Текст книги "Игрок (СИ)"
Автор книги: Александра Гейл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 44 страниц)
– Мам, я в сознании и прекрасно тебя слышу, – бурчит пациент.
Его голова перебинтована и так с ходу не разберешь, не спит ли, поэтому уточнение отнюдь не лишнее. А она порывисто усаживается на кровать и обнимает сына. Скучала. Глупо было бы думать, что нет. Нужно позволить им побыть наедине, только сначала придется навести порядок. Начинаю собирать розы. С тряпкой кого-нибудь пришлю позже. Только бы от этой семейки подальше.
Как Харитонову вообще удалось опрокинуть вазу именно на кровать? Поймать, что ли, пытался? Ну почему все вот так вкривь-то? Ну ведь досадно же… И это, и вообще все. Может, виновата неожиданность? Я никак не думала, что он вдруг меня… коснется так. Дело именно в этом, я уверена. Но неловко ужасно, а тут еще родители Кирилла подоспели… Черт…
Прижав пустую вазу с розами к груди, направляюсь прочь из палаты. Но ведь нельзя молча. Неприлично!
– Простите, я дам вам время, а потом вернусь. Если есть вопросы…
– Благодарю, мы бы предпочли переговорить с его лечащим врачом, – прилетает мне ответ.
– Как угодно, – говорю, не уточняя, что именно я им и являюсь.
Что врать? У меня с Харитоновыми отношения сложные и многогранные. С сегодняшнего дня даже пугающе многогранные. Это все наркоз, наркоз! Бросаю взгляд на Кирилла. Лица не видно, но голова ко мне повернута, одеяло в кулаке сжимает. Дьявол, он придет в себя, у него все пройдет, а я? Смогу ли я забыть случившееся? Забыть зрелище выступивших вен на тыльной стороне ладони…
– Она и есть лечащий врач, – радует родительницу Кирилл, не дав мне возможности уйти от ответственности.
И это «она» звучит странно, непривычно. Не доктор Елисеева, не Жен, не даже шутливое Жен Санна. Просто «она». Разница, стертая морфием. И могло бы прозвучать оскорбительно, пренебрежительно, если бы не интонации. Такие личные.
– О… извините, – тут же говорит Галина Харитонова. Искренне.
Черт! Я-то уже приготовилась к колкому противостоянию (эх, привычка). Но она просто приняла меня за медсестру. С другой стороны, за кого еще она могла меня принять, если я по палате розы собираю? Хоть не за уборщицу, и на том спасибо!
– Налью воду в вазу и вернусь. У вас наверняка есть вопросы.
Из палаты я выхожу очень медленно, оглядываясь по сторонам, и предосторожность, уверяю, отнюдь не лишняя. Меня все ненавидят. И раньше за Капрановские привилегии не особо жаловали, а теперь совсем плохи дела. Павла не поскупилась на обидные обвинения. Как только она просекла, что за наш счет можно обелить собственное доброе имя – тут же воспользовалась. Не она ведь врала всей больнице – ладно, и она тоже, – но, вы гляньте, эти двое пошли против указаний главврача, вредят пациенту, и даже в известность никого не поставили! Хамы! Нахалы! Уууу, паразиты! Но, спорю, перед Хариновыми будет плясать, что кобра под дудочку, даже нас с Капрановым начнет облизывать.
– Лина, в палате Счастливчика (намеренно избегаю называть его Кириллом) все еще лужа. Пошли кого-нибудь, пожалуйста.
– Ага, – отвечают мне.
Пока я разбираюсь с жизнеобеспечением подарка из мира флоры, в палате появляются и Капранов с Харитоновым-старшим. И зачем я вообще вернулась? Розочки принесла? Серьезно? Да тут скоро магазин можно будет открывать! Кому они вообще нужны? Харитонов их даже не видит. Даром что чует, но запах роз мне, например, не слишком приятен, а ему? Спросить бы.
– Добрый день… – только и успеваю поздороваться, как перебивает раздраженный Капранов:
– Почему здесь лужа?
– А Лина что, так и не удосужилась озаботиться? – заглядываю через кровать.
И правда, лужа, аккурат около левого ботинка Валерия Харитонова. Около сверкающего ботинка из крокодильей кожи. Да такие даже мой папа не носит, а ведь он тот еще дэнди.
– Сейчас, погоди, разберемся, – многообещающе тянет Капранов, правильно поняв причину заминки.
Я, тем временем, ставлю вазу на тумбу, избегая встречаться глазами с родителями пациента. Они-то не слепые, им прекрасно видно, что генофонд Елисеевых не пропал даром…
– Кирилл, ваза здесь будет. Не опрокиньте.
Хотела заставить его коснуться стекла, чтобы почувствовал, где именно цветы теперь стоят, но не решилась взять за руку. Вот же подстава! Я врач, я не должна бояться реакции на себя пациента, не таковы наши отношения. Не должны быть таковы, но – чем богаты, как говорится. Пройдет наркоз – поговорим, а пока поостерегусь.
– Хорошо, – отрывисто произносит.
И тут включается громкоговоритель:
«Медсестра Лина, будь добра взять чертову тряпку и явиться в палату Харитонова, пока никто из его родственников не растянулся! Иначе счет за лечение мы выставим не больнице, а лично тебе!»
После такого Харитоновы многозначительно переглядываются, а я спешу занять их собственной неоднозначной персоной, пока не разразился сказал. Только мы представляемся друг другу (у них, как я и предполагала, с идентификацией проблем не возникает), как в двери влетает Лина. Вся красная, со шваброй, извиняется, и начинает усердно тереть пол.
– Лина, что это было? – по горячим следам, пользуясь случаем, и Павла объявляется. Нашла, значит, повод прискакать на всех парах.
– Я не успевала и…
– Здесь должно быть все безупречно, ясно? – рычит. – Кирилл Валерьевич наш важнейший пациент! Почему я должна об этом напоминать? Простите, пожалуйста. Это больше не повторится. – В этом месте Ян бы точно демонстративно засунул два пальца в рот, но я культурнее.
– Хотелось бы надеяться, что проблем с неподчинением персонала у вас нет, – вставляет шпильку Харитонов-старший.
О, разумеется, нет. В последнее время в этой больнице чудеса невыдрессированности проявляю только я, и все, кто имеют дело со мной. Прятки снимков пациентов, разговоры за закрытыми дверями, окровавленные забеги, скандалы с начальством, интим на рабочем месте и прочее – все это не без моего участия. Ай да Жен. Везде успела.
– Нет, разумеется, нет, – сверкает улыбкой чеширского кота Павла. И выглядит, кстати, такой же безумной.
– Извините, но я только после операции и… можно мне поспать? – разряжает ситуацию именно Кирилл.
Знает, когда нужно вмешаться, а то Мельцаева может и умереть от сердечного приступа после таких слов. Господи, скорее бы моего пациента выписали, тогда он бы перестал действовать на нервы всем вокруг. Одно лишь имя Харитоновых будто перебрасывает реле из состояния нормальности в «охренеть, срочно придумай, что делать». Вот и делаем. С поправкой на персональные отклонения. Я уверена, что если бы его здесь не было, то все пришло бы в норму. Я бы вернулась в операционную и закопалась в учебу. И никаких драм да эксцессов. Мне они вообще противопоказаны…
– Мне можно будет просто посидеть рядом? – спрашивает Галина Сергеевна, явно выбирая место на теле сына, по которому можно погладить. Наконец решает, что ладонь свободной от гипса руки выглядит лучше остального.
– Разумеется, – отвечает Павла участливо, даже рукой машет, обозначая, видно, что в этой больнице им можно все. – Мы переговорим у меня в кабинете.
Капранов, Павла и Валерий Харитонов уходят без меня. Это шоу с рейтингом врач плюс. Не для ординаторов-малолеток. И, прости Господи, счастье-то какое! Не хочу помогать им тягать неподъемный шар из лжи и провокационных замечаний. Но и оставаться с Кириллом и его матушкой – чур меня.
– Зовите, если что, – сообщаю Галине и разворачиваюсь к выходу.
– Доктор… Елисеева, подождите. – Она меня боится, кстати сказать, и тоже не в восторге от столь тесного соседства. Не плюй в колодец, называется. Кто бы мог подумать, что я буду выхаживать сына людей, которые стянули одного из важнейших моих врачей… – А можно мне ваш телефон? На всякий случай.
– Разумеется.
Я диктую номер, с силой сжимая в кармане ручку. Неловкость зашкаливает. Точно знаю, что эта дама не станет звонить по поводу и без. Но сын для нее много значит, а он мой пациент. Ирония судьбы или вдох, выдох и прочие прелести аутотренинга.
– Умоляю, скажите ей, что Кирилл прекрасно слышит: уверена, и он тоже ничего матери не скажет.
– Нет, и вы это знаете, – отвечаю.
Она недовольно поджимает губы – не на такой ответ рассчитывала. Только вот здесь у нас клуб любителей неправильных решений. Павла и Капранов не были правы, не сделав вторую трепанацию. Я натворила дел еще раньше. Родители подлили в огонь масла, и один только Кирилл – козел отпущения, который мужественно все выдерживает.
– Но, я уверена, все будет хорошо. Капранов не допустит… – чтобы новая сверкающая должность уплыла из его цепких лапок. – Чтобы с вашим сыном что-либо случилось. – На подавление проснувшегося цинизма уходит очень много сил.
После этого я действительно покидаю палату – мой штаб, мой лагерь, мое безопасное место. Отныне оно во власти вражеских оккупантов. Сижу в подсобке среди столь нелюбимых Линой швабр и медикаментов, да еще на каком-то ящике. Черт, возможно, я уже не так сильно люблю эту больницу…
Кирилл
Забавно. Я хотел, чтобы родители пришли, а теперь жду, когда они уйдут. Потому что должен извиниться за случившееся перед своим доктором. Но мама рядом постоянно, а где мама, там Жен нет. Все Рашида, видимо, делят, и мой доктор теперь прибегает, карябает в карте ручкой и – снова к двери чуть ли не с реактивным ускорителем. Маму это устраивает. Она у меня всегда оживленная, говорливая, почти нездоровый энтузиазм так и выплескивается, но как придет мой доктор – молчит, и, спорю, шею втягивает, как черепаха. При мне Жен ей ни единого даже относительно грубого слова не сказала, а уж вне этой палаты они и вовсе навряд ли общаются (эту роль, спорю, на себя взял отец), но мама все бдит и ждет ответной гадости.
Кстати, она как увидела и поняла, насколько сильно мне досталось на самом деле (не знаю, что ей там наплел Капранов. Наверное, что я отделался сломанным мизинцем на ноге), решила вытянуть последнюю копейку из виноватых. Теперь она половину дня держит меня за руку, причитая, а вторую тратит на звонки юристам. Иногда они встречаются прямо здесь – у меня в палате. Предполагаю, что мама таким образом пытается продемонстрировать степень серьезности моего состояния. В общем, как я уже и говорил, в обычной жизни от одиночества я не страдаю. Благо хоть отец не крутится тут целыми днями. Жен обронила, что пока мама стучит дятлом по мозгам юристам, папа то же самое проделывает с Капрановым и Павлой. Мне очень хотелось бы на это посмотреть, но, увы, звук без картинки – не то.
Кстати, я на пути к выздоровлению. Сегодня должны окончательно снять бинты с лица, то есть, теоретически, я в некоторой степени стану похож на себя прежнего. Скорее бы перестать напоминать чудовище, научиться улыбаться снова, распрощаться с незавидной участью быть сфотографированным со всех сторон и ракурсов, прокомментировать ситуацию для тысячи печатных изданий и, наконец, вернуть себе зрение.
Оперировавший мое лицо хирург приходит в компании одной лишь Жен. В отличие от Павлы и ее подпевал, разговаривает он очень вежливо. Оттаял? Растопила? Она к себе располагать умеет, при этом не устраивая показательные прыжки на задних лапках, как та же Мельцаева. Кстати, глава отделения пластики тоже не из подлиз. Вместо того, чтобы заискивать перед моими родителями, он в сотый раз повторяет предостережения: никакого напряжения, как можно меньше волнения, о половой жизни можно тоже забыть на довольно длительное время…
– А где Андрей Николаевич? – спрашивает мама у Жен, в то время как мою голову разматывают.
– На операции, – мой доктор лаконичен донельзя.
Я уже успел соскучиться по ее голосу, прислушиваюсь, пытаюсь определить в каком она настроении. Но это сложно. Рядом с моей мамой она всегда какая-то кислая. Будто, если станет хоть чуточку подружелюбнее, ее обвинят в капитуляции по всем фронтам.
– У него все та же ассистентка? – спрашиваю, пытаясь подбить ее на дальнейший разговор.
– Да, – и снова так же сухо и кратко.
Дуется, она дуется на Капранова. Я бы рассмеялся, но ведь обидится, боюсь. К Капранову ее не подпускают, к маме она сама не подходит. Чем она вообще в больнице теперь занимается?
Последний лоскут бинта наконец снят, и я поднимаю руку, чтобы коснуться собственного носа. У меня раньше на нем была горбинка, но от нее обещали избавиться в рамках операции. Смешно, если учесть, что вместо носа у меня еще несколько дней назад был страшный крючок. Надеюсь, хоть кто-нибудь из журналистов снимет меня в профиль, иначе такое богатство – и насмарку.
– Ну что, я похож на себя прежнего?
– Ох, милый… как бы тебе сказать, – отвечает мама. – Пока не очень.
От ее слов я начинаю смеяться. Врачи тоже подозрительно хмыкают.
– Поверьте, Кирилл, стоит чуть-чуть подождать, прежде чем с газетчиками общаться. Разве что прорвутся сквозь наши бастионы, – сообщает мне Жен.
– Прорвутся? – спрашиваю.
– А вы думали, у нас тут мирно? Шутите? Я припарковалась сегодня за два квартала – сплошные фургончики. И ведь пропуска на территорию больницы где-то достали.
– Ими обычно охранники приторговывают. Но вы пожалейте болезных, Жен Санна, им камеры тащить, а вы…
– Пять раз поскользнулась. Их стараниями мы скоро собственные, а не ваши переломы лечить возьмемся.
Пластик хмыкает.
– Ох, Кира, – вздыхает мама, поддерживая тему, а я кривлюсь от такого обращения. – Ты думаешь, я просто так, что ли, больницу совсем не покидаю? Да ведь как за дверь ступишь – оглохнуть страшно.
– Это, вроде, забавно, – говорю, поворачиваясь к хирургу. – Я бы хотел улыбнуться. Можно попробовать улыбнуться? – спрашиваю доктора, не забывая про зашитые губы.
– Только без фанатизма, – предупреждает доктор.
Пытаюсь приподнять уголки губ. Мышцы лица будто атрофировались за время бездействия, но со второй попытки выходит, и мама даже в ладоши хлопает.
Жен дежурит (услышал, как медсестры об этом говорили), и я сделал все возможное, чтобы выставить родителей из больницы. Она еще не знает, что моих родных нет, но во время вечерней проверки состояния точно выяснит. Сижу, бестолково повернув голову к выходу, и жду. Не знаю сколько, но у меня занятий не прорва, а ожидание уже почти привычно. По крайней мере, когда поблизости нет мамы. Наконец дверь открывается, впуская внутрь запах апельсинов. Неожиданно.
– Открывайте рот, – говорит Жен, присаживаясь на кровать рядом со мной.
– Отравить меня вздумали?
– Предпочитаю расправляться с людьми помощью скальпеля. – После этого она вкладывает мне в рот дольку апельсина. Безумно сладкого, сочного. Даже не помню, когда мне в последний раз такие попадались.
– Например с моей матушкой. – Смешок. – Ай да Рашид. Я прямо ревную. Так рассорить дам, не завязав интрижку ни с одной из них… Это ж кем надо быть?
Она хмыкает.
– С чего вы взяли, что у нас с Рашидом не было интрижки? А у вашей мамы?
– Эй, Жан Санна, вы полегче, гипс-то тяжелый. – Хохочет и отправляет мне в рот новую дольку.
Словно бы невзначай касаюсь языком соленой кожи ее пальца, отчего прижатое к моей ноге бедро начинает ощущаться в тысячу раз острее. Это напоминает мне о главном:
– Я собирался попросить у вас прощения, но вы прятались, и извинения запоздали.
– Я пряталась не от вас.
– О, я уверен, что не от меня. Я-то беспомощен, а вот у мамы и папы по две руки и две ноги. С таким набором можно запросто сграбастать любого врача и сбежать. – Она суховато, но все же усмехается. – Тем не менее простите, вышло неловко.
– Это один из возможных побочных эффектов наркоза. Вам не за что извиняться.
– Интересно, вы все, что вам не нравится, можете объяснить с точки зрения науки?
Она спорить не спешит, вместо этого просто жует апельсин. Мысль о том, что он у нас один на двоих, мне очень нравится.
Кстати, Жен сидит просто непозволительно близко. Действительно списывает мое поведение на действие лекарств. Вот ведь смешная…
– Сколько людей погибло? – Этот вопрос я еще не задавал. Не знал, что почувствую, если узнаю, насколько плохи дела.
– Триста четырнадцать человек, – отвечает без запинки.
– Знаете, я отказал людям в финансировании разработок лекарства. Это последнее, что некоторые их них услышали, а теперь еще и семьи остались, группу распустят, кого-то уволят…
– У вас наверняка были причины.
– Были, – киваю. – Но от моего решения их катастрофа только больше.
– Ну так сделайте добро. Пусть накажут виноватых, а не бедного главного бухгалтера, как это всегда в России бывает, и добейтесь выплаты компенсаций. Это будет правильно. Тогда ваш отказ от своевременной трепанации станет не напрасен. Помнится, так он и позиционировался. Надеюсь, вы еще помните об этом? Я вот помню.
Не могу не улыбнуться в ответ на ее слова. Благо, теперь можно. И едва осознавая, что делаю, касаюсь ее щеки ладонью.
– Жен, черт возьми, ну как же можно было до двадцати шести лет дожить, сохранив такие максималистические представления о жизни…
Она дергается назад, с грохотом вскакивает на ноги. Да слоненок бы столько шума не издал. А я ее, однако, здорово разозлил…
– Я знаю, что это возможно! И вы знаете! Мой отец – не святой человек, но он умеет добиваться справедливого наказания, а вы с вашими юристами и Рашидами только друг другом и интересуетесь. Вы вкладываете бешеные деньги в конкурентные исследования, лишь бы приумножить капиталы. О людях вообще не думаете. Без вас бы кардиомедицина ничего не потеряла, а без моего отца – да. Никакой Рашид бы и не подумал заняться изучением сердец, если бы не щедро спонсируемый интерес. А вы взяли и доказали, что так поступать правильно, что он заслуживает поощрения. И, главное, полная безнаказанность. Кинул исследования, пачкой зеленых отмахнулся – ура; рухнуло здание – сделали вид, что наказание заслуженное, – ура. А что толку? Сердец нет, а люди так и гибнут! Вот что случается, когда алчность перевешивает здравый смысл. У вас были исследования в других областях, но этого показалось мало, и, решив, что уже достаточно взрослые и независимые, вы полезли отнимать у людей врачей и надежду. Знаете что? Я пыталась закрывать глаза на все это, но раз уж вы сами охотно поднимаете тему, выдвигаю встречное условие: если вы хотите, чтобы я к вам приходила, чтобы держала за руку во время операции на мозге (а вы, кстати, будете в сознании) и проверяла, куда залез зонд Капранова, сделайте так, чтобы виновные были наказаны, а пострадавшие получили компенсации. Иначе ищите себе другого аниматора!
А ведь она права. И не пальцем в небо тычет. Я хочу, чтобы она приходила и говорила со мной во время операции, хочу, чтобы сидела здесь и кормила меня апельсинами. Именно она. Вот только так ли уж наш ангелок бескорыстен? Ну-ну. Мой доктор, пусть и ссылается на наркоз, а ситуацией пользуется вовсю и прекрасно осознает, что делает.
Поясню: вы сами знаете хоть одного мужчину, который не согласился бы выполнить условия женщины желанной, но не полученной? Да это же противоестественно! Выходит, я с высоты возраста отношусь к ее наивности с определенной снисходительностью, однако она далеко не овечка, и, кстати, грязно играет. Моя Жен Санна может быть сколь угодно милой, но это отнюдь не свидетельство невинности.
– Я вас понял. И учел… пожелания, – говорю.
Жен
Кажется, я перегнула палку. Вообще не понимаю, откуда взялся в голове этот ультиматум. С чего я решила, что ему нужна моя компания? Раньше – может быть, но теперь у него здесь всегда толпа. Я без него скучаю, но глупо было думать, что и он – тоже. Говорила же, что если мне влезть в душу – не отпущу, и так и вышло.
Его лицо уже начало приобретать выражение… Непривычно, будто теперь он и не мой пациент вовсе. Каждая операция отдаляет его от меня, возвращает к прежней жизни. Думаю, как только Кирилл окончательно станет похож на себя самого, я перестану чувствовать эту связь. Ничто не вечно.
От грустных мыслей отвлекает шум из коридора. Судя по количеству высунутых из палат носов, все, кто вообще находится в этом коридоре, озадачены. И картинка просто маслом: Капранов и Павла, как два пса, стоят, злобно наклонившись друг к другу, а между ними мнется перепуганная блондиночка. Она и краснеет, и бледнеет, и не знает, что ей делать. Кажется, мечтает провалиться сквозь землю.
– Часы в нейрохирургии пусть отрабатывает у кого-нибудь другого! – орет Капранов на Павлу. – Кому пациентов не жалко!
– А как еще ты думаешь учить молодых врачей? Все ошибаются.
– Но не все роняют шпатель внутрь черепа пациента!
– Да, некоторые предпочитают бегать по больнице, заляпанные кровью ака невесты Франкенштейна!
– Твою мать, Мельцаева, есть разница, сходит с ума врач после операции или во время. Можно было сказать, что это пациентка отделения душевнобольных с датой Хеллоуина ошиблась! А тут что я сообщу родственникам? У меня ординаторша-идиотка дорвалась до открытого мозга и от счастья детской лопаткой в нем поковырялась, перекурочила там все к чертям собачьим, и, скорее всего, их сын теперь так и останется овощем?
– Простите, этого больше не…
– Молчи, – предупреждает девушку Павла, зная, что хуже будет.
– Еще бы это повторилось! Отойди от меня на пять метров и дыши в другую сторону, – рявкает Капранов.
– И что, ты теперь отказываешься работать со всеми ординаторами, кроме Елисеевой, которая не допущена к операциям? Я не позволю ей тебе помогать – не добьешься!
– Майорка – отличное место. Возьму-ка я отпуск, пожалуй. Как раз кто-нибудь Харитонова долечит, и ты вынуждена будешь допустить моего единственного и неповторимого ординатора к операциям. Того, который знает, что мозг дан, чтобы думать, а не лопаткой в нем ковыряться, – язвит в сторону блондиночки.
– Андрей, это переходит все границы.
– Ты тоже перешла все границы. Хочешь поиграться, стравливая между собой персонал больницы? Совсем помешалась на мистических денежках и гребаной гордости? Свою работу ни хрена не делаешь – и другим мешаешь. Очнись: больница далеко не в шоколаде, а с тобой она и вовсе на дно уходит, – непродолжительное молчание. – Хочешь, чтобы я продолжал оперировать – будь добра обеспечить меня лояльными и квалифицированными сотрудниками. Я не собираюсь тратить время на беготню по судам!
В этот миг я впервые понимаю, что уход Капранова из больницы Павлы более чем реален, и виновато в этом не исключительно честолюбие…
– Невеста Франкенштейна? – кричит из палаты Харитонов, который, наконец дорвался до темы моего наказания. – Мне нравится.
Отек на лице Кирилла спадает примерно через неделю. К тому моменту его избавляют еще от одного гипса, и теперь он по поводу и без размахивает не сгибающейся рукой. Видимо, от счастья. Приходится чаще сидеть с ним, проводить физиотерапию. В смысле, с ним – и его мамой, конечно. В итоге, наполненные неестественными светскими разговорами минуты растягиваются в часы. Галина Сергеева при мне опасается общаться с юристами, я при ней стараюсь избегать интересных тем с Кириллом. Выходит сухо, пресно и тошно, но другого нет.
Полное выздоровление все ближе, и я все чаще насильно гоню себя домой, к Диме на консультации, на встречи с родными… я отвыкаю, пытаюсь вышвырнуть из головы остатки мыслей о Кирилле. Так будет лучше и проще. Нашему общению короткий век, так что усугублять? Прежде чем посадить самолет, нужно обеспечить ему посадочную площадку. Тут то же самое. Я жду, когда Харитонов исчезнет из моей жизни окончательно, возвращаясь к своему скупому досугу. Кстати, он это знает и злится. По лицу теперь видно. К нему вернулась мимика, причем подчеркнутая. Природа та же, что и с глухими: чем хуже слышит человек, тем громче он говорит. Вот и на лице Кирилла много… децибел.
В день пресс-конференции в больнице не протолкнуться. Лина расставляет цветы в палате Харитонова, и их столько, будто он не болен, а уже помер – но некоторые соображения лучше держать при себе, и я молчу. Представители СМИ, пробрались наконец сквозь бастионы, и теперь фотографирует все на своем пути, отчего врачи ведут себя вопиюще неадекватно. Даже я губы накрасила. Глупо? Конечно. Пришлось утешиться тем, что мой макияж самый скромный во всей больнице. Но, что врать, массовый дурдом прокрался и в мою черепушку. Да сегодня, кроме как сходить с ума, и делать-то нечего: процедуры сорваны, все не срочные операции перенесены. Даже пациенты забыли о том, что им надо болеть: повставали с кроватей и ходят, шушукаются. Медсестры замучались разводить их по палатам, а журналисты – подбирать ракурсы, где нет старых страшненьких халатов.
– Займите меня чем-нибудь, – прошу Капранова, шмыгая в его кабинет, пока газетчики не застукали место уединения.
– У меня мозговые паразиты.
– Что значит – у вас? – настороженно спрашиваю.
– В банке. Эхинококк. На, – радостно протягивает мне трофей. К счастью, тот за стеклом.
Ленточные черви ужасно противные, но любопытно же. Капранов притащил микроскоп, теперь при помощи верного зонда гоняет червяков по банке.
За этим милым занятием нас пресса и застает. С порога щелк-щелк-щелк, а мы сидим бок о бок, перетягивая микроскоп и по очереди пялимся на червей… Вот зря они не постучались. Ой зря… Стоит Капранову проделать с представителями прессы то же, что и со мной (в смысле радостно объявить, кто у нас за третьего, четвертого и пятого в интим-порядке), как половину товарищей с фотоаппаратами можно выносить. Они аж выскакивают за дверь, уверенные, что червяки отрастят крылья и бросятся брать штурмом новые территории. Думаю, после парочки вечерних гугл-запросов наш мир приобретет нескольких новообращенных веганов.
– Мы… думаем начинать, – с трудом выговаривает самый мужественный из представителей СМИ. Герой, кстати: отважился подойти к столу Капранова на полметра.
После такого нам не только свободный доступ в переполненную палату Харитонова обеспечивают, но и санитарную зону в ней. Кириллу очень вовремя сняли гипс с рук, и теперь сидит на кровати, скромно сцепив пальцы в замок и устремив слепой взгляд в собственные колени. Он хорошо ориентируется на звук и иногда не понять, видит или нет, а тут все просто кристально ясно – слеп, как новорожденный котенок. И безобиден ровно настолько же. А вокруг цветов… в общем, я уже говорила, где еще столько бывает. Кирилла для трепанации побрили, но за прошедшие недели на голове уже начал пробиваться светлый пушок, и лицо… еще не совсем «жених», но узнаваем.
В общем, шквал сочувствия обеспечен.
– Добрый день, – начинает он, улыбаясь «без фанатизма». Кирилл вообще очень послушный пациент, пока наркоз не дают. – Я бы хотел поблагодарить всех за внимание к нашему горю…
– Боже мой, да это лучшая мужская роль! Надо отжать у ДиКаприо Оскар. Снова, – шепчет мне на ухо Капранов.
Закрыв лицо рукой (чтобы скрыть усмешку), тычу Капранова локтем в бок. Подпрыгивает от неожиданности, а Павла уничтожает нас обоих взглядом. Благо, что хоть журналисты все еще под впечатлением от мозговых паразитов, и старательно избегают смотреть в нашу сторону.
А больной, тем временем, продолжает свою вдохновенную и проникновенную речь.
– А все же круто у парня получается. Такой талант чуть не погребло под обломками… Может, его незрячим оставить? Он же на статус святого тянет, когда так скромно глазки поднимает.
– Заткнитесь! – шиплю.
– Во! Вот смотри, сейчас.
И правда, Кирилл внезапно так раз – и коротко стреляет взглядом вверх, ни на ком не фокусируясь – а затем снова в пол глаза. Ну точно великомученик. Против воли начинаю хихикать, а оттого чуть не пропускаю известие века:
– И я бы хотел сделать еще одно заявление. Наш фонд взял на тебя подготовку благотворительного аукциона в помощь семьям пострадавших. Обращаюсь ко всем, кому небезразлично случившееся…
Эти слова как удар в солнечное сплетение. Вот, оказывается, как он вывернулся из нашего соглашения. Или так и было задумано? Родители Харитонова старательно держат маски, но на краткий миг переглядываются. Удивлены. И Кирилл, главное, смотрит на меня. В смысле не смотрит, а просто повернул голову. Взглядом не нашел, но понимает, где примерно нахожусь. Кажется, мне дают понять, что часть моих условий выполнена и сделка в силе.
– Однако, – задумчиво и на этот раз серьезно говорит Капранов. – Теперь они вытрясут деньги из богачей, уповая на неравнодушие к чужим бедам, а газетчики все осветят в деталях, прижмут собранными суммами страховщиков и заставят тех найти виноватых… Эх и скользкий же этот Харитонов тип, а все таким милым кажется. Я прямо впечатлен!
