Текст книги "К причалу"
Автор книги: Александра Тверитинова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)
Комната была пронизана солнцем. Красные с золотыми прожилками обои казались пыльными. На окнах красные гардины, желтое атласное одеяло на громадной кровати. На каминных часах улыбался извечный бронзовый купидончик. Случайная комната, чужие, случайные вещи...
Вечером приехал Жано, потом Жежен. Жежен сказал:
– Марину не оставим, что́ бы ни случилось. Только не дело это всё-таки, надо бы вам вместе...
– Ненадолго, – сказал Вадим. Он взглянул на меня. – Марину же не высылают. Оформят визу, и она приедет...
– Чиновники – вот что я тебе скажу! – горячился Жано. – Убежден, что никаких таких указаний «верх» не дает. Не бывает, чтоб вот так, за здо́рово живешь, разлучали мужа и жену.
– Ну что ты знаешь, Жан! Закон есть закон. И давай об этом не говорить. – Вадим сердился, он не любил таких разговоров.
Днем мы заехали к папаше Анри.
– Езжай, парень, о жене позаботимся.
– Спасибо, папаша Анри.
Когда мы вернулись, в отеле нас ждал Девятников. Степан Гаврилович оставался недолго. Как всегда, больше молчал.
– И вам бы домой, в Россию, Степан Гаврилович? – сказал ему Вадим, когда мы вышли провожать его в переднюю.
– Нет уж.
– Вольному воля. Только это вы зря. Россия без каждого из нас может... знаете сами.
– Известное дело.
И только на площадке, сильно заикаясь, сказал:
– Вадим Андреевич, Родине земной поклон. Мне-то уж навряд доведется ее увидеть...
Мы стояли на площадке, смотрели, как ступает он по лестнице, тяжело ссутулясь, задевая башмаками за медные перекладины на ступеньках. Степан Гаврилович!..
Я лежала поверх одеяла и смотрела, как темнеет за окном. Главное – сохранять спокойствие и не портить Вадиму его радость. А вдруг война? Не будет войны. Я получу визу и поеду. Не будет войны. А если всё-таки война и я застряну? Не может этого быть. Да, но вдруг война – и Вадима убьют? А почему Вадима должны убивать? Не будет войны. Главное – сохранить спокойствие и не портить Вадиму его радость.
Я смотрела, как темнеет за окном. День уходил. Тьма надвигалась очень быстро. В комнате стало темно. Вадим и Сергей Кириллович сидели за столиком, окутанные дымом, и тихо разговаривали. Они говорили о том, что международное положение обостряется, что кровавая схватка неизбежна и что фашизм будет уничтожен.
Наконец Сергей Кириллович встал.
– Что ж, прощайте, Вадим Андреевич, – сказал он.
Вадим встал, отодвинул стул:
– До свидания, Сергей Кириллович.
– Не думаю.
– Почему же?
– Сроки прошли.
– Молодость не возраст, а мироощущение...
Они помолчали.
Крепкое рукопожатие:
– Поклонитесь Москве. Пишите... – В дверях обернулся: – Марина, я к вам завтра заеду.
...За окнами уже гремело утро, а мы еще не спали.
– Вадим, бывает так, что люди вместе, любят, счастливы, а потом вдруг каждый делается сам по себе?
– Мы так не будем!
– Ты будешь мне часто писать?
– Каждую неделю.
– А я – каждый день. – Я почувствовала, как слезы поползли у меня по щекам, попыталась улыбнуться. Кулаком вытерла щеку. – Ты не обращай внимания. Я не буду. Я просто не могу. Ты не смотри на это. Вот уже. Видишь? Уже перестала.
– Ты умница.
– Всё бы ничего, если бы не этот «порох».
– Не будет, Мариш, успеешь приехать.
Мы встали, оделись, Вадим позвонил и попросил принести в номер кофе.
– Марина, тебе не надо ехать на вокзал.
– Хорошо. Я не поеду. Я поеду на работу.
Он посмотрел на часы:
– Пора собираться.
– Я не хочу, чтобы нас разлучали, я не хочу, чтоб ты уезжал! Нет, нет, прости меня, Вадим...
– Мариш, тебе вышлют визу, ты успеешь приехать...
– Да, Вадим. Я приеду, и всё будет опять хорошо.
Мы стояли на остановке. Ждали моего автобуса.
Слева, со стороны Монпарнасского вокзала, лезла на солнце туча, но солнце еще было. Стало накрапывать.
Вадим сказал:
– Я с вокзала позвоню тебе.
– Хорошо, Вадим.
Автобуса всё не было. Туча поползла, закрыла солнце. Упали крупные капли дождя и... полило. Всё сразу стало серым и черным, начиналась гроза. Вадим обнял меня за плечи, прижал к себе. Стали под карниз дома.
Вода хлестала по тротуару, и кривые молнии, как ножи, резали черное небо и втыкались в землю. Грохотал гром. Вадим провел рукой по моим волосам:
– Боишься?
– Нет.
От его руки пахло табаком «Скафеляти» и дождем.
Из-за угла вынырнул автобус.
– До свидания, Мариш.
– До свидания, Вадим, любимый.
Я вскочила на площадку. Толпа разъединила нас.
– Марина, я провожу. Я поеду с тобой...
– Не надо, Вадим,
Я стояла на площадке. Вадим ухватился за перила. Взял мою руку.
Автобус тронулся. Вадим пошел рядом.
– Марина, я провожу.
– Нет. Не надо.
Автобус набирал скорость, рванул. Вадим крепко сжал мою руку и выпустил. Сделал еще несколько шагов и ступил на тротуар.
Я зажмурилась. Вцепилась пальцами в перила. Они были деревянные и очень мокрые. С крыши автобуса стекала вода. На руки мне падали холодные капли.
Когда я открыла глаза, автобус был уже далеко. Я искала глазами Вадима. В просветах густого автомобильного потока я увидела его. Вадим стоял на тротуаре и смотрел на уходящий автобус, и мы поминутно теряли друг друга, и вновь находили, и снова теряли.
Мы всё реже находили друг друга. Вадим появился, исчез, опять вижу, и еще... еще... мелькнул... доля секунды, и – нет... нет... нет...
Автобус вырвался из гущи автомобилей и свернул в боковую улицу. Мостовая была мокрая. Автобус заносило вбок. С запада дул ветер и наметал тучи. Над Парижем низко нависло темное небо.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Год тысяча девятьсот сороковойИюнь
...Говорят, генерал Вейган не подпустит немцев к Парижу...
Говорят, что у генерала Вейгана есть какой-то свой план...
Говорят, Париж будет объявлен открытым городом...
Говорят... Говорят... Говорят...
По улицам столицы течет сплошной поток беженцев: несметные толпы движутся с востока и севера через Париж. Легковые и грузовые автомобили, набитые людьми и скарбом. Люди запыленные, усталые, мрачные. И парижане тоже бросают Париж. Уезжают – в поездах, на крышах поездов, на велосипедах, уходят пешком с рюкзаками, с малышами, тащат на себе багаж. Уходят. Куда? На запад. На юг. За толпой, туда, куда все, а в общем – куда глаза глядят.
Паника. Паника неотвратимо нарастает, безропотная, безмолвная.
Правительство бросило столицу...
*
Париж объявлен открытым городом.
*
Иностранные посольства следуют за правительством в Бордо.
*
Советское посольство отбыло в Бордо.
*
Иностранные консульства остаются в Париже.
*
Советское консульство остается в Париже, и я никуда не уеду. Моя виза придет в Париж. Я успею еще уехать. Пешком пойду. Вадим меня ждет.
*
Паника и отчаяние. Кажется, вся Франция, истекая людьми, тронулась.
Почему дают гибнуть Франции?! Парижу?! Никто не придет на помощь?! Почему? Неужели так и дадут погибнуть?!
Трудно осмыслить, понять. Непосильно.
*
Я перешла жить в мансарду богатого дома на бульваре Пор-Ройяль. Папаша Анри устроил через знакомого консьержа, Комната «sous les toits de Paris» – «под крышами Парижа» – ничья: предназначена для прислуги. Мое третье жилье с того утра, как расстались с Вадимом, и с того дня, как распустили партию и начались облавы и аресты. Тогда же я ушла из комбината, и Мадлен нашла мне работу в небольшой частной лаборатории улице Вожирар, где она вечерами убирала. Хозяева – старик аптекарь месье Бартелеми с женой – ни о чем меня не спрашивали, и я была благодарна им за это. К Мадлен привязалась. С Мадлен мне было спокойно.
Кроме Мадлен и папаши Анри, у меня теперь нет никого, Сергей Кириллович в глубоком подполье – «где-то во Франции», и связь с ним – через папашу Анри; связь очень сложная. Жано мобилизовали еще в тридцать девятом, и Луи. Маринуют их на «линии Мажино». Офицеры... Степана Гавриловича совсем потеряла. Никаких следов.
Каждый вечер к шести часам Мадлен приходит на улицу Вожирар, и я жду, когда она кончит уборку, чтоб нам вместе пойти обедать. Мы идем на улицу Расина, в наш постоянный ресторанчик, и, проглотив наспех немудреный наш обед, идем бродить по набережным Сены.
Мадлен, как я, теперь тоже не спешит никуда. Марсель в армии. Все в армии. И Мартэн, бывший мой шеф, и химик Дюбуа тоже. Всех мобилизовали. Девушки теперь на их месте.
Мне хорошо с Мадлен. Идет рядом, постукивает по асфальту деревянными подошвами, милая, чуть насмешливая, что-то тихо напевает. Иногда, желая перебить грустное настроение, вспомнит что-нибудь смешное про Мартэна и мельком сбоку взглянет на меня вопросительно, нежно-настороженно, как это делают обычно любящие близкие с тяжелобольными.
*
Не знаю, как прошел этот год.
Он прошел.
*
...Дорога на Париж открыта!..
Немцы подходят к Парижу!..
Ни единого выстрела не слышно. Париж сдают без боя.
*
В вестибюле консьержка сжимает голову руками: «Всё пропало, теперь мы немецкие!..»
Конец Парижа?! Франции?! Падение?..
*
Папаша Анри успокаивает: «В четырнадцатом, накануне Марны, ведь то же было, думали – всё пропало. Но мы же французы...»
*
Ко мне пришла Мадлен. Мадо пришла с Монмартра пешком. Метро безмолвствует. Нет автобусов. Нет такси. Парижский транспорт отправлен с правительственными учреждениями на юг.
Париж без такси. Без газет. Без радио. Без транспорта. Без людей. Улицы мертвы.
По улицам бродят брошенные собаки – породистые, худые; сиамские и персидские кошки лазают по крышам.
На стенах домов наклеены белые листки-уведомления: убежавшее правительство сообщает, что Париж объявлен открытым городом, и предлагает парижанам оставаться на местах и сохранять спокойствие.
*
«У нас есть армия, у нас правительство... Французы не допустят боша в Париж, – говорит мне старик Бартелеми, – в прошлую войну тоже... были на подступах к Парижу...»
*
Мы идем с Мадлен к площади Обсерватории, потом сворачиваем на бульвар Сен-Мишель. На углу улицы Суфло наш студенческий ресторан «У Жюльена» закрыт. И кафе-брассери напротив – тоже. Огромная его терраса пустынна: столики, кадки с олеандрами убраны, «Кафе де ля Сорбонн» закрыто. Обувной магазин «У Рауля» на замке.
В дверях бакалейной лавки стоит бледный хозяин с трясущейся нижней челюстью, просит: «Берите! Берите всё! Сахар, кофе, шоколад, чай, всё, всё, что в лавке, берите! Пусть не останется бошу...»
Мадлен машет рукой. Мы идем мимо. Редкие прохожие, как мы, идут мимо. Сгущаются сумерки.
Мы идем вдоль Сены. Ее притихшие набережные безлюдны. Мы бредем к Лувру. К Тюильри...
Пустыня безлюдных улиц. Пустыня безлюдных домов. Тишина. Мертво. Дома, как скалы, стоят черные, безглазые. Город молчит. Безлюдье.
Неправдоподобная, жуткая тишина.
Идем с Мадо молча.
Теперь, когда нет шума и запахов бензина и выхлопов, и тишина, я остро воспринимаю самые легкие звуки и запахи, – запахи Сены, асфальта, каштанов, Парижа. Я проникаюсь его волнующей красотой. В тишине и безлюдье выступает еще ярче великолепие его. Никогда еще Париж не был так прекрасен. Притихший, он как бы с одинаковым презрением взирал на тех, кто его бросал, и на тех, кто собирался им овладеть.
Париж, город юности моей...
– Буржуазия моего времени, при всем своем свинстве, защищала свою родину от немцев, – говорит мне папаша Анри, – защищала, а не пихала ее бошам в руки. А сегодняшняя сволочь отдала им... бошам, бошам Францию!..
*
Над крышами Парижа кружатся с оглушительным грохотом серебристые самолеты с громадными черными крестами на крыльях...
Они кружатся вот уже сутки.
*
...С папашей Анри иду на площадь Этуаль.
Триумфальная арка...
Вечный огонь – неугасимая лампада над могилой Неизвестного солдата...
Немецкий часовой с винтовкой...
Охраняет? Кого?..
Вокруг могилы немецкие военные выстроились по стойке «смирно». Отдают честь.
Символу победы над немцами в прошлую войну?
У папаши Анри дрогнуло лицо:
– Merde! – Дерьмо! Дожили!
*
...У собора Парижской богоматери.
Автокары выбрасывают тучи серо-зеленых фрицев, и в серых мундирах белесых Гретхен, и всё это валом валит в Нотр-Дам.
Туристы?!
Июль
Введено берлинское время. На всех парижских циферблатах стрелки переведены на два часа вперед. Комендантский час продлен до двадцати трех часов. Всё равно – улицы безлюдны.
Конец октября
Парижане понемножку возвращаются. Открываются некоторые рестораны, кафе, лавки, магазины.
Гитлеры, как шакалы, накинулись, – бананы, шоколад, сахар, кофе... всё-всё, что попадается под руку. Платят. Марками, разумеется. Пусть. Деньги всегда деньги. В универсальных магазинах, в салонах готового платья, в перчаточных, чулочных, бельевых, всюду всего – навалом! Опустошают. Платят культурно и корректно, и владельцы рады, и спускают залежавшиеся товары, и получают марки. Деньги всегда деньги.
Потом стало известно, что деньги у немцев липовые, что их печатают тоннами специально для оккупированных стран, и ни в Германии, и ни в какой другой стране хода они не имеют.
За ничего не сто́ящие бумажки гитлеровцы могли скупить всю Францию.
*
Судьба государства окончательно отдана в руки престарелого маршала. Восьмидесятичетырехлетний Петэн, враг республиканского строя, получил права абсолютного монарха. Старая развалюха преисполнена решимости «омолодить Францию»!
*
Подписано перемирие с Гитлером: три пятых французской территории остается оккупированной.
Перемирие подписано в просеке Компьенского леса, в том самом месте и в том самом вагоне, в котором 11 ноября 1918 года маршал Фош продиктовал свои условия побежденной Германии.
11-е ноября... День Перемирия. Праздник, Национальный праздник Франции, День парадов и молебнов. Выло. Еще вчера. У Триумфальной арки – прохождение войск, сверкание кирас, золотых шлемов с конскими хвостами. Со стороны авеню Великой Армии тянется громадная колонна бывших участников войны, и среди них, особой группой, русские, сражавшиеся во французских окопах. Идут. К Триумфальной арке. Перед могилой Неизвестного солдата проходят его боевые товарищи – великая процессия инвалидов войны 1914—1918: в двухколесных каретках, в механических креслах, тесно связавшись под руки, плотными шеренгами тянутся слепые – в черных очках, безглазые, беспомощно поднимающие пустые веки...
Под звуки фанфар выступают кавалерийские полки. Медленно проходит артиллерия... Негреющее зимнее солнце плещет в стальной щетине пехотных штыков... Угрюмо ползут приземистые грязно-коричневые танки... Парад.
А потом – Мюнхен... И война. Опять война. На этот раз – чудна́я. Вспомнилось, как в День Перемирия, всего только за год до этой чудно́й войны (сегодня мне кажется, что было это по меньшей мере в прошлом веке!), мы сидели с Луи и Жано на террасе кафе, что на углу Бульмиша и улицы Суфло, в Латинском квартале, и за столиками бурлило и шумело «Мюнхеном» – в воздухе была война! – и Луи рассказывал, как из окна родительской квартиры с детства видел шествие к Триумфальной арке. Из года в год, говорил он, произносят речи над могилой Неизвестного солдата, сыплют слова о величии и славе Франции, о ее великом будущем и о великих идеях восемьдесят девятого, которые... И Жано его перебил и сказал, что слава Франции, ее величие и великие идеи восемьдесят девятого, которые... и так далее... заплеваны, и что они, эти господа, которые там, под Триумфальной аркой, произносят речи о славе и величии Франции, ждут не дождутся, чтоб Гитлер приперся, и тогда они смогут умыть руки и уйти от ответственности перед Францией за всё, что они с ней делают. Жано говорил, а Луи молча слушал. И я видела по лицу Луи, что мысли его чем-то заняты. Потом он взглянул на Жано и сказал: «Они предатели», – и в его голосе прозвучали озлобление и желчность, и это было так непохоже на Луи, и потом он умолк и до конца вечера сидел мрачный и насупившийся.
И вот она кончилась, чудна́я война. Кончилась внезапно. И просто. Неожиданно просто. Гитлер снялся с места, обошел укрепленные линии – знаменитую линию Мажино, за которой год мытарили вас, друзей моих, в нудной комедии бездействия, год целый потерянной жизни! А он, этот Гитлер, взял да и обошел ее, эту линию, стороной, перебил солдат, остальных угнал в плен в Германию, и теперь пришел. Куда? В Париж! Гитлер... в Париж!..
*
В Париже появились очереди.
Длинные, безмолвные очереди у продуктовых лавок, у молочных, у булочных... Стоят, избегая заговорить с соседом, – немцы наводняют очереди переодетыми в штатское соглядатаями.
*
Нет транспорта – немцы вывезли бензин. Метро работает, но поездов мало, и некоторые станции закрыты.
Появились «велотакси» – велосипеды с прицепом. На прицепах надпись: «Велотакси. Быстрота. Комфорт. Безопасность».
Парижские рикши.
*
Месье Бартелеми убежден, что де Голль соберет армию Освобождения. Пусть это будет на территории Англии или в колониях, – всё равно. Одна надежда – генерал де Голль.
По вечерам аптекарь с женой слушают Лондон.
*
Папаша Анри говорит – вся надежда на русских. Только Советский Союз и ударит по-настоящему...
Папаша Анри говорит, что всякий честный француз убежден, что Россия – выжидает...
Все – говорят.
Я – ничего не говорю. Моя жизнь перестала ткать свою нить, и мое существование словно повисло в воздухе.
*
С утра до ночи за окнами топот чугунных солдатских сапог; солдаты небольшими колоннами отбивают шаг в такт песни: «Весь мир в развалинах ляжет, к черту его...»
Консьержка меня уверяет, что по всему Парижу горланит одна и та же кучка фрицев, только гоняют их по разным районам в разное время. «Ему не хватает бошей на все напаханные территории».
*
Сегодня в коридорах метро видела наклейку: «Долой оккупантов!»
*
Снова иду на улицу Гренелль.
Ходить в советское консульство небезопасно. Сыщики наблюдают из окон квартир, расположенных напротив консульской парадной, и регистрируют каждого входящего и выходящего,
Всё-таки я хожу.
Секретарь, который меня всегда принимает, сегодня держался странно – сдержанно, непривычно сухо.
Впрочем, может быть, мне это показалось.
Ночью
Не могу освободиться от какой-то внутренней тревоги.
Стараюсь не думать о консульском секретаре.
*
Утром на стене нашего дома объявление, подписанное комендантом «Большого» Парижа, – аккуратный столбик имен расстрелянных за саботаж.
Люди подходят, читают, снимают шляпы.
*
После работы я прихожу в свою мансарду, и часами лежу с открытыми глазами, и смотрю в скошенное над крышей оконце, и у меня не возникает желания вернуться к чему-то или к кому-то, вновь обрести привычный мир.
Мне пришлют визу...
Я поеду в Россию...
Вадим ждет.
Вадим меня ждет...
Ноябрь
Пришла Мадлен. Повернула в двери ключ и показала листовку:
«Тридцать три совета жителям оккупированной зоны:
Не ходите на их концерты. Не смотрите на их парады. Игнорируйте их... Они разговорчивы – не отвечайте им. Они улыбаются вам – отворачивайтесь...»
– Вступайте в бой... – говорит Мадо.
*
Девятников приходил! Ездил, оказывается, в Нуазиле-Сек – пригород Парижа, где живет папаша Анри. Стоял, бедняга, долгие часы за выступом дома, ждал старика, чтоб узнать про меня, про Вадима. Спрашивал, не нужно ли мне денег, и сказал, что не заходит ко мне – боится, что как эмигрант он может помешать разрешению на мой въезд в Советскую Россию...
Спрашиваю папашу Анри: трезвый был? Трезвый, говорит. Ну, значит, болен Степан Гаврилович.
*
Пришел ко мне Марсель! Пришли вдвоем с Мадо. Худой, лицо усталое, запавшие глаза. Ушел из плена, в Петивье. Там такая неразбериха, что хоть все разбегись. Фрицы совсем охмелели от побед, им не до пленных.
Марсель рассказывал о смертоубийстве на запруженных беженцами дорогах в дни «Великого исхода». Он говорил о предательстве в армии, о предательстве правительства и о тех, что открыли фашистам ворота Франции...
Я не спускала глаз с его усталого лица. Что-то в нем непривычное, что-то появилось новое. Марсель – не Марсель,
Что делать собирается? «Не забывайте, Марина, что я – француз...»
Что-то совсем непохожее на прежнего Марселя.
В метро
На стенах коридоров, на ступеньках – белой краской: «Французский народ никогда не будет народом рабов!»
На улице
На стенах домов белые листки: «Смертная казнь за всякое повреждение средств связи!»
Утром в лаборатории
Мадам Бартелеми мне шепнула, что этой ночью гестапо арестовало их знакомого кюре. У священника обнаружили склад оружия.
Сегодня в газете «Матэн»
...национал-социалисты – подлинные друзья рабочих... Германия никогда не хотела войны... Войну навязали ей еврейские банкиры, которым войны нужны...
*
В «Эвр» какой-то дурак написал, что Москва одобряет сотрудничество с нацистами...
Есть от чего осатанеть.
*
Станция «Радио-Пари» врет с утра до ночи. Никто ее не слушает, никто ей не верит.
Никакую другую слушать не дают.
«Матэн», «Пти паризьен», «Эвр», «Пари суар»... – подделка, одна сплошная фальшивка.
*
Живем без газет, без радио.
*
Сегодня у киоска парень остановил свой велосипед, попросил последний выпуск «Вечернего вруна», и киоскерша, старая женщина, молча и серьезно протянула ему «Пари суар».
Декабрь
Ночь. Холод. Немцы вывезли уголь. От мертвой батареи центрального отопления леденит. Натянула еще один свитер, самый толстый. Не согреться.
Посидела на кровати, потом выключила лампу и пошла к окну. Отодвинула портьеру, приоткрыла одну створку.
Смотреть не на что.
Темь. Окна напротив наглухо занавешены. На улице – ни души. Прошагал немецкий патруль. И опять тишина. Неясный силуэт женщины медленно движется вниз по бульвару, чуть поблескивает синий свет ее фонарика. Из-за угла вынырнул немецкий автомобиль с затемненными фарами, уходит в черноту улицы.
Вдогонку?.. Может быть...
И опять пустынно. Дома черные, слепые, как скалы в ущелье.
Париж молчит. Прячется в нетопленных квартирах, за ставнями, за плотно сдвинутыми портьерами, молчит. Молчит ли?.. Тоска...
*
Папаша Анри предупредил, что придет в четверг.
Единственный мой свет – этот папаша Анри.
*
Гитлер сделал французам драгоценный подарок. Он подарил им прах Наполеонова сына, герцога Рейхштадтского, погребенного в Шенбрунне. Останки «Орленка» доставили во Дворец инвалидов, где покоится прах Наполеона I, и Гитлер пригласил Петэна на торжественную церемонию, но старец в Париж явиться струхнул, и церемония не удалась: торжество передачи состоялось в присутствии пары десятков древних старух-бонапартисток.
«Орленка» вернули, а парижанам от этого теплее не стало. На заборах крупными буквами: «Нам нужен уголь, а они нам шлют золу!»
*
С первого дня гитлеровцы поставили часовых у Дворца инвалидов, – дворца с золотым куполом, под которым покоятся останки Наполеона Бонапарта. С первого дня не прекращается сюда их паломничество. Как и у могилы Неизвестного солдата, они и здесь выстраиваются по стойке «смирно» – у гроба французского полководца, того самого Наполеона, который когда-то крепко набил морды пруссакам.
*
На витринах газеты «Эвр» цветным карандашом: «Продажные шкуры».
*
Долгими ночами, лежа на пустынно широкой кровати, путешествую в прошлом и поднимаюсь к самым истокам нашей громадной любви.
