Текст книги "К причалу"
Автор книги: Александра Тверитинова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)
Кругом гудело, жужжало, свистело, и в гул и грохот врывалась смачная ругань, где-то совсем близко – тонкоголосое: «Флики – коровьи задницы! Флики – коровьи задницы!»
– Вот я тебе покажу коровью задницу! – Полицейский кинулся к дверям.
Рядом со мной оказался скуластый парень в надвинутой на лоб кепке. Скользнув за выступ, схватил меня за рукав и притянул к себе: «Не видишь?»
Флик громыхал в запертые двери.
Парень глубже надвинул кепку и сунул руки в карманы.
– Это тебе не Конкорд, холуй собачий. Здесь тебя не ждут... И, повернувшись ко мне лицом: – Я сейчас одному такому свернул ряжку набок. Пережидаю...
– Тсс, тише ты! – я прикрыла ему ладонью рот. Мы оба улыбнулись.
– Стрелять стали, коровьи хари. По санитарной машине очередь дали, – сказал он тихо, и лицо его посуровело. – А в машине, понимаешь, раненые...
Он поежился. Я только теперь заметила, что он без пальто, только свитер под пиджачком да шея шарфом замотана.
Из тьмы вдруг донеслось:
– Пожарные! Пожарные с флика‑ами!!
Откуда-то прокатилось протяжно-грозное:
– На баррика‑а‑а-аду‑у!..
Парень торопливым движением поправил шарф, протянул мне руку:
– Бежим!
Мы побежали к баррикаде. Над нашими головами визжали пули.
Парень, крепко стиснув мои пальцы, бежал немного впереди и тянул меня за собой. Мы были уже близко и ясно видели, как люди вскакивают на баррикаду, падают, опять появляются и снова проваливаются. И вдруг я увидела Ваню! Он стоял на самом верху: «На баррика‑аду!..» – взметнул руками, зашатался и рухнул...
Глава двадцать восьмая
А через три дня, двенадцатого, Париж ответил.
Мы еще только завтракали, когда ввалились к нам Жано и Рене с Жозефин. Они были в отличном настроении:
– Пешком к вам пришли!
– Транспорт не действует!
– Париж – мертвый...
– Без бистро! Даже бистро...
– Париж ответил, – сказал Вадим.
– Айда на кухню, – позвала я всех, но тут опять раздался звонок.
– Папаша Анри! Ура-а!..
– Как ты добрался? – спросил Вадим.
– Пригородные работают...
Старик принарядился. На нем белая рубаха, праздничный костюм – серый, бумажный, в темную полоску, шея повязана белым шарфом.
Париж ответил на шестое и на девятое февраля двадцатичетырехчасовой всеобщей забастовкой. Ничего сегодня не будет: ни поездов, ни почты, ни телеграфа, ни театров, ни ресторанов.
Настроение у нас было такое, какое бывает, когда утром проснешься, а в комнате ярко светит солнце и ты вдруг вспоминаешь, что сегодня праздник и тебя ждет чудесный день.
– Похоже, зашевелилось по-настоящему, – говорил папаша Анри, вытирая большим клетчатым платком усы и поблескивая глазами. – Может, я еще застану перемену, пока не сыграю в ящик. А только вы поторапливайтесь, молодежь.
Под окном загудел клаксон.
– Мартэн! – догадалась я и, сама не знаю почему, растерялась.
– За тобой? – спросила Жозефин.
– Неужели поедешь? – Жано посмотрел на меня.
Вопросительно взглянул и папаша Анри.
– Нельзя не ехать, – сказала я твердо. – Болеют дети, и врачи ждут анализа. Дифтерия.
– Пусть едет и проверяет сам, – проворчал сердито Рене.
– Он боится. Пикет...
В окно я увидела, как Мартэн шарил глазами по фасаду. Он не знал, какие окна наши, и лицо у него было беспокойное и растерянное.
– Месье Мартэн!
Он обрадовался:
– Спускайся!
– Так где же нам тебя искать? – спросила Жозефин, помогая мне собираться.
– Потом поеду к Ване.
Вадим уложил в чемоданчик приготовленные пакеты, кулечки, сунул еще две груши.
– До завтра! Не опрокиньте там Бастильскую колонну!..
В вестибюле меня встретила консьержка:
– Вас ждет машина, мадам!..
Ох уж эти консьержки!
– Да, да, – торопливо ответила я.
Мартэн нетерпеливо сжимал рычаг скоростей. В ответ на мое «драсьте» процедил:
– Поторапливайся.
И не успела я сесть, как машина рванула с места.
Сбоку посматриваю на моего шефа. Насупленный. Молчит. Впрочем, ему и есть от чего.
Париж – без такси, без автобусов, без трамваев. Улицы кажутся прозрачными. Магазины закрыты. Заколочены киоски. На тротуарах выстроились цинковые баки с неубранным мусором. Около запертых молочных – пустые бидоны. Гарсоны кафе торопливо убирают с террас столики, стулья, затаскивают внутрь кадки с олеандрами, люди идут посередине мостовой.
Кинотеатр. Закрыт. Огромный макет Гавроша придвинут к заколоченным дверям. Гаврош в своих широких и длинных до полу штанах стоит, заложив руки в карманы, подпирая спиной двери, и кажется, что в карманах у него полно булыжников: «А ну, подойди, попробуй только...»
Улыбаешься, Гаврош. Что ж, тебе есть отчего. Странно, до чего ты напоминаешь мне Мари-Луиз! Мари-Луиз... Я и фамилию-то ее не знаю. Но это ничего. Я всё равно найду ее...
Метро Данфер-Рошеро. Решетка закрыта, внизу темно.
– Говорят, какие-то станции работают, – сказал Мартэн, глядя перед собой.
– «Насион», «Бастилия», «Репюблик» и станции на вокзалах. Пригородные поезда действуют... – отрапортовала я.
– Ха... – Он ругнулся одними губами.
Решетки вокруг деревьев убраны, чугунные скамьи с тротуаров убраны, – баррикад боятся. На дверях бакалейной лавочки написано мелом: «Никаких газет».
– «Никаких газет...» «Всеобщая...» Карнавал! Коммунисты – салопары... – шепчет мой шеф.
– А если газа нет, как мы будем? – спросила я, зная, что в лаборатории припасены спиртовки.
Мартэн молчал.
По улицам катили на велосипедах флики – «коровы на колесах», с недозволенной скоростью носились по пустынным улицам полицейские грузовики.
Площадь Бастилии, бульвар Бомарше, совсем рядом – площаль Репюблик. «Кварталы грязных оборванцев». Шеф дал вдруг предельную скорость, – скорее проскочить!
Ажанов становится всё больше. Они останавливают только тех, кто в кепках. Щупают карманы, требуют документы. На нас не обращают внимания.
Мартэн волнуется. Руки судорожно сжимают баранку. Свернув в наш переулок, мы увидели у ворот комбината пикет. Мартэн побелел:
– Скажи – в лабораторию... Скажи – дифтерия...
Двое парней не торопясь подошли к нам. На рукавах у них красные повязки.
Мартэн медленно опустил боковое стекло.
– Лаборатория, – сказала я и почувствовала, как краска бросилась мне в лицо.
– Вижу, – сказал парень коротко. Он уставился на Мартэна.
– Дифтерия. Надо через двадцать четыре часа проверить культуры, – сыпала я, волнуясь.
– Это долго?
Я посмотрела на шефа, но тот, глядя в сторону, молчал.
– Один час, – сказала я.
Парень взглянул на круглые часы над воротами, кивнул пикетчикам и пошел от машины. Ворота медленно отворились, мы въехали во двор, и они сразу же закрылись за нами.
Во дворе было непривычно пусто и тихо, аккуратно прибрано. Мы пошли по черной лестнице. На этажах было темно. Тускло светили синие лампочки. Кругом ни души. Я посматривала на шефа. Он молчал, судорожно сжав скулы.
– Месье Мартэн, в лаборатории я поставлю на вас колбу с водой, и она закипит.
– Салопа-ары... – цедит, опасливо озираясь.
– Может, и салопары, а только лавочку вашу прикрыли!
– Замолчи хоть ты!
Когда я принесла в кабинет листочки, шеф сидел у стола, подперев кулаками лицо. Брошенное на стул пальто соскользнуло и валялось на полу.
– Один положительный, – сказала я.
Мартэн молчал.
– Надо позвонить врачу.
Я привела в порядок микроскоп, помыла руки. На ходу надевая пальто, вошла в кабинет. Мартэн оставался недвижим. Я повторила, что надо позвонить врачу и скорее уходить отсюда, потому что пикетчик засек время. Мартэн вскинул на меня хмурые глаза:
– Позвони!
Он взял c полу свое пальто, и тут я увидела, что значок «Боевых крестов» из петлицы исчез. Вот ты как?! Вот вы какие «боевые»!..
Я попросила его подвезти меня на Восточный вокзал.
– Что тебе там? Карнавалом любоваться?
Я торопилась к Ване.
Ваня лежал у себя дома. Мы не отдали его в больницу. Сопровождавший в ту ночь санитарную машину врач был коммунист, и он сразу после извлечения из плеча и бедра пуль позволил нам отвезти Ваню домой. Доктор сказал Вадиму, что при Ванином здоровом организме раны заживут быстро.
Глава двадцать девятая
На пригородных платформах было людно и шумно. Я стояла на перроне среди сутолоки и смотрела, как в Париж валом валит его «Красный пояс», как со свистом и грохотом подбегают к платформам длинные составы и на перроны с песнями высыпают толпы людей, по-праздничному одетых, со свернутыми знаменами, и устремляются к спуску в метро. Потом я села в полупустой поезд и поехала к Ване.
Полчаса пути – и нет Парижа. На пригородном перроне было непривычно тихо. Накрапывал дождь – зимний и какой-то промозглый. Но дышалось легко, и на душе было хорошо. Дождь портил только погоду, а не настроение. Ваня жил недалеко от станции, в конце Парижской улицы. Улица длинная, узкая и пустынная. Я шла мимо чугунных заборов, увитых плющом, за которыми стояли живописные домики под красными крышами, со спущенными ставнями, а на запертых калитках красовались надписи: «Вилла Азалия», «Вилла Мимоза», «Вилла Гортензия» и неизменное: «Злая собака».
Я пошла быстрее, – ведь Ваня и маленькая Юлька ждали меня. Я представила, как Сукэн сэн выскочит мне навстречу. Вадим подобрал его слепым щенком на Луврской набережной и принес Ване: «На тебе сенбернара», и по столу пополз рыжий комочек. – «Так это же простая дворняжка!» – «Теперь стал дворняжкой. А был сенбернар. Из бывших». Назвали Сукэн сэн и подарили Юльке.
Юлька встретила меня в передней. За ней выскочил огромный рыжий псина, запрыгал, ласково рыча и хватая Юльку за пижаму. Из комнаты позвал Ваня:
– Иди скорее! А забастовка-то – всеобщая! Здо́рово!
– Откуда ты знаешь?
– Сосед забега́л. Теперь ты рассказывай.
– Подожди, как ты, Ванечка?
– Жив. Смерть, должно быть, свернула на другую улицу.
– Голова как?
– Если хуже не станет, беспокоиться не о чем.
– Слава богу. Очень это было страшно. Перепугалась я.
– Думала – смерть? С косой и черепом?
– Необязательно. С неменьшим успехом это могли быть и флики. А в Париже сегодня пустынные улицы, прямо прозрачные, никакого транспорта. Одни «коровы на колесах» фланируют.
Рассказала, как Мартэн испугался пикетчиков и как спрятал свой значок «Боевых крестов».
Ваня улыбнулся:
– «Боевые»... Труха...
Ваня лежал весь забинтованный. Головные боли не прекращались, но настроение у него было хорошее. Впрочем, у Вани оно всегда было хорошее.
Мы с Юлькой открыли чемоданчик, вытащили все кулечки и сверточки и коробку с игрушками. Большая такая голубая коробка, и на крышке звери нарисованы. Юлька притихла, даже покраснела, но ждала молча.
– Дисциплина, – усмехнулся Ваня.
Первым выскочил бурый мишка. Он захлопал в медные тарелки и пустился в пляс. За мишкой пошли в круг две пушистые лисички, заскакал серый заяц, выскочили лягушата – прыгают, кивают головами. И последними мы выпустили клоунов – братьев Фрателлини. Братья хохотали рокочущими неживыми голосами и, как живые, стукали друг друга по головам.
Юлька была в восторге.
– Ваня! Ваня! Смотри, Ваня! – Она топала ножонками, и на макушке у нее подрагивал схваченный красной тряпочкой пучок льняных волос. Эту прическу придумала ей тетка Жаклин, соседка, у которой Ваня оставлял Юльку днем.
Потом я приготовила салат из отварного порея – «спаржи бедных», а Юлька получила роскошную грушу.
Я придвинула стол к кровати, подложила Ване еще одну подушку, и он полусидя обедал за столом с нами.
– А я думал, Вадим догадается рюмку водки прислать, – сказал Ваня.
– Думал – больной, не будешь.
– Ну да, больной... Глянь-ка в шкаф: там, кажется, от Юлькиного дня рождения немножко шабли осталось.
Я пошарила в шкафу и вытащила бутылку, посмотрела ее на свет:
– Ровно столько, сколько нам с тобой нужно, чтоб поднять бокал за баррикадника, во здравие его души и тела, – сказала я. – Ваня, ты просто изумительный.
– Я давно тебе это говорил.
Я поставила на стол два бокала. Юлька побежала к шкафу, принесла третий, поставила рядом и деловито влезла на свой стул. Я налила ей воды, и мы все трое чокнулись и выпили за «старого баррикадника» Ваню.
После обеда я уложила Юльку спать, а мы с Ваней тихо разговаривали, чтобы не разбудить малышку.
Ваня рассказывал о России, о черноморских бурях, о моей «той стороне».
В комнате с голыми стенами было уныло. Стол, шкаф, два стула, табуретка. На тумбочке знакомый серый переплет: «Вопросы ленинизма». Страницы заложены бумажками. Рядом стопка книг: «Капитальный ремонт», «Цусима», рассказы Григоровича, стихи Эдуарда Багрицкого.
– Советские коммунисты счастливые, не то что мы, «зарубежные русские», – сказал Ваня задумчиво.
– Ну так поезжай в Россию, Ванечка. И Вадим хочет.
– А кто меня туда пустит?
– А что? Ты коммунист!
Ваня молча посмотрел на меня.
Потом он заговорил, будто сам с собой:
– Ужас того, что со мной сделали, я осознал, только когда меня выбросило в Бизерте. Завезли шпингалета на другой конец земли! Беляцкие души! Вот когда возненавидел! Поверишь, плакал. Вплавь бы домой ринулся... Ты еще не знаешь, что такое ненависть, когда трудно на месте устоять от злости. Я, Маринка, злой стал. До конца дней буду бить сволочей, что землю пакостят.
Юлька заворочалась в кроватке. Я укрыла ее потеплее и вернулась к Ване.
– Мать, когда она про меня узнала, паралич разбил.
Ваня умолк.
– Ванечка, а потом, в Бизерте этой, как ты?
– Потом? Сестра написала адрес родственника в Каире. Стал пробираться в Каир – без денег, не зная языка, оборванный. Прибыл. Родственники – миллионеры, Заводы, дворцы, негры-слуги – сплошные черт-те что. Приняли сострадательно. – Ваня улыбнулся одними губами. – Ну, одели, обули, документы мне сделали, Предложили у них жить. По-русски это называется – нахлебником.
– Это чтоб ты – нахлебником?!
– Попросил у них взаймы – до Марселя добраться. Потом, когда на работу устроился, по копейке скапливал, вернул. Отправил переводом в Каир. Отышачил сколько-то в порту, в Марселе, стал пробиваться в Париж. Ну, а дальше – партия, женитьба, Юлька, смерть Сюзанн... Юльку бы мне в СССР отправить, в Россию бы...
Смеркалось. В домике напротив засветились окна.
– Я пойду, Ванечка.
– Посиди еще немножко.
– Договорились с Вадимом. Будет встречать на вокзале. Вадим к тебе приедет завтра, про демонстрацию рассказать. До завтра недолго. Ты попробуй засни. Проснешься – и уже завтра!
Ваня усмехнулся, медленно покачал головой.
– Дивчинка ты, дивчинка...
Поезд пришел из Парижа битком набитый. Стоял потом на пути, весь освещенный, праздничный какой-то. На большом циферблате было обозначено время отхода. Стрелки часов показывали девять минут восьмого. Я пошла в вагон и села у окна.
В вагоне почти не было людей. Поезд тронулся и стал медленно набирать скорость. Я смотрела в окно на стрелки и фонари, мимо которых мы ехали. Начался дождь, и скоро окно стало мокрым, и ничего нельзя было разглядеть. Я уткнулась в угол, и думала о Ваниной неприютной жизни, и сердце у меня сжималось.
На перроне меня ждал Вадим. Мы вышли на улицу. Моросил дождь, мелкий, противный парижский дождь. Мы весело шагали по мокрому асфальту, по зыбким полосам электрического света, а красные и зеленые светофоры зажигались вхолостую. Я старалась приладиться к размашистому шагу Вадима, и рассказывала ему про Юльку и про Ваню, и вдруг спохватилась:
– Вадим, а как демонстрация?
– Демонстрация? «На большой»!
– Что это – «на большой»? Хорошо, значит?
– Больше: дело идет к Народному фронту. Тропка к единству, кажется, пробита.
На бульваре Себастополь мы увидели открытое кафе. Железные шторы на дверях были наполовину приспущены.
– Зайдем? – спросил Вадим.
– Пошли.
Не выпуская руки Вадима, я нагнулась и стала пролезать. К нашему столику подошел хозяин. Гарсонов не было.
Сдув пену, Вадим жадно выпил кружку пива.
– Устал. Чертовски устал.
– Пойдем домой?
– Пойдем.
Глава тридцатая
Вадим подал просьбу о восстановлении в советском гражданстве. Написал биографию, ответил на все вопросы в анкетах и понес всё это в советское консульство, приложив и мои документы. Там сказали, что ответ надо ждать из Москвы.
И мы ждали. Внешне, казалось, у нас ничто не изменилось. Мы жили как раньше, но теперь жизнь будто раскололась надвое: наше «сегодня» вдруг стало временным; теперь мы ждали нашего «завтра» – там, в России.
Я думала о бабушке, и сердце сжималось тоской. Как мы ее ни звали переехать в Париж, она не соглашалась. Но писала, что тоже подала документы, просит принять ее в советское гражданство, чтобы приехать в Россию одновременно с нами. Мы по-прежнему работали, ходили в кино, особенно на советские фильмы. Их мы смотрели по многу раз. И каждый раз, возвращаясь домой, я делала вид, что не замечаю взволнованности Вадима.
Вернулся из Москвы Жано – ездил в СССР с делегацией. Приходил вечерами, засиживались допоздна. Жано говорил, что в советском человеке увидел что-то такое, нам непривычное, новое: «Что ни говори, а уверенность в завтрашнем дне...» И Вадим: «Страна не знает безработицы. Это во многом определяет психологию человека». И я вспомнила несбыточное желание Вадима подарить мне уверенность в завтрашнем дне, и еще – очередь окоченевших от холода людей на улице Сены, безработных, за «народным супом».
– ...Вот так, ребята. Я уехал, сохранив впечатление о чем-то грандиозном. И знаешь что? Я бы на месте советского правительства широко распахнул ворота страны! Пусть смотрят и видят! Пусть едут!
– Кому это распахнуть ворота?
– Тем, кто слишком охотно верит, что не может существовать то, чего до них не было.
Мы ходили на митинги; митинги теперь были особенно бурными. Коммунисты, социалисты и радикалы объединились и действовали вместе.
Франция шла влево.
– Сила теперь у народа! – говорил Вадим.
Мы радовались объединению левых сил и франко-советскому договору, отставке фашистского премьера Лаваля и победе Народного фронта в Испании.
А в консульство нас всё не вызывали. Прошел уже тридцать четвертый год, миновал тридцать пятый и приближалась весна тридцать шестого, а ответа из Москвы не было. Всё-таки мы ждали.
Вадим приносил мне книги советских писателей: Михаила Шолохова, Константина Федина, Михаила Зощенко, стихи Владимира Маяковского, Михаила Светлова, Эдуарда Багрицкого; приносил советские газеты – «Известия», «Правду».
Как все, мы очень ждали предстоящих выборов в палату депутатов и верили в победу Народного фронта, потому что левые объединенные партии представляли в палате большинство. Этот день наступил. И толпы парижан запрудили бульвар напротив здания редакции газеты «Матэн», той самой, которая неустанно предупреждала французов, что Народный фронт – это конец Франции. Мы стояли в толпе и не спускали глаз с экрана на фасаде редакции, где объявлялись результаты выборов. Каждое новое имя на уползающей ленте вызывало бурю:
– Морис Торез – избран.
– Ур-ра!..
– Вайян-Кутюрье – избран!
– Ур-ра!
– Скапини – избран!
– Бой фашизму!
– Ура-а!
– Бой фашизму!
– Ура-а!
– Марсель Кашен – избран!
– Ура-а!!
Пьер Кот... Даладье... Монмуссо... Леон Блюм...
– Ура-а! Да здравствует Народный фронт!
В полночь выяснилось, что Народному фронту обеспечено большинство. Мы радовались и вместе с ликующей толпой торжествовали победу. Вадим говорил: «После Испании – Франция. Революция переходит в наступление». И Сергей Кириллович: «Похоже – приближается последний и решительный...»
Рабочие требовали немедленного осуществления программы Народного фронта: сорокачасовую рабочую неделю, подписание коллективных договоров, оплаченный отпуск. Однако новый премьер Леон Блюм не торопился.
И Париж загудел забастовками. На этот раз необычными: рабочие и служащие бросали работу, но не уходили из цехов, из контор, из кабинетов, из редакций. Рабочие заняли заводы, заперлись там, расставили своих часовых, свои патрули. В универсальных магазинах «Галери Лафайет», «Прэнтан», «Труа-Картье», во многих других больших и малых магазинах заперлись продавцы; закрылись в кафе гарсоны, в редакциях – журналисты, в театрах – актеры, в банках – служащие. «Не уйдем, пока хозяева не сдадутся!»
Заводы были оцеплены полицией. Но на заводскую территорию полицейским ступать было запрещено: «Не те времена...»
Флики молча глазели, как к заводским воротам подходят женщины с корзинками, как ворота приоткрываются и женщины передают дежурным корзинки со снедью, как летят дождем через заборы на заводской двор пачки сигарет и как в распахнутые заводские ворота въезжают грузовики с музыкантами, актерами, певцами и танцорами, – спектакли и концерты забастовщикам!
Предприятия стояли, забастовщики не сдавались. И хозяева капитулировали. Одни – с самого начала, не допустив забастовки, – так поступили хозяева нашего комбината, другие сдались после длительной забастовки, третьи – под нажимом правительства Народного фронта.
Наша Мадлен получила отпуск – целых пятнадцать дней за счет хозяев! Они с Марселем собрались к родственникам в Вогезы.
Сам Мартэн вручил ей конверт с деньгами («рвань всякая перегадит нам все пляжи...»).
– Нате! – сказал шеф. – С завтрашнего дня вы в отпуске.
– Мерси, мсье.
– Куда собрались – на Лазурный берег, на Ривьеру?
– В Вогезы, мсье.
– А почему в Вогезы?
– У моего мужа там родственники, мсье.
– И он едет?
– Да, мсье. У Марселя оплаченный отпуск. Пятнадцать дней.
Мадлен кинула на меня быстрый взгляд.
– Приготовьте запасы стерильных пробирок, тампонов! Чтобы всё было в порядке! Слышите?
– Да, мсье.
Мадлен всё утро загружала и выгружала автоклав и всё поглядывала на прозрачную стену кабинета, ожидая, когда шеф уйдет и она сможет позвонить на улицу Мучеников – попросить, чтобы задержали до вечера конверт с отпускными Марселя, а то «сами понимаете, мадмуазель Марина, долго ли ему с деньгами в Лоншан махнуть...».
Мадлен и Марсель пришли в этот мир с Монмартра, с улицы Пигаль, – бесстыжей, наглой, пляшущей огнями улицы Пигаль, сплошь усыпанной ночными кабаками и подозрительными отелями, набитыми проститутками и сутенерами.
Мадлен и Марсель были неотделимы от Монмартра. Деды их и прадеды приходили в этот мир с Монмартра и уходили в тот – с Монмартра. Прадед Мадлен служил гарсоном в ночном кабаре, которое называлось «Приют убийц». Гарсоны в этом «Приюте» работали закованные в кандалы с бубновым тузом на спине. Когда деду стало тяжело таскать кандалы, он перешел в «Святую обитель» и там бегал с подносом в сутане монаха-доминиканца, босой, подпоясанный веревкой, с выбритой на макушке тонзурой. А предок Марселя занимался тем же ремеслом в ночном кабаке «Красный осел», отделанном под академию наук, и гарсоны в нем были одеты в шитые золотом мундиры академиков, при шпагах и в треуголках.
– А какую вы читаете газету? – спросила я как-то Марселя, когда он пришел к Мадлен в обеденный перерыв.
– «Бюллетень скачек», мадемуазель Марина.
– Нет, я говорю о газете, о настоящей.
– Политикой не занимаюсь, мадемуазель. Я предпочитаю прожить мою маленькую жизнь в покое...
Марсель все силы души и всё свое время отдавал ска́чкам. Верная лошадка приносила ему высшую жизненную радость. Огорчения же у Марселя быстро проходили: всегда впереди маячила верная лошадь...
Шеф торчал на месте. Мадлен металась. Решилась уже было попросить разрешения позвонить, как в передней звякнуло и в дверях появился Марсель.
– Мсье-дам, – произнес он, не смея ступить дальше передней.
Мадлен побелела.
– Мсье не разрешит ли моей жене выйти на несколько минут? – обратился Марсель к шефу, стараясь держаться непринужденно. Он стоял на пороге, придерживая рукой дверь, и смущенно глядел в сторону. Выгоревшая фетровая шляпа со сломанными по-модному полями надвинута на один глаз, квадратный пиджак плохо скрывает узкие, далеко не «квадратные», плечи.
– Не на ту лошадь поставил, – сказал шеф, когда оба вышли на лестничную площадку.
Он угадал. Марсель спустил на скачках свои деньги, да еще хозяйские, полученные по чеку в Лионском кредите. Поездка в Вогезы у Мадлен не состоялась.
Мне было жалко Мадлен, но помочь я ей ничем не могла: денег у нас не было, – накануне Вадим отправил бабушке перевод и посылку.
