Текст книги "Игрок (СИ)"
Автор книги: Александра Гейл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 44 страниц)
– Говорите так, будто она уже согласилась на предложение работы, – отвечает Мурзалиев, задумчиво скрещивая руки на груди и хмурясь.
– Она согласится, – уверяю. Хотя… зачем мне все это? Было бы проще поставить точку и покончить со всем этим, но чувство, будто меня обвели вокруг пальца, не исчезает, и я так запросто это обидчице с рук не спущу!
– А теперь позвольте мне поведать о собственных наблюдениях касательно этой девушки, – врывается в мои мысли Рашид, поворачивается к окну и смотрит вниз. – Выбери Елисеева кардиохирургию, то я бы сказал, что она просто не справившаяся с обстоятельствами перепуганная пациентка, которая хочет подготовиться к неизбежному любой ценой. Но нет. Силы она направила на нейрохирургию – сложную, требующую огромной выносливости и усидчивости область. Вот только у нее нет на это ни времени, ни здоровья. Медицина сама по себе требует жертв, но здесь настоящее комбо! Я очень не сразу догадался, зачем Евгении Елисеевой понадобилось лечить людей, и ответ мне не понравился. Видите ли, Кирилл, мало кто из тяжело больных пациентов достигает стадии принятия. Что бы Жен ни думала, ее случай – классический торг. Считает, что если приложит достаточно усилий для осуществления мечты, то смерть будет не напрасной или не случится вовсе, как знать. Ее желание стать врачом – не более чем тысяча журавликов (Садако Сасаки – японская девочка, жившая в городе Хиросима и получившая дозу радиации, в результате чего у нее появилось злокачественное новообразование. Пребывая в госпитале, она узнала о легенде, где говорится, что человек, сложивший тысячу бумажных журавликов, может загадать желание, которое обязательно исполнится. Она успела сложить лишь 664 птицы). Вот почему она рвется в операционную и держится за Капранова, который, как вы правильно заметили, нередко идет поперек мнения руководства. Работать с этими двумя, Кирилл, будет очень непросто.
Тяжело переварить услышанное. Мой доктор мало чем отличается от окружающих, разве что упряма бывает сверх меры; и вдруг выясняется, будто на всю ее жизнь, образ мыслей, мечты наложила руку болезнь, которая невооруженным глазом не видна.
Тем временем, Рашид подходит к интеркому:
– Доктор Елисеева, взгляните на часы. Вы ничего странного не видите? – Подмечаю, что с начала операции прошло два часа и пятьдесят пять минут из дозволенных трех. Да уж, с Рашидом не забалуешь.
– Только если у вас есть другой ассистент.
– Уверяю вас, у меня их масса. Выбирайте любого ординатора из присутствующих и можете с чистой совестью идти мыть руки. Прекрасная работа, благодарю.
Она бросает недружелюбный взгляд на нас, а затем передает инструменты стоящему позади парню и выходит из операционной. Вместе с ней испаряется и мой интерес. Так и тянет тоже уйти, но я не могу себе этого позволить, вынуждаю себя еще полчаса следить за ходом операции, и только потом ссылаюсь на усталость.
Однако еду я не домой, а к Мельцаевой, чтобы предложить ей весьма немалую сумму денег за отказ от претензий к обоим врачам в случае их ухода. Эта алчная особа согласится. Останется только Жен. Видимо, нам с Капрановым не удастся уговорить ее покинуть прошлое место работы, но, если подключить к этому делу Алекса, шанс есть. Думаю, я найду доводы, которые его убедят.
ГЛАВА 12 – Решка. Парад сюрпризов
Факты – упрямая вещь. Какими бы ни были наши желания, наклонности или позывы страстей, они не могут изменить ни самих фактов, ни показаний.
Джон Адамс
Жен
Страсть. Мы стали одержимы ею. И чувства больше не важны. Ориентируясь на некие популярные критерии (рост, цвет волос, количество татуировок), говорим себе, что нашли идеального партнера. То есть на основе одной лишь внешности подпускаем незнакомого или почти незнакомого человека на расстояние полной беззащитности, позволяем ему нарушить наше личное пространство, в то время как не выдерживаем вторжения в него людей, куда более знакомых, в любой иной ситуации.
Мы заведомо отрекаемся от человеческих качеств, забываем о том, что под пригодной к использованию оболочкой кроется нечто намного более прекрасное, и этим унижаем друг друга. А еще теряем, теряем и теряем. Истинное желание любить и быть любимыми, стремление постичь всю полноту восторга от объятий любимого человека. Мы забываем о том, чему нас учили сказки, не желая делить и делиться.
И я не исключение из правил. Я никогда не ставила чувства во главу угла, пользовалась отношениями как анестезией в борьбе с угрожающей действительностью, выпускала на волю «оно», забывая о «я» (подсознание и сознание соответственно (по Фрейду)). Мне все чаще кажется, что в наш век секс используется как эквивалент наркотика, отвлекающего от реальности и существующих в ней проблем.
Сегодня мне посчастливилось осознать глубину собственных заблуждений. Мой ночной гость будто тронул что-то, и срезонировало, зазвенело флажолетом (флажолет – приём игры на струнных инструментах, заключающийся в извлечении звука-обертона. Также флажолетом называется сам извлекаемый звук-обертон. На струнных инструментах исполняется путём частичного прижатия струны в точке деления её длины на 2 (высота звучания струны повышается на октаву), на 4 (2 октавы). Звук получается приглушенный, но вкусный) Из наиболее известных примеров – во вступлении Nothing Else Matters группы Metallica используются флажолеты). Так чисто и сладко, что невозможно остаться равнодушной. Господи, кажется, я влюбляюсь в этого человека, так быстро и неотвратимо.
У меня кружится голова, ноги не держат, я будто тону, выныривая на поверхность из его поцелуев лишь ради редких глотков воздуха. Сегодняшний вечер я посвятила самой себе; пролежала в ванной часа два, сделала маникюр, намазалась кремами и маслами, и было настолько жалко затягивать себя в привычные вещи, что заснула я, едва накинув на голое тело сорочку, а сейчас, поднявшись, едва халат под такие стуки повязать успела. Даже не догадывалась о том, насколько кстати это придется. И теперь, когда я всего в пару движений избавлена от своего бесстыдного одеяния, губы Арсения жадно исследуют шею настолько рьяно, что причиняют боль, перекрывают кислород. Нежность позабыта, ей не время и не место. Она не ходит рядом с ошарашивающими откровениями. Но сегодня я запальчивости не боюсь, потому что верю: с ним я в безопасности.
– Пойдем наверх, – зову.
Он соглашается неохотно, приходится несколько раз повторить, а ведь отнюдь не просто справиться с собой, уговаривая нас разорвать объятия, пусть и на несколько минут. Мы поднимаемся по лестнице в темноте, я тяну его за руку, а он оступается, то ли потому что ступени непривычны, то ли под влиянием алкоголя, но это неважно. Я застелила постель свежим бельем – любимым, с узорами цвета бардо и индиго. Хотела себя побаловать, будто знала или чувствовала. Это… это словно перст судьбы, неужели так бывает? Помнится, когда-то меня сильно травмировала реальность, ведь в романах никогда не пишут о том, что мужчины должны снимать носки, на чулках в самый неподходящий момент ползет стрела, а уж если заняться сексом, при этом сначала не стерев тушь… ммм, да краше в гроб кладут. Но сегодня все сговорилось, чтобы сделать эту ночь волшебной.
Я прижимаюсь к нему всем телом, стараясь при этом еще и от одежды избавить. Не очень получается, но логика здесь неуместна. Мы целуемся как в бреду, долго и упоительно, со стонами и судорожными вздохами, до подгибающихся колен, потери равновесия и сбитой мебели. А до кровати все никак не доберемся. Арсения приходится силком затаскивать в гнездо из ароматных простыней. На нем все еще остались брюки, но мы почему-то не спешим от них избавляться, будто у нас есть всего один-единственный раз, который должен длиться как можно дольше. Он сверху, а я обвиваю его руками и ногами, изгибаясь, будто в попытке определить границы терпения. Думаю, любой другой мужчина на месте Арсения уже сдался бы, даже больше: если бы так соблазняли меня, я бы уже не выдержала; и его терпение только больше распаляет, раззадоривает.
Он не невозмутим и не равнодушен, каждое легкое касание вызывает отклик в его теле, и я чувствую это так остро, будто наши симпатические системы переплелись между собой тоже. Не могу оторваться от его лица, на котором явственно читается неприкрытое наслаждение, не могу наглядеться. Это самое восхитительное зрелище всей моей жизни. И я не знаю, хочу его продлить или сдаться на милость инстинктам, покончить с этим безумием и задать тот самый вопрос: повторится ли это снова.
Не выдержав, толкаю Арсения в плечо в попытке опрокинуть на спину, и… ничего не выходит, он едва-едва поддается. Усмехаясь, продолжает меня пытать своими ласками, доказывая, что лидерство мне не заполучить – да и не очень-то нужно. Только ошибается. Приходится действовать хитро: сначала притвориться, что сдалась, и только потом собрать все силы, оттолкнуться и перевернуть нас обоих. Удается. Окрыленная успехом, я падаю к Арсению на грудь и, не скрывая торжества, шепчу:
– Вот видишь, я победила.
Однако он не отвечает. Руки лежат плетьми вдоль тела, даже не пытаясь меня касаться. Именно в этот момент становится страшно. А вдруг его в драке травмировали? Дезориентация, нескладность мысли… пытаюсь почуять в дыхании алкоголь (ведь всего минуту назад мне было не до этого), но если запах и есть, то он очень слабый – всего на пару бокалов вина. Получается… дело в травме?
Меня аж подбрасывает. Вскакиваю, зажигаю все-все лампы в спальне, начинаю осматривать голову Арсения, ведь там может быть рана, которую в темноте было не разглядеть. Но все оказывается еще хуже, потому что это не просто рана, а обработанная рана. То есть, его осмотрели врачи, оценили степень повреждений, но не отправили в больницу при очевидных симптомах? Почему? Он не поехал в больницу? Сбежал из стационара? Или… или пострадавших было столько, что они не уследили за одним из пациентов? Несколько минут я не могу пошевелиться от страха. Я же ему навредила. Судя по всему, у Арсения были провалы в памяти – он ничего мне не сказал, – а потом… потом мы совсем не пощадили друг друга в глупом петтинговом марафоне. Когда я успела сойти с ума настолько?
Из груди рвется всхлип… Нужно срочно решить, что делать. Вызывать скорую? Дьявол, да я со стыда сгорю, если все будут обсуждать, каким именно образом нейрохирургический ординатор профукал сотрясение мозга! Я должна его осмотреть сама, должна убедиться, что не сделала хуже.
Наконец, откашлявшись и взяв себя в руки, принимаю решение. Достаю из шкафа первые попавшиеся не очень мятые вещи, а потом брызгаю водой в лицо Арсения. Мне никак его не спустить на первый этаж, остается надеяться только на то, что он очнется. Везет – он открывает глаза. Осталось минимум – не дать ему отключиться, пока мы не окажемся там, где я смогу ему помочь.
– Мне нужна каталка, – кричу, затаскивая в больницу полубессознательного Арсения. Он безумно тяжелый, моя спина к такой нагрузке не привыкла, и теперь разламывается.
Первым подбегает, как ни странно, доктор Горский и помогает уложить пациента. Он сегодня дежурит? Или вызвали? Я не знаю, мы не так часто пересекаемся, но хорошо, что помогает именно он: нарвись я на Капранова – сама бы разбиралась, а капелька чужой здравости сейчас очень к месту.
– Арсений, не отключайся, слышишь? – легонько ударяю его по щеке, отчего у кардиолога глаза начинают вылезать из орбит. Еще бы, притащила в больницу неизвестно где подобранного парня, а теперь по-хозяйски шлепаю его по щеке.
– Что с ним? – спрашивает Горский, светя фонариком в глаза. Арсений, вроде, и в сознании, но связно разговаривать не может. Это выяснилось еще по пути сюда. Я пыталась заставить его болтать, но в результате стала заниматься этим сама, и как можно громче.
– Черепно-мозговая, тело покрыто синяками. Нужно сделать МРТ.
– Иди переодевайся, я осмотрю и закажу томографию.
Но быстро собраться не получается. У меня дрожат руки, мысли разлетаются, как стайка перепуганных птиц. Пока я ехала сюда, ноги с педалей соскальзывали – так нервничала. И все не могла поверить в случившееся! Выходит, я настолько хотела переспать с парнем, что чуть не прикончила его в постели. Не заметила очевидные признаки сотрясения мозга. Поскольку он уже приходил ко мне ночью, причем с бутылкой шампанского, я ничуть не удивилась визиту и решила, что он подшофе. Подумала – захотел продолжить начатое, как и я… Все это время надеялась, что он сдастся, и у нас что-то получится. А вот удостовериться, в своем ли уме парень, – позабыла. И теперь мой незадачливый ухажер в отключке в аппарате МРТ. Боже, у меня вообще могут быть здоровые отношения? Откашлявшись и собравшись с силами, взбиваю пальцами волосы и начинаю переодеваться в форму.
Горский, к моему удивлению, делает томографию сам. Это странно, но я рада тому, насколько хороший у Арсения врач.
– Как он?
– Провел осмотр. Да, костяшки пальцев сбиты. Может и побывал в драке, но характер остальных повреждений больше напоминает удар от подушки безопасности, – хмурится Владислав Яковлевич.
– Он попал в аварию? – восклицаю громче, чем стоило бы. К горлу подступает тошнота. Боже мой, у него вполне может быть не только мозговое кровотечение, а вообще любое! И я… я волокла в больницу на себе. Почему я не вызвала скорую помощь? Постыдилась признаваться, что чуть не занялась сексом с полуживым парнем… И теперь он еще менее жив. Вот дерьмо!
Приходится отвернуться и откашляться, чтобы скрыть подступающие к глазам слезы. Необходимость дожидаться МРТ-снимков сводит с ума.
– А он тебе не сказал?
– Он едва на ногах стоял и ничего не помнил, – но это не помешало мне – извращенке – затащить его в постель.
От дальнейших расспросов и сокрушений отвлекают снимки, и я начинаю жадно вглядываться в поисках чего-нибудь очень-очень жуткого.
– Все чисто. Мозговых кровотечений нет, – решает мою проблему Горский. – Сейчас посмотрим ниже. Но я думаю, что все хорошо.
– А это что? – спрашиваю, тыкая пальцем в едва заметное затемнение на снимке.
– Где? – не сразу замечает Горский, даже к экрану наклоняется. – Так, не сходим с ума, да? Ничего там нет.
– Боже, надо было вызвать скорую!
– Надо. Но обошлось.
– Вы этого не знаете.
– Нет, знаю, – весьма резко отвечают мне. – Если, конечно, не ты разбила ему голову.
– Вы не понимаете! Ему стало хуже! Он пришел сам, а сюда…
– Успокойся. Такова динамика черепно-мозговой травмы. Но мы все совершаем ошибки. Знаешь парня?
– Он друг моего брата. – И я тайно о нем мечтаю…
– Еще не лечила знакомых людей? – спрашивает настороженно Горский.
– Н-нет. – И если бы все было так просто. Знакомый человек. Как же.
– В том и дело. Ему нужен покой. Будь на его месте любой другой пациент, ты бы уже вовсю улыбалась. Он поправится. Иди поспи.
Навряд ли после всего случившегося мне удастся уснуть, но дальнейшие препирательства вызовут только больше вопросов. В дежурке, конечно, меня начнет медленно пережевывать совесть, и это совсем не весело, но хоть будет время смириться с произошедшим. Утренний обход еще не скоро. Пожав плечами, бросаю последний взгляд на Арсения и иду к двери, но та внезапно распахивается, и влетает девушка-интерн.
– Доктор Горский! – кричит она, а затем застывает на пороге, ошалело глядя на меня.
– В чем дело? – мрачно спрашивает Горский.
– Там… там… там Капранов вас зовет. В операционную, в смысле. Срочно.
Горский бросается в коридор, едва успев наказать интерну «устроить друга Елисеевой с комфортом». Вот оно – спасение от одинокой дежурки. К тому же операционная меня успокаивает. Хоть посмотрю.
– Не знала, что Капранов здесь. Я с вами, – говорю, догнав. – Посмотрю операцию. Что за пациент?
Горский останавливается у лифтов, нажимает кнопку, а затем запрокидывает голову, тяжело вздыхает и сообщает:
– Мужчина. Жертва ДТП. Переломы ребер от удара подушкой безопасности, разрыв диафрагмы… Там больше по части кардио и общей хирургии. Для тебя ничего интересного.
Это как так? С каких пор ординаторам не нужно развиваться разносторонне?
– И вы бежите, потому что там ничего интересного? И что делает на операции Капранов, если нейрохирург там не нужен? – удивляюсь.
– Ну, не совсем ничего. На месте ДТП просверлили череп, чтобы снизить давление. Но решили, что надо начинать с общей хирургии и кровотечение не опасно. Пациента уже пару часов оперируют. Капранов пришел недавно. Ничего особенного, обычная трепанация.
– Ну и что? После всего случившегося во мне адреналина часа на два бессонницы…
Кстати, что с этой девушкой? Вроде, у нее уже интернатура заканчивается, а ведет себя как в первый день.
– Устала, наверное. Не хочешь за ней последить?
– Последить за тем, чтобы она отвезла пациента в палату? Она что, этажи путает?
Наш кардиобог ведет себя странно. Может быть, это он устал? Или переживает за меня из-за Арсения? Не знаю, в чем дело, но собираюсь выяснить.
Пациенту досталось больше, чем сказал Горский. Капранову приходится не очень легко, только не понимаю, почему он взял на операцию Архипова и не стал вызывать меня. Вроде бы, когда работает несколько бригад, со своими людьми привычнее. Может, Павла устроила очередную взбучку – на нее ведь временами находит. Она то сидит себе смирно, то начинает метаться и сходить с ума в попытке изменить все, что ей не по нраву, за час.
Когда Горский присоединяется к операционной бригаде, он кивает на меня. Капранов бросает короткий взгляд вверх и тут же возвращается к пациенту, что очень странно. Ни шпилек, ни подколов по поводу моих ночных бдений. С другой стороны, не до меня сейчас. Хирургам не удается остановить кровотечение из легочной артерии. Мужчина на столе – явно не фанат здорового образа жизни… Ткани рвутся, заплатки не держатся. Фигово у них дела. Краниотомия прервана, все внимание направлено на грудь пациента, медсестры только успевают пакеты с кровью менять.
– Привет, – слышу знакомый голос и недоверчиво оборачиваюсь. В нашем операционном блоке… Дима Дьяченко?
– Ты… что ты здесь делаешь?
Его вызвали для консультации? Или из-за меня? Неужели Горский нажаловался? Нет. Не может быть. Дима бы не успел доехать так быстро.
– Пойдем со мной, по дороге объясню, – зовет с обманчивой легкостью в голосе.
– Что происходит? – спрашиваю испуганно, в воздухе так и пахнет неприятностями. Заранее начинаю паниковать.
– Расскажу, но не здесь.
В голову внезапно приходит мысль, что все окружающие ведут себя очень и очень странно… Поднимаюсь так резко, что голова кружится. Но по ступеням спускаемся в гробовом молчании, и это ужасно нервирует. Наконец, не выдерживаю, хватаю Диму за руку и разворачиваю к себе.
– Говори, не тяни!
– Только спокойно, да?
– Я сейчас устрою тебе такое спокойно…
– Там, на столе, твой отец, – и уточняет, – Алекс.
Нет, я в курсе, кто есть мой отец, но это известный врачебный прием: надо объяснить так, чтобы дошло сразу – без дополнительных вопросов. Не «Мистера N больше нет с нами», а «Мистер N умер» или «там, на столе, твой отец – Алекс», без имени нельзя.
Знаете, я столько раз сама порывалась помереть, но по другую сторону баррикад оказывалась только в самом младенчестве, и… не ожидала, что это настолько шокирует.
– Что?! Я не верю, не может быть. – Мне хочется рассмеяться, ведь это просто нелепо. Там мужчина, да, определенно курильщик подходящего возраста, но он не может быть моим отцом.
– Мне позвонили час назад…
– Дима, я не могла его не узнать, я же…
– Как бы ты его узнала? По виду внутренностей на мониторе? Или по показателям приборов? Почти все тело закрыто.
– Я не верю тебе! Что с ним случись – позвонили бы. Мама или кто-нибудь еще. Или… или они, как всегда, оградили меня и позвонили Диме – человеку, который лучше всех знает, что со мной делать в случае чего. О, это на маму очень похоже… Тогда-то до меня и доходит, что, возможно, никто и не думал шутить…
Я срываюсь с места, пролетаю через весь операционный блок, едва маску не забываю, но когда оказываюсь внутри – первое, что слышу:
– Разряд! – Но пульса нет. – На триста! Разряд.
Да, это мой отец. Кто, дьявол его побери, еще может начать умирать в такой неподходящий момент?! Кислорода все меньше. Мне знакомы эти симптомы. Удушье, скачущее по грудной клетке сердце и боль. Боже, не дай мне отключиться, пока не восстановят синус. Его же не могут не восстановить, в самом деле?
– Где адреналин? – орет Горский. – Живее.
А пока ждет – поднимает глаза и смотрит прямо на меня.
– Какой кретин, мать вашу, ее сюда впустил? Выведите немедленно! – никогда не слышала, чтобы Горский ругался. Наверное, он даже никогда так не ругался…
– Нет! – спохватываюсь, но грузная медсестра уже хватает меня за плечи и толкает к выходу. Я тянусь, пытаюсь заглянуть через плечо, увидеть драгоценные зубцы. – Папа! – кричу истошно.
А после меня буквально выталкивают из операционной, и я налетаю спиной на стену. Это вышибает остатки воздуха, и нет возможности сделать новый вдох. Из горла вырываются какие-то судорожные хрипы, шеи в поисках пульса касаются умелые пальцы, и последнее, что я слышу:
– Скорее! Сюда! Нужна помощь!
Сантино
Проснувшись, я сразу понимаю, где очутился. Глаза прилипают к желтым разводам на потолке – результату протечки то ли крыши, то ли труб, и облупившаяся краска стен лоска ничуть не добавляет. Иногда мне хочется плюнуть в лицо людям, которые распределяют бюджет, экономя на ремонте. Будто больным и без угнетающего антуража не хватает поводов для депрессии. Да от местной атмосферы блевать хочется не меньше, чем от резиновой еды.
Как я здесь очутился? В голове чистый лист, все тело ватное, а легкая слабость подсказывает, что я на каких-то препаратах. Поворачиваюсь и изучаю остальную часть интерьера. Надо же, палата на одного. С каких это пор мне – Арсению Каримову – подобные почести? Но более интересно не это.
На стуле около окна сидит женщина. Локти уперты в колени, голова опущена, руки сцеплены на затылке поверх перепутавшихся рыжих волос. Плачет? Не удивлюсь. Пытаюсь вспомнить ее имя – точно знаю, кто передо мной, – но удается не сразу. То ли потому, что боль в голове не обычная, то ли мы просто слишком редко виделись.
– Карина? – наконец зову, потому что, увлеченная своими бедами, она точно не заметила моего пробуждения, а быть застигнутым за разглядыванием жены Алекса вовсе не хочется. Она вздрагивает от неожиданности – видимо, вся на нервах. – Почему вы здесь?
Карина расцепляет руки и поднимает голову. Лицо у нее припухшее от слез, но глаза уже не красные, просто пустые и грустные. В прошлый раз она выглядела на зависть, а сейчас, в небрежной одежде, без косметики и под влиянием переживаний, жена Алекса добрала каждый год из тех, которые раньше можно было предположить разве что по наличию взрослых детей.
– Я решила, что вы проснетесь первым, – хрипло отвечает мне. Смотрит, но не видит, и до чужих проблем ей, кажется, никакого дела. Это понятно. А вот ее присутствие здесь – нет.
– Первым из кого? Что произошло? – Я достаточное количество раз вляпывался в неприятности, чтобы понять: дело дрянь, пора готовиться расхлебывать.
– Надеялась, что вы мне ответите.
– Если есть в чем обвинить – делайте это прямо, а не намеками, – мрачнею. Может, что и сделал паршивое, но уж точно не по умыслу.
– Извините. Просто когда в реанимации оказываются твой муж и дочь, очень хочется понять, как же так получилось, а ответов у меня нет, только два свершившихся факта. И… и вы. Больше даже спросить некого. Сантино, вы хоть что-нибудь помните?
Такое случается со мной редко, но даже ответить нечего. Алекс и Жен в реанимации? Не могу разобраться в ощущениях. Пока что чувствую только злость и непонимание. Как? Как они пострадали?
– Вообще ничего, – пытаюсь выговорить как можно ровнее.
– Пожалуйста, хоть что-нибудь… – начинает умолять, а потом встает и прижимает руки к груди. – Мне сказали, что вы попали в аварию, как и мой муж, но вас привезла сюда Жен. А затем, когда узнала об отце, ей стало плохо. Вы были с ним вместе? Но как тогда оказались с Жен? Что произошло? Почему? По какой причине я рискую потерять половину своей семьи?! Врагу таких вопросов не пожелаешь!
В такие моменты мне хочется материться в голос. На меня пытаются возложить не только миссию осведомителя, но еще и спасителя, будто, если я смогу ответить на вопросы, ей полегчает. Только мне бы лучше кто пояснил, как выгнать из палаты женщину, жизнь которой внезапно пошла трещинами. Потому что от изобилия «приятных» известий голова уже раскалывается. Сжимаю зубы до скрипа и начинать молить о приходе врача. Не думаю, что в понятие «покой» входит полкило драмы, а мне бы капельку тишины, чтобы сосредоточиться.
– Я отправила Яна за вашими вещами, – внезапно забывает о причитаниях Карина и переходит на деловой тон.
– Спасибо, – ошалело говорю.
А она рассеянно кивает и покидает палату, оставляя меня в одиночестве, позволяя попытаться вспомнить случившееся. Алекс звонил мне днем, обещал, что вечером поедем к Григорию – а дальше ничего. И все было бы ясно, если бы я каким-то чудом не оказался у инопланетянки. Как? Сдается мне, ответить на этот вопрос может только она. Если, конечно, очнется.
От мыслей о ее операции в груди что-то тянет и хочется на кого-нибудь наорать, врезать по чему-нибудь… Никогда не понимал, как можно объяснить словами, что чувствуешь. Бесит – бьешь, нравится – ласкаешь. Вот и вся премудрость. Костяшки пальцев у меня всегда красноватые, хотя в последнее время, как уже говорил, я существенно присмирел.
– Добрый день, я доктор Архипов. Как себя чувствуете? – говорит молодой врач, появляясь в дверях палаты. Выглядит он крайне уверенно, несмотря на юный возраст. Ровесник инопланетянки, наверное. Значит, не полноценный доктор, а так, недоучка.
– Что со мной случилось? – спрашиваю, решая проверить слова Карины, и, заодно, понять, сколько мне валяться на дерьмовых простынях.
Он не отвечает: светит фонариком в глаз, пытается заставить следить за пальцем, но мне его игры в великого целителя неинтересны. Подчиняюсь только чтобы отвязался побыстрее.
– Что произошло? – спрашиваю настойчивее.
– ДТП, у вас сотрясение мозга. Можете назвать свое имя?
– Арсений Каримов.
– Сегодняшняя дата? – спрашивает, на ходу карябая что-то в карте.
– Зависит от того, сколько часов я проспал.
Архипов хмыкает, и, судя по всему, признает меня вменяемым, а затем наконец доходит до темы, которая интересна нам обоим:
– Помните что-нибудь?
– Ничего.
– Обычное явление после травмы.
– То есть я ничего не помню, и это нормально? – начинаю звереть. Как я должен понять, что со мной произошло? Терпеть не могу терять контроль над ситуацией, особенно когда на кону нечто важное.
– Сколько вы забыли? – уточняет парень.
– Несколько часов до травмы и после.
– Да, это нормально. Вы попали в аварию, и организм просто пытается защититься, как умеет.
– Мне сказали, что меня привезла сюда Евгения Елисеева, и как же это так получилось?
– Мы точно не знаем, – мрачнеет доктор.
Здесь вообще хоть кто-нибудь что-нибудь знает? Это начинает раздражать.
– Как Жен и Алекс?
– Простите, но вы им не родственник, и я не имею права сообщать конфиденциальную информацию.
Впечатляет. Ни хера-то не знают, а даже то, что знают, не в состоянии сообщить. Мне все больше нравится это место. Хотя… скоро мне позволят вставать, и я смогу взглянуть на Алекса и инопланетянку собственными глазами или, возможно, Карина вспомнит о том, что неплохо бы и со мной новостями поделиться.
Всерьез опасался, что вместо вещей Ян привезет мне пять бутылок водки и скажет, что с ними любая ситуация улучшится, но, к счастью, этой ленивой заднице хватило ума подключить Ви. Блонди собрала все, что может понадобиться пациенту. Удивлен, что юриста для составления завещания не прихватила. И, кстати, она вообще до странности присмирела: не язвит, не юлит, навещает исправно. По взглядам обитающей в моей палате Карины, которую пускают в реанимацию лишь набегами, понимаю, что она удивлена. Еще бы, я приезжал к ним домой с Жен, а теперь явно вожу шашни с ее кузиной. Но Карина не задает вопросов. Мне даже кажется, что она никогда не задает вопросов.
Такие вот «понимающие», как она, опасны, потому что бывают разных типов, и различить их бывает непросто. Одни ищут в каждом те же симптомы, что и у себя в попытке доказать, что они не единственные пострадали от рук беспощадного мира. Другие – выгоду, даже когда еще не представляют, как использовать добытую информацию; а третьи – искренне понимающие, они ближе к первым, но не бросают сочувственных взглядов и лишний раз с расспросами не полезут, потому что, по большому счету, им плевать. Карина либо из третьих, либо из вторых. Я пока не знаю, но в карты с ней играть это не мешает. А еще офигенно скрашивает досуг.
Только через два дня посиделок Карине сообщают, что Жен перевели из реанимации в кардиоотделение. Она вскакивает, в прямом смысле слова выбегает из палаты, но, вопреки моим ожиданиям, отлучается на считанное количество минут, а когда возвращается, на ее лице замешательство и чувство вины. Стоит около кровати и нервно теребит пуговки на жакете.
– Я не могу там находиться, – коротко поясняет она в ответ на мой недоуменный взгляд. Молча протягиваю ей колоду карт. Когда раньше что-то сильно раздражало, я начинал их тасовать – успокаивает. – Хочешь узнать, как у нее дела? – спрашивает. Киваю в ответ. Сам не интересовался, но по ее нежеланию выходить из четырех стен догадывался, что ситуация паршивая. – Ее сердце встало, и удалось запустить только через восемь минут. Это означает, что, возможно, будут неврологические нарушения. Речь. Память… Или что-нибудь еще. В себя она не приходит, врачи повторяют, что нужно ждать. Говорят, что мозговая активность присутствует, и это хорошо, но… когда даже не представляешь, как теперь все будет, это безумно тяжело. – Ее руки дрожат, и карты все время мнутся и рассыпаются, а я в тысячный, наверное, раз задаюсь вопросом: как я оказался у Жен в машине? Откуда мы приехали? Что случилось? Что я ухитрился так прочно и надежно позабыть?
Карина уходит домой, а я лежу и смотрю в потолок не в состоянии уснуть. Всю ночь не смыкаю глаз, вспоминая, как сам ждал пробуждения Полины, не уверенный в том, что оно нам обоим вообще нужно. Но Жен просто обязана выкарабкаться, в ней хватает и сил, и желания жить.
Жен
Я просыпаюсь среди врачей и проводов. Вся окружена и обвита. В палате и Дима, и Горский, и Капранов, и даже Павла. На мгновение становится страшно, что мне вырезали сердце и держат на аппарате в надежде заполучить донорский орган в ближайшее время. Были прецеденты, и ситуацию страшнее даже представить трудно. Я бы почувствовала, если бы мне вырезали сердце? Понятия не имею. Надо было оставить распоряжения о том, что так жить я не хочу. Не хочу. Облизываю растрескавшиеся от сухости губы.
