Текст книги "К причалу"
Автор книги: Александра Тверитинова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)
– Вот и ладненько, – заглянул в листок, мельком в анкету. – Пойдете в облоно, товарищ Синебрюхов оформит. В новом учебном году дадим еще два французских класса, и все будет ладно. – Встал и протянул руку: – Ну, вот и хорошо. Синебрюхов у себя, я ему звонил.
Синебрюхов был у себя.
– Товарищ Кострова? Хорошо. Оформим. Давайте-ка ваши документы, давайте.
Вынимаю из портфеля и кладу ему на стол паспорт, диплом, трудовую книжку, автобиографию, анкеты.
Отодвинул, заглянул в анкету. Поднял глаза. – Что?! – Двумя пальцами он берет мой диплом.
– Вы почему преподаете немецкий, когда у вас специальность французский. Не имеете права.
Силюсь не свалиться.
– Немецкий у меня факультативный... там написано, вкладыш там... Я пять недель уже работаю.
– Кто допустил? – И осекся: – Беляков не имел права.
Но я уже сгребла в портфель мои документы и, чуть пошатываясь, пошла к дверям,
Побрела по берегу Волги.
«Да что со мной, собственно, делают? Надо рассказать! Все, все рассказать. Кому? Вон там, через дорогу, в том особняке. У входа на черном мраморе написано: «Областной комитет партии».
– Кострова моя фамилия... я пришла в Областной комитет партии по очень, очень важному делу. Вот мой паспорт. И диплом, и трудовая книжка, и профсоюзный билет, и характеристики... – Я облизала пересохшие губы.
Секретарь обкома читает мою автобиографию. Тупо смотрю перед собой. Прочитал. Взял анкету, пробежал глазами, отложил в сторону. Посмотрел на меня, мне показалось ободряюще.
– Соберите ваши документы. Анкету оставьте. Вот так. Все будет ладно. Подождите в приемной. – И встал.
Я перестала чувствовать что бы то ни было. Я будто одеревенела и помню только, с удивлением обнаружила, что руки мои, хотя и деревянные, берут документы, складывают в портфель, повязывают узелком косыночку, ноги мои, хотя и деревянные, прекрасно действуют и шагают прямо к выходу по ковру, толстому и мягкому, как ухоженный газон, в приемную.
У залитого солнцем окна ряд стульев. Села. Бледно-лимонное солнце бьет в спину.
Хорошо-то как. Стало вдруг ничего не надо. Ни-че-го.
– Марина Николаевна, прошу.
Сердце подпрыгнуло.
В незаметной боковой двери, как в раме, стоял приветливо улыбающийся секретарь обкома. Улыбка предназначалась мне, синие глаза его смотрели прямо на меня.
– Прошу. – Сказал мило, по-доброму.
Пригласил снова сесть, выдвинул из-за стола свой стул.
– ...За границей были? Ну и что? Да полноте.
...Искала телефон.
– Товарищ Беляков...
– Ну так, все в порядке?
Я молчала.
– Вы слушаете, товарищ Кострова? В порядке?
– Да.
– Оформим в гороно. А Синебрюховы, что ж, уйдут, отомрут. Вы слушаете?
– Да.
Так кончился этот день.
Прошел март. Начались оттепели. С Волги дует теплый ветер. В воздухе чувствуется весна.
Свободные от школы дни провожу в районной библиотеке или хожу в музей. Жанна, заведующая музейным фондом, водит меня в запасники, показывает творения русских мастеров. Мы говорим с ней о современной живописи, и Жанна взволнованно с любовью говорит о местных одаренных художниках. И, глядя на нее, думаю: сколько на свете хороших добрых людей. А в моей стране – стоит только позвать – и сколько их откликнется, талантливых, одаренных.
Проводив Жанну до площади, захватив бутылку кефира и булочку, иду домой, в тети Варину комнату, где, угнездившись в кресле, читаю или думаю о книге – моей книге, которую буду писать непременно.
Дни колдовски удлиняются, свету становится много и все чаще тянет с Волги весенний ветерок. Весна. С осени у меня будет два французских класса, Я почти счастлива.
Областная библиотека. Он сидит за постоянным своим столом. Читает. Я стою на пороге читального зала, смотрю на него и с робкой радостью думаю, что вот войду и сяду за мой стол, шепотом позову его, и он вздрогнет, обернется и брови его поднимутся. Он встанет, подойдет к моему столу, наклонится, и я близко увижу его темные радостные глаза.
Мы вышли к пристани. Шли молча. Наклонившись, приблизил ко мне свое лицо, поцеловал меня и сказал, впервые обращаясь ко мне на ты:
– Я знаю, ты меня любила. Но только на одну минутку. На один миг.
Что-то сдавило мне грудь, стало трудно дышать, приподнял меня, прижимая к себе, и еще раз поцеловал.
Дошли до причала. Сидели, откинувшись на скамейке, смотрели, как над рекой стелется туман и как идут по набережной редкие в этот поздний час парочки, как меняется освещение белой ночи – волшебное время года в этом городе, прекрасном и волнующем, ни чуть не меньше, чем тогда, когда я увидела его впервые.
Пряно пахло левкоями. Лунный свет дробился на воде. Тихо. Ни гудков, ни свистков. И не было белого, как свадебный торт, парохода. На том берегу горело несколько редких огоньков.
Я настороженно ждала разговора. Он открыл новую коробку папирос, протянул, наклонился, зажег спичку и поднес к моей папиросе. Мне показалось, он нарочно осветил меня, чтобы разглядеть мое лицо, а свое прячет в тени.
Папироса зажглась, я убрала голову от огня и сказала:
– Спасибо.
– Ну так что? – сказал он, закуривая.
Я молчала. Он продолжал разглядывать меня.
– Ну так, – повторил он.
– Я не узнаю себя в дни наших встреч, – сказала я растерянно. – Я почти все время о вас думаю. Сама не знаю почему. Ведь мы знакомы так мало.
Он смотрел на меня не то удивленно, не то жалобно – в потемках я не могла разглядеть выражение его глаз.
Я старалась угомонить свое сердце.
Где-то ниже по течению вскрикнул и пожаловался гудок. Он поднял голову, повернулся и вопросительно посмотрел на меня, быстро встал, взял меня за руку и, потянув за собой, зашагал так решительно, словно нам надо было куда-то идти, – далеко идти не мешкая. Но мы всего-навсего дошли до лестницы и спустились на дебаркадер.
Пароход шел вверх по Волге. Мы стояли на палубе, дыша предрассветной свежестью.
– Расскажите мне о себе, – попросил он.
Моя дороссийская жизнь волновала его. Он любил расспрашивать меня про Вадима, про времена, когда я была совсем юной, сидел, притихнув, и слушал.
– Будь такая, какая была в прежней твоей жизни.
– Я такая.
– Правда, такая?
– Конечно.
Он крепко сжал мою руку в заглянул мне в глаза, потом отвел взгляд в сторону и долго молчал.
Домой вернулась на рассвете, веселая, с гудящими ногами. Тихонько прошла на кухню, умылась – и на цыпочках в комнату. Лежала с закрытыми глазами. Думала, видела, вспоминала, Как во сне, от которого никак не хочешь проснуться.
Лето.
В мою жизнь глубоко вошли новые люди, и это радует. Все по-настоящему плохое, кажется, осталось позади.
Даю Жанне уроки французского – разговорной речи. Собирается вернуться в Ленинград. Там у нее мама и маленький сын Андрюша. Может быть, ее возьмут экскурсоводом в Эрмитаж, и тогда ей понадобится французский разговорный. Ведем с ней долгие беседы.
Посыпались уроки французского. Стала отказывать. Не надо мне так много. Хотелось бы не зарабатывать, а работать. По-настоящему. Хочу быть нужной. Хочу сесть за рукопись. Написать. Рассказать!
Крепнет дружба с Жанной.
Иногда мне кажется, что вижу сон, чем-то значительный, один из тех, которые начинаешь рассказывать и вдруг останавливаешься, умолкаешь. Иногда я записываю какую-нибудь свою мысль и потом не могу разобрать собственные закорючки.
Думаю о нем. Неотступно. Странно, а ведь я о нем ничего не знаю. Почти ничего. Знаю, был крупным инженером-ученым, степень доктора. Потом у него были нелады в институте, и он ушел на завод. Трещина в отношениях с семьей. Женился второй раз. И, кажется, трещина тоже. Не говорит, но я ее чувствую.
Есть в нем и самом трещинка. Иногда я ее ощущаю. Человек с уверенностью в себе, а по жизни идет зигзагом. Наверное, у всех так – немножко зигзагом.
Благополучное существование – это скучно. Что о нем скажешь? Писать жизнь – выстраданную. Вот о чем я думаю, размышляя о книге, которую буду писать.
Я со своего места у окна вижу, как он останавливается на крыльце. Стоит и с удовольствием вдыхает прохладный утренний воздух. С высоты трех маленьких ступенек он улыбается солнцу, слабому ветерку, деревьям.
Жду. Чего жду? Так уж у меня. Всю жизнь приходилось ждать чего-то. Вся жизнь – на тычке. С Вадимом – ждали. Ждали своего «дома». А потом, когда добрались до него – его не было, «дома» нашего. И опять ждали. А теперь вот вроде бы я дома – не в отеле же «Веронезе» у месье Дюма, – тети Вари – и все равно, ждешь. Жду. Жду. Жду. Об этом ожидании я могла бы написать целую книгу.
Отправились в сосновый бор, бродили по глухому ковру игольника. Вернулись на берег, Говорил о себе. Говорил и не договаривал.
Сидела на берегу, читала и, читая, время от времени поглядывала на пловцов, молодых, загорелых ребят. Чем-то привлек мое внимание юноша, темноглазый с тонкими чертами лица. Что-то в нем взволновало – показалось, похож на Кирилла, юного, каким я впервые его увидела. Смятенные мысли, смятенные раздумья не прогнать и не отогнать.
Мы снова встретились. Было уже поздно, когда мы пришли к тети Вариному дому.
– Нельзя ли войти? – сказал он.
– Нет.
Он повернул меня к себе.
– Посидим тут немножко, – сказала я.
Мы сели на лавочку у ворот.
Я смотрела на траву меж каменных плит тротуара. Я прислушивалась к себе, неуверенно, с непонятным беспокойством. Что-то как бы стронулось во мне, и я даже не знала – когда. И вдруг все остановилось, все замерло, все заняло свое место.
– Она красивая? – спросила я.
– Кто?
– Жена.
– Приятная.
– И любит вас?
– Кажется, да.
– А вы?
– А я – тебя.
Мы долго молчали.
– Почему ты вспомнила вдруг? Зачем это?
– Не знаю.
– Заколдованный круг, – сказал он.
«И продолжает заколдованный сжиматься, – подумала я, – как сжимается душа от незаслуженного унижения».
Я наскоро написала ему и не стала перечитывать свое холодное, мертвое письмо. Нет, нет и нет.
Нельзя отречься от самой себя, забыть то, что год за годом, минута за минутой формировало твою личность. Легко сказать «закрыть глаза», но это все равно, что добавить: «навсегда».
Улеглась рано – по пути с работы зашла в районную библиотеку, и заведующая дала мне журнал «Новый мир».
Читаю «Тагильскую находку» и болью отдает в сердце. Читаю вновь, возвращаюсь к прочитанному, забегаю вперед. Взволнованно, растерянно гляжу на тетю Варю – сидит, как всегда, на краешке кресла, читает, беззвучно шевеля губами.
Мне приснился Кирилл.
Мы вышли от Дюпона и пошли пешком на берег Волги.
Крутой подъем. Едва заметная в прибитой траве тропа вела в гору, то вдруг сворачивая, то исчезая в тени нависшего орешника. Солнце еще высоко, его лучи мягки, но что-то тревожное скрыто в однообразной голубизне неба.
Я упиваюсь своей молодостью и здоровьем. Кирилл стоит на самом верху, у поворота тропы, улыбается и машет мне рукой: «Давай, давай!..» И мы идем, и пока идем, Кирилл щелкает фотоаппаратом: побитые временем дома и дворики с развешенным на веревках бельем, и кремль, и разбитые монастырские стены, и церковь Благовещения XVII века, и Никольский собор с двумя серебристыми тополями у входа, и сувенирную церковку над Волгой, и загорелых парней на берегу. Спустились в Вадимову улицу-тупичок, с мальвами и маками под окнами и деревянными крылечками, и сидели на скамейке у калитки, и Кирилл вдруг взглянул на меня с удивлением:
– Трудно мне представить тебя в этой обстановке.
– Все, как во сне, – сказала я.
– Я был влюблен в тебя знаешь как.
– Я догадывалась.
– Странно, ведь это было очень давно.
– Вчера. Когда я уезжала, мне казалось, что все невыносимое оставляю там. А теперь вот, одна...
«...Милая моя, родная моя, ты все, без чего я не могу обойтись», – говорит вдруг Вадим. И в груди у меня растаял ком, словно я носила его так долго и так привыкла к нему, что вспомнила о нем только тогда, когда он исчез и дыхание стало свободным. По оконным стеклам хлещет шквальный дождь, налетевший с океана, но это мирный, уютный шум, потому что в камине пляшет огонь, и Вадим говорит: «Ну что ты, Мариш, то, что было раньше, теперь стало по ту сторону, всего того, что было, нет. И я люблю тебя, люблю гораздо сильнее, чем думал, любовь моя».
И уже не было ни Кирилла, ни Волги, ни «Ше Дюпон тут э бон»... Было только поднимающееся ввысь, нарастающее чувство возвращения после долгой разлуки. Был Вадим и огромной силы чувство, и все то, что стояло по ту сторону, ушло, растаяло, отступило. Сплелись, соединились в одно: тот вечер у вагона «Париж – Негорелое», вечера в отеле «Веронезе», и то солнечное утро на площади Итали, и тот день в лесу Рамбуйе, и не было Вадимова исчезновения, и не было того, что было, и не было... и не было... Не было!
Я открыла глаза. Медленно проясняется сознание.
«Ты не померк и не умер. Ты только стал незримым. Отступил вглубь».
Светает. Сквозь ситцевые занавески просится утро.
Что есть жизнь и что нет, что извечно в чувствах и что случайно. Вздор. Жизнь вечна и чувства вечны. Бессмертны. И я чертовски люблю ее, и жажду ее, и ничто во мне не ушло, сколько ни было боли. Люблю, но только живую, трепетную осмысленно деятельную. Жить в ее гуще, а не лепиться к ней. Как это Вадим говорил: «Для меня жизнь имеет лишь одно дурное свойство – ограниченность во времени. Неумолимый бег времени».
Пролетел надо мной закованный в лед и снегом запорошенный январь тысяча девятьсот пятьдесят шестого и подлетел февраль, и завертелся в метели!
Февраль пятьдесят шестого!
Пришла в областную библиотеку. У подножия лестницы остановилась – он! Стоит на верхней ступеньке, смотрит на меня, потом идет навстречу.
Я пыталась разобрать, какое у него выражение лица, но не успела, он улыбнулся. Словно ничего не случилось между нами.
Я взяла его за руку. Он с недоумением посмотрел на меня, в уголках его глаз собрались морщинки.
Мой порыв разбился об его улыбку – вежливую форму не разводить ненужных сантиментов. И я благодарна ему. Я благодарна ему за то спокойствие, с каким был встречен мой порыв, за взгляд, в котором я прочла понимание, и особенно за то, что он так деликатно избежал ненужных объяснений, для которых у меня не оставалось душевных сил.
Как и в прежние наши вечера мы сидели на подоконнике лестничной площадки в библиотеке. А нам было о чем говорить. Он мог задать мне вопрос, который, я знала, его волновал. Да и я могла его спросить, да могла и рассказать, не дожидаясь его вопроса. Но ни один из нас не сказал. Я боялась этих вопросов. Чувствовала себя перед ним виноватой. И все равно хотела, чтобы он меня спросил, мне хотелось рассказать. Все ему рассказать. Вот уж поистине, полнота чувств требует исповеди.
Когда он сказал, что уезжает, у меня защемило сердце. Мы вышли из библиотеки, и он пошел меня провожать.
– Мне жаль, что так рано уходишь.
Я молчала. Любые слова, произнесенные в ответ, свели бы разговор к той главной теме, которую мы оба избегали. Я смотрела в его лицо, в котором уже не было улыбки.
– Наверное, так будет лучше, – сказала я.
Он пристально заглянул мне в глаза и протянул мне открытую ладонь. Я вложила в нее свою руку и почувствовала легкое пожатие его тёплых пальцев, и потом чуть слышно:
– Так со мной давно уже не было.
Пришла Жанна и сказала, поедет на Первомайские праздники к матери в Ленинград, и тетя Варя предложила: «Вот и Марину Николаевну возьмите». – «А что, – согласилась Жанна, – будем жить в Александровском, на маминой даче, места до дьявола».
Глава шестая
...Поезд прибыл в Ленинград на рассвете.
Медленно входит под стеклянные своды. Я уже в коридоре, протиснулась ближе к выходу, потом пробилась в тамбур и, едва только двери раздвинулись, соскочила на перрон. Огляделась. Над входом в вокзал светящиеся буквы: ЛЕНИНГРАД.
Помахивая чемоданчиками, идем с Жанной в толпе по длинному перрону в другой его конец, к «Выходу в город».
– Теперь нам на трамвай и прямехонько на Финляндский вокзал, – говорит Жанна.
Выходим на широкую, еще безлюдную в этот ранний час и потому кажущуюся прозрачной, полную неба и воздуха, площадь, чем-то напомнившую мне привокзальную площадь Восточного вокзала в Париже – ничего похожего, конечно, но так мне в то утро, видимо, хотелось. Пока шли к трамвайной остановке, Жанна показывает мне то, другое, и потом – рукой вперед: «Вон там Невский проспект». Я остановилась:
– Жанна, милая, пойдем! Ну, чуть-чуть, Жанночка, дружочек... – и мы пересекаем трамвайные линии и идем к Невскому.
Проспект тонул в сиреневой дымке весеннего утра. Далеко впереди розовело ленинградское небо. Было еще очень рано и людей на улице мало. Проплывали первые троллейбусы.
Ленинград! Невский проспект. И меня, как озноб, охватило сладостное чувство счастья. Неизъяснимо странного счастья.
Дни бегут. Мир цепенеет от весны, света и солнца. И я – в нем. Мне хочется идти, просто идти, без всякой цели. Гудки автомобилей, звонки трамваев, на перекрестках у переходов толпятся люди. Ленинградцы. Все они кажутся мне близкими, родными. Обогнула Зимний дворец, вышла на набережную. Стояла у парапета. Солнце. Много солнца, много неба. На Неве выстроились корабли. Нарядные. Жанна говорит, что их привели из Кронштадта. На праздник. Петропавловская крепость с золоченой иглой колокольни собора Петра и Павла – панорама города, с детства знакомый силуэт Петербурга.
«Не уеду отсюда. Буду здесь жить. Жить и умереть – в Ленинграде».
Набережная Лейтенанта Шмидта. «Невы державное теченье...» Тот берег с Меншиковским дворцом, с Петербургским университетом, Кунсткамерой и Академией наук. Университетская набережная... Ленинграда «Латинский квартал».
Хорошо, что Вадим видел это, хорошо, что в допарижской его жизни у него были такие же вот часы отрешенного любования и восторга. Это небо, пароходы на Неве, это солнце, теплый, напоенный ароматом молодой зелени воздух...
Зимний дворец. Набережная. Торжественный ряд дворцов. На фронтонах гербы и короны. Парад дворцов. На одном из них начищенная желтого металла доска: «Дом ученых». Огляделась, робко потянула на себя дверь: золото и мрамор! Женщина. Сидит за столиком. Смотрит на меня вопросительно. Спрашиваю больше глазами, чем голосом: «Это... дворец?..» – «Великого князя Владимира, – говорит женщина, – теперь Дом ученых». Тихо прикрываю дверь и еще какие-то минуты стою на крыльце дворца «великого» этого князя Владимира, родителя псевдо-царя императора всероссийского Кирилла, недавно в бозе почившего не то где-то под Парижем, не то на юге Франции.
Людей здесь мало. Тихо. Кое-где у парапета фигуры рыболовов. Задумчивые, сосредоточенные лица. Удивительно похожие на лица парижских удильщиков у гранитных спусков к Сене. Наверно, они всюду одинаковые, рыболовы. Стоят, не замечая прохожих, несущихся за спиной автомобилей, ничего на свете не замечая. Парижские, так те спускаются еще вниз, сидят с удочками у самой воды, наедине с собой и Сеной. И еще вот парочки. Стоят у парапетов, обнявшись, и тоже ни до кого им дела, как в Париже.
Почему-то здесь, в Ленинграде, я особенно остро ощущаю мою связь с Россией. Дом? Причал? Не уеду отсюда. Никуда из Ленинграда не уеду...
Вот он и мостик! Лебяжья канавка!.. Смятение, восторг стеснили мне грудь. Стою, не смея дохнуть. Ленинград... Какое это счастье, что ты выстоял! Какие силы помогли тебе выстоять?
Решетка Летнего сада. Решетка Фельтена. Вхожу в прозрачные ворота и сажусь на скамейку. Чувствую себя легкой и свободной от всего, как будто жизнь началась сначала. Как будто я только что родилась. Я готова начать жизнь сначала...
Запомнить. Рассказать. Описать краски, запахи, выражения лиц ленинградцев, мои чувства, мое волненье, мой душевный восторг. Горьковатое чувство радости, что живу и хожу по этой вот земле. Про счастье ощущения связи с этим городом, его небом и землей написать!
Так хорошо, что один день отделяется от другого ночью и сном. Человеку передышка. Мне требуется передышка. Отдыха от самой себя.
Утром бродила среди надгробий Некрополя Александро-Невской лавры: Достоевский, Глинка, Чайковский... Прикасалась рукой к плитам.
А вот и набережная Мойки, 12. Села на скамейку у памятника во дворе, смотрела на окна кабинета Пушкина. На душе волнение. Нашла Конюшенную церковь, где Его отпевали. На середине небольшой площади круглое строение с полуразваленной крышей и разбитыми аркадами – круглый рынок! Тот самый, где Ему, умирающему, покупали мороженую морошку. А вот «Бакалейная лавочка за углом», тут Пушкины забирали продукты в кредит, заборную книжку которой с мелко исписанными листками видела только что в витрине музея.
Подсела к двум старушкам. Ветхие, в одинаковых натянутых на уши пикейных шапочках. Завела с ними разговор. Одна бестужевка, другая «смольнянка». Смольный институт кончила. Учительницы. Пенсионерки. Блокадницы. Петербурженки. Сначала беседа шла на русском, потом перешли на французский – уловили в моей русской речи легкий налет французского акцента и приняли за француженку, но я объяснила им, как люблю их Ленинград и как хочу жить в нем.
Если правда то, что если очень хотеть, то сбудется – я буду жить в Ленинграде. Старушки слушали и, слушая, смотрели на меня с любопытством и все пытались помочь мне своими старушечьими советами.
Уже совсем смеркалось, когда по их совету я отправилась на Острова, на Стрелку смотреть закат. И день завершился. На самом краю Елагина острова. Над самым заливом. Деревья с застывшими в сумерках кронами молодой листвы недвижимы. Солнце садится в море. Восхитительно.
Все во мне бурлит от полноты чувств. А завтра уезжать. Стало грустно.
Думы о моей будущей книге больше не смущают меня. Нет-нет и возвращаюсь к беседам с моим спутником в поезде: «Напишите, Марина, будет интересная книга...» – «Заставить себя пережить все заново? Нужно ли?» – «Нужно!»
Что-то сдвинулось в душе за эти пять дней, пролетевших в Ленинграде.
Город на Волге казался мне таким же прекрасным, но решение мое жить в Ленинграде стало непреклонным. Желание превратилось в потребность. Я вдруг поняла, физически ощутила, что Ленинград – моя родина, мой Дом. Тот причал, до которого мы с Вадимом так долго добирались.
Пришла Жанна со своим другом, и мы втроем сочинили в Москву письмо-просьбу о разрешении мне жить в Ленинграде. Я рассказала коротко о себе, что, как всегда, мне далось нелегко. И теперь в глубине моей души появилось ожидание.
Надеюсь ли? И да и нет. Может быть, судьба расплатится со мной счастливой переменой, событием, которое покажется мне чудом? Маленькая надежда на чудо мелькает иногда. Но даже если чуда этого не произойдет, подаренные мне пять дней в Ленинграде останутся в моей жизни событием. Должно быть, из таких событий и складывается жизнь человека. Навсегда запомню мое душевное волнение, мой внутренний восторг от мысли, что хожу по Ленинграду.
А сколько там знакомых! Места, где ходила Сонечка Мармеладова и Раскольников, «старуха процентщица» и сам Федор Михайлович, и где Чайковский... и где Пиковая дама... и где Германн... и где... Я не представляла, сколько у меня там знакомых! Неизмеримо больше, чем в Париже.
Лето прошло. Запах дыма от поленьев и горящей осенней листвы. Так пахнет, должно быть, тоска по родине – запах дыма, встающего над кучами листьев, которые сжигают осенью на улицах.
Хожу на работу, после школы ко мне приходят мои домашние французы. Все – как было. Вечерами, после чая, укладываюсь в постель и читаю допоздна. Стараюсь не думать о прошлом. Не так-то легко это мне дается. Как ни стараюсь, а память нет-нет и уводит в теперь уже далекое прошлое. И тогда я говорю себе: «Расскажу. Напишу. Непременно. Надо торопиться».
Январь. Год тысяча девятьсот пятьдесят седьмой. Хочу жить не обывателем. И еще, хочу не быть чужой. Я не пришла сюда со стороны. Моя связь с Родиной, которую я так остро ощутила в Ленинграде, не порыв, налетевший извне, это – сама моя сущность.
Проходит неделя за неделей, за месяцем месяц. Все, как обычно. Как было. Школа. Районная библиотека. Домашние французы. Вечера с тетей Варей. Жанна забегает изредка и ненадолго.
Май тысяча девятьсот пятьдесят седьмого. Весна залетает ветром в отворенное окно. Раскрыла балконную дверь, впустила в комнату простор, и праздник, и музыку. Светлая улица, светлые одежды людей. С праздником вас, дорогие люди!
Из Москвы пришла открытка-извещение! Мне разрешили жить в Ленинграде!
Я живу в Ленинграде. На Васильевском острове. И вот теперь мне кажется, я подхожу к концу моего странствования.
Причал...
Была в Эрмитаже. Смотрела картины импрессионистов. Возвращалась на Васильевский пешком. Долго стояла на мосту. Вечерело. Город окутан легким полупрозрачным туманом. Нева, убегающая в сиреневую дымку. Стало казаться, что Ленинград создавали русские импрессионисты. Какое горе, что вижу все это одна. Касаюсь тебя памятью во сне. Ах, Вадим, Вадим!
В смежной комнате – семья. Милые люди. Отец и мать работают на заводе, два сына, оба студенты судостроительного. По вечерам, когда собираются всей семьей за вечерним чаем – приглашают меня. Захожу иногда. Мне хорошо с ними.
Посылают меня в Торговую палату, там, говорят, нуждаются в переводчиках. Особенно если на иностранный язык. А я все не решаюсь. Переводы-то технические, не справлюсь.
Перебралась в комнату рядом с кухней. Маленькая, с продавленным диваном и железной кроватью комната, с круглой, обитой черным железом голландской печкой и хозяйкой Антониной Арсеньевной, немногословной и застенчивой (Вадим называл таких «Тихое лето») и дочкой ее, школьницей Лидой.
В комнате стоят непреходящие запахи кухни, пропитавшие стены, занавеси, меблишко и, кажется, тоже и нас. И все равно хорошо. Почти, как с тетей Варей. Мне всегда везло на добрые встречи.
Постоянно, неотступно думаю о моей будущей книге.
Сумею ли?..
В Торговой палате мне дали пробный перевод. Справилась. Теперь я перевожу проспекты всякой техники на французский. Вечерами в Публичной имени Салтыкова-Щедрина библиотеке сдаю в гардероб свой портфель, предъявляю на вахте читательский билет и иду. Как в свой дом.
А в первый раз с трепетом «ступила под своды». Бесшумно пошла по ковровым дорожкам в читальные залы... Всматривалась в надписи на каталожных ящиках, искала следы прикосновений... Крылова, Гнедича, Корфа...
Ночь. Ноябрь. За окном один фонарь качается. Дома черные. Ветхий на набережной Тучкова домик будто дрожит от порывов ветра.
Сижу на ящичке у открытой печки, время от времени подбрасываю в огонь поленце. На коленях тетрадь.
Тщетно стараюсь придумать первую фразу. Слова сопротивляются, не желая сочетаться друг с другом. А ведь все было так ясно... Старательно вывела на первой странице школьной тетради: «Памяти...»
Осенние запахи. Палый лист. Солнце дробится в поредевшей листве. Осень. Колдовство белых ночей кончилось.
В одиночестве жизнь видится словно насквозь. Прошлое стало осязаемо прошлым. Еще более осязаемым становится настоящее, с его новым окружением, новыми ощущениями. Что-то вдруг раскрылось, распахнулось во мне.
Думаю о мире, где проходила моя юность, где люди ушли с головой в постылую борьбу за существование, и о мире, в котором я живу сегодня. Другой совсем, совсем, совсем другой. Здесь тоже бывает нелегко. Но в этом мире люди умеют сохранить свою душу, встать над повседневностью. Вот он, этот мир. Единственный, подобия не имеющий, и высится он надо всеми другими.
А поразмыслить, так и я – частичка России. Все мы, где бы ни жили – ее дети. И Кирилл тоже. Вспомнила Кирилла и мне стало стыдно, как и каждый раз, когда вспоминаю, что так ни разу и не написала им. Жано, тот прямо так и скажет: «Я же говорил...»
Написала около сотни страниц и совершенно запуталась в композиции. Хочется втиснуть туда слишком много. Может быть, я не умею писать, может быть, книга во мне еще не созрела. Книга, которая утолит жажду.
В редакции сказали: «Пишите, как рассказываете, будет хорошо. Пишите. У вас получится». Потом я принесла мою главку, единственную главку будущей книги, и редакция подписала со мной договор.
Есть слова, которые нелегко произносить вслух, от этого они теряют силу.
Дни помчались с невероятной быстротой. Сама не знаю, откуда взялись во мне силы. Может быть, от ощущения душевной занятости, от ощущения, что не писать теперь уже не могу.
Кто это выдумал, будто человек живет только одну жизнь? Я в течение этой своей жизни несколько раз жила, умирала и снова рождалась.
Мне дали жилье.
Комната в бывшей квартире внучки декабриста Давыдова, Веры Алексеевны Мартос. Она умерла во время блокады. Получала персональную пенсию за деда декабриста. В смежной комнате живет рабочий Металлического завода, удивительно душевный молодой парень Валя. Его мать, в прошлом тоже заводская работница, острого ума старуха. С жадностью слушаю сочную ее «твярскую» речь.
У меня письменный стол. Тетя Варя мне прислала мои вещи: столик, крытый стеклом, наши старенькие кресла...
Пришла к причалу.
Дни за рабочим столом. Разбужена уснувшая память, всплывает то, что было, казалось, навсегда забыто.
Ничто не нарушает установившегося уклада моей жизни, где всему свое место: работе над книгой, разным житейским делам, содержанию жилья в порядке, чтению – новых книг и перечитыванию старых.
Пишу письма. Идут письма от моих советских друзей из Средней Азии, приходят от Жанны, от тети Вари, от Таси – скоро приедет в Москву, от Елены Сергеевны.
Брожу по Ленинграду. Иногда вижу тебя, Вадим, рядом. Особенно почему-то в дождь. Идем с тобой, взявшись за руки, и в мокром асфальте отражаются огни, а контуры дворцов как будто вырезаны из черной бумаги. На улицах разноцветные огни смешиваются со странным светом вечернего воздуха, фантастически окрашены лица прохожих, деревья проспектов.
Как бы хорошо было, если бы ты был рядом, Вадим!
За стеной песни. Это Валя пришел с работы, включил приемник. Мне грустно. Слезы от уголков глаз по щекам к уголкам рта. Я не смахиваю их. Русские мелодии, смешиваясь с моими слезами, текут к сердцу.
Отправилась в Русский музей. Врубель, Сомов, Борисов-Мусатов... Перед левитановским «Вечным покоем» остро и нежно дрогнуло сердце.
Тончайшее из искусства, самое сердечное – русское...
Одержима желанием охватить все: вчерашнее и завтрашнее, всю красоту и мысль. Словно очнувшись ото сна, воспринимаю, откликаюсь на все то, о чем уже давно перестала и думать.
Жано приехал! Командировка от редакции его журнала в Москву. Примчался в Ленинград. Наша встреча. Жано с седыми волосами.
– Ты не изменилась.
– Ты находишь?
Я нисколько не стеснялась своих морщин. Я спокойно подставляю себя под его взгляд. Между нами пролегло двадцатилетие.
– ...Кирилл? Погибает. После твоего отъезда совсем запил.
– Да что же это...
– Зол на себя, что свалял такого дурака с женитьбой.
– Ни ему, ни ей ненужной, – сказала я.
