитаний, о ярких людях, встречавшихся ему на пути, и я видела, как меняется его лицо – из замкнутого превращается в живое, добродушно-милое. Таким он бывал редко.
Медленно отпивая из бокалов, они говорили, и передо мной вставали картины быта, и людей, и русского пейзажа.
Я полулежала на тахте, поджав под себя ноги, и слушала их с грустью, чему-то завидуя.
Вадим взял со стола бутылку с водкой и посмотрел ее на свет – там оставалось немного.
– Колдовское зелье, – сказал Вадим и наполнил рюмки. – Одна такая рюмка возвращает мне все Арбатские переулки, от Николо-Песковского и до... Замоскворечья. – И он легонько стукнул рюмкой о мой бокал на столе и взглянул на меня, и я увидела его неловкую улыбку.
– Так-то. Не удостаивает вниманием жизнь, – сказал вдруг Сергей Кириллович.
– Тех, которые от нее отстают. Вчерашним днем нельзя заменить сегодняшний, а тем более завтрашний, – сказал Вадим. – Жизнь идет не останавливаясь.
– Странная вещь фанатизм.
– Если для того, чтобы быть фанатиком, нужно быть абсолютно, непререкаемо уверенным, что ты прав, – тогда я фанатик.
– Ну что ж. Это единственная партия, чью программу я могу уважать.
Вадим заглянул ему в глаза и вдруг спросил.
– Сергей Кириллович, что вы цените превыше всего?
– Любимую женщину. Ту, которую можно полюбить настолько, чтобы в ней утопить чувство одиночества.
Он закурил и крепко затянулся.
Я знала, что в Шанхае у него жена Ирина.
Портреты Ирины, участницы Международного конкурса красивых женщин, я видела на страницах парижских газет.
После разгрома и потом развала Добровольческой армии на Дальнем Востоке Сергей Кириллович оставил жену у ее родителей в Шанхае, и поехал в Польшу, и там завербовался чернорабочим во Францию. Тут и застрял. Мы знали, что Ирина ждет его. До сих пор еще ждет его. Любит, и ждет вызова, и просится к нему. И еще мы знали, что Сергей Кириллович – не зовет. Любит... и не зовет. Почему?
Я смотрела на Вадима и думала о нашей любви. Вадим взглянул на меня и улыбнулся:
– Что, Мариш, устала?
Он захватил мою руку в свою теплую ладонь, и я видела зеленоватые глаза, и улыбающиеся губы, и золотящиеся под лампой волосы. Он чуть откинулся к спинке кресла и с улыбкой посмотрел мне в глаза.
– Вина, Марина? – спросил Сергей Кириллович.
– Давайте.
Вадим откупорил другую бутылку.
– Отличное вино, Маринка, типа мюскаде, – сказал Вадим, наливая в мой бокал.
Вино было легкое и приятное. Я пила его медленно, чувствуя сквозь усталость, как оно разливается теплом по всему телу.
– Еще? – спросил Сергей Кириллович.
– Нет. Всё. На сегодня – всё.
– Досталось вам сегодня, Марина, – сказал Сергей Кириллович.
– Мне было очень хорошо,
– А теперь – спать. Давно пора.
Он встал.
Вадим пошел в переднюю проводить его. Я распахнула обе створки окна, и меня сразу обдало сырым и промозглым воздухом. По спине пробежал холодок.
Я очень устала, и у меня кружилась голова. Я стояла у окна, глубоко вдыхая насыщенный сыростью воздух, и мне было хорошо.
– Бедный ты мой Мариш! – сказал Вадим, входя в комнаты. – Действительно, досталось тебе сегодня.
Он обнял меня за плечи.
– Вади, но ведь это счастье! Я боюсь. Вдруг это во сне. Проснусь – и вдруг нет ничего. Но ведь это не сон, Вади, не во сне это, да?
– Надеюсь.
– Не говори так. Я боюсь. Вдруг это в самом деле во сне.
– Ты глупенькая, Мариш. Ты просто устала. Пойдем-ка спать. Выспишься, отдохнешь, и завтра тебе перестанет казаться, что это сон. Пойдем. Я люблю тебя.
Он приподнял меня за локти, поцеловал и опустил на пол.
Дождь перестал. Поблескивали мокрые крыши. Зыбился миллионами огней ночной Париж. Тусклая дымка холодного тумана надвигалась на город.
Глава двадцать седьмая
Рабочий день кончился, и из широко распахнутых ворот лавиной ринулись в переулок рабочие, а из парадного подъезда – служащие. Они торопливо сбегали по ступенькам крыльца и вливались в общий поток, опережая в толпе друг друга, растекаясь во все стороны, растворяясь в гуще желтого тумана.
Я с трудом выбралась из толчеи и притулилась около крыльца, за выступом карниза. Мимо пробегали люди, мелькали лица, и у меня от этого рябило в глазах и чуть кружилась голова.
Я ждала Ваню, а он не шел. Я вглядывалась в набегающие толпы, и парни на бегу заглядывали мне в лицо: «Что, не идет милый? Не плачь, крошка, придет»; «Разлюбил? Со мной пойдем?»
Я уже начинала злиться и готова была плакать от досады, когда подскочил Ваня и крепкой пятерней сжал мне руку повыше локтя:
– Давно ждешь?
– Откуда ты взялся?! А я тебя с бульвара жду! Почему так долго? Договаривайся с тобой... – Я делала вид, что сержусь, а на самом деле была страшно рада, что он всё-таки пришел, что ничего с ним не случилось.
– Пошли, – сказал Ваня тихо.
Он обнял меня за плечи, и мы не спеша побрели по переулку в сторону бульвара Бомарше. Толпы схлынули, и в переулке стало опять пустынно и тихо.
– Мы с тобой как заправские подпольщики, – сказал Ваня.
– Нет, как влюбленные, – возразила я и подняла к нему лицо. – Как дойдем до той кучки фликов – видишь, на углу? – поцелуемся и можем быть спокойны.
– Мы им сегодня страсти похлеще покажем, – загадочно сказал Ваня. – Между прочим, Вадим мне голову отвинтит.
– За что это?
– А за то, что потащил тебя на Репюблик.
– Не бойся.
– Пошли к Дюпону, я тебя кофе угощу. Хочешь?
– Хочу. Где сбор?
Ваня молчал.
– Куда потом? Где сбор?
– На площадь Вольтер пойдем.
– На Вольтер? Там Вадим!
– Ничего. Домой не пошлет.
– Домой, может, и не пошлет, а беспокоиться будет. Не надо бы на Вольтер.
Нас обогнала машина Мартэна. На углу он застопорил, подождал, пока сменятся огни светофора, и, мутно сверкнув в тумане фарами, погнал вниз по бульвару, благо такси бастовали и движения на улицах почти не было.
– Черт, туманище какой, – поежился Ваня и подтянул ворот толстого свитера. Он упрямо не надевал казенного шоферского пальто, а своего у Вани никогда не было.
Нас было много, и мы шли на площадь Репюблик сказать фашизму «нет!». И чем дальше мы шли, тем больше нас становилось...
– Жежен, сюда, к нам! – позвал Ваня секретаря Вадимовой ячейки Эжена Трийо.
– О, и Марину привел! А где же Костров?
– Где-то тут.
– Там твои дружки, – кивнул мне Жежен, показывая куда-то в толпу.
– Кто? Где?!
Но ко мне уже подскочила Жозефин: «Нет, это невероятно... в такой толпе – и нашли...» Подошел Рене, и мы, взявшись за руки, стали в шеренгу. Рядом – Ваня и Жежен.
Всё время к нам присоединялись люди, ручейками вливались из боковых улиц, из переулков, и людская река ширилась.
Сначала мы шли тихо, потом в задних рядах запели: «Всех буржуа на фонари, а если не повесим, морды им набьем...» – и мы подхватили. Шагали, пели, и в такт песне раскачивались над нами огромные плакаты: «Свобода или смерть!», «Социализм или борьба!»
Парнишка обернулся и протянул Рене древко:
– На́, понеси немного, я покурю.
На плакате: «Республику не убьете!»
– Респу-ублика, шлюха старая... – проворчал Жежен. – Сегодня в обнимку с правыми, а завтра целуется с левыми...
Кто-то крикнул: «Фашизм не пройдет!» – и мы подхватили: «Не пройдет! Не пройдет!»
Далеко до площади Репюблик. Идти и идти. Пожалуй, на самую площадь нам и не втиснуться. Народ валит со всего Парижа. Я силюсь мысленно увидеть статую Республики – «Марианну», что стоит посреди площади, – в длинной тунике и фригийском колпаке, и в руке оливковая ветвь. Так ни разу и не остановилась рассмотреть ее как следует. Сегодня «Марианна» вроде именинницы. Как это Вадим сказал: «За „Марианну”, за деву». Смешной Вадим. Умный Вадим.
– Жозе, поищем Вадима?
– Шагай, шагай, – обернулся ко мне Рене. – Не пропадет твой Вадим.
Передние вдруг остановились.
– Что у них там стряслось? – сказал Ваня и пошел вперед.
Кто-то крикнул:
– Полиция!
И в тот же миг два круглых желтых глаза фар проткнули гущу тумана. Огромный автокарище врезался в толпу и вытряхнул темную массу полицейских в синих пелеринках, и они закружились, как летучие мыши, и взметнулись над головами людей дубинки.
Толпа рассыпалась. Нас разъединили, и мы потеряли друг друга.
Меня сбили с ног, и я грохнулась на мостовую. Кто-то наступил мне на плечо, еще кто-то подхватил меня под мышки, оттащил на тротуар и положил около стены:
– Тут тебя хоть не затопчут, лезешь куда не надо...
Сначала я не могла шевельнуться, но, немного полежав, ухватилась за карниз и поднялась.
– Испугалась?
Я приоткрыла глаза: на тротуаре сидел старик. Обеими руками обхватил свою голову и смотрел на меня.
– М-м... – только и могла промычать я, не в силах разжать челюсти.
Я вся тряслась. Голова болела до тошноты.
Где-то рядом посыпались дробные звуки клаксона: «Гу‑гу, гу‑гу‑гу». На мгновение я приоткрыла глаза и увидела крытый грузовик с потухшими огнями.
– Сто-ой! Товарищи, ни с ме‑е‑ста! – прозвучал с крыши кабины голос Вадима.
– Вадим! Вади‑им! – Я кинулась от стенки. Но Вадима уже не было, на крыше стоял кто-то другой.
– Вали грузовик! Смерть фликам!
Мне показалось, что это был голос Жано. Я старалась пробиться сквозь толпу к грузовику. И опять услышала знакомый голос, до боли знакомый:
– А ну! Давай! Вали‑и!!
На подножке грузовика мелькнул Сергей Кириллович! Потом меня затерли, и я уже больше ничего не видела. Толпа подалась вперед. Ни Сергея Кирилловича, ни Жано, ни Вадима больше я не видела. Старик в широких плисовых штанах на бегу толкнул меня и кинулся мелкой трусцой в сторону метро.
– Парни! За мной! Тут стройка! – кричал он.
– Сторонись!
Я отскочила. На тротуаре с треском валили дерево.
– А ну – раздавлю... – Какой-то детина, звеня по булыжной мостовой, волочил железную трубу.
В темной гуще метались страшные тени пелеринок фликов, мелькали над головами дубинки. Где-то уже стреляли, падали на мостовую раненые...
Где же все?! Вадим? Ваня? Где Ваня? Жозефин, Рене? Никого... Мне стало страшно. Всё происходящее потеряло вдруг смысл и значение.
– А ну, отойди!
– С дороги! Стоишь, как свеча!
– Мечтать в Тюильри иди!
Мимо протрусила старуха. Она прижимала к животу стопку кирпичей, придерживая ее подбородком:
– Там... около метро...
Какая-то девчонка ухватилась двумя руками за бадью – не сдвинуть! Я бросилась к ней – вдвоем чуть сдвинули.
– Марш, мелюзга! – Парень дернул бадью и затренькал ею по мостовой. – Булыжники таскайте! – крикнул он нам, оглянувшись.
Мы юркнули в толпу, крепко держась за руки, стали пробиваться к метро. Мы сразу увидели сваленные в кучу кирпичи. Я подняла подол моей шубки, и старая женщина положила мне несколько кирпичей.
– Донесешь? – спросила она. – Ну, беги. Приходи опять.
– И ты прибежишь? – спросила я девчонку. Я боялась потерять ее и снова остаться одной.
– И я, – сказала девочка и тоже подставила свой подол.
Я побежала к баррикаде.
– Сюда, сюда, дочка! Тащи, тащи еще...
Мы таскали кирпичи, и я больше не чувствовала боли в плече, и исчез куда-то страх.
Баррикада росла.
Кирпичи дождем сыпались на головы фликов. Флики отвечали огнем. Стреляли, били, хватали, волокли в машины. Защитники баррикады набрасывались на полицейских, били их кулаками, ногами, вгрызались в них зубами, вырывали своих товарищей.
Баррикада держалась.
Прибегая за кирпичами, каждый раз я устремлялась сначала к метро. Я спускалась вниз к запертой решетке и, ступая со ступеньки на ступеньку, с трепетом всматривалась в раненых, которые лежали тут на ступеньках. Их было уже много. Многие стонали, но большинство лежало тихо, с закрытыми глазами.
Мне было страшно, но я нагибалась над каждым близко-близко и заглядывала ему в лицо, и, прежде чем заглянуть, в голове у меня проносилось такое, от чего кровь леденела в жилах.
Потом, когда я подбегала за кирпичами, я отворачивала лицо от старой женщины, которая торопливо накладывала мне в подол кирпичи, – я прятала от нее глаза, мне казалось, что старая женщина слышит, как стучит мое сердце.
Я таскала на баррикаду кирпичи и неотступно думала о тех, кто лежал на ступеньках метро, о тех, кто уже не дышал, и о тех, у кого дыхание вырывалось вместе с кровью, и губы мои шептали: «Убийцы, убийцы, убийцы...»
Потом мы опять шли. Опять полыхал над нами лозунг «Советы повсюду!», опять звучал «Интернационал». Превозмогая боль в плече, взволнованная, я шагала в ногу с незнакомыми мне людьми, ставшими вдруг близкими. Рядом со мной шагала девчонка. Худенькая, как я, коротко постриженная, старое пальтишко распахнуто, перемазано. Я поглядела на свою шубку – такая же измызганная. Отряхнулась, пошарила в карманах расческу – нет, потеряла; пригладила руками взлохмаченные волосы. Саднило коленку. На ходу нагнулась, потрогала: чулок – в клочья и взмок: кровь. И платка нет, потеряла.
– На́ мой, – сказала девчушка и улыбнулась. Я сразу узнала ее.
– Бадью тащили, помнишь? – спросила я.
– А парень, который прогнал нас, ранен.
– Да ну?! Где он?
– Там. В метро. Их там подбирают санитарные машины.
Мы умолкли.
– Ты коммунистка? – спросила я.
– Нет.
– Как я, значит.
– У меня мать коммунистка. Там она, – и показала кивком назад.
– И мой муж тоже, – сказала я.
– Тут?
– Да. Где-то впереди.
– Ты совсем девочка еще, а уже замужем.
– Это только так кажется. Мне уже много.
Она внимательно поглядела на меня.
– Не больше, чем мне, – сказала она.
– А держали баррикаду! Знаешь, сколько фликов мы там задержали, пока тут дрались?
– Для того и дрались. А бились крепко.
– Без драки ничего не сделать.
Она тряхнула головой и отбросила назад волосы. Что-то в ней напомнило мне Гавроша. Я вспомнила картонный макет Гавроша у входа в «Гомон-палас», где шел фильм «Отверженные».
– Как тебя зовут? – спросила я.
– Мари-Луиз. А тебя?
– Марина.
– У тебя русское имя.
– Я русская.
– Ну да?! – она остановилась и пристально на меня посмотрела. – Я думала – ты француженка.
– Все так думают...
Передние стали заворачивать. Мы попридержали шаг.
– Осторожно! Улица забита фликами! – донеслось откуда-то из передних рядов.
...Опять остановка. Опять опрокидывают чугунные скамьи, выдирают трамвайные рельсы, ломают решетки, валят деревья. Опять баррикада.
Строчит с крыши полицейской машины пулемет. Люди падают – одни навсегда, другие поднимаются.
– ...Вот я тебя! Подожди немножко... будешь знать...
Флик стукнул меня по рукам, пальцы мои мгновенно разжались, и на мостовую посыпались булыжники. Ухватив за ворот, он потащил меня в «салатную» – полицейский автомобиль.
– Мари-Луи‑из! Сюда‑а!
– Ах, ты еще будешь упираться?! Шлюшка!
И в ту же секунду что-то темное взвилось над головой флика. Но Мари-Луиз промахнулась.
– Ах ты... – Флик грубо выругался и, не выпуская меня, бросился к Мари-Луиз. Я согнула колени и повисла у него на руке:
– Мари-Луиз! Беги-и!
– Иди, а то убью! – Флик так дернул меня, что внутри у меня будто оборвалось что-то.
Он волок меня по мостовой, и острые булыжники обдирали мне ноги и нестерпимо больно колотили по боку.
– Потаскушки! Шлюшки проклятые...
Я не знаю, кто дал ему в пах, но только вмиг у него разжались пальцы и он с размаху сел на мостовую. Я быстро отползла в сторону. Шатаясь, я пробилась к тротуару, потом поползла к стенке и там, ухватившись за выступ, встала на ноги. Ну, погоди, погоди, дай только чуть отдышаться, я найду мои булыжники, я знаю, где рассыпала их. Я соберу их, все до единого, я донесу их до баррикады, я скажу: «Нате! Бейте эту мразь, я вам принесу еще... и еще... а вы бейте...»
У меня кружилась голова, я задыхалась, и меня мутило. Цепляясь за стену, я, как молитву, шептала угрозы. И оттого, что я грозила фликам, мне казалось – силы возвращаются ко мне и дышать становится легче.
