Текст книги "К причалу"
Автор книги: Александра Тверитинова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)
– Мне от него никогда проку не было.
Я всматриваюсь в тонкий лик богородицы.
– Подари мне, – попросила вдруг я. Мне очень ее хотелось, эту иконку, благословение его матери.
Он посмотрел на меня:
– Бери.
– Подарил?
– Эх, как бы я хотел подарить тебе уверенность в завтрашнем дне.
Глава семнадцатая
В то воскресенье я пришла к Вадиму раньше обычного. То было наше последнее воскресенье в «Отеле де Дёз авеню». Вадим подал в мэрию документы на регистрацию нашего брака, и мы присмотрели квартирку на углу бульвара Пастер и улицы Фальгиер. Уютную синюю квартирку с коралловой передней, славной кухонькой и ванной комнатой. Купили в кредит синие портьеры, письменный стол и синюю тахту. Расставили.
Вечером я пошла к месье Дюма:
– Месье Дюма, я выхожу замуж. – Я волновалась.
Он недоуменно поднял брови:
– Рано тебе еще...
– Я люблю его, месье Дюма.
– Это какой же? Тот благородного вида русский, что ли?..
– Что с трубкой ходит, да? – вмешался Роже.
– Да, – сказала я.
Месье Дюма долго думал.
– Соотечественник? Ну что ж, парень как будто ничего... Ты приходи, если что...
...Вадим вышел ко мне на лестницу и, взяв за руку, привел в комнату. Первое, что я увидела, – его рабочую рукопись на столе и объемистые словари Ларусса. Мне стало обидно.
– Вадим, неужели и сегодня работать?..
– Мариш, милый, – в лице его появилось вдруг что-то детски-виноватое, – мне совершенно необходимо. Я только чуть-чуть, а ты посиди, почитай.
– Ну, хорошо, – сказала я и, подскочив, уселась на кровать.
Я читала Андре Моруа – про любовь и про счастье – и поминутно посматривала на склонившегося над рукописью Вадима.
Потом я отложила книгу и сидела просто так. В голове мелькали обрывки мыслей, но думать не хотелось. Меня переполнял праздник.
Я сидела на кровати и смотрела на Вадима, и оттого, что я долго смотрела, Вадим поднял от рукописи глаза и, вынув изо рта трубку, взглянул на меня и улыбнулся.
– Что, Мариш? – Он положил на стол авторучку, поднялся и подошел ко мне. Сел на край кровати, взял мою руку, поцеловал. Привлек к себе.
Мы сидели на краю кровати и говорили друг другу, что в ту ночь, когда мы встретились около вагона «Париж – Негорелое», уже была решена наша судьба. Потом Вадим подсчитал, сколько осталось ждать до регистрации нашей в мэрии, но я сказала, что мэрия – это пустая формальность и завтра мы переедем на бульвар Пастер.
– Ну что ж, Мариш, на Пастер так на Пастер!
Он крепко затянулся и выпустил дым к потолку. Прищурился. Потом спросил, тщетно скрывая улыбку:
– А что мы будем делать сегодня?
– Пировать!
– Можно. И даже – на славу.
– А как? Где?
– Где и как хочешь.
– За город?!
– Можно. Махнем с тобой за город.
– Куда?
– Куда хочешь.
Внизу остановилась машина.
– Ваня, – сказал Вадим и пошел к окну.
Я тоже подбежала к окну.
– Поднимайся! – крикнул Ване сверху Вадим.
Ваня натянул на щиток счетчика черный колпачок и вышел из машины. Он поднял свою квадратную голову, кивнул нам зажатой в зубах трубкой и пошел через дорогу. Широкий в кости, невысокий, нескладно скроенный, но крепко сбитый русский парень. Идет вразвалку, крепко ступая на всю подошву. Он казался высеченным из гранита, этот бывший юнга с бывшего черноморского корабля. Тоже – занесло на край света! До самой Бизерты мальчишку угнало. Хлебнул горюшка, пока до Парижа добрался. И до комсомола.
Женился на подружке по ячейке, а через три года Сюзанн умерла, и остался Ваня с двухлетней дочкой Юлькой. Любит, нежно любит маленькую Юльку. И мы с Вадимом любим Юльку. И Ваню.
С первой встречи стали на «ты». Так, прямо сразу: «Э-э, дивчинка, та мы же ж с тобою земляки! Черноморцы же ж оба!» И за внешней этой грубоватостью я ощутила какую-то удивительную ласковость к людям. Всегда радуюсь, когда появляется у Вадима широкоплечий этот крепыш, с насмешливыми, дерзко сверкающими глазами, шумный и милый, постоянно занятый делом, – карманы потертого пиджака всегда набиты кусочками бумаги, на которых записывается «нужное».
Я вышла на лестничную площадку.
– Здоро́во, землячка. Ты уже тут? – Лицо веселое, с голубоватыми белками умных глаз и милой улыбкой сильного парня, который радуется жизни.
– Давно уже. Здрасьте, Ванечка. Это мило, что ты приехал сегодня.
– А я вообще милый. Это сразу бросается людям в глаза. – Он обнял меня за плечи, и мы вошли в комнату.
– Здоро́во, Вадим. Я на минутку. Дело к тебе есть.
– Ну, давай.
Вадим доставал из шкафа рюмки.
– Вы что празднуете? – спросил Ваня и посмотрел на меня, потом на Вадима. – А-а-а! Понятно... Ну давай праздновать, – Он шумно подвинулся со стулом к столу.
Я тащила из шкафа всё, что там находила: бублики, коробку сардин, банку спаржи, коробку конфет. Ваня провожал меня глазами к шкафу и к столу и приговаривал:
– Давай, землячка, давай... тащи всё, что там есть.
Вадим открыл мартель и налил две рюмки, и достал еще бутылочку липкого шери-бренди и налил мне в рюмочку.
– Ну, землячка, щоб наша доля нас не цуралась, щоб легче в свити жилося! – И Ваня легонько стукнул своей рюмкой о мою. Потом они с Вадимом посмотрели в глаза друг другу, кивнули и, по-русски, одним духом, осушили рюмки.
– Так что там у тебя за дело? – спросил Вадим.
– Забастовку такси готовим.
– Бензин и стоянку – за счет хозяев?
– Именно. Будем биться. Беляки бы только не подвели, сучьи дети. Не проведешь с ними работенку, а, Вадим?
– В русской секции ВКТ[1]1
ВКТ – Всеобщая конфедерация труда.
[Закрыть], что ли?
– Ну да. Разика два-три поговорил бы с ними по душам.
– Ладно. Выкрою несколько вечеров.
– Хорошо бы тебе сначала с дневной сменой, а потом повторить и для ночной. Не трудно?
– Ну чего там, надо – сделаю.
– Да я потому, что очень уж ты занят.
– Будет тебе...
– Видел «Юма» сегодня? Крепко?!
– А что? – встревожилась я.
– И когда ты наконец начнешь газеты читать?
– Да ну скажи – что?
– Что... А то, что парламентская фракция коммунистов требует выслать из Франции белогвардейские штабы! Ясно? Вчера в палате чуть было драка не началась, – сказал Ваня Вадиму.
– Наивный ты парень, Ваня. Уж если станет Кьяпп русских высылать, то не с белогвардейцев начнет.
– Это еще надо, чтоб он удержался у власти, этот Кьяпп... пинка ему в зад, и всё дело.
– Сколько у тебя на счетчике? – спросил вдруг Вадим.
– Десять франков. – Ваня виновато улыбнулся. – С самого утра гоняю по стоянкам. Дела!
– С чем же ты в гараж явишься, друг?
– Ничего. Набью до вечера.
– Уволят же, Ваня, – сказала я. – Потом трудно будет найти работу...
– И так и этак выгонят, – сказал Ваня.
Под окном загудел клаксон.
– Сергей Кириллович, – сказал Вадим.
Одернув ладный пиджак и привычным жестом поправив галстук, Сергей Кириллович вошел в комнату.
– Здравствуйте, Марина. – Он склонился к моей руке.
– Здравствуйте, Сергей Кириллович, – сказала я, почему-то оробев, и посмотрела вопросительно на Вадима, и Вадим подмигнул мне, и я встала на носки, и обеими руками обняла Сергея Кирилловича за шею, и поцеловала сначала в одну щеку, потом в другую.
– Это я – за Вадима! За Вадима Андреевича вам! Вот...
Ничего не понимая, он посмотрел на Вадима.
– Сергей Кириллович... вы чудесный... Это же... то, что вы... Вадима... Ну, я даже не знаю, как сказать вам...
Всё это я шептала едва слышно, подчиняясь единственному стремлению – высказать всё, что обуревало меня в то мгновение.
Вадим молчал. И Ваня.
Сергей Кириллович вдруг улыбнулся. Глаза его согрелись, и моя ладонь почувствовала теплое пожатие.
Подняли рюмки.
– За счастье, – сказал Сергей Кириллович, глядя на Вадима, – За большие радости, Марина.
Он отпил глоток и поставил рюмку.
Ваня одним духом осушил бокал:
– А ведь это Маринкин бог помог вам, Сергей Кириллович, спасти Вадима, Дивчинка с ним, кажется, в ладах.
Сергей Кириллович улыбнулся:
– И ведь проскакал было мимо... какая-то сила повернула коня обратно.
– За это и выпьем! – воскликнул Ваня. Он стал наполнять рюмки. – Да-а, чуть было не забыл! Москвичей же вчера возил! Интересно-то как, черт.
– Командированные, что ли? – спросил Вадим.
– Путевки ребята получили.
– Что это – путевки? – спросила я.
– Путевки? Прогулочка, дивчинка, за казенный счет.
– В Париж?
– В Париж, девочка. И в Рим. И еще в Афины...
– За какие же это заслуги? – спросил его Сергей Кириллович.
– Не знаю. Инженеры. Архитекторы, наверное, раз – в Рим да в Афины. Между прочим, – сказал Ваня, обращаясь к Сергею Кирилловичу, – между прочим, из четверых – двое бывшие беспризорные. Теперь инженеры. По Европам, можно сказать, путешествуют. Чудеса! Честное слово, чудеса.
– Что ж это они, первому встречному биографию выложили, а? – Вадим пожал плечами.
– Так я же показал им мой партийный билет. Ну и загорелись парни – расскажи да расскажи. Русский, «беляк» вроде, и партийный билет. Вот и «расскажи». А мне от них того же надо. Шутка – вчерашний бродяга – инженер! Как раз вечером собрание ячейки было. Так я, брат, на ячейке такой доклад закатил. Данные, понимаешь, факты!
– Есть ли письма от Таисии, Марина? – перебил его Сергей Кириллович.
– Есть.
– Трудновато с квартирами, пишет, – сказал Вадим.
– Беда не в этом.
– А в чем? Беда-то в чем, Сергей Кириллович? – спрашивает его Ваня.
– Если говорить образно, то Россия напоминает теперь огромного, полного сил человека, перенесшего тяжелую болезнь и медленно от этой болезни оправляющегося. Но оправится ли?
– Тяжелые пласты переворачивают, Сергей Кириллович, – сказал Вадим.
Любой разговор за столом неизменно переходил на события в России. Шла первая половина тридцатых годов, и чуть только речь заходила о крестьянах в СССР, коллективизации в деревне, лицо Сергея Кирилловича неизменно мрачнело.
– И когда всё это кончится, и чем... – сказал он.
Вадим улыбнулся. У Вадима была приятная, чуть-чуть застенчивая улыбка.
– Кончится? – сказал Вадим. – Это только начало, Сергей Кириллович. – И он опять улыбнулся.
– Не примутся на нашем российском черноземе столь экзотические цветы.
– Уже намечаются всходы, Сергей Кириллович.
– Всходы, говорите. Что ж, дай-то бог. – Он отодвинул недопитую рюмку. – История покажет.
– Показала вам уже раз, история ваша, – влез в разговор, как это он часто делал, Ваня. – Всё дело в том, что не поддается она на шутки, история-то. Не любит шутить.
Вадим вскинул на неугомонного Ваню глаза:
– Пей свой коньяк и поезжай работать.
Я очень любила наблюдать за ними и особенно за Сергеем Кирилловичем. Сдержанный и молчаливый, он слушал, изредка наклоняя голову в знак одобрения, или изумленно взглядывал на Вадима, но стоило только присмотреться, и становилось ясно, что беседу ведет Вадим, что общие мысли текут по заранее определенному Вадимом руслу.
Трудно мне было представить Сергея Кирилловича блестящим офицером в озарении огней ночного ресторана или в табачном дыму цыганского кутежа. А между тем всё это существовало когда-то в его жизни.
К тому времени, когда я узнала его, Сергей Кириллович был уже потухшим, или, лучше сказать, отгоревшим. За плечами стояла большая, сложная жизнь. Обычно он не любил вспоминать о ней.
Со стороны он мог показаться даже несколько суховатым – до того сковывала его сдержанность. Но умный взгляд, озарявший порою лицо, говорил о напряженной внутренней жизни.
О жизни в Советской России говорил он охотнее, чем о чем-либо другом.
Сергей Кириллович встал, прошелся по комнате, постоял у окна.
– Поедем кататься, Марина? – сказал вдруг. – За город куда-нибудь.
– Поехали со мной, – предложил Ваня, – всё равно мой день в трубу...
Вадим и Сергей Кириллович переглянулись.
– Поедем с Ваней, – попросил Вадим, и Сергей Кириллович не возразил.
– Вот это здо́рово! – Ваня встал. – Эх...
...Механики, чекисты,
рыбоводы,
я ваш товарищ, мы одной
породы!..
– Багрицкий, – сказал мне Вадим, ставя в шкаф бутылки.
– Эдуард, – подтвердил Ваня. – Наш, одесский поэт! Земляк!
Спускались с лестницы вместе. На улице попрощались с Сергеем Кирилловичем и стали усаживаться в машину.
– Включай счетчик, – сказал Вадим, открывая дверцу.
– Ты чего это сегодня, Вадим? – обернулся Ваня, не решаясь опустить щиток.
– Валяй, метр Дюшен отвалил мне за три главы сразу! Поехали.
Ваня включил мотор.
– Куда?
– Поезжай на Конкорд, там сегодня фонтаны. А потом поднимемся по Елисейским полям, потом... куда хочешь. На Марну валяй, на Уазу...
– Добре.
Я помахала Сергею Кирилловичу. Он сидел в своем такси, руки на руле, и ждал, когда тронется Ванина машина.
Машина выбралась на широкое авеню и мягко покатила по асфальту.
Глава восемнадцатая
Над Парижем нависло раскаленное небо. Сожженные солнцем платаны поникли. Город обомлел от зноя. Прячась в тени зданий, люди спешили в кафе и ресторанчики, наскоро обедали, чтоб до конца перерыва успеть посидеть в сквере и подремать над газетой.
В лаборатории жара. Прокаленные солнцем шторы спущены, окна закупорены, дышать нечем. Я подобрала волосы, заколола их пучком на макушке и, закатав рукава халатика до самых плеч, широко открыла краны и подставила руки под холодную струю. Стало хорошо.
Потом уселась на табурет и протянула на прохладном кафеле стола руки. Уткнулась в них лицом и закрыла глаза. Если ровно в семь выскочить на лестницу, то за четыре минуты можно добежать до бульвара Бомарше. На углу будет стоять Вадим. Увидев меня, пойдет навстречу, и, хотя еще далеко и идущие впереди загораживают его собой, я отличу Вадима среди тысячи. Наверно, только у Вадима такая, несколько вразвалку походка, – идет будто не по асфальту парижской авеню, а по колдобинам в своих Мещерах. Так ходят серьезные, крепко сколоченные люди, чувствующие уверенную весомость каждого своего шага на земле. Возьмет мою руку, всю ее захватит в свою лапу, и мы зашагаем вниз по бульвару, мимо магазинов и ресторанов, и Вадим будет останавливаться у киосков и рассматривать ловко нанизанные на веревочку газеты и журналы, и я буду терпеливо ждать его и смотреть, как из контор и магазинов выходят люди – сперва с промежутками, а потом один за другим, – и тротуары вдруг наполнятся быстро движущейся толпой. А на окнах с грохотом будут падать железные шторы, и в автобусы, трамваи и метро будут вливаться потоки людей. Подбегая к решетке метро, они будут кидать в тарелочку монету и хватать «Пари суар» у старухи-газетчицы в мужской соломенной шляпе, что сидит на складной скамеечке около решетки метрополитена. По улицам с ревом и грохотом будет двигаться сплошной поток автомобилей и удушать прогорклым запахом бензина, и в воздухе будет стоять тонкая пыль.
Потом Вадим кончит рассматривать газеты, и мы опять вольемся в толпу, и за углом свернем в переулок и пойдем ровными узкими улочками между высокими старинными домами, где одни выступают вперед, другие отступают назад.
Потом зайдем пообедать в «Добрую старую Нормандию»; там в эти часы прохладно и пусто. В зале чуть-чуть попахивает чесноком, и обед подает сама хозяйка, толстая и усатая нормандка, и, когда мы кончим, она принесет Вадиму счет, написанный мелом на грифельной доске.
Потом, обходя шумные бульвары, мы пойдем бродить по набережным Сены, всё время с толпой, но в то же время одни, – одни среди всех остальных. И я буду стараться, чтоб Вадим подольше не раскрывал «Пари суар», потому что, как только он заглянет в газету, на его лицо ляжет тень, и мне потом долго не отогнать ее. До чего же она портит людям жизнь, эта проклятая политика!
Ну, пришел Гитлер к власти, так ведь это же в Германии. Но Вадим говорит: «Хочешь ты или не хочешь, Маринка, а втянет и твою маленькую жизнь в этот круговорот политики. Как ни обороняйся...» На набережной Вольтера мы свернем в переулок и, купив по пути сандвичей, усталые пойдем домой, на бульвар Пастер.
А скоро поедем в Москву, в Россию.
И от мысли, что мы уедем из Парижа, покинем наш бульвар Пастер, милую нашу квартирку, внутри у меня щемит. Даже «ню» – барельеф над нашей парадной – «бесстыжую тетку», как назвал ее Ваня, – мне покидать жалко. Но так надо...
Знали бы они тут, что я замужем... Нет, лучше не надо. Скажу Мадлен. Только Мадлен. Знал бы Мартэн, что Вадим коммунист: «Агенты ГПУ! К себе пускай убираются! В Москву...» А Вадим бы и рад...
Если Мартэн узнает – уволит. Ну и пусть! Черт с ним, с Мартэном. Черт с ним, с шефом.
В коридоре зазвенела входная дверь. Мадлен. Можно не двигаться. Крякнуло... Черт, Матюрен!
Я крепче сомкнула на столе руки и, уткнув в них лицо, притворилась спящей. Я слышала, как полковник пошел по коридору, открыл мою дверь, идет ко мне... вплотную подошел... По спине у меня пробежала судорога.
И вдруг, к затылку моему... холодное, мокрое – губы!
Круто развернулась на винтовом табурете – бац! – по щеке его.
Полковник раскрыл рот и захлопал желто-серыми ресницами, и засопел. Потом повернулся и медленно пошел к двери.
На пороге стояла Мадлен. Она посторонилась.
– Старая свинья... – прошептала ему в спину Мадлен и пошла к раковине.
Деликатно не глядя в мою сторону, она сняла с гвоздика свой фартук и, открыв оба крана, стала сливать в раковину мочу из бутылок.
Я сидела, подперев ладонями щеки. Лицо у меня пылало.
И вдруг в передней звякнуло опять. Снова полковник! Постоял на пороге, пошел к Мадлен...
– Шеф еще не приходил?
– Нет, мсье, – сказала Мадлен не оборачиваясь.
Я уткнулась в окуляры.
Матюрен ходил по лаборатории взад и вперед. Ходил, поглаживая белесые усы на иссеченном синими прожилками лице. Его багровый загривок противно выпирал из-под туго накрахмаленного воротничка.
– Между прочим, мой постоянный бордель – в ваших краях, Мадлен, на Монмартре. Знаете, небольшой такой бордельчик в начале улицы Мучеников. Кстати, только этот и признаю.
Уткнувшись в микроскоп, я старалась не слушать.
– Я человек верный: с тех пор как ступил в этот храм наслаждений, ни одного четверга не пропустил, если не считать, конечно, четырех военных лет, когда меня не было в Париже. И представьте: даже день не меняю – четверг. Всегда по четвергам...
– Мсье хвастает, – сказала Мадлен.
– Слава богу, хвастать нет нужды.
– Помрете когда-нибудь в вашем борделе. От кровоизлияния в мозг.
Шеф дернул дверь:
– Привет, дорогой метр!
– Здравствуйте, дорогой друг. – Старик стоял, прислонясь спиной к моему столу.
– К Марине подбираетесь, – сказал шеф. – Бесполезное дело.
– Ха... Русские женщины... трава пресная...
– Истина, дорогой метр. Иногда я себя спрашиваю: с чего только у них дети берутся?
– Проще и милее нашей француженки нет на свете.
И пошли к дверям.
– У-уф, святая Мадонна! – вздохнула Мадлен и мгновенно закрыла краны.
– Мадемуазель Марина! Перерыв давно кончился! – крикнул вдруг за стеной Мартэн.
Я взглянула на часы: стрелка еще не сдвинулась с двойки.
– Стукните там Дюбуа. Пусть шевелится! Мадле-ен! В Пастеровский! Живо! Одна нога на Бастилии, другая на бульваре Пастер! Живо-живо-о!
Мадлен просияла. Мадлен любит выезжать «в город». «Вот бы мне в небольшую контору устроиться курьером, как мой Марсель. Только и дело ему, что по городу ездить. Позавидуешь...»
Марсель – это муж нашей «прекрасной Монмартруаз». Марсель был бы превосходным курьером, если бы не его неодолимая страсть к скачкам. «Это у меня вроде болезни, мадемуазель Марина. Ничего не могу с собой поделать. Сколько раз говорил себе: Марсель, будь благоразумен, на этот раз не надо! А ноги сами несут в Лоншан. И каждый же раз, как будто на верную лошадь ставишь, а подводит мерзавка!» Стоит только хозяевам послать Марселя за деньгами, как он тут же сворачивает в Лоншан – на верную лошадь ставить, Спустит всё до последнего сантима – и пропал. Ни в контору, ни домой. Через несколько дней явится к Мадлен: «Слово тебе даю, Мадо! В последний раз!»
Долго потом выплачивают хозяевам из тощих своих получек. И пока выплачивают, Марсель опять превосходный курьер. И он нежно любит свою Мадо. Всё-таки потихоньку ждет, когда хозяева немножко отойдут и опять пошлют его за деньгами, и тогда он нырнет в метро Сен-Жорж, и уж на этот раз отыграется. Теперь-то он знает, на какую лошадь ему ставить!
– Мадле-ен! – Это шеф.
– Иду-у...
Мгновение – и уже подкрашены щеки, и виртуозно подправлены голубые стрелы ресниц, и на красиво очерченный рот с чуть изогнутыми кверху краями ложится жирным слоем багрово-лиловая «Ночь Парижа», и повисает на шее рыжая лиса – летом и зимой, – «как у всякой приличной парижанки»...
Ни одна женщина в мире с таким шиком не накинет на плечи самые дорогие меха, как это делает со своей рыжей лисой наша Мадлен.
Перебросит ее этак непринужденно через плечо, пристегнет за лапы, закинет назад хвост, выпрямится, чуть поднимет гордо посаженную голову, повернется и этак, и так, и боком, и фасом... потопчется перед черным стеклом термостата, красивая, статная, и будто с плеч у нее свисает не жидкая рыжая лиса, а по меньшей мере соболя! И пока Мадлен вертится перед термостатным стеклом, я смотрю на нее и любуюсь ею.
«Если посадить нашу Монмартруаз в щелочной раствор, – сказал как-то Мартэн, – и жесткой щеткой ее продрать как следует, даю голову на отрез – до «Венеры Парижской» докопаешься! Еще похлеще будет, чем ваша Милосская...»
