Текст книги "К причалу"
Автор книги: Александра Тверитинова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)
Перед тем как отправиться на вокзал, Ваня заехал к нам. Увидел – Вадим укладывает в пакет сандвичи, взглянул на меня:
– А это еще зачем?
– Пусть. До границы далеко, проголодаешься, – сказала я.
– И что ты, Маринка, выдумываешь...
– Ну, отдашь кому-нибудь, если сам не захочешь.
– Эх, рюмку водки бы еще туда! – сказал Вадим, крепко затягивая веревочку.
– Это тебе, Ванечка, – сказала я и протянула ему новенький, сверкающий золотым пером «Паркер».
– «Па-аркер»! С ума сошли... Ну куда мне ее, такую дорогую... – Покраснел даже.
– Будет тебе, Ваня, кокетничать, – сказал Вадим, кладя на стол перевязанный сверток. – Думаешь, я бы отказался? На́ вот еще записную книжку. Понадобится.
Потом я достала самую обкуренную, самую любимую Вадимову трубку:
– На́, изогнутая, как ты любишь...
– Ну-ка покажи свой документ, – деловито обратился к нему Вадим, когда мы сели за стол.
– «Специальный корреспондент», – усмехнулся Ваня и достал из внутреннего кармана бумажник.
– Молодец Жано, – сказал Вадим, всматриваясь в Ванино «корреспондентское» удостоверение.
В последнюю минуту примчался Сергей Кириллович, и мы все отправились провожать Ваню.
На перроне подземного вокзала Орсэ было мокро и слякотно. Длинный состав скорого отправлялся на юг, и у вагонов первого и второго классов толпилась элегантная публика, с цветами, с роскошными чемоданами. Они брезгливо посматривали на шумные толпы около вагонов третьего класса. Тут не было ни цветов, ни элегантных чемоданов. Тут разговаривали громко, пели песни, поднимали в приветствии сжатые кулаки: «Рот фронт!» Во французскую речь то и дело врывались слова других языков.
– Камарад Костров! – кричал с подножки вагона молодой мулат. – Едешь всё-таки?!
– К сожалению, пока только провожаю.
– Не огорчайся, друг, крепи фронт в Париже!
– Я бы предпочел – в Мадриде!
– А куда Ваня девался? Вадим! Где Ваня?! – заволновалась я.
– Тут он, Ваня, стой спокойно.
Раздался свисток, и сразу все заторопились, забегали, из вагонов стали высыпать провожающие; женщины, улыбаясь и плача, прижимались к своим. Ваня держал мою руку, я крепко сжимала его пальцы.
– Ну, дружище... – сказал Вадим.
– Вадим, позаботься о Юльке!
– Будет, как надо.
Они обнялись.
– Встретимся, Кириллыч! – сказал Ваня.
– По ту сторону Пиренеев...
– Ну, дивчинка... – Ваня запустил руку мне в волосы, я встала на носки, двумя руками обняла его за шею и прижалась щекой к его лицу. Поезд тронулся. Кто-то запел «Интернационал». Ваня быстро поцеловал меня в обе щеки и на ходу вскочил на подножку. Поезд набирал скорость. Из окон неслись песни, возгласы. Вадим ухватился за поручень и некоторое время шел рядом.
Поезд нырнул в туннель. Когда красные огоньки скрылись за поворотом, мы медленно пошли к выходу. Провожающие разбрелись. На платформе вдруг стало тихо. Казалось, из туннеля всё еще вырывается «Интернационал». Я думала о Ване, уже как будто далеком от меня, и кусала губы, чтоб не заплакать.
Мы поднялись наверх и остановились у выхода. Дождь не переставал. Сыпал мелкий, противный.
– Марина, вы очень устали? – спросил вдруг Сергей Кириллович.
– Нет. А что?
– Поедем на «Чапаева»?
– На «Чапаева»?
– Да.
– Поедем, Вадим?
Мы знали, что Сергей Кириллович не видел этого фильма и не хотел видеть, и никогда не звали его. Понимали.
Приехали к концу антракта между сеансами. В зале потушили свет. Девушка в кокетливой пилотке и курточке с бронзовыми пуговицами встретила нас в дверях с электрическим фонариком, взяла наши билеты и пошла по центральному проходу, освещая нам дорогу.
И вот опять – Чапаев, Фурманов и краснозвездные солдаты. В темном зале шумят французы, стучат ногами, хлопают, скандируют: «Браво, Тшапаефф!» Мы сидим молча. Смотрим отдельно от всех и каждый сам по себе. Я неотступно думаю о Ване, и у меня ноет сердце...
...А на экране полковник склонился над бумагами: «Напрасно изволите смеяться, господин поручик. Чапаев – очень серьезный враг». Я скосилась на Сергея Кирилловича: сидит чуть подавшись вперед. Губы сжаты. Роговые очки придают лицу непривычное выражение. Новый кадр: Чапаев изучает разложенную на полу карту: «...Так завтра, говоришь, назначено наступление? Офицерские части, говоришь... каппелевцы?..»
С трепетом слушаю малейшее движение рядом: вот Сергей Кириллович достает сигареты, чиркнул спичкой, сломал, бросил, закуривает...
«Психическая... Ну, хрен с ней! Давай психическую!»
Я взглянула: не шелохнется... Чужой какой-то, совсем чужой.
«...Гляжу я на тебя, Васильиваныч, Наполеон! Ну, чистый Наполеон!» – «Хуже, Петька, хуже. Наполеону-то легче было...»
Я не выдержала и повернулась лицом к Сергею Кирилловичу: впился глазами в Чапаева! В уголках глаз собрались морщинки. Лицо – только что хмурое, жесткое – потеплело. Улыбается! Привычной, доброй своей улыбкой. Вадим повернулся к нему. Они переглянулись. Уселся поглубже, погасил сигарету, бросил, закурил новую... вернулся к нам... издалека. Стало легче.
– Сергей Кириллович, а Ване можно будет проситься в бригаду имени Чапаева? Он хотел, – глядя на экран, говорю я. – Сергей Кириллович...
Молчит.
...В цепи красноармейцы. Где-то стрекочут вражеские пулеметы, всё ближе орудийные раскаты. Вот-вот начнется!..
В зале стихло. Напряженно.
Сомкнутым строем прямо на нас движутся плотными рядами золотопогонные черные шинели. На ветру развевается широко развернутое знамя.
Торопливо стучат затворы в красноармейской цепи. А золотопогонные идут. То тут, то там, взметнув руками, падают, но ряды немедленно на ходу смыкаются опять. И опять они идут. Медленно, рота за ротой, под дробь барабана... Всё слышнее в оцепеневшем зале дробь барабана. Красноармейцы палят, а офицерские колонны идут прямо на них и... вот-вот захлестнут красную цепь!..
...Бах!
Грохнуло рядом откинутое к спинке сиденье.
– Сергей Кириллович!..
Мы с Вадимом молча вглядывается в темноту кинозала.
Ссутулившись внезапно, с беспомощно повисшими руками, низко опустив голову, Сергей Кириллович шел по длинной дорожке, к дверям.
В узкую щель пробивалась тонкая полоска золотистого света.
Сергей Кириллович... я понимаю... я всё понимаю...
* * *
Два дня после того вечера Сергей Кириллович не приходил к нам. На третий поздно вечером заехал попрощаться. По-прежнему подтянутый. Выдавало чуть заметное отсутствие обычной непринужденности. Мне страстно хотелось сказать ему, как много я думаю о нем после того вечера, и еще, что теперь он мне много понятнее, чем раньше.
Сергей Кириллович торопился. Внизу его ждала машина. Мы с Вадимом вышли проводить его на улицу.
Улыбка. Рукопожатие. И вскользь, не глядя:
– Целую полосу жизни фильм этот... кусок жизни, о котором не хотелось вспоминать... – едва слышно, как вздох. Одними губами.
Торопливо козырнул. Пошел. Мы смотрели, как идет через дорогу к машине, – прямой и твердой поступью.
Глава тридцать пятая
Наступили первые холода, рано стали опускаться сумерки. Я возвращалась с работы, когда на улицах уже зажигались огни, всё чаще находила на столе записку: «Обедай. Ложись спать. Приеду поздно».
Но я не ложилась. Я полюбила эти зимние вечера одинокого ожидания Вадима. Уже с утра я начинала ждать, когда кончится день, тусклый и мучительно долгий, и едва он кончался, я устремлялась на бульвар Пастер, где меня ждал чудесный мир, который дарили мне русские писатели. Они учили меня любить Россию. Вечерами целыми водили меня по России, и когда это кончалось, я долго еще оставалась в ней.
Мир Тургенева, и мир Чехова, и Льва Толстого, и Бунина, магический мир. Русские люди, русские пейзажи становились реальностью. Улегшись в постель, я читала любимые места из любимых книг.
Закроешь глаза, и встанут перед тобою обрывки прошлого, отдаленного не таким уж долгим сроком, и встанет вдруг рядом недалекая твоя весна, и с грустью вспомнишь детство, и в сердце начнет закрадываться странная тоска.
Стали вновь приходить письма от Таси. Она работала в газете, и письма Тасины шли то с Урала или из Сибири, то с Украины или из Ленинграда, или Мурманска.
И они, эти Тасины письма, водили меня по Советской стране. Я много думала в те долгие вечера об этом внезапно открывшемся мне мире. Хватит ли того, что во мне есть, чтобы по праву жить в нем?
Я любила эти мои вечера. Но они кончались, и приходил день и приносил будни. Долгие серые будни, а с ними – Мартэна. Мой шеф никак не мог дождаться, когда наконец Франко переколотит всех «оборванцев» и наведет в Испании порядок.
– Если бы твои русские не давали им самолетов и не посылали туда коммунистов... – бушевал Мартэн.
– Коммунистов не посылают.
– Поговори еще! Со всего света собирают и пихают в Испанию. Можно подумать, что конвенция о невмешательстве касается всех, только не твоих русских.
– А может, мои русские плевать хотели на вашу конвенцию? – Я знала, что мне нельзя с ним так разговаривать, но не в силах была совладать с собою.
Шеф не успел мне ответить – мадам Ламбер постучала в окошечко и позвала меня к телефону.
– Марина, я восстановлен в советском гражданстве! – донесся из трубки голос Вадима. – Алло, ты слушаешь, Марина?
– Да-а...
– Маринка, ты – тоже советская гражданка!
У меня перехватило дыхание. Наверно, так всегда бывает у людей, когда на них обрушивается счастье.
* * *
– Мы поедем в Латинский квартал, да, Вади?
– Куда хочешь.
– Нет, на остров Сен-Луи! Посидим на набережной позади Нотр-Дам. А потом...
– Куда угодно.
– Потом пойдем на Бульмиш. Заглянем в «Кафе де ля Сорбонн», спустимся в нижний зал... Нег, туда не надо – будет грустно. Лучше дойдем до площади Обсерватории, завернем в кафе «Клозери де Лиля».
– Согласен.
– А потом?
– Куда хочешь.
– В «Шехерезаду», – пообедаем по-русски.
– Вот это уж нет.
– Ну, во французский, к Прюнье. Шикарно.
– Мы просто купим бутылку доброго божоле и закатим пир дома, – сказал Вадим.
Мы сели в автобус, поехали в Латинский квартал и там ходили по милым сердцу улицам. Улицы моего счастья – деревья, фонари, скамейки на тротуарах. Латинский квартал... моя юность. Здесь своих друзей встретила. И всё это уйдет, и станет далеким, может быть чужим. Сердце больно защемило. Потом мы шли по улицам Бонапарта и Святых отцов, останавливаясь и заглядывая в витрины магазинов, где были выставлены книги, и Вадим говорил: в СССР книги – вещь доступная, у нас будут любимые книги, какие мы только захотим.
Потом мы спустились к реке и ходили по набережным, под деревьями, окаймлявшими Сену, смотрели на огни больших мостов. Я думала о моей встрече с Россией, поглядывала на Вадима, и мне так много хотелось ему сказать! Но Вадим, попыхивая трубкой и щуря глаза, смотрел куда-то вдаль. Молчал. И я ничего ему не сказала.
Прощай, Париж, и всё, что пережито здесь. Я люблю тебя, Париж! Я всегда буду любить тебя, Париж. Мою юность...
* * *
Паспорта наши пока оставались в консульстве, и отъезд затягивался из-за каких-то формальностей. Жизнь шла как будто по-прежнему, но земля под ногами стала прочной: у нас теперь была Родина – СССР, Россия. И от этого появилось чувство особой уверенности.
Быстро наступило лето, – лето тысяча девятьсот тридцать седьмого, самое необыкновенное лето в моей жизни. В Париже открылась Международная выставка.
Каждый день какая-нибудь страна открывала свой павильон. Мы ждали, когда откроется советский.
В тот день мы поехали на выставку рано. Ждали в толпе около дверей советского павильона, и, когда двери открылись, мощным потоком нас внесло в зал.
– Ага, вот она, шестая часть земли с названьем кратким – Русь, – сказал Вадим.
На стене висела огромная карта СССР. Она была составлена сплошь из драгоценных камней, сложенных наподобие мозаики. Здесь были нежно-голубые топазы, изумруды, яшма, золотистый хрусталь, горный дымчатый, рубины огромных размеров – неиссякаемое богатство уральских недр. Рубиновые звезды обозначали столицы советских республик, аквамариновая лента – Северный морской путь. Нефтеносные районы, угольные, рудные бассейны были выложены из агата и яшмы.
В толпе тут и там слышно: «Россия ушла на сто лет вперед!..» – «А ведь только двадцать лет, как существует!..»
Мы встретились глазами с Вадимом. Глаза Вадима улыбались.
– Пойдем походим? – сказал он. – Потом еще вернемся.
– Может быть, схлынет немножко, – сказала я.
Кивком Вадим показал в сторону входа – сплошные потоки людей.
Мы переходим вместе с толпой из зала в зал, разглядываем большие фотографии новых домов, новых заводов, фабрик, шахт, школ, больниц, университетов, новых улиц в старых городах, новых городов в тайге. Магнитогорск, Уралмаш, Челябинск, новые нефтяные районы, железные дороги в пустынях, полет в стратосферу, прокладка Северного морского пути, челюскинская эпопея, полярная экспедиция на дрейфующей льдине, беспосадочный полет в Америку, парад физкультурников на Красной площади, девушки-парашютистки, макеты новых заводов, макеты театральных постановок, книги, книги, книги... Огромный глобус, и на нем – место высадки полярников, Северный полюс, морские станции... Документы жизни, насыщенной трудом, трудом и трудом.
Вадим застрял около модели какого-то сложного станка. Я отошла в сторонку, ожидая его. Я видела, как люди останавливались около этой модели, обращались к Вадиму, очевидно принимая его за сотрудника павильона, и Вадим с готовностью им что-то показывал и объяснял.
Был уже вечер, когда мы возвращались домой. Метро было переполнено, и мы решили пропустить один поезд и сели на скамейку. Поезд ушел, и перрон опустел. Поодаль стоял молодой человек, который тоже не поехал. Вадим раскрыл «Пари суар», а я от нечего делать стала наблюдать за молодым человеком. Мне показалось, что он следит за нами. И даже вот не уехал почему-то.
На платформе опять собралась толпа. С глухим грохотом вынырнул из туннеля поезд, и люди бросились к вагонам. Минута – двери с треском захлопнулись, и платформа опять опустела. А молодой человек снова не уехал и теперь уже не спускал глаз с Вадима.
Я встревожилась, хотя на шпика он похож не был. Не был он похож и на француза, лицо – скорее русское. Что-то в нем даже напоминало Вадима.
Но что такое? Идет к нам!
– Вадим – ты?
Вадим вскинул голову. Смотрит. Вскочил:
– Федя!
Обнялись, вглядываются друг в друга.
– Вадька, черт! Живой... Я думал, тебя уже и нет! – И опять обнимаются.
Я гляжу на них. Господи боже мой – Федя! Тот самый Федя! Я так много знаю о нем. Вадима школьный товарищ, друг, однополчанин.
Вадим обнял меня одной рукой за плечи:
– Моя жена – Марина.
– Вот как! – сказал Федя и протянул мне руку.
– А я вас давно знаю, Вадим рассказывал.
– Федя, как в Париже-то оказался?
– Командировка. На выставку. Завтра возвращаюсь в Москву.
– Ага – архитектор?
– Скульптор... Вадька, как же я тебя, дьявола, разыскивал, куда только не обращался...
– Да что же мы тут стоим! Поехали к нам, – говорит Вадим.
Федя почему-то заколебался.
– Да ну, Федька! – Глаза Вадима смотрят весело.
– Пошли! – сказал вдруг Федя решительно.
* * *
– А куда выходит это окно? – Федя перегнулся через оконный балкончик и заглянул в переулок. Там только что зажглись фонари, жидкие и тусклые.
Мы с Вадимом собирали на стол. Достали из шкафа всё, что у нас было.
На зеленоватой толще стеклянного столика у меня уже красуются розовые рюмки «под хрусталь» и только что вошедшие в моду майоликовые тарелочки, чашечки, блюдечки, – всё розовое, дешевое, и всё – стильное. И я бегаю и тащу из кухни еще и еще.
– Вадим, а у нас – мартель! Мы и забыли!..
– Тащи, Маришка, всё тащи.
Федя ходил по квартире, рассматривал, заглядывал в стенные шкафы, открывал всякие дверцы, зашел в ванную:
– Ребята, что это? Счетчики? Неужели на воду?
– Да, и не только на горячую, – прокричал ему из комнаты Вадим, – а и на холодную!
– Чудеса, честное слово.
– И телефон, за каждый звонок плати.
– А в России как? – спросила я.
– В России, Марина, за двадцать пять целковых в месяц целый день могу доклады по телефону читать. – Федя распахнул окно и высунулся за оконную решетку.
– Федя! – позвал Вадим. – Да брось ты там парижские крыши рассматривать. Иди сюда, садись.
– Чудо-город, – сказал Федя, входя в комнату.
Федя сидел, отвалившись в кресле, и смотрел на Вадима с какой-то суровой ласковостью, как старший брат, хотя я знала, что они однолетки.
– Вот черт! Сколько ж тебе было тогда? Лет семнадцать?
– Почти, – сказал Вадим. – Да столько же, сколько и тебе.
– И куда же тебя, дьявола, забросило! Мы в те дни все тылы у белых обшарили – как в воду канул парень, Ну, давай рассказывай.
– Да что́ уж теперь. Дела далекие. Минувшие.
Вадим замолк. О чем-то думал.
– Ну, ну, – сказал Федя, – давай.
Вадим рассказывал. Медленно, спокойно, рассказывал всё. Я знала – очень волнуется. Я понимала, что значит для Вадима встреча с Федей.
Федя слушал молча, вертел на столе рюмку.
Учились в одной гимназии, сидели на одной парте, читали одни книжки, любили Александра Блока, живопись.
Федя лепил, собирался поступать в Академию художеств, Вадим – на историко-филологический.
Но в стране забушевали бури, и Вадим пошел на фронт – «истории передний край». Туда же, вместо Академии художеств, примчался и Федя.
– ...Ну, так что же дальше?
– Меня подобрал белый офицер.
– Не валяй дурака, Вадим.
– Я серьезно. Я очень серьезно. – Вадим осушил рюмку. – Был в беспамятстве. Если бы был в сознании, не дался бы.
– Ну, а потом?..
– Потом?.. Не вернулся я, Федя. Мог вернуться. Не вернулся.
– Беляк околдовал?
– Влюбился.
– Ну да... – улыбнулся Федя.
– Я правду. Девчонка. Вот вся и причина.
Федя взглянул на меня, вскинул удивленно брови.
– Марина тут ни при чем. Мала еще была.
– Да-а...
– Вот так, дружище. А потом пошел таскаться по Европам. Камни рубил, стихи писал, землю рыл. Люмпен, одним словом. Завербовался землекопом во Францию. Три года на Ла-Манше отработал – и в Париж мотанул. А в Париже... Это были те самые годы, когда всё, что Россия Советская из себя выбрасывала, лавиной в Париж хлынуло. Меня и зацепило. Бросился к Милюкову, потом к Чернову... – Вадим отпил вина. – Рассказываю тебе, как на приеме в партию.
– В партию? – Федя улыбнулся.
– Я коммунист.
– Ты шутишь?
– Я коммунист, Федя, и в советском гражданстве восстановлен.
– Вадька...
– Я коммунист, Федя.
– Погоди, а где же ты в партию вступил?
– В Париже. Во французскую.
– Ну-у?..
Они помолчали. Выпили вина.
– Офицера этого так и не видел?
– В Па-де-Кале, в карьере. В одном забое с ним работали. Узнал меня, подошел.
– Чудеса...
Они разговаривали легко и доверительно, всё еще посматривая друг на друга с любопытством, и речь их пересыпалась непрестанным «помнишь?», «а помнишь?».
Сидим, укутанные сизым туманом, пьем чай с ромом и без рома, и кофе с коньяком, и коньяк без кофе, и Вадим всё спрашивает, и уже Федя рассказывает. От «грозового девятнадцатого» и боевых походов вернулись опять к поэзии. Маяковский – Пастернак – Михаил Светлов – Эдуард Багрицкий... Но каждый раз вспоминали про кого-нибудь еще.
– А Машеньку Палееву помнишь? Ты в нее ведь влюблен был когда-то, – напомнил Вадим.
– Я в нее и сейчас влюблен. И ты уж совсем не поверишь: у нас дочка. И тоже Машенька.
Вадим щурится, глядя на него.
– Дочка, старина. Маленькая такая Машенька, вот такая.
– А кого из ребят видишь? Глеб Теплов где? Васька Давыдов?.. Пишет, нет? Одаренный был дьявол...
Федя не отвечал. Глядя мимо Вадимовых глаз, он постукивал пальцами по стеклянной крышке стола.
– Федя?! – Вадим умоляюще смотрел на него.
Федя густо кашлянул, сломал сигарету в пепельнице, пошел от стола.
В комнате стало тихо, – так тихо, что, казалось, слышно, как идет время.
– Начадили мы, а, Марина? – сказал Федя и помахал в воздухе рукой, разгоняя дым.
– Это ничего, курите.
Я обрадовалась, что он заговорил.
– Я пошел, – сказал Федя.
– Федя... – Вадим встал. Мгновение молча они глядели друг на друга. Брови у Вадима были сдвинуты.
– Не надо уходить, не надо, Федя! – попросила я. – Дымите себе сколько хотите. А я еще кофе заварю. – Я стремительно поднялась. – Курите, пожалуйста.
– А мы в кухне, – сказал Вадим. – Сами и кофе сварим. Не уходи, Федор.
Я потушила лампу и лежала с открытыми глазами. В широко отворенное окно светила луна, поблескивали мокрые крыши. Из кухни мне были слышны голоса Вадима и Феди. Я слушала и не слушала.
...В окно мне было видно, как по небу проплывают тучи. Некоторое время я следила за ними, а потом заснула.
Когда Вадим вошел в комнату, уже начало светать. Он осторожно сел на край постели. Сидел, зажав ладони в коленях, с опущенными плечами. Я лежала, боясь пошевелиться.
– Вадим... – Я приоткрыла глаза.
– Спи, Марина. Будет всё хорошо. Не может иначе быть.
