Текст книги "Игрок (СИ)"

Автор книги: Александра Гейл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 44 страниц)

Опомнившись, понимаю, что пора бы отвести взгляд, а то это может быть истолковано неверно. Но, судя по всему, поздно: внезапно Власов делает шаг ко мне и тянется к губам, будто поцеловать собирается. А я не знаю стоит ли отодвинуться, потому что мои прошлые причины для отказа испарились вместе с рассказом Арсения о сестре. Не становиться же тенью умершей дорогой его сердцу девушки? А Власов – ступенька следующая, не пройденная.

Он останавливается всего в паре сантиметров от моего рта, но на губы не смотрит. Что-то я не поняла: поцелуй будет или нет? Проходит несколько секунд, но ничего не меняется. Просто стоим и таращимся друг на друга. Я – выжидающе, он – невозмутимо. На прелюдию совсем не похоже.

– Вы что делаете? – спрашиваю.

Вот тогда он немного отстраняется.

– Пытаюсь определить, сколько вы выпили и можно ли вам доверить эндоскоп. А вы что подумали? – хмыкает, однако за реакцией следит.

– Встанете вы на цыпочки или нет.

– Да, обработка Капранова чувствуется, – кривится Власов и вот теперь отступает. А меня такая быстрая капитуляция разочаровывает. – Кстати, помнится, что-то подобное я вам уже предлагал. Хотите удовлетворить свое любопытство – сначала со своего пьедестала спускайтесь!

Ауч. И вау. Это честно. Знающий себе цену мужчина пригласил девушку на свидание и, получив отказ, не собирается подставлять вторую щеку. Что ж, я понимаю, это естественно. Если я хочу, чтобы у нас что-то было, то должна сделать шаг навстречу.

Как и следовало ожидать, эндоскопия ничего не выявила, Власов позубоскалил о влиянии перестраховок на личное время пациентов, но наш пациент претензий не предъявил. А раз так, то невиновны.

Мой телефон начал разрываться еще во время процедуры, но поскольку засовывать человеку в горло трубку, параллельно болтая по мобильнику – моветон, пришлось оставить Вадима в неведении относительно происходящего. Вообще я сегодня настоящий расхититель времени! Таких обычно с огромным удовольствием сжигают.

Мой сегодняшний бодигард, как оказывается, дожидается уже в больничном коридоре. Но только я делаю шаг к нему, как:

– Доктор Елисеева, – останавливает меня Власов. – Вы знаете, что по итогам курса лекций, которые я читаю для ординаторов в вашей больнице, грядет зачет?

– Нет. А что будет?

– Вот именно. Это зачет по хирургическим швам. Так получилось, что я не сторонник односторонней теоретической подачи, а у вас, насколько мне известно, не хватает часов в общей хирургии.

После двух месяцев реабилитационного периода у меня везде часов не хватает. Даже в нейро. Уже просила отложить переаттестацию, но все равно рискую потерять целый год академа. А у меня его, черт подери, может и не быть.

– Послезавтра по просьбе Мельцаевой я провожу операцию у вас в больнице, могу взять вас ассистировать и показать один из швов.

– Конечно, с удовольствием.

Он кивает так, будто моей ответ его совершенно не интересует. Хотя я уверена, что это чушь.

– Значит, до послезавтра? – спрашиваю, вынуждая еще раз взглянуть на себя.

– До послезавтра, – кивает сухо.

– Легкой вам смены. И спасибо за помощь в таком странном деле.

– Не привыкайте особо. В следующий раз номер не пройдет.

Что ж, если от тебя ждут ухода, остается только уйти. Плюс, я уже достаточно потрепала нервы Вадиму. Он сидит на одной из лавочек и выглядит так, будто ото сна его спасает разве что честное слово. Бедный, весь день проработал, а тут еще ночью по всему городу носится, дабы проследить за дочерью друга. Даже более молодого Власова ночные бдения потрепали, а уж Вадима тем более. Нет, надо было позвонить этому придурку с паспортом, и пусть он расхлебывает. Сполна заслужил!

– Прости, что так долго, – присаживаюсь рядом и ласково глажу Вадима по плечу.

В детстве я его звала «дядя Вадик», но мама каждый раз после этого начинала безудержно хохотать. Однажды ему это надоело, и мне было велено звать его просто по имени. Мама тогда очень извинялась, но на нее все равно обиделись. Хотя я, например, понимаю. Молодость – состояние души, такие люди, как Вадим, не рождены быть дядями. Одна его история чего стоит: копом он не пропускал ни одной авантюры, в результате чего его попросили написать заявление на увольнение по собственному желанию. После этого Вадима понесло в другую крайность, он связался с моим отцом и возглавил отдел безопасности. Хороший, толковый парень, и копом, уверена, тоже был неплохим, но если ты по натуре Индиана Джонс, агентом Смитом прикидываться бесполезно (тот, который из Матрицы).

– Давай рассказывай, – велит Вадим.

Коротко пересказываю ему суть нашего с Григорием диалога, пытаюсь подретушировать угрозы, но после парочки наводящих вопросов и капельки разъяснений оказывается, что все еще хуже, чем я предполагала. Вадим обрисовывает итоговую картину: Яну несколько раз дадут по шапке, за мной будут приглядывать, начнут отлов предателей и мятежников, да и вообще не женского ума это дело. Режь себе людей, в дела вершения судеб человеческих не лезь.

– Нет! – наконец перебиваю. – Отца волновать не вздумай. Он должен поправляться, а не бегать с топором за неверными! Не мальчик уже. Это я тебе как врач говорю. Не шучу, Вадик!

– Он разумный.

– Он мужчина. Геройствовать возьмется как нечего делать. Знаю я вас!

– И что ты предлагаешь? – усмехается Вадим весьма жестко. – Если кто-то узнает, что мы действуем тайно, чтобы «не волновать папу», – передразнивает он мои интонации. – То этот кто-то первым переметнется к Григорию.

– Попробуй своими силами. Привлеки своих людей, Яна и Адри, Арсения в конце концов.

– Жен, – отфыркивается Вадим. – Моих людей, которым можно доверять, по пальцам пересчитать можно, братцы твои – малолетние оболтусы. Один этого даже не скрывает и имеет весьма определенную репутацию. А герой нимфоманских грез вообще себе на уме.

Герой нимфоманских грез. Надо это запомнить… Так, не отвлекаемся! Об Арсении думать не время!

– Это мои условия. Иначе я от страха за отца тоже чего-нибудь натворю, будете еще и это расхлебывать!

Не знаю, чем именно угрожаю, но это оказывается удивительно действенным.

– Хорошо, – сквозь зубы цедит Вадим. – Но я не стану звонить тебе и спрашивать: ну как, мамочка, уже можно?

– И не надо. Я просто буду верить, что ты так же, как и все мы, желаешь отцу добра и скорейшего выздоровления.

– Прием давления засчитан, – кивает Вадим.

– Скажи ведь, я молодец? Сама от себя в шоке, – отшучиваюсь.

– Вставай давай, молодец она, домой отвезу.

Не сдержавшись, начинаю смеяться. В тихом, почти безлюдном фойе это оказывается неожиданно громко. И Власов, который делал вид, что совсем не пытается подслушать нашу беседу, а лишь угощается в регистратуре чаем с конфетами, оборачивается.

– Слушай, подожди минутку, – прошу Вадима и поднимаюсь.

Пока не изменила решимость, я быстро подхожу к Власову и прижимаюсь к его губам своими. Из-за адреналина, конечно, ничего почувствовать не успеваю – слишком волнуюсь. С другой стороны – вокруг незнакомые люди. Я просто восстанавливаю равновесие вселенной. Просто симпатичного доктора целует хорошенькая девушка, и это видит вся больница. И если он персоналу знаком, то она – нет. Да, таким образом я надеюсь достаточно умаслить Власова, чтобы больше он не обижался. Спускайтесь с пьедестала, как звучит-то напыщенно!

– Еще раз спасибо, – повторяю с улыбкой.

– Ммм… на здоровье, – отвечает он, все еще сбитый с толку.

Кажется, когда мы уходим, Вадим показывает ему за моей спиной большой палец. И вот скажите на милость, какой он после этого дядя?

ГЛАВА 19 – Орел. Ода человеческой хитрости

Мы пересекли черту,

Шагнули в бездну,

Так сбросим маски ложного стыда.

Мы уже пришли туда,

Где бесполезно

Играть словами если и когда.

Из мюзикла «Призрак оперы»

Жен

Когда я была интерном, однажды к нам привезли человека, разорванного на части. Случай был такой сложный и жуткий, что пациенту выделили целую бригаду хирургов, но спасти беднягу не удалось. Cлишком поздно. А меня? Меня спасти еще можно? Да существует ли достаточное количество врачевателей, чтобы помочь человеку, которого разрывает на части от противоречий?

Солнца сегодня нет, но свет уже проникает сквозь незанавешенные гостиничные окна, падает на кровать. В своем желании близости мы так спешили, что не подумали о конспирации, и теперь лучи, едва просачивающиеся сквозь тяжелые серые тучи, пытаются нас обличить. Двух коварных и эгоистичных любовников, которые еще вчера являлись не более чем потерянными душами. Казалось, трагедия маленькой девочки пробила черствые оболочки и обнажила суть – одиноких людей, жаждущих друг друга.

Больно знать, что потеря ощущения безмятежности в объятиях любимого мужчины неизбежна, и горло царапают едва сдерживаемые слезы. Но разве может быть иначе, если его место совсем в другой кровати?

Неудобно изгибаюсь, чтобы посмотреть на Кирилла. Он спит так близко, что можно различить шрамы, оставшиеся после пластической операции. Их очень старательно прятали от посторонних глаз, но сегодня я допущена в круг самых близких. И в кои-то веки вижу лицо Кирилла без привычного выражения вежливой учтивости. Эта естественность удивительно красива. Вот бы протянуть руку, убрать со лба отросшие кудряшки, насмотреться вдоволь. Но разбудить страшно, ведь тогда придется заговорить. А мне нужна минутка слабости… после которой наша близость канет в небытие. Близость, которую язык не поворачивается назвать неправильной…

Да чтоб тебя, Елисеева, не зарывайся! Пусть была ночь, пусть сожалеть о ней не получается, но будущего у нас все равно быть не может!

Тяжело вздохнув, заставляю себя отвернуться. Пока не утонула, пока спасение еще возможно.

Должно быть, я все же его разбудила, пока крутилась в кровати. Слышу движение за спиной, легкий шорох. Старательно подыскиваю обидные слова, собираясь пойти на сделку с собственной совестью. Получится ли держать удар? Я вынуждена быть сильной, вынуждена поступить как положено. Да, сделаем друг другу больно, да, навряд ли переживем это утро без потерь, но раз натворили дел – будьте добры расхлебывать.

– Доброе утро, Жен, – слышу.

Это звучит так ласково, что кожа покрывается мурашками. Господи, где взять силы, чтобы повернуться и взглянуть Кириллу в глаза? Заготовленные слова уже разлетелись точно перепуганные фейерверком птицы. Ощущение губ на плече подобно контрольному выстрелу в голову.

Это не попытка склонить к утреннему повторению акробатических этюдов на простынях, а жест небезразличия, утешения. Это «все хорошо, ничего не бойся», а оттого наводит просто дикий ужас.

– Не надо, – дергаюсь, как от удара током. – Кирилл!

Пытаюсь перевернуться и не выпустить из рук одеяло, хотя, учитывая, что оно у нас одно на двоих, это не лучший вариант.

– Тебе стоит уйти сейчас. Сейчас часов шесть – ну или чуть больше, – если поторопишься – никто не увидит, – говорю.

Против воли отмечаю, насколько окрепли его мышцы после интенсивной физиотерапии. Инвалидное кресло, костыли, трость – вся нагрузка пришлась на руки и грудь, сделала их крепкими, будто Кирилл не лежал месяцами в кровати. Зажмуриваюсь.

Оказывается, однако, что Харитонову причины моего смятения непонятны.

– Жен, ты всерьез думаешь, что я вернусь домой, поцелую жену в щеку, сяду за обеденный стол и как ни в чем не бывало стану шутить над подгоревшим омлетом?

На его лице такое искреннее недоумение, будто десятки поколений мужчин, живших ранее, своим женам не врали! А у меня в голове вспыхивает яркая картинка, где они с Верой смеются и с вилки кормят друг друга. От этой мысли становится тошно.

– Случившееся вчера было ошибкой, – начинаю говорить через силу. – Понимаю, я расстроилась, а ты выпил, вломился сюда…

Внезапно Харитонов проворно хватает меня за лодыжку и тянет к себе. Попытки сопротивляться заканчиваются тем, что он просто заводит мне руки за голову и нависает сам сверху.

– Это было бы оправданием, будь мне шестнадцать, Жен. Но я уже лет семнадцать не насилую девиц после пары капель спиртного.

Его глаза горят так ярко и счастливо, что контраргументов у меня не находится.

– Я хочу именно тебя, – добавляет тихо. Его откровенность до печенок пробирает. – Ты нужна мне.

Он целует мою шею. Медленно, с наслаждением. Забыться в объятиях желанного мужчины, еще раз, еще чуть-чуть, всего на несколько минут… Но это уже смертный приговор для самоуспокоительной лжи. Не просто физиология, не просто «я слишком долго была одна» и «он слишком много выпил». Нет. Это «хочу до безумия вопреки всякому здравому смыслу».

– Отпусти меня! Пусти! – выкрикиваю. – Мне не все равно, доволен? Но ты клялся хотеть другую женщину, нуждаться в ней. Объясни, как у тебя теперь язык поворачивается говорить то же самое мне, даже обручального кольца не сняв?

Виноватое выражение мелькает на его лице и мигом исчезает.

– Жен, я обо всем ей расскажу. Полечу в Германию и…

– Расскажешь о том, что стоило жене ступить на борт самолета, ты бросился в объятия своего доктора?

– Черт возьми, ну хоть дослушай меня! – выкрикивает Кирилл почти в отчаянии. – Ты думаешь, я всего этого хотел? Пойти против всех своих родных и близких. Думаешь, это легко? Признать, что столько лет прожил, не чувствуя ничего, когда говорил жене о любви?

Вот она – та самая ошибка, которой можно воспользоваться, окончательно позабыв о жалости.

– Да? А почему тогда сейчас? – спрашиваю жестко. – Чего ты ждал? Решил изменить жизнь, бросить жену? Вперед. Только не рассчитывай, что я приму тебя с распростертыми объятиями. Я ни при чем. Это твой выбор. Должен быть твой. Однако почему-то, пока ты не вошел в этот номер, ты был с Верой счастлив. И вдруг новизна, острота ощущений, гормональный восторг. Ярко. Запретно. Поначалу так и бывает, а потом сходит на нет. Поверь, все притупится, приестся, и я стану такой же пресной, как Вера. Разница будет одна: когда в итоге ты пожалеешь и захочешь вернуться к своей прежней жизни – не сможешь. Отношения с родителями, друзьями, партнерами будут разрушены. Угадай, кого ты возненавидишь в первую очередь? Меня, Кирилл. Я не хочу такого, поэтому делай что хочешь, только не ищи оправданий своим действиям в других людях.

Диалог бессердечной стервы работает как надо: Кирилл встает и уходит, едва штаны натянув. А мне больно. Но как иначе? Я врала. В смысле я говорила правильные вещи, но разве сердце чувствует так? Да никогда. Оно болит. Разрывается на части.

Встаю с кровати и берусь за знакомые таблетки. Жаль, что они лечат вовсе не несчастную любовь.

Поскольку операционное вмешательство оказалось минимальным, было принято решение оставить Алису на попечение местных врачей и вернуться в исследовательский центр. Капранов сообщил мне об этом по телефону – позвонил, едва за Кириллом успела закрыться дверь моего номера. Совпадение ужаснуло, но новости обрадовали. Иными словами, в Выборге нам оставалось только проконсультировать Алису по поводу предстоящего лечения. А затем мы сядем в машину, которая умчит нас к прежней жизни: в блистательный исследовательский центр, под крылышко к Мурзалиеву, к лабораторным исследованиям…

Смотреть на Алису ужасно больно. Еще вчера эта девчушка во что-то верила, нервничала, не могла усидеть и минуты, а сегодня даже по сторонам не смотрит. Явно отчаялась, потеряла веру в хорошее. При ее диагнозе это губительно, но… как поправить? Правильные слова? Умоляю, за всю мою жизнь не нашлось совета, который бы облегчил горечь понимания неизбежности. Душу вылечить сложнее, ей перевязки ни к чему. И лучше лишний раз не проверять ее состояние. Помогает только одно: отвлечение.

– Хочешь его увидеть? – спрашиваю тихо.

– Кого? – прикидывается Алиса.

Приходится подыграть.

– Кирилла. Мы сегодня уедем, и не факт, что он будет навещать тебя так же часто, как раньше.

– Жен Санна, – внезапно говорит она совсем по-взрослому. – Он больше ко мне не приедет. Зачем? Да и я не хочу его видеть.

– Но он тебе нравится. Это не изменилось.

– Он обещал меня вылечить и не сдержал слово. Зачем ему теперь сюда возвращаться? Он не приедет. Стыдно будет.

Душераздирающая детская логика. Не сдержавшись, присаживаюсь рядом на кровать и обхватываю ее щеки руками. Осторожно, так, чтобы ни в коем случае не сделать больно.

– Алиска, не все так просто. Он же взрослый. И действительно хороший. Он может переживать, стыдиться, но он тебя не бросит, вот увидишь. Не раз еще приедет. Ты, главное, не сдавайся. Повидайся.

– Конечно, – кивает и высвобождается из моих рук. – Но как-нибудь в другой раз.

Она сказала то, что я хотела услышать, но сделала все равно по-своему. Не попросила Кирилла зайти. Не доверилась.

Думаю об этой девочке на обратном пути в Петербург. Сравниваю с собой, вспоминаю свое прошлое. Она – единственное, что отвлекает меня от мыслей о Харитонове. Но даже это плохо работает, поскольку стоит отвернуться от окна – как я встречаюсь с Кириллом глазами в зеркале заднего вида. Раз, второй, третий… Это что, злой рок или он всю дорогу за мной наблюдает? Интересно, а что предпочтительнее? Козни судьбы или просто невозможность выкинуть случившееся из головы?

Вчера вечером, в его объятиях, я сломала ноготь. Утром пыталась сточить его, спилила под ноль, но выровнять так и не удалось. Он все еще цепляется за одежду, причиняя боль, напоминая, верша свою сладкую месть. И он вправе мстить, он – главная улика. В тот миг, когда наслаждение было самым острым, я вцепилась простынь, но вышло неловко, и коварная выскользнула, поломав ногтевую пластину. Глубоко, не щадя. Однако боль, которая должна была меня настичь, оказалась сметена волной удовольствия. Хотя она должна была быть. Сейчас ведь есть! Несправедливо полагать, что нам все сойдет с рук.

Что весьма предсказуемо, Кирилл развозит нас по домам и, конечно, начинает с Капранова. Тот сегодня, кстати, необычайно тих. Утром разговаривал только о работе, и то преимущественно не со мной, а в машине и вовсе молчал всю дорогу. Предположений у меня всего два: или он не смирился с выкинутым белым флагом на операции, или догадывается о случившемся. В любом случае лучше быть с ним настороже.

Мрачные, серые тучи, застилавшие солнце еще утром, теперь разверзлись, и, вылезая из машины, Капранов накрывает голову кожаным портфелем. Он бежит к подъезду чуть не по щиколотку в воде, а мы все смотрим ему вслед. Будто когда он достигнет цели, что-то изменится или прояснится… Кажется, такие мысли посещают не только меня, потому что стоит наставнику запрыгнуть на первую ступеньку крыльца, как Харитонов поворачивается.

– Жен… – начинает он.

– Не надо… – обрываю.

– Мне нужен твой адрес. Куда ехать?

Щеки начинают алеть от неловкости. Неужели я жду следующих его действий? Хотя бы разговора? Я с ума сошла? Думаю о том, предложит он продлить момент счастливого безумия или нет. Дать бы себе пощечину, проснуться, и дело с концом. Только все гораздо сложнее. Где в реальности точка невозвращения? Где грань, после которой мощнейший магнит меняет свою полярность? Если бы я увидела ненависть в глазах Веры Рихтер, это бы меня остановило? Тогда бы я перестала любить ее мужа?

– Дальше ехать не надо, – предупреждаю, стоит машине остановиться у ворот жилого комплекса.

– Не глупи. Или у тебя есть невидимый зонт? – спрашивает Кирилл.

У меня есть невидимые чувства и нет сил с ними справиться. А дождик – ерунда. Глядишь, наоборот, остудит взбалмошную голову.

– Я не из сахара, – отвечаю совсем не остроумно.

– Именно, что из сахара, – тихо возражает Кирилл.

Мне тут же вспомнилось, с каким наслаждением он целовал мою кожу, дикое безумие в глазах… Его руки, и редкие, несвязные, ласковые, искренние слова. Они что-то значили? Думаю, да. Не поверила бы я им, начни Кирилл в любви признаваться, но одержимость – это совсем другое. Но тоже знакомое.

В попытке выйти из выстроенной воспоминаниями клетки хватаюсь за ручку машинной двери, дергаю, но центральный замок не открыть без воли водителя.

– Дай мне выйти. – Ударяю ладонями в спинку сиденья Кирилла.

– Я не сдамся.

И все же я не одна думаю о продолжении. Легче ли? Пожалуй, нет.

– Открой чертовы двери! – кричу.

Знаю, что поступаю глупо. Будь мне все равно, я бы не стала переживать, оставшись с Кириллом наедине. Если бы доверяла своему телу, своей выдержке. И Харитонов достаточно умен, чтобы это понимать. Черт, я совершала безумные поступки наперекор себе, родным, болезни, но никогда не утрачивала контроль. Кроме вчерашней ночи. Это внезапно сбивает с толку.

А что будет дальше? Кирилл продолжит работать в центре, встречаться там со мной. Столкновения, намеренные и невзначай, нервы на пределе. Неделя пройдет, потом месяц. Объявится новая Алиса, благотворительный вечер, что-нибудь еще – и мы обязательно столкнемся в выбивающей из колеи обстановке, и, прости Господи, боюсь, что все повторится.

Как вариант остается уволиться, но слова «пап, прости, я прошляпила единственный шанс получить место в испытательной группе, переспав с женатым мужчиной» навряд ли станут для отца достаточно весомым аргументом моих поступков. А затевать войну с близкими по причине собственной безответственности я не готова. Приходится надеяться лишь на себя. Я смогу. Должна!

Временно укротив приступ паники, перевожу взгляд на Кирилла. Он чему-то улыбается, потирая пальцем губы. Вспоминает поцелуи? Мне кажется, что он вспоминает наши поцелуи.

– До встречи, Жен, – наконец, произносит.

Раздается щелчок центрального замка.

Кирилл

Сидя за круглым столом в кабинете отца среди директоров фонда, я очень пытаюсь сосредоточиться на речи докладчика, но получается плохо. Один из менеджеров, обливаясь потом, вещает о задержках с поставками материалов, а я его не слышу– то вспоминаю тело Жен в моих руках, то придумываю правильные слова для Веры.

Думал взять билет на самолет так скоро, как получится, но дозвониться до жены не смог, и теперь весь день как на иголках. Не хочу ей лгать. Не хочу делать вид, что все еще надеюсь полюбить ее снова. Или вообще полюбить.

Любил ли? Не знаю. Мы так давно не были по-настоящему вместе, что многое уже забылось. Знаю только, что женился по собственной воле, хотя родители сыграли в этом не последнюю роль. Они выказывали мягкое, но однозначное неодобрение любой другой девушке, с которой я знакомился. Грамотный ход: осознание, что в нашем доме рады только Вере, пришло довольно быстро; а когда я понял, что она поступает со мной в один университет, был уже достаточно взрослым и ответственным, чтобы просто улыбнуться и восхититься коварством старшего поколения. В общем, наш брак был делом настолько же предрешенным, как восход солнца по утрам. А сейчас вместо Гамлета («быть или не быть») в игру вступает Герцен («кто виноват?»).

– Кстати, Кирилл Валерьевич, как дела у девочки, больной раком мозга? – спрашивают у меня, стоит отцу отлучиться из зала ради телефонного звонка.

Мрачнею. Алиса – еще одна больная тема. Я так хотел ее подбодрить (час метался по номеру, подыскивая утешающие слова), а она не стала со мной разговаривать. И ощущение такое, будто я ее предал, будто можно было сделать что-то еще…

– Операция оказалась невозможной, – отвечаю сухо, но вместо ожидаемых сожалений вижу в глазах триумф. Будто они спорили, облажаюсь я или нет.

– Вы же говорили, что нашли для нее отличного хирурга, – напоминают мне весьма бестактно.

– И он отказался браться за настолько тяжелый случай. Решил, что гуманнее позволить ребенку пожить.

– Понятно. Бесполезный народ эти врачи. Столько шуму, а толку… – пренебрежительно фыркает собеседник.

– Правда? – спрашиваю ядовито. – А мне так не кажется, ведь я все еще стою перед вами.

Неужели я так остро реагирую только потому, что разговор косвенно затрагивает Жен? Да черт возьми, какая мне разница, что думает горстка напыщенных хмырей? Нравится им перемывать кости людям, которые спасают их жизни? Ну и пусть. Сам всего несколько часов назад пытался вынудить Капранова сделать операцию, будто это то же самое, что сложить столбец цифр в экселе.

Инцидент сходит на нет благодаря возвращению отца, но внезапно я задаюсь вопросом: а насколько сильный придется держать удар, когда место моей спутницы займет девушка, от нашего мира далекая? Просто точно не будет. С другой стороны, я и так слишком долго плыл по течению. Есть вещи, за которые стоит бороться.

Отец просит меня задержаться после собрания. Он человек весьма суровый, порой даже черствый, но в проницательности ему не откажешь, и то, насколько пристально он следил за мной во время встречи, не настораживает. Понятия не имею, о чем пойдет разговор. У нас всегда тысячи нерешенных вопросов, казалось бы обсуждать можно вечно, но поскольку мне есть что скрывать, неизвестность немного давит.

– Что случилось с Алисой? – весьма предсказуемо начинает отец, ослабляя безупречный узел на галстуке. Это означает, что с официальной частью покончено, и до конца дня он намерен заниматься текущими делами. – По телефону ты был весьма немногословен.

Еще бы. Когда он позвонил, я стоял под струями воды и представлял рядом Жен… Приходится моргнуть, чтобы отогнать эти воспоминания. Благо отец в этот миг на меня не смотрит: снимает телефонную трубку и просит секретаря принести нам чай. Отмечаю, что просьба матери снизить дозы кофеина не прошла мимо…

– Опухоль оказалась слишком велика, – отвечаю все так же сухо. Вдаваться в подробности случившегося совсем не хочется, да и отцу они наверняка без надобности. Сейчас мы говорим не о благополучии девочки.

– А это нельзя было выяснить до того, как местечковый главврач уведомил о наших намерениях СМИ?

– Сначала врачи были настроены оптимистично…

– А потом начались хирургические перестраховки. Логично и естественно, – перебивает он скучающим тоном. Злится, что столько времени, денег и репутации потрачено впустую.

– Да. И я бы надавил на них, если бы речь шла о биржевых сводках, а не о живых людях, – отвечаю тем же. Пусть он и глава фонда, пусть на документах значится его подпись, за некоторые решения я оправдываться не собираюсь.

– Видимо, мы переоценили амбициозность Капранова.

Я знал, что отец будет недоволен, знал, что отвечать придется. Нечему удивляться. Просто иногда мне хотелось бы видеть в нем чуточку больше человеколюбия. С другой стороны, было бы странно, если бы на его бизнес-решения начал влиять фактор жалости к ближнему.

В кабинет заходит секретарша отца, несет чай. Как и подобает эталонной помощнице, она высокая, стройная и одевается так, будто вся ее зарплата уходит на дизайнерские вещи. Интересно, с какой стати?

Нервно тру глаза. Интересно, теперь, когда я изменил жене, мне везде будет мерещиться адюльтер? Помню, как флиртовал с этой особой на юбилее одного из директоров. Заинтересованной в отце она не выглядела. С другой стороны, чисто технически я ничуть не менее женат, поэтому выводы однозначно утешительными не являются. Не без удивления отмечаю, что как бы ни была прелестна юная особа из приемной, когда она наклоняется передо мной, дабы поставить чашку на стол, ничего кроме подозрений она не вызывает. Не то, что мой доктор… За такими мыслями едва не забываю поблагодарить девушку за оказанную любезность.

– Выглядишь счастливым, – огорошивает отец, подтверждая мои опасения. Он действительно что-то заметил. – Как у вас дела с Верой?

А вот и первая подножка. Хотел поговорить с женой раньше, чем с кем бы то ни было, включая родителей. И как можно скорее. Лучше сегодня. Сейчас. Но что ответить отцу? Что Вера собирается вернуться ко мне? А потом забрать свои слова назад? Или уклончиво заявить, что все пока еще слишком неопределенно? В любом случае я не скажу то, что он хочет услышать, потому что врать ему не собираюсь.

– Сейчас она закрывает проекты, – отвечаю.

– Возвращается? Думаю, это правильный шаг. Карьера для женщины – хорошее подспорье, но неплохо бы увидеть хотя бы одного внука. Для вас это было бы хорошим вариантом.

– Хорошим вариантом? – хмурюсь непонимающе. Черт возьми, что он пытается мне сказать?

– В последнее время ты слишком увлекся собой, меня это настораживает. Было сложно не заметить, на каком расстоянии ты ее держал после трагедии. Уверен, что и она это чувствует. Закономерно, что вы отдалились – слишком долго жили порознь – но поиграли, и будет.

– И давно ты готовился заглянуть под одеяло нашей кровати? – спрашиваю жестко. – Внуки, отдалились. К чему этот разговор?

Переживания это одно, но нравоучения выслушивать совсем не хочется. Это мой брак и мои проблемы, когда в них лезут посторонние – раздражает. И я уже достиг того возраста, когда отец стал посторонним.

– Сын, я воспитывал тебя обязательным человеком, учил нести ответственность перед близкими. Не знаю и не хочу знать, в чем причина глупой улыбки на твоем лице, но прекрати это немедленно!

Слова отца ударяют под дых. Как я уже отмечал, лгать никому не собирался, но одно дело встать, постучать вилкой по бокалу и во всеуслышание признаться, что я подлец, и совсем другое быть пойманным на задирании юбки. Но есть нечто еще более обидное: отец даже мысли не допустил, будто моя радость – следствие радости, а не глупости. Будто все лучшее у меня уже есть, и желать иного – что зарываться сверх меры. То есть по сути он только что посоветовал мне «немедленно прекратить» быть счастливым.

Видимо недаром мне вспомнились обстоятельства брака с Верой. Неужели ситуация повторяется? Я снова вижу то же самое неодобрение, что и в детстве. И неужели только мне оно кажется нелепым, неуместным и неуважительным? Да, я всегда знал, что долг для нашей семьи не пустой звук, знал, что каждое мое действие будет рассматриваться под микроскопом, и в первую очередь родными, но не представлял, что однажды это станет сродни смирительной рубашке. В конце концов, есть же вещи более важные, чем репутация. Я столько лет не видел смысла лежать в постели, обнимая женщину рядом, что сегодняшний день стал откровением. И мне пытаются донести, что это правильно?

– У тебя что-то еще? – холодно спрашиваю отца.

Дьявол, не хочется воевать с отцом, но если придется – я это сделаю. Предупредительность задолбала.

– Да. – Он делает вид, что не заметил моей вспышки злости. Продолжает как ни в чем не бывало:

– Мне передали, что на твое имя пришло заказное письмо от строительной компании.

– Верно. Прислали отчет об экспертизе стройматериалов. Наши юристы назначают слушание по делу компании «Аркситект».

– Я в курсе. Их представители уже звонили мне, – отвечает отец, задумчиво барабаня пальцами по столешнице. – Говорят, они предлагали тебе урегулировать вопрос мирным путем, но ты отказался.

– Именно так.

Новый перестук пальцев.