Текст книги "К причалу"
Автор книги: Александра Тверитинова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)
Наступили первые прохладные вечера, на деревьях начали желтеть листья, захлебывались на ветру флаги на павильонах выставки. Оставались считанные дни до ее закрытия.
По-прежнему все свободные часы мы проводили в советском павильоне, и мне было грустно, что скоро кончится этот чудесный праздник. Мы познакомились с некоторыми сотрудниками, у Вадима нашлись даже кое с кем из них общие знакомые в Москве, и теперь мы подходили к стендам, как свои. Особенно полюбился нам один курносый, веселый такой парень. Он отлично говорил по-французски и по-английски, понимал по-немецки. Я подружилась с ним. Сотрудники павильона мне нравились. Нравилось, как они парируют всякие каверзные вопросы некоторых посетителей: сдержанно, вежливо, с тактом заправских дипломатов. Было в них что-то непохожее на всё привычное, но я не могла понять что.
Иногда в павильоне мы встречали кого-нибудь из друзей. Так, один раз мы встретили папашу Анри. Помню, я уходила куда-то, а когда вернулась, навстречу мне шагнул папаша Анри. Они стояли с Вадимом около театральных макетов.
– А-а, пришла, малышка. – Папаша Анри обхватил меня одной рукой за плечи и постукал соломенной шляпой по спине.
Старик сиял. Стоит, тяжело дышит. Жарко. Черный люстриновый пиджак застегнут на все пуговицы, глухо подвязан тесемочкой ворот ситцевой рубахи, иссеченная мелкими морщинами коричневая шея поблескивает от пота, на лоб налипла седая прядь. Прищурив один глаз, он торжествующе смотрит на Вадима:
– Справлялся: вчера советский павильон посетили пятьдесят пять тысяч человек! Ты слышишь? Пятьдесят пять тысяч!
Мы рассматривали макет московского театра, теперь уже не помню какого, и папаша Анри нашел место в партере, где он сидел, когда был гостем СССР, и опять рассказал нам, что́ им тогда показывали, и куда водили, и как принимали. «Неплохо бы, пока еще есть силенки, съездить, повидать еще разок Москву...»
Когда мы с Вадимом провожали его к выходу, папаша Анри вдруг остановился.
– Дай-ка мне твою ручку, – попросил он Вадима и направился к столику, где лежала книга отзывов.
Привалившись грудью на стол, он старательно вывел: «Советский Союз – это действительно родина всех трудящихся. Спасибо, товарищи. Старый металлист Анри Меселье».
Сразу же завладел книгой ожидавший рядом господин: «Павильон СССР – дым и обман. Маркиз де Ш.». Вадим тут же продолжил маркизову строку: «Как жаль, что в этой книге даже идиотам, разрешается выражать свое мнение. В. К.» Кто-то протянул руку через мою голову и дернул книгу к себе, – старик в золотых очках. «Советский павильон – сплошная агитация и пропаганда. Г. Лефевр».
Парень в синем берете следил за поединком. Едва этот Г. Лефевр всадил свою точку, как парень вырвал из руку него книгу и еще размашистее Г. Лефевра написал: «Пусть волки рычат, а вы, товарищи, продолжайте. Морис Курто».
Мы уже собрались было уходить, когда к столу привалила шумная компания американцев, – наверное, матросы торгового судна. Здоровенные, с обветренными лицами парни. Один властно наложил свою широкую лапищу на открытую страницу, и они стали читать сверху донизу. Потом хозяин лапищи достал свою ручку: «Ура, СССР! Мы будем вместе с вами сражаться за свободу и справедливость!» Он обернулся к своим, взглянул и жирно вывел: «Американцы».
Глава тридцать седьмая
В тот день утром я поехала к Юльке. Отвезла ей «блюки», как она говорила, длинные спортивные брюки! Она сразу же в них влезла, и мы сели писать письмо Ване. Я водила Юлькиной рукой, и сначала мы рассказали ему про шикарные новые «блюки», спортивные, на помочах, а потом поздравили его с днем рождения, который будет через два дня. Потом мы побегали по саду, а позже Юлька проводила меня до калитки, и я поехала на выставку, где советские друзья обещали принести русских папирос для моих «испанцев».
В павильоне я сразу же устремилась к книжному стенду.
– А-а, Марина пришла! Получай.
– Здо́рово! – Я обеими руками подхватила большой пакет.
– Кланяйся твоим «испанцам»!
– Ага. Поклонюсь. «Старому баррикаднику» нашему ко дню рождения подарок-то какой!
– Во-во. Ты ему и пошли московских.
– Завтра отправим. Вадим Андреевич поищет оказию, чтоб Ване в самый день рождения вручили.
– Добре, Маринка. Приходи, еще дадим.
– Марина! Вот так встреча!
– Луи! Франсуаз!
– Нет, ты смеешься... в такой толпе...
Мы обнялись, разглядываем друг друга.
– Миллион лет не виделись, – говорю я.
– А ты выросла, – говорит Луи. Он смотрит на меня дружески, и я вижу – Луи рад встрече, как и я.
– Фу-ты, элегантные какие! – Я увлекла их в сторону, за столик, а потом, чувствуя тут себя немножко хозяйкой, водила из отдела в отдел. В «Уголке Северного полюса» я показала им портреты Шмидта, Водопьянова, Папанина... Первых советских полярников! Луи читал тексты их сообщений с полюса, а я не спускала глаз с него, следя за каждым движением на его лице.
– Русские Колумбы, – небрежно проговорил Луи, и в его голосе прозвучало что-то такое, от чего мне уже не хотелось ни показывать, ни рассказывать.
– Что Вадим? – спросил Луи.
– Здесь он.
Вадим разглядывал какую-то громоздкую машину.
– Выпущена Советским Союзом, – сказал Вадим здороваясь и пожимая руки одновременно Луи и Франсуаз, и показал Луи глазами на машину. – Изготовлена целиком из советских материалов, советскими рабочими и советскими инженерами.
– Социалистическая машина, – сказал Луи, и в тоне его прозвучала ирония.
– Правильно, – ответил Вадим. – И тени ворованного труда в ней нет, в «социалистической» этой машине. Тут есть над чем подумать, Луи.
– Может быть.
Луи слегка покраснел.
Я всё-таки повела их к карте СССР. Вместе с нами втиснулся в толпу старик и следом за ним – парень. Оба они долго вглядывались в карту.
– Эх, разлука ты, разлука, чужая сторона! – вырвалось у парня. Он посмотрел восхищенными глазами на старика. – Что делается, а?
– Ох‑хо‑хо‑хонюшки, трудно жить Афонюшке на чужой сторонушке! – вздохнул старик.
– Русские? – прошептал Луи.
– А что это они? – спросила Франс.
– Ностальгия.
Франсуаз довольно рассеянно восторгалась драгоценностями, и почти сразу же ей стало «нечем дышать» и она «устала от толпы», и мы пошли к выходу.
У киоска, где продавались советские значки, стояла очередь.
– Походим, – предложил Луи.
Поговорили об «испанцах».
– Получаешь вести? Что Рене? Как он там? А Жозефин? Вернулась в Касабланку одна?.. Жано пишет? Так-таки и перемахнул через Пиренеи, неугомонный.
– Правильно сделал, – сказала я. – Не только же на собраниях давать отпор фашистам.
Луи промолчал.
– А по-моему, всё на свете ерунда, будь только честным человеком, – сказала Франсуаз.
– Ну, знаешь, – смотря что считать честным, – возразила я.
Луи снова промолчал.
Мы стояли около германского павильона.
– Зайдем? – Луи показал глазами на широко раскрытые двери.
В германском павильоне было тихо, прохладно и пусто, как в церкви. Огромные чемоданы под стеклянными колпаками напоминали почему-то гробы. Около стендов техники шептались кучки посетителей. На стенах – натюрморты и портреты фюреров. Над каждым фюрером – флаг, и на флаге – жирная свастика.
Мы поднялись на крышу, заглянули в ресторан; там немцы пили пиво. На террасе дамы в шезлонгах загорали. Одна сторона террасы была затянута материей – чтобы не было видно рабочего и колхозницы, в стремительном порыве возносящих ввысь серп и молот, на крыше советского павильона.
Мы с Франсуаз решили посмотреть модели осеннего сезона, и отправились во французский павильон элегантности. Это было изящное сооружение в виде пещеры, с ярко освещенными окошечками в стенах; в каждом окошечке только по одному экспонату: в одном – флакон духов, в другом – коробка пудры, то здесь, то там – небрежно брошенный цветок. На эффектно изогнутые манекены накинуты изящнейшие в мире шубки: «Фурюр де Сибери» – «Сибирские меха», стоит обувь – в каждом окошечке по одной паре ювелирной работы туфелек.
– Париж! – говорит Франсуаз.
Франсуаз не вкладывает в эти слова никакого особого смысла, но мне почему-то становится обидно.
Потом мы пошли на остров посреди Сены, в павильоны французских провинций. Ходили по «Бретани», по «Нормандии», пили крепкий желтоватый сидр с привкусом гнилых яблок.
Разговора у нас не получалось. Меня не покидало ощущение какой-то скованности, и я не сказала им даже, что еду в Россию. Мы стали чужими. Луи сильно изменился после своей женитьбы на Франсуаз. Мы всегда любили Луи, хотя наши парни, может быть и справедливо, упрекали его: «Тебе бы Наполеона! Любого бы тебе Наполеона!..» И всё равно любили. А теперь вот встретились – чужие. Говорить нам стало не о чем.
Мы расстались у советского павильона. Может быть, навсегда. Мне было грустно. Я потеряла Луи.
Когда мы с Вадимом ушли с выставки, спустилась ночь и загорелись огни. Мы пошли в метро, но по дороге передумали – решили идти пешком. Шли по Шанз-Елизе, под деревьями. Из широко открытых кафе доносилась музыка. Машины, клаксоны, огни, люди... Я шла, заглядывая в витрины и радуясь летнему вечеру и идущим навстречу людям.
– Давай-ка отсюда, – сказал вдруг Вадим, и мы свернули в узкую полуосвещенную улочку.
Стало накрапывать. Вадим сунул под мышку пакет с папиросами. Я представила, как «баррикадники» вскроют пакет, как Сергей Кириллович, Жано, Рене жадно закурят папиросы с картонными мундштуками, а Ваня, тот возьмет в руки коробку и, прежде чем распечатать ее, будет вертеть, рассматривать и вглядываться в голубую крышку, на которой всадник в черной бурке сдерживает стремительный бег коня. И мне неудержимо захотелось немедленно отправить им папиросы.
– Вади!
– Что? – Взглянул так, словно вернулся издалека.
– Папиросы бы скорее отправить, у Вани же день рождения.
– Когда?
– Послезавтра. Забыл?
– Ладно, Мариш, отправим.
Мы подошли к дому. Около нашей парадной стоял какой-то парень. Увидев нас, пошел навстречу.
– Камарад Костров? – парень говорил шепотом. – Ты мне нужен. – Он почему-то показал глазами на меня.
– Иди, Марина, – сказал Вадим тихо. – Я сейчас приду.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
По комнате ходит Вадим. Я слышу, как Вадим ходит по комнате... Постоял у окна, пошел обратно, дошел до тахты – повернул. Курит. Ходит. Ходит, ходит, ходит... Нет. Нет, нет... Нет, это невыносимо.
...На столе трубка – «самая обкуренная, изогнутая, как ты любишь...». Ручка «Паркер»! «Куда мне ее, такую дорогую...» Красная обложка записной книжки с засохшей кровью. И раскрытый партийный билет: «Имя – Иван. Фамилия – Чельцов. Национальность – русский»...
Глава тридцать восьмая
Жизнь продолжалась. Мы работали, ждали въездной визы в СССР. Визы не было. Всё-таки мы ждали.
Парижане ездили на работу, вечерами возвращались, пили аперитивы, разучивали песенки Мориса Шевалье.
Пришел к власти Даладье. С черного входа вползал во Францию фашизм. Распадался Народный фронт.
Из Испании возвращались интербригадовцы. Не вернулся наш Ваня. Вернулся Сергей Кириллович.
У Сергея Кирилловича заметно побелели виски. Он опять сел на такси и вечерами по-прежнему заезжал к нам. Ходил по комнате, курил, долго кашлял от глубоких затяжек: «Не будем преуменьшать реальные силы фашизма. Но он будет разбит... Фашистская армия – это не армия. Когда человеческая идея не цементирует... Встретит организованный отпор – рассыплется прахом...»
А в Мюнхене тем временем были подписаны постыдные соглашения. Ночью к нам прибежал из редакции Жано: «Старик, мы тонем в дерьме!..» Появилось новое слово «Судеты», и у парижанок зонтики «Чемберлен» – длинные, тощие, черные.
Наш сосед, кавалер Почетного легиона, рвал и метал: «Не полезем же мы в войну из-за этих чехов!..»
И хозяин бистро, бретонец с маленькой не по росту головой: «Почему мы должны воевать за эти Судеты? Нам-то зачем они?» И камамберовая наша лавочница: «При чем тут Франция? Нет, скажите сами, месье Кострофф, почему мы должны лезть в полымя за этих чехов?»
– Мюнхен? Это же великолепно! – говорил ветеран Вердена, месье Матюрен. – Мюнхен – это защита Европы от большевизма...
– Теперь можем спать спокойно, – вторил ему шеф.
– Бордель! – говорили настоящие французы. – Проститутки! Стыдно быть французом!..
И нескончаемые разговоры о войне – всюду.
Многие еще надеялись: «Войны не будет! Слава богу, пронесло...»
В Париж приехал Риббентроп. Встречали его торжественно.
– Шлюхи! – говорил папаша Анри. – Я тебе говорю – шлюхи!..
По утрам я ездила на работу. Бежала в метро, кружила в потоке людей по извилистым подземным переходам, вдыхая сырость подземелья и запахи пудры и пота. Всё было как прежде, только если раньше люди в метро досыпали, то теперь как одержимые набрасывались на утренний выпуск газет. Уткнется в газету и только временами испуганно взглянет в окно – не пропустил ли остановку? – и опять в газету.
А газеты пестрели ядовито-черными заголовками: «Немцы вошли в Вену!», «Немцы вошли...» – и каждое «немцы вошли...» словно удар штыка.
...Парень рядом раскрыл «Матэн»: «Немецкие войска вошли в Чехословакию...» Он повернулся ко мне лицом, надвинул на лоб кепку, свернул газету трубочкой, сунул под скамейку: «Нужник...»
– Нет сомнения, что боши теперь полезут на восток! – говорил Матюрен.
И мой шеф:
– Нефть нужна. При таком размахе...
А назавтра – германо-советский пакт!
Пришел Жано. У нас уже сидел Сергей Кириллович. Все были взволнованы. Сергей Кириллович говорил:
– Ход безусловно трудный, но – кажется – здо́рово! Оттяжка конфликта... набирание сил...
Вадим ходил по комнате, в лице – ни кровинки.
– Рассудком принимаю, сердцем нет.
– Трудновато, конечно, нам тут придется. Будем объяснять. Москва знает, что делает... – говорил Жано.
– Ну, а мне? Как мне теперь консьержке показаться? – Я не на шутку перепугалась. – Русским же на улицу будет не выйти!
Наутро в лаборатории шеф:
– Э-э, малыш, а ты хоть уразумела, что он сотворил, твой Сталин?
– Уразумела, – сказала я. – Когда ваш Даладье подписывает договор, он вас не спрашивает.
Коммунистов увольняли с работы. «Юма» выходила с белыми полосами и голыми подвалами. Начались аресты. Газеты надрывались: «Очистить страну от коммунистов!.. Нужны самые решительные меры...» Возникали процессы, суды, приговоры...
Пришел к нам Луи. После той встречи на Международной выставке он у нас не появлялся. Мы знали, что Луи делает «блестящую карьеру» и метит чуть ли не в товарищи прокурора. И вдруг – пришел.
Мне показалось, Луи взволнован.
Дома ли Вадим? Нет, Вадима дома не было.
– Ты знаешь, Марина, я в отпуске.
– Нет, этого я не знала.
– Да, в отпуске, и, может быть, бессрочном.
– Неужели? Почему?
Я видела по лицу Луи, что он ждал этого «почему». Вполголоса он сказал:
– Трудно объяснить. Я решил взять отпуск. Надо подумать. Разобраться. – Его нижняя челюсть вздрогнула.
– Что случилось, Луи?
Беспокойство Луи передалось и мне.
– Не могу я, Марина. Не в силах я больше, понимаешь?
– Но что, что случилось?!
Сел. Закурил. Крепко затянулся.
– Попробую сказать. Это у меня началось давно; пытался глушить, убаюкивал себя... всякими лицемерно-утешительными доводами, вроде того, что не я принимал участие ни в составлении законов, ни в применении их. Но нет, я принимаю участие, Марина, я вмешиваюсь, я обвиняю, выношу решения... Не секрет, что правосудие не всегда совершается... в наши дни. Вот и суди. Нет, нет, примирить с этим свою совесть я не могу. Пойми, не мо‑гу‑у!.. Черт... Трудно мне. Так трудно еще никогда не было.
Умолк. Сидел мрачный. Курил. Сигарету за сигаретой.
– Луи, милый, я могу тебе помочь? Скажи, чем я могу тебе помочь?
Никогда я не видела Луи в состоянии такого внутреннего напряжения, такой тревоги. Мне было жаль его, и мне хотелось помочь ему, но я ничего не могла, – нельзя человеку уйти от самого себя.
– Ничем, Марина, ничем. А где Вадим? Скоро придет?
В эту минуту в передней зазвонил звонок – пришел Жано:
– Что с тобой, старик? Болен?
Жано, как я, тоже рад был встрече. Мы любили Луи. Всё-таки мы любили его, нашего Луи.
– Да. Болен. Все больны. Вся Франция.
– Брось. – Жано легонько хлопнул его по спине. – Это ты брось.
– Жан, что происходит? Я ничего не понимаю... – Он встал из-за стола и пошел к окну, потом вернулся, стоял белый и злой. – Был «Мюнхен» – ты говорил: стыдно быть французом! Что ж, тут можно было согласиться и не согласиться. Но пакт, который заключили русские! Извини, пожалуйста, но я хочу тебя спросить...
Я взглянула на Жано, но Жано было не до меня.
– Русские, говоришь, ха... загляни-ка, старик, поглубже, и ты нащупаешь результаты «Мюнхена». Голова твоя, да русские же пытаются спасти... может быть, не себя только, может быть, и тебя еще тоже! Пойми ты это.
– Ребята, знаете что? – сказала я, чтобы переменить тему разговора. – Махнем в Латинский квартал, тряхнем стариной, а?
Вадим был у метра Дюшена, и я знала, что придет он нескоро, и еще я знала, что без Вадима у нас кончится плохо: в лучшем случае обычной ссорой, а в худшем – разойдемся с Луи надолго, может быть – навсегда.
Я не хотела этого.
И мы поехали в квартал нашей юности, и сидели на широкой, почти во весь тротуар, террасе кафе-брассери на углу Бульмиша и улицы Суфло, и в наступающей темноте смотрели на вспышки световых реклам, на красные и зеленые сигналы светофоров, и на толпы молодежи – сегодня еще беспечно и весело снующей по бульвару Сен-Мишель, и на сплошные потоки автомобилей. Парни сидели тихо и потягивали через соломинку перно с содовой, а я пила черный кофе с мартелем. Мартель оказался крепким, и от первого глотка у меня закружилась голова, и я ждала, пока это пройдет, и слушала «штурмы» и «дранги» за соседними столиками, – в воздухе была война.
А через два дня Вадима вызвали в префектуру полиции и приказали покинуть пределы Франции в кратчайший срок. Мы обрадовались: может быть, теперь советское консульство поторопится с нашими визами? А на улице Гренелль сказали так: «Кострова высылают? Дадим разрешение Кострову на советское судно. Поедет без въездной визы – в Москве оформят. А жену не высылают, ее виза придет своим порядком, и тогда она поедет...»
* * *
Мы сидели посреди комнаты на Вадимовом чемодане. Квартира была совсем пустая, и от этого казалась какой-то чужой. Утром Вадим позвонил в Агентство морского транспорта, приехали рабочие, погрузили наши вещи на грузовик, повезли паковать на склад. Их должны были отправить в Гавр, а оттуда на пароходе в Ленинград.
Мы укладывали в чемоданы наши носильные вещи, и я беспрестанно совала в чемодан Вадима разные свои вещички, и от того, что мои платья были вместе с вещами Вадима, почему-то становилось сильнее чувство уверенности, что нас, быть может, не разлучат. Но каждый раз, находя у себя мои тряпочки, Вадим перекладывал их в мой чемодан: «Тебе тут понадобятся...» – «Не понадобятся, я же поеду...» – и спазм опять и опять сжимал горло, Вадим качал головой и, вздохнув, клал в свой чемодан мои платьишки.
Потом Вадим сказал:
– Война так скоро не начнется. Десять раз успеем прислать тебе документы. – Он притянул меня к себе. Сердце у него стучало сильно и часто.
– Я не хочу, Вадим, я не могу оставаться без тебя!
Лицо у Вадима было как у человека, преодолевающего боль.
– Вади, я глупая, я порчу тебе радость. Я буду ждать, Вадим, сколько потребуется.
– Марина, всё будет хорошо. Через месяц мы будем вместе. Я только тревожусь, как ты тут проживешь этот месяц без меня.
– Вот и не надо.
– Месяц знаешь как быстро пробежит. Приедешь в Москву, на вокзале тебя встретит муж, и начнется у нас всё сначала, как будто...
– И никто не будет высылать моего мужа, как нежелательного иностранца?
– Мы никогда не будем больше иностранцами.
– Я не хочу, чтоб ты уезжал. Я хочу быть с тобой... Нет, нет, Вади, уезжай. Я глупая. Тебе нельзя оставаться тут.
Вадим закурил, поискал глазами, куда бросить спичку, и сунул обратно в коробок.
– Что ж, пойдем. – Он взглянул на сдвинутые в угол чемоданы. – Пойдем, Маринка, устрою тебя. – Вадим взял два чемодана и понес в переднюю.
Я не двигалась. На стене, где были полки с книгами, темнели синие полосы обоев – те самые, которые были тогда, когда мы только что въехали. И чернильное пятно на паркете. Однажды Вадим перевернул пузырек с чернилами.
Я подошла к окну. В переулке не было ни души, в квартирах напротив ставни еще закрыты. В лавочке, где мы обычно покупали продукты, двери закрыты. Мадам выставила на тротуар табуретку с газетами и придавила их камнем. В тарелочке было пусто.
– Будет тебе, Маринка, пойдем, – позвал из передней Вадим.
Я перевесилась всем телом и заглянула под наши окна, – там у тротуара, бывало, Ваня и Сергей Кириллович ставили свои машины.
– Марина!
Я впилась пальцами в оконный балкончик. Кровь в висках тяжелыми ударами словно отсчитывала время. Впереди у меня только ночь и завтрашнее утро...
Мы вышли на улицу. Подождали, когда сменится светофор, перешли на другую сторону бульвара. Вадим шел впереди. Я смотрела на его крепкие плечи, нисколько не поддавшиеся тяжести чемоданов, на размеренную, ровную поступь.
Мы вошли в отель. Вадим оставил в вестибюле чемоданы, и мы зашли в контору, и он заплатил за комнату.
– Я на одну ночь, а жена останется на месяц-полтора, – сказал Вадим, и от этих слов внутри у меня будто что-то оборвалось.
Портье пошел впереди со связкой ключей. Мы поднялись по широкой лестнице на третий этаж и пошли по узкому коридору мимо длинного ряда коричневых дверей. Портье остановился у последней двери, отпер и распахнул ее перед нами.
