Текст книги "Игрок (СИ)"
Автор книги: Александра Гейл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 44 страниц)
– Дай-ка я тебя еще раз послушаю, – говорит, заставляя снять рубашку.
Я почти уверена, что если бы сплясала здесь – перед Димой – стриптиз, он бы как врач, видавший толпы голых женщин, и бровью не повел, но все равно на свидания с его фонендоскопом надеваю спортивный бюстгальтер. Из уважения. А еще потому что любое обследование причиняет дискомфорт, и мучиться от мыслей об уместности наготы я не собираюсь.
– Что, плохо? – спрашиваю.
– Тише. Посиди спокойно.
Поджимаю губы. Он так и будет тянуть? Я уже поняла, что дело идут паршиво, но ведь врач никогда не станет пугать пациента словами. Сначала он напугает его анализами, которые выворачивают наизнанку. И зачем мне это ожидание? Будто я не читала в книжках о протекании собственной болезни и могу расстроиться еще сильнее.
– Шумы серьезные? – спрашиваю.
– Жен, – с укором произносит он.
– Дим, – ничуть не смущаюсь я. – Я врач. Я знаю этот взгляд.
Он вздыхает и вешает фонендоскоп на шею.
– Послушай, я знаю, что ты воспринимаешь мои слова с недоверием, та операция… была крайне неудачной, но, пойми, хирургическое вмешательство необходимо, и как можно быстрее.
– Сколько времени у меня есть? – спрашиваю.
– Ты меня слушаешь? Чем меньше, тем лучше.
– Блеск. Тогда как только получу консультацию еще одного кардиохирурга, назначим дату операции, – говорю, начиная собираться.
Расстроилась ли? А то. И не вижу смысла снова проходить кучу тестов, раз уже все понятно. Уверяю, меня еще успеют проверить со всех сторон. Совсем ни к чему новое подтверждение, что я не просто так стою в трансплантационной очереди.
– Однако… Так, послушай, я знаю, что после случившегося ты не доверяешь мне как хирургу, но при таком количестве рубцовой ткани риск осложнений крайне высок. Приходится отступать от учебников…
– Ты думаешь, дело в этом? – спрашиваю ошарашенно. – В реанимациях, кровотечениях, расслоениях аорты и прочем? Я тебя умоляю. Прости, Дим, наверное, это будет неприятно слышать, но если бы я не доверяла тебе как хирургу, то уже нашла бы другого. Пациент полностью отдается в руки врача, и сколь бы ни были они дружны, в такой ситуации опасения недопустимы. Ты суперпрофессионал, тут никаких сомнений, и я не волнуюсь за процесс, однако стоит тебе открыть рот, как я слышу маму. Ее слова, интонации. Да у них с отцом меньше общих повадок, нежели с тобой. Я не знаю, где заканчивается объективное суждение врача и начинается ее давление. Не виню тебя – она своего добиваться умеет, в том числе и обманом, – но мама не врач. А еще она любит перестраховки!
– Ну а ты уже сколько лет пытаешься доказать родителям, что, настояв на операции, они облажались. Окей. Довольна? Они облажались, и ты делаешь все, чтобы чувствовали себя виноватыми.
– Ты о медкарте?
– Да, я о медкарте. Я дал ее тебе не для того, чтобы ты творила глупости. Надеялся, что хватит ума рассказать родителям правду.
– Разговор ни о чем. Я все равно снимки Горскому…
– Горскому? – усмехается Дима. – Если уж ты настаиваешь на полной беспристрастности, то не лучше ли обратиться к человеку, который в твоей болезни истинный специалист?
– Ты… о Мурзалиеве, что ли?
– Да, я о нем. Но ты никогда к нему не пойдешь, не так ли? Потому что у всех нас есть как друзья, так и персоны нон-грата. Не надо петь о необъективности. Ты вмешиваешься в лечение не меньше матери и прикрываешься медицинским образованием, хотя, по факту, являешься студентом-недоучкой, который рискует собственным здоровьем, дабы не позволить выиграть родным. Чем лучше?
Это слышать обидно и неприятно. Когда речь идет об обычных пациентах, мы говорим, что давление неуместно, что принимать решение каждый должен самостоятельно… но вы полюбуйтесь, какая милота происходит сейчас, когда на операционном столе рискует оказаться врач? Сразу кричат о необъективности и так далее… Конечно я переживаю за себя, конечно пристрастна, но почему не могу спросить мнение человека, которому доверяю? Горский не только врач неплохой, он еще и человек хороший. Для меня это имеет значение. Я хочу услышать правду не от какого-то суперобъективного, но продажного ученого!
– До свидания, Дима. Я позвоню.
Сантино
Я всегда был сам по себе. Даже Полине не удалось избавить меня от отшельнических замашек. Не признавал ни друзей, ни людей вообще. Уважал ее мнение, понимал, что голова ей дана более светлая, но все равно отмахивался от дельных советов словами «мы слишком разные, тебе не понять». Благо, обидчивостью она не страдала. Только сейчас, вдоволь поварившись в собственном соку, разменявший четвертый десяток упрямец осознал, что был идиотом.
Я говорю о том, что с появлением Яна, Ви, а также незримой поддержки Алекса и Павла, дела в гору не пошли, а полетели. За окном темного кабинета уже вовсю мигает неоновая вывеска, и отсветы каждые несколько минут вспыхивают новыми красками. На ней значится «стриптиз Монблан». Ви предложила ее перевесить, чтобы не раздражала, но я бы ни за что не отказался от напоминания о достигнутом. Услышав безоговорочное «нет», дражайшая кузина (как называет эту особу Ян) покрутила пальцем у виска и ушла ни с чем. Ей вообще очень многое во мне непонятно, поэтому она то фыркает, то обдает меня волнами презрения, то уползает в собственную раковину (расположенную, как правило, в айфоне). Мне тоже непросто. Что-то в ней царапает, цепляет. Похожа она на ту богачку, первую, которая запомнилась отчетливее остальных, не сделав ничего криминального. Всего-то попросила у меня сигарету и ушла в свою жизнь, полную пустых склок и надуманных проблем. Думаю, она вообще никого, кроме себя, не замечала, и вывод этот я сделал недавно именно благодаря Ви. Блонди не жалуется, делает вид, что ее жизнь безупречна, но даже не выныривает на поверхность, чтобы не дай Боже не узнать, что неправа. Она раз за разом повторяет то, что ей кто-то когда-то преподнес ей как догму, а если указать на явные нестыковки – просто зажимает уши.
Ян терпеть не может разговаривать о своей семье, но о Ви я его расспросил насильно. Хитрый братец-кролик сразу смекнул, что интерес у меня отнюдь не праздный, и, миновав всякие телячьи нежности, сообщил, что девица непроста. В двадцать один год она выбрала человека, за которого выйдет замуж, – нефтянника на пятнадцать-двадцать лет старше. Год его окучивала, избавляясь от конкуренток. В ход шло все: от множественных связей отца и выгодных контрактов до одновременных появлений в публичных местах. В итоге, она его дожала, и уже четыре года считалась официальной подружкой, не забывая устраивать профилактические скандалы из-за интрижек на стороне, от которых подобных хренов избавляет разве что могила. Полученная информация меня искренне умилила. Ай да Ви, не каждая принесет в жертву юность абсурда ради. Но ведь терпит и делает вид, что счастлива.
На этом с расспросами я закончил, хотя до зуда в одном месте хотелось спросить еще и про инопланетянку. Сделала ли операцию? Помирилась ли с родными? Что-то мне подсказывает, что на оба вопроса ответ отрицательный, уж больно своевольна и упряма принцесса. Она бы никогда не стала терпеть условности и третьих лишних. Может, таково влияние болезни? Еще Полина говорила, что когда для тебя время течет иначе, нежели для других, переосмысливается очень-очень многое, и границы – те, которые лживые, фальшивые и навязанные – попросту исчезают. Все проясняется. Может быть, именно поэтому инопланетянка привела меня домой, чтобы забыться, и, не став заморачиваться на долгие знакомства, просто наслаждалась временем в обществе парня, с которым легко. А сам бы я так смог? Навряд ли. Уже при первой встрече я примерно представлял, кто ее семья, чем она живет. Даже о страшной болезни догадывался. Из общего у нас было, пожалуй, только одно: мне тоже было с ней легко. Я часто вспоминаю это ощущение. И ее вспоминаю часто.
Открывается дверь кабинета.
– Наверное, круто быть большим начальником и опаздывать всегда и везде, но ты бы хоть постепенно привыкал к власти, что ли, – язвит с порога братец-кролик.
Он прав. Я слишком задержался.
В предвкушающей тишине зала громко шипит вспыхнувшая спичка. На правах босса мне позволено раскурить сигару первому, но в ожидании своей очереди Ян чуть не подпрыгивает от нетерпения. Он их притащил – отцовские скоммуниздил, – однако даже Ви решила, что можно, ведь сегодня первая ночь работы нашего общего детища. Это эксперимент, пробный запуск перед открытием. Я не утверждаю, что готово все, но основной зал и бар почти безупречны. Посетителей – всего трое, и вы знаете, кто они, но крупье за каждым столом, и обойдем мы всех. Правила тоже соблюдены: есть и сигары, и фраки, и платья, и фишки, и дорогущая выпивка.
Вот она – моя мечта. То, к чему я шел так долго, сбиваясь с курса, порой даже останавливаясь. Но вот она цель, совсем рядом, и дальше будет только лучше. Только радость не полная. Потому что я не сделал нечто очень важное – я не пригласил инопланетянку. Не забыл – подумал, но эгоистично задвинул мысль на задворки сознания. Зря. Теперь жалею. Я вышвырнул ее из кровати – не жизни, а такие вещи путать нельзя. Да, может быть, видеться с ней – не лучшее решение, но она помогла, безвозмездно, по одной лишь просьбе. У нее не меньше прав быть здесь, нежели у Ви или Яна. Но ее я не позвал, потому что не захотел искушений. Или напоминаний. Хрена с два я бы отпустил ее, если б не болезнь. Что бы ни думал, я слишком часто и слишком сладко ее вспоминаю, чтобы не поддаться. Но она умирает, а я, наконец, начинаю жить. Для себя, так, как хочу. Не могу себе позволить пойти ко дну снова.
– Откуда начнем? – нетерпеливо спрашивает Ян, глубоко затягиваясь сигарой и возвращая меня в реальность.
– С блэкджека.
ГЛАВА 9 – Орел. О женской кровожадности
Прощают только недостойных мести.
Эдвард Оболенский
Жен
У меня много родственников. Очень много. И не просто людей, которые числятся в генеалогическом древе, а тех, кто никогда не оставит в беде. Это прекрасно. Но и не очень. Потому что за неравнодушие нужно платить. Скажем, свободным доступом в квартиру. В результате, можно обнаружить множество сюрпризов.
К примеру, кузину, развалившуюся на диване и почитывающую журнальчик с Харитоновым на обложке. Дьявол, сегодня я так устала, и после пресс-конференции мне бы подумать о мотивах его поступка, но ведь нет, допрос с пристрастием не дремлет. А уж когда завтра откровения нашего недобитого мецената напечатают, ммм! Вот это, надо сказать, перспективка! Обзавидуешься.
– Мне кажется, или я раздала ключи непозволительному количеству людей? – спрашиваю у кузины.
– И все не тем, – цокает она языком, многозначительно постукивая пальцем по глянцевой физиономии Кирилла.
Кстати, на фото все кудряшки на месте. А он хорош. Неужели еще чуть-чуть и станет таким же красавчиком, как раньше? Был Счастливчик, стал Красавчик, ну не безупречный ли экземпляр?
– Вот только дома мне его еще не хватало! – указываю на журнал.
– Ты лечишь Харитонова! – восклицает Ви, спуская ноги с дивана на пол и устремляя все свое гипертрофированное внимание на меня. – И скрывала это!
– Только ты не начинай, ради Бога. Меня в больнице скоро распнут в назидание всем врунишкам мира, – говорю раздраженно, стягивая с шеи непривычный шарф, ведь мой любимый, шелковый, французский, забрали. Конфисковали самым наглым образом! И я за него даже не билась.
Поверить не могу, что не воспрепятствовала изъятию милой сердцу вещи, на которую, почти нарушая правила хирургического отделения, брызгала духами, чтобы зарываться носом, стоя в утренних пробках.
– Но ты врала! – тыкает Ви в меня пальцем с ужасающе длинным красным ногтем.
– Я скрывала информацию. Важную? Возможно. Но тут у нас Чук и Гек: никто ведь не спросил, не Харитонов ли у меня на больничной койке поселился. Я упомянула, что пациент важный, это уже больше нуля.
– Железная логика, – цокает языком Ви. – Этому ты тоже у Харитонова научилась? Он-то самый что ни на есть положительный! Гляди, – Ви поднимает журнал к глазами и вглядывается мелкие буквы. – Он любит белых пушистых кроликов, зеленый цвет и больных раком детишек.
Не выдержав, морщу нос:
– Пошло, пошло и пошло! – сообщаю.
– Ты права. Но, как пиар-менеджер, я разве что к кроликам могу придраться, хотя… пока Харитонов молод, можно и поперчить. Вот только я не думаю, что на самом деле он кролика от больного раком ребенка отличит.
Чуть не сгибаюсь пополам от хохота. Не ожидала от этого дня уже ничего приятного, но, судя по всему, визит Ви – не такая плохая идея. И насмешит, и еду разогреет. Запах, кстати, божественный! Окончательно сдавшись на милость низменным инстинктам, иду на кухню.
– А, знаешь, ты не права. Харитонов не такой уж сухарь, – говорю, доставая тарелки.
– Да вообще прелесть. Жаль, что женат.
Новость ударяет с такой силой, что посуду приходится ловить. Спасибо хоть не разбила, а то ползать и собирать осколки было бы совсем унизительно. Но блин, женат?! На ком? Почему я никогда ничего о мадам Харитоновой не слышала? Где эту особу носит? Хотя, возможно, это моя вина? Я так отчаянно избегала мест, где плотность Харитоновых выше одной штуки на палату, что могла пропустить и не такое! А со мной… ха, с чего бы Кириллу говорить о жене со мной? Одни лишь наркоз-выкрутасы не позволили бы нам начать задушевные беседы о личной жизни… Вот с матерью – пожалуйста, но именно этой женщины я сторонюсь. Выходит, услышать о супруге Кирилла я и не могла. Окей… Только почему же она не пришла?
Заметив скрестившую руки на груди Ви, чуть не начинаю стонать в голос. Прокололась точно по нотам! И если раньше допроса только опасалась, то теперь с лихвой подтвердила все подозрения.
– Рассказывай, – велит кузина.
– Нечего рассказывать. Я не дура, а круглая дура! Привязалась к пациенту. Боже, не могу в это поверить. Подумала, что это отличный обмен: не сидеть в палате терапевта годами, а просто покормить с ложечки Харитонова. Ви, я даже представить не могла, что могу выйти за рамки профессиональных отношений… И вот, пожалуйста, роняю тарелки, потому что он, видите ли, женат. Боже, я совсем опустилась…
Ви издает тихий смешок, а затем в тон отвечает:
– Слушай, я почти уверена, что дело не в симпатии, а в жалости. Ты же с самого детства каждую драную псину обливала зеленкой, превращая в неоновое чудище! Уверена, только он выздоровеет и станет более ли менее симпатичным – остынешь. Но в целях успокоения могу кое-что рассказать тебе – скучному, не почитающему свет своим присутствием докторишке – о Вере Рихтер, которая занимается большой наукой в Германии, пока Кирилл Харитонов облагодетельствует фармацевтов здесь. Не думаю, что их отношения спустя столько лет еще живы.
– Ты… ты это к чему, вообще, клонишь? – с трудом выговариваю. Она всерьез предложила мне вмешаться в пусть и странный, но брак с целью разбить его окончательно?!
– Ни к чему. Но если…
– Никаких если. Даже если отринуть морально-нравственный аспект, у меня полно проблем и без женатых недоброжелателей семьи.
Ви закатывает глаза, но дискуссию не продолжает, и ужин проходит в молчании, потому что согласие не было достигнуто. По большей части мы с кузиной ладим, да и близки как лучшие подруги, но иногда я не могу найти в наших жизненных философиях ни одной точки соприкосновения. Будто на разных языках разговариваем. Она не виновата, ее воспитывали совершенно иначе, но иногда накричать очень хочется. Ви из тех, кто гонится за престижем, не гнушаясь переступать черту. Для нее жена на четверть ставки – не помеха…
После ужина разговор так и не склеился, и Ви ушла, зачем-то оставив мне журнал. Сначала я смотрела на него как на предателя, заставляя руки подчиняться мозгу и держаться подальше от кладези причесанной белиберды, но не удержалась, и в итоге сама не заметила, как оказалась на кровати с ним в обнимку, возмущенная мыслью, что ради такого бреда вырубают леса. Но прочитала всю статью. Дважды. Затем вдоволь позубоскалила на Харитоновскую тему на пару со своим еще более ядовитым внутренним «я», но даже близко не успокоилась, и в данный момент с пинка распахиваю дверь палаты Кирилла.
– Однако, – вместо приветствия говорит мой английский пациент, подпрыгнув от неожиданности. – Не с той ноги встали, Жен Санна?
– Ну, радует, что встала. А вы даже этим похвастаться не можете.
– А вот это удар ниже пояса.
– Нет, удар ниже пояса вас еще ожидает, – злорадно сообщаю я и плюхаюсь в кресло, по-хамски закидывая ноги на подлокотник. Как жаль, что мое вопиющее нарушение приличий остается незамеченным.
Кирилл морщит лоб в попытке понять природу такой резкой смены поведения, но черта с два догадается. Я уж точно не собираюсь рассказывать ему о вечерних откровениях кузины, потому только и остается, что измываться особо изощренно и якобы безвредно. Предвкушающе поглядывая на пациента, открываю заветный журнальчик на нужной странице.
– Итак, сегодня у нас в гостях знаменитый меценат, который облагодетельствовал тысячи тысяч больных раком мозга детишек, открыл крупнейший исследовательский центр в стране и беспардонно прется по белым кроликам.
– Боже, – стонет Харитонов, хватаясь за голову более ли менее разработанной рукой. – Жен, милая, отложите это, – кривится.
– Поправка, – хмыкаю. – Жен сегодня никакая не милая! И за эту несусветную чушь вы сейчас ответите по полной программе.
– Текст составлял наш агент, и я его после интервью оштрафовал.
– А то вы – тот, кто согласился с мозгом набекрень валяться овощем на неделю дольше – против такого агрессивного пиара. Да в жизни не поверю! Терпите! – фыркаю. – Кстати, обложка – загляденье, ммм, ах, эти золотистые кудри, на манер нимба обрамляющие лицо, и зафотошопленный до проникания в самую душу взгляд… прямо под стать любви к кроликам!
– Я вас не слышу, не слышу. И ни одного намека не понимаю, – пропевает Харитонов.
– Ну разве существует в этом мире человек, равнодушный к детям, лишенным детства? В своем исследовательском центре мы пытаемся создать как можно более теплую и уютную атмосферу, ведь положительные эмоции играют огромную роль в процессе выздоровления.
Зачитав этот отвратительно лицемерный абзац, я поднимаюсь из кресла и с чувством шлепаю журналом Кирилла по руке. Он весьма проворно отползает подальше и начинает тереть пострадавшее от моей несдержанности запястье.
– Брейк! – возмущается.
– Я ребенок, лишенный детства, а вы так мило об этом рассуждаете, пряча за спину Мурзалиева. – И еще раз шлепаю его журналом по руке. – Получайте! – рычу и снова ударяю.
– Жен, ну пожалуйста, это не я. Серьезно.
– Отвечали не вы или Рашида стягивали не вы?!
Окончательно осмелев, даю Харитонову журналом подзатыльник в надежде, что мозги на место встанут. После этого несчастный мужчина, побитый не только камнями, но даже и разгневанным доктором, не выдерживает, со второй попытки хватает меня за талию и усаживает на кровать, наощупь перехватывая запястья.
– Успокойтесь. – Но я вырываюсь, не могу перестать. – Да что с вами сегодня?
– Вы! – рявкаю.
– Сочувствую. Вот ведь вам досталось, – без тени улыбки отвечает, а я жадно вглядываюсь в его лицо.
Оно уже очень похоже на то, что изображено на обложке, только глаза отличаются. К счастью, не такие омерзительно-лазурные. Надеюсь, что дизайнера штрафовали вместе с пиар-агентом. Пристальное изучение лица Кирилла отвлекло меня от попыток его покалечить, и теперь длинные пальцы опасливо и неуклюже, успокаивающе гладят мои руки, не встречая сопротивления. Злость сменяется смущением и желанием почувствовать чужие прикосновения не только на предплечьях.
– Кузина, поделившаяся со мной этой газетенкой, уверяет, что вы понятия не имеете, как отличить кролика от больного раком ребенка! – пытаюсь разбудить прежнюю озлобленность.
– Ну, Жен Санна, не надо уж совсем в грязь-то меня. Кролики пушистые, а больные раком детишки лысые. Хотя теперь, когда степень волосатости я могу определять только тактильно, и если трогать одних, то обвинят в педофилии, а других – в зоофилии, с идентификацией могут быть проблемы.
Я пытаюсь справиться с улыбкой, но никак. Наконец решаю, что Кирилл слеп и никогда о ней не узнает. Будто то, что я прописалась на кровати пациента – не знак капитуляции. Стремительно поднимаюсь.
– Ваша матушка скоро изволит явиться?
– Думаю, вам уже пора делать ноги. Ррр, укусит, особенно если узнает, что вы избили калеку.
– Я калек бью, вы – обкрадываете. Тут еще вопрос кто кого переплюнул. И вашей матушке повторю в точности то, что сказала вам. Поверьте, не постесняюсь!
Кирилл
Вчера я позволил ей сбежать. Потому что она была расстроена. Такая злая, колючая. Ударила меня, обсмеяла, а я чувствую, что за этим стоит нечто личное. Подумал, что мое заявление ее обескуражило, и потому отпустил, но сегодня так просто не отделается. Я ее требование выполнил, теперь ее черед. Судя по топоту в коридоре, на часах около шести, а я уже бодрствую. Жду Жен, чтобы поговорить до прихода матери, но за дверью становится все более и более шумно, а моего доктора все нет. Считаю на пальцах ее выходные. Как может быть, что Жен чуть ли не живет в больнице, но стоит ей заполучить денек заслуженного отдыха – негодую?
Судя по подсчетам, она должна быть здесь, но уже довольно поздно, голоса за стенами палаты все громче, а Жен не появляется. В чем дело? Снова на осмотре? Почему так скоро? Не потому ли, что дела плохи?
Я же ничего не знаю о состоянии ее здоровья. Червячок вины грызет все сильнее, все чаще вспоминаются деньки, когда я разрабатывал план захвата Рашида. Знаю, что у нее толпа других врачей, знаю, что не зайди исследования в тупик, Мурзалиев сопротивлялся бы куда активнее, но иногда логика бессильна. Особенно если дело касается человека, забравшегося под кожу.
Да, если сильно придираться, то мне по статусу не положено проявлять интерес к своему доктору, но любовь до гроба существует только в сказках для маленьких девочек, а всю жизнь бегать от соблазнов невозможно.
Я женился в двадцать один год на дочери одного из главных партнеров отца – разумеется, с полнейшего одобрения родителей. Нравилась ли мне Вера? Безусловно. Замечательная девушка из не менее славной семьи. Когда-то казалось, что это любовь, хотя, почему бы и не она? Не знаю, никогда не зацикливался на определениях. Сейчас Вера постдок в Университете Фраунгофера, коллаборация с которым сделала нашим семьям рекламу лучшую, чем любое российское инвестирование (постдокторантура – научные исследования, проводимые ученым в первое время после присуждения степени. Ориентирована на получение научных результатов и публикации в высокорейтинговых журналах (с высоким impact-фактором), а не преподавательскую деятельность), но также это означает, что в последние четыре года мы виделись не слишком часто. Отпуска, праздники и некоторые уикэнды – вот и весь мой брак. Разумеется, увлечения случались, и даже серьезные, но они проходили, а уважение к Вере – никогда. Ни разу не было мысли разорвать с ней отношения, и смысла поднимать деликатный вопрос я не видел. О ее грешках предпочитаю не знать, и свои переваливать не собираюсь. Так проще, ибо мы всего лишь люди.
И Жен пройдет, я в этом более чем уверен. Сейчас она так далека, недостижима. Я ее не видел, ни в какой иной ситуации рассчитывать на ее общество не имел бы права, но это изменится и забудется. Чуть перегнул палку, объявив о благотворительном вечере, только ничего криминального в виду не имел. Громкие слова тянут на некую претензию, и она справедливо испугалась, но я не хотел к чему-либо принуждать своего доктора, и должен сказать об этом. Я даже не уверен, что решился бы сблизиться. В смысле, уверен, что это было бы восхитительно, но не в пузыре живем, и неприятности тоже не дремлют.
Ситуация с пропажей разрешается внезапно и весьма обнадеживающе, потому что в палате появляется слишком большое количество людей, которые редко собираются в одном помещении все вместе. Это… неужели операция?
– Доброе утро! Итак, Кирилл Валерич, как себя чувствуете? Надеюсь, хорошо. – Капранов просто непозволительно бодр, но это обнадеживает. – Сегодня сделаем анализы, и если все будет хорошо, то во второй половине дня вас прооперируем. Елисеева, вперед…
Поверить не могу, даже слов не находится, а Жен уже начинает:
– Операция пройдет под местным наркозом, поскольку гематома маленькая, то и трепанационное окно будет небольшим. До основного этапа вмешательства вы будете под медицинским гипнозом и ничего не услышите и не почувствуете.
– Но как, если Кирилл слеп? – испуганно спрашивает мама, явно представляя себе фокусника с гипнотической спиралью.
– Он медикаментозный… – поясняет Жен. – Не переживайте. Это в любом случае предпочтительнее общего наркоза и позволит хирургам продвигаться вглубь мозга максимально безопасно. Наилучший из возможных вариантов.
– И когда я начну видеть?
– Точную цифру назвать невозможно. От нескольких часов до нескольких дней.
– Что ж, я всецело ваш, – перебиваю, пока мама не перепугалась окончательно. Она лишь тяжело вздыхает. Волнуется. Отцу бы ее утешить, но на публике родители нежности не проявляют никогда. Они сдержанные и воспитанные люди, но, как по мне, чуточку слишком холодные. – Мам, все закончится очень скоро, – пытаюсь ее утешить сам.
– Она знает, – весьма сурово отвечает отец.
– Так, Елисеева, готовь его к операции и…
– В операционную ей нельзя, – напоминает Павла, и я вдруг чувствую острую необходимость придушить эту женщину.
– Она будет в операционной, – произношу жестко. – Вы можете запретить ей прикасаться к инструментам, но как пациент я требую присутствия своего лечащего врача!
И мое желание исполняется точно по волшебству.
Этот день неприятный. Меня накачали какими-то успокоительными, но полностью волнение подавить не удалось, и я переживаю. В основном, за то, что операция снова отложится. Пусть компания в больнице у меня очень даже, но чувство такое, будто я скоро растекусь по кровати бесформенной массой. С тех пор как мне сняли гипс с рук, я порой себя ощупываю, чтобы удостовериться, что тело еще на месте. Перестал его чувствовать, будто состарился.
Весь день Жен совершенно безжалостно, с пугающим профессионализмом меня экзаменует. Снимков сделала тьму, а о результатах молчит, ссылаясь на то, что решение за Капрановым. Испытывает меня на прочность, что ли? Тест психологического характера. Фитилек внутри тлеет долго, но догорает в тот миг, когда она проверяет мое глазное давление. Думаю, перестраховываются, но ведь черт их разберет!
– Тот благотворительный вечер стал решением всего, о чем ты просила, и что в итоге? Даже пары слов о моем состоянии не скажешь? – намеренно нарушаю границы вежливости, в которой мы итак погрязли по самые уши.
– Не припомню, чтобы мы с вами пили на брудершафт, – отвечает прохладно. – А фонд и досуг семьи Харитоновых ко мне не имеет никакого отношения. Или вы ждете похвалы за проявленное благородство? По-вашему, я самая заинтересованная сторона?
И досталась же мне в наказание такая высоконравственная девица в белом халате!
– Спросите, зачем. – Не ожидал столь резкого отпора, но отступаю.
Колесики ее кресла шуршат по линолеуму, когда она откатывается в сторону.
– И зачем? – подчиняется.
– Я не хотел вас пугать, но так и вышло.
– Да что вы? Не хотели меня пугать, только сразу после инцидента с морфием продемонстрировали глубину своей лояльности к моей просьбе? А теперь попытались перейти на «ты»?
– Вам здесь не рады.
– Это не ваше дело!
– Мое, конечно! Павла будет вечность измываться, при увольнении не даст рекомендаций, а они ординатору необходимы. К вам отнесутся с предубеждением, учитывая, кем является ваш отец, а он в своем кардиоцентре не построит достойное нейроотделение с нуля в рекордные сроки. Мы с родителями и Капрановым косвенным образом перед вами виноваты, подставили в и без того непростой момент… Что бы вы ни думали обо мне, я людей в беде бросать не привык. Не тех, кто был ко мне добр по крайней мере. – После этого уточнения она весьма цинично усмехается, чем еще больше злит. – Мне не наплевать на вас, Жен, и поэтому я самым жалким способом пытаюсь подольститься.
Немножко вру, но каждая из озвученных причин существует. Маленькая идеалистка никак не поймет, что политика всегда перевешивает и положительные качества, и талант. Мало кто вступится за девочку, которая пошла поперек руководства, даже если действовала по воле пациента. Пожалуй, только анархист вроде Капранова, ну или памятный пациент, которого осчастливили такой заботой. Я не хочу быть неблагодарной сволочью. Совсем нет. Но только и могу, что лить елей ей в уши.
– А теперь вы меня услышьте, Кирилл. – И раздается гневный скрип спинки стула. – Есть люди, которые против ампутации конечностей, операционных вмешательств и прочего. Как правило, это религиозные фанатики, безумцы, или дошедшие до комплекса Бога – уверенные, что неправы все, кроме них. Порой мне хочется таких перестрелять, но вспоминаю, что они хотя бы над собой измываются и отступаю. Да, есть и худшие экземпляры, они причиняют боль не себе, а другим. Например собственным детям. Как врач я осуждаю маму за то, что она не решилась на аборт и превратила жизнь всех, кого я люблю, в ад. Ненавижу себя за это, но ничего не могу поделать. Отец всю жизнь зашивался на работе в попытке изменить одно-единственное опрометчивое решение и надежду на великий русский авось. На деньги, вложенные в исследования пороков сердца, можно было основать полноценную финансовую империю, а уж о количестве потраченного времени и преждевременной седине я даже не заикаюсь. Он сделал для медицины очень и очень много, ему благодарны тысячи людей, но утешение слабое. Никто не вырастил, не напечатал, не сконструировал работающее сердце, без которого мне не выжить. Но мы пытались. А вы пришли и обесценили эти попытки. – Приходится сделать над собой усилие, чтобы захлопнуть рот. Внутри точно сжимается тугая пружина из дурных предчувствий. – Понравилось, как родители поступили с вами престижа ради? Надеюсь, вы почувствовали что-то подобное. Кстати, это просто отвратительно. Не сложно воспользоваться ситуацией и притвориться больным, а вот день за днем убеждать себя в том, что у тебя уйма времени и есть причины жить дальше – труд неподъемный. Невозможно объяснить, почему, когда у ребенка на операционном столе встает сердце, ты, забыв обо всем, вылетаешь весь в крови из операционной, напиваешься в баре с первым встречным, а порой и того хуже. Современное общество отчего-то полагает саморазрушение крайне притягательным, хотя на самом деле является не более чем страной садов (общество людей, где все настолько хорошо, что обитатели перестали замечать хорошее, верят живут ложными идеалами и ищут утешения в психотропных препаратах (по одноименному фильму)). Хотите знать, каким вас вижу я? Эгоистичным, поверхностным и алчным лицемером, который обокрал, обидел и унизил дорогого мне человека. Вы сделали больно моему отцу, и хотите, чтобы то же самое сделала с ним я? Да как вам вообще хватает наглости об этом говорить?! – безжалостно усмехается. – Не переживайте за меня, Кирилл. Вылечу из ординатуры – поеду на оставшийся мне срок в кругосветное турне, вот как я для себя решила. Вы даже вообразить себе не можете, что есть моя жизнь, и крыть вам нечем. В топку ваше лестное предложение!
