Текст книги "Игрок (СИ)"

Автор книги: Александра Гейл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 44 страниц)

Услышанное не укладывается у меня в голове. Я никогда не думал о ситуации именно в таком ключе, но Жен права: то, что для меня является игрушками, для нее – вся жизнь. Не поэтому ли она всегда держалась вдали от прессы? И впрямь, может ли человек с настоящими, не надуманными проблемами хотеть, чтобы о них узнал весь свет?

Чуть ли не с первого дня я видел ее эдакой забавной малышкой, а теперь чувствую себя снова вихрастым пацаненком с выбитым зубом, который попытался обмануть маму. Наверное, у нее очень старые глаза. Старые и усталые. Я видел такие на лицах безнадежно больных малышей и всегда отворачивался. С чего взял, что она не такая? Боже, сколько бы я отдал за то, чтобы увидеть сейчас ее лицо.

– Постойте… – говорю, когда она встает. Я еще не ответил, ничего ей не сказал, а теперь даже не знаю, где она стоит. Здесь ли? В этой ли вообще реальности?

– Нужно торопиться. У вас сегодня операция, – произносит сухо и берется за ручки моего кресла. Внезапно я вдруг начинаю на нее злиться, особенно за то, что вынужден терпеть ее в качестве собственной сиделки. Скорее бы все это закончилось. Сегодня, умоляю, пусть операция будет сегодня!

Жен

Капранов изучил каждый снимок, каждый анализ. Перестраховывается. Прошлая ошибка обошлась дороговато, и мандраж неизбежен, но это его дело, а почему-то коленки дрожат у меня. Голова живет отдельно от тела; она утверждает, что Кирилл – тот еще мерзавец, и наговорила сегодня много лишнего, а вот сердце обливается кровью, окончательно сдавшись на милость неизменному обаянию и цветистым фразам.

– Заказывай операционную, – говорит наконец Андрей Николаевич, вышибая из моих легких весь воздух.

Хирургов, равных Капранову по мастерству, в Питере всего двое, и оба они работают в частных клиниках, куда наставника никогда не возьмут из-за недостатка лояльности к любому руководству. Анархист, сказал Харитонов, и он совершенно прав, но в операционной Андрей Николаич почти никогда не ошибается. Если кому и стоит доверять, то именно ему. Я все это знаю, но все равно вхожу в палату Кирилла на ватных ногах и настолько сбитой с толку, что почти позабыла о конфликте. По крайней мере, устраивать темную и дальше совсем не тянет.

– Мои поздравления, операция пройдет сегодня, – сообщаю Харитоновым, которые уже ждут вердикта всей семьей… поправка, всей семьей, кроме Веры Рихтер. – Ну, я надеюсь, вы готовы.

Валерий Станиславович – этот непрошибаемый человек – просто кивает, а Галина Сергеевна бросается целовать сына. Я отчетливо помню ощущение маминых слез на лице, когда она напоследок, перед тем, как увозят каталку, касается щеки мокрыми губами.

– Да, мы готовы, – говорит Кирилл поворачиваясь ко мне и наугад попадая взглядом точно в мое лицо. Даже хочется помахать рукой и проверить, не прозрел ли. По пальцам могу пересчитать случаи, когда мне казалось, будто он смотрит именно на меня. Это словно напоминание, что скоро так и будет.

– Увозите скорее, а то вечность прощаться будем, – добавляет.

Но настрой Кирилла меняется, когда мы оказываемся в лифте. Он становится все более молчаливым и взволнованным, и я начинаю опасаться, что пожалела успокоительных, в конце концов, он будет в сознании.

– Скажите, что все будет хорошо. Это меня успокоит, – просит пациент.

– Я не могу дать вам гарантий, Кирилл. Есть ничтожные пять процентов, из-за которых все может пойти не так.

– Боже мой, это просто немыслимо! Какие гарантии, Жен? Я не как врача вас прошу!

– А как кого же?

– Как человека, который вытащил меня из обломков и провел через самое сложное время, не отпустив ни на мгновение. Неужели даже сейчас, в такой день, не можете чуточку отступить от рамок? Если вас это успокоит, я прекрасно осведомлен о том, что у вас с субординацией никаких проблем!

– Я…

– Сделайте все возможное, Жен Санна, успокойте пациента. Прошу.

Нажимаю на кнопку остановки лифта, а затем впиваюсь пальцами в расположенный за спиной поручень, и тихо начинаю делать то, о чем он просит, говорить то, что не должна:

– Тебе не о чем переживать. Не могу дать гарантий, но все, что мы могли сделать, сделали и продолжим. Это нам стоит бояться: мне, Капранову, Павле, – потому что мы за штурвалом самолета, от нас зависит, не упадет ли он. Ты пристегнул ремень безопасности, выключил мобильный, поднял спинку кресла, сложил столик и открыл шторку. Остальное – не твоя забота. Когда меня оперируют, что-то не так идет всегда, но я закрываю глаза, а потом открываю и слушаю страшные слова. Кошмар, но мысль о том, что мне не пришлось в этом участвовать, утешает. И, если что-то пойдет не так, – тебе просто сделают укол снотворного. Останется проснуться. Мы со статистикой считаем, что ничего с тобой не случится. В операционной уже собрана наилучшая бригада во всей больнице. Если кто и может обеспечить тебе мягкую посадку, то именно они. От тебя эти люди ждут только двух вещей: чтобы ты в правильный момент заснул, и в не менее подходящий проснулся.

– Спасибо, – медленно выговаривает он.

Позволяю лифту продолжить свой путь, а сама нервно поправляю шапочку. Волнение никак не оставит меня в покое. Глумясь, оно сжимается в комок и ударяет в живот, заставляя внутренности завязываться узлом. В голове бьются друг о друга мысли, резонируя, пробивая дыру в стене здравого смысла, обнаруживая за ней лишь несусветную глупость, подобно ядовитому газу устремляющуюся в образовавшуюся щель, отравляющую и застилающую все вокруг. Иначе я никак не могу объяснить то, что под влиянием эмоций прижимаюсь к губам Харитонова своими. Поцелуй «на удачу», говорю. Если бы. Этот жест не менее смертелен, чем укус кобры. И я его забыть не в состоянии.

Пока Капранов моет руки, а анестезиолог дает Кириллу краткие рекомендации, я пытаюсь прийти в себя, унять бьющееся сердце, не свернуться калачиком, схватившись за голову и вопрошая: «что я наделала». Кожа под маской горит и пылает, а глаза не знают, за что зацепиться. Разве что… поднос с инструментами. Их много, можно долго перечислять. Скальпель на десять, на одиннадцать, ретрактор, зонд, пинцет… Еще раз оглядываюсь. Кажется, я вечность не была в операционной. Прикрываю глаза в попытке проникнуться ее атмосферой. Спокойствие, собственность, власть… Но открывается дверь, входит Павла, вытирает мокрые руки стерильным полотенцем, и медитация к дьяволу.

– Родители пациента попросили меня поприсутствовать на операции и убедиться, что ты не прикоснешься к инструментам. Учитывая ситуацию, я была вынуждена согласиться.

Вынуждена. Как же. Теперь я краснею от злости, а не смущения. Будто Мельцаевой не доставляет удовольствие надо мной измываться! Будто она пришла не для того, чтобы устроить нам с Капрановым новый круг ада. Но мы еще посмотрим, кто кого. В смысле, я посмотрю, заедая попкорном, а на арену – наставника, пожалуйста. Кстати, вот и он.

– Ну? – спрашивает Капранов, появляясь следом за Павлой, а я злобно отмечаю, что он мыл руки дольше, чем эта мегера. – Где наш великомученик недоделанный? Самое время доделать!

– Доктор Капранов! – рявкает Павла.

Но на нее никто не обращает внимания – в нейрохирургической операционной не она авторитет. Как хирург Мельцаева вообще не очень. В смысле, не мне оценивать, но в коридорах шепот ходит.

– Елисеева, ты что, совсем от рук отбилась? Что не смеемся? – гневается Андрей Николаевич.

– Обычно, если никто не смеется, то дело в шутке. Она либо отстойная, либо неуместна.

– Блин, выходит, это я от рук отбился… Окей, исправлюсь. Харитонов, готовы, наконец, увидеть физиономии опостылевших медиков?

– Согласен, – безропотно соглашается тот.

– Вы посмотрите, даже с опостылевшими не спорит! Мы довели человека так, что манеры отказали. Ну да ладно, за неподобающее отношение к пролетариату пусть с вами Дед Мороз с Лениным поквитаются, а мы мозги чиним, невзирая на пол, возраст и размер груди. Возможно, на банковский счет облизываемся, но этим весь мир занимается. Доктор Мельцаева, не надо делать страшные глаза, все равно когда-нибудь узнал бы, откуда берутся дети… в смысле, хорошее отношение. Так, усыпляем нашего Счастливчика – и поехали. Я планирую закончить до хоккейного матча, я поставил на то, что канадцы снова согнут наших в бараний рог, и не собираюсь это пропустить.

Наверное, отлично, что операцию проводит именно Капранов. Будь на его месте кто другой – помещение уже взорвалось бы от перенапряжения, а сейчас, когда есть не только объект заботы, но и негодования, внимание капельку рассредоточено и узелочек в груди становится не таким тугим. Однако лично для меня это не более чем передышка, потому что как только ушей достигает жужжание нейрохирургической дрели, к горлу подступает тошнота. Если мне нужно было доказательство неравнодушия к Кириллу Харитонову, то вот оно: я едва не скрючиваюсь пополам от мысли, что это его голову режут, пилят и сверлят. А думала, что хуже, чем в лифте уже быть не может. В третий раз нервно заправляю идеально прибранные волосы под шапочку.

– Все в порядке, доктор Елисеева? – спрашивает Павла.

– Да, благодарю, – отвечаю.

– Да, благодарю? – фыркает Капранов. – Это что еще за нежности? Отвечать надо «так точно, мэм», у нас же тут как в армии порядки. Доносы, побои, дедовщина…

– Капранов, – наверное, Павла пытается пресечь неподобающие разговорчики, но выглядит так, будто мой наставник только что занял достойное место в упомянутом пыточном ряду (там, где побои и дедовщина) и, кстати, заслуженно. Его издевательства над молодыми врачами заслуживают отдельной галочки в отчете о пройденной медицинской практике.

– И в опале те, кто попытался думать своими мозгами поперек руководства, – не унимается Андрей Николаевич. – Отключаешь соображалку и круглое носишь, а квадратное катаешь. Бессмысленность очевидна, но кому ж тривиальность интересна? Думающих людей в армии не любят. Они разводят анархию, так как не считают должным подчиняться идиотам, ведь в армии у власти, как правило, самый страшный, а не самый умный. Посему что-нибудь неугодное ляпнешь, и начинается: «зима близко», «Ланнистеры всегда платят долги», «услышь мой рев» и все такое. Снимаю костный лоскут.

– Себе сними, – не сдержавшись, огрызается Павла.

Я бы на ее месте тоже обиделась: вынуждаешь человека работать круглосуточно, стараешься, а он все равно находит время на сериальчики.

Наконец череп вскрыт, все показатели стабильны, и пациента пора будить. Первая скрипка – анестезиолог, закадровый голос – оперирующий хирург, которому безумно хочется нанизать мозг пациента на собственный скальпель, и поскорее.

– Кирилл, слышите меня?

– Да. Этот запах…

– Постарайтесь не обращать внимания. Сейчас я буду продвигаться вглубь мозга, руководствуясь мониторами и вашим состоянием, но для этого вы должны говорить с Елисеевой. Главное, не волнуйтесь. Не волнуйтесь, говорю! У вас уже давление подскочило. Твою же ж… Елисеева, подай свой сладкий голосок.

– Я здесь, – говорю, а затем начинаю лихорадочно подыскивать тему для беседы, причем как можно более нейтральную. Не думаю, что разговоры об операции помогут. – Мы тут, пока вы дремали, обсуждали доблестную русскую армию с ее порядками.

– Полагаю, они не очень, но вопиюще голословен. Я еще в Германии получил степень, – отвечает, а я застываю колом. Выходит, учился с женой вместе? Петля любопытства сжимается все сильнее.

– И когда вернулись?

– Четыре года назад, может чуть больше. Родители решили, что мне пора заняться делами фонда.

– Микроскоп, – командует Капранов, только давление приходит в норму.

– И никогда не жалели? – продолжаю ходить вокруг да около интересующего меня вопроса.

– Никогда, – отвечает Харитонов. – Я люблю Европу, но я не хочу там жить, мой дом здесь, мне нравится здесь. Наверное, дело в менталитете.

Опомнившись, заставляю себя моргнуть, чтобы стереть из глаз все лишнее, личное, для посторонних не предназначенное. Ощущение, будто вскрыли не его, а меня. Это в моей голове копаются. Надрез, и секреты выливаются быстрее, чем кровь из аорты.

– Елисеева, что молчим? – спрашивает Капранов.

Потому что не могу придумать тему, которая была бы совсем не личной и не выдавала меня еще больше, чем тот поцелуй…

– Давайте о том интервью, которое вас разозлило, – предлагает Кирилл, без труда распознав причину заминки. – Что там было, не напомните?

– Вы что-то забыли? – тут же настораживаюсь.

– Нет-нет, хотел бы, но – увы… Кроликов я до самой смерти буду помнить. Что ж, придется начать с них. Ну… я не люблю кроликов. В смысле они симпатичные, но предпочитаю я собак. Сенбернаров, если точнее. А вы?

– В детстве дворняжек подбирала. Они умные и всегда есть что вылечить. – Капранов усмехается, но молчит. – Но речь не обо мне. Вы болтайте. Там еще были раковые дети.

– Обещайте, что никому не скажете, но, глядя на онкопациентов, я всегда ужасался не их боли или отчаянию, а именно отсутствию волос. Вы наверняка видели, что у меня над левым ухом некрасивое родимое пятно. Я из-за него никогда даже коротко не стригся. В общем, моя страсть к лысым макушкам – чистейшей воды вранье. Я бессердечный сухарь с насквозь ложным представлением о том, что есть кошмар.

– О нет, тут вы ошибаетесь. Некоторые пациенты без ноги готовы сбежать из больницы ради оставшегося без присмотра голодного попугайчика, так что ваши маленькие странности лишь слегка оттеняют общую картину психических расстройств нынешнего поколения.

– Издеваетесь, да?

– Чуть-чуть.

Эти два часа, что он был в сознании, стали для меня адом. Благо хоть никто не вмешивался, не перебивал и не шушукался. Но я в полной мере успела почувствовать себя грустной клоунессой, которую публика чудом не закидала предметами. Радость только в одном: все прошло успешно, кошмар закончен, и теперь остается только ждать.

Из операционной я выхожу в числе последних. Надеялась, что все, кроме санитаров, уже покинули блок, но не тут-то было – у раковины меня ждет Капранов, и, судя по всему, самое время начинать бояться.

– Позвони своему врачу и назначь операцию. Ты не станешь дожидаться, когда Кирилл Харитонов выпишется. Отрежешь пораженные гангреной пальцы, пока на ногу не перекинулось. Ляжешь в больницу и сошлешься на экстренную необходимость. Павла поверит, а я совру. Ночью за пациентом послежу сам.

Сегодня мне некуда бежать – Кирилл с Капрановым, а больше мне никого не доверят, – и потому, стоя в обыденной для часа пик пробке, я рассматриваю веселые ручейки, еще вчера бывшие сугробами и вдруг сдавшиеся на милость солнца. День стоит изумительный и все кажется просто волшебным. В погоде дело или в том, что Кирилл может прозреть? Не знаю, но даже то, что мне удается без труда найти парковочное место, кажется знаком исключительно добрым.

– Привет, Лина, – здороваюсь с девушкой, которая прежней любовью ко мне не воспылала, но и враждебности больше не проявляет. – Как дела у пациента? – спрашиваю якобы дежурно, а на самом деле – чтобы выведать, видит ли он и стоит ли мне предстать перед ним в более симпатичной одежде, чем халат. По идее, не должен бы, но вдруг?

– Проснулся несколько часов назад. Еще не видит, но свет различает.

– Уже? Невероятно.

– Не то слово. Капранов ходит, выпятив грудь и распушив хвост. Павлин недоделанный.

Знаю, как это бывает. Водится за наставником такой грешок, и описание получилось очень точным. Посмеиваясь, иду к лифтам. Нет, не стану переодеваться, сделаю вид, что не в курсе новостей и торопилась проведать. Это правда: я очень спешу и не могу дождаться. Дурацкая, неуместная улыбка отказывается оставить меня в покое, она заставляет губы изгибаться, а глаза – заразительно блестеть, и из лифта я выпрыгиваю, чуть не расталкивая людей локтями.

К счастью, дверь в палату Харитонова открыта настежь, и кровать пациента прекрасно просматривается. Кровать, на которой над Кириллом склоняется для ласкового поцелуя худенькая девушка с растрепанными каштановыми волосами. Харитонов улыбается, что-то говорит ей, непослушной, плохо разработанной рукой на ощупь пытается заправить локоны за ухо, но никак не выходит, и Вера – а я уверена, что это Вера – помогает сама.

От этого зрелища в моей груди разрастается что-то рваное и жадное, готовое вырваться из горла сдавленными хрипами и частым болезненным дыханием, острой нехваткой и корявыми алчными взмахами уродливо скрюченных пальцев. Боль настолько отчетливая, что невозможно определить, существует ли в действительности. Я пытаюсь подавить ее, заглушить, заставить закрыть свою отвратительную пасть, но любые попытки избавиться делают только хуже, болезненнее, острее.

Как врач я знаю, что нам нужны все органы, у каждого есть своя функция, но иногда сделать ничего нельзя, и приходится просто зашить, отдавая тело на растерзание времени. У меня только что вырвали неведение, лишив спокойствия… и насильно стянули края, оставив все вот так. Чем же теперь спасаться? Так ужасно обидно.

Хочется кричать, и не тем истошным пронзительным криком, который издают жертвы, а прерывистым, с рычанием, с агрессией, присущей раненым хищникам. Я знаю, что мои чувства неправильны, недостойны существования и идут вразрез с тем, в чем я уверяла Ви всего несколько дней назад…

Пытаюсь мысленно укрыться за ее образом в обычный светлый и теплый кокон дома и детства. Закрываю глаза, вспоминая лица всех людей, которым дорога. Их вовсе не мало, но сейчас все кажутся такими незначительными. Ужасно стыдно. На их фоне Вера и Кирилл – настоящие исполины.

Заставляю себя отмереть, пока вся больница не поняла, что происходит, и начинаю дрожащими руками искать в сумке телефон. Я не буду смотреть в сторону палаты, не стану. Я не могу видеть, как он счастливо улыбается собственной жене. Боже, я сошла с ума. Когда только успела? Выходит, я думала, что слова Ви являются правдой и на что-то рассчитывала? Или просто по-детски надеялась, что не одна почувствовала нечто особенное?

– Ну давай же! – рычу на телефон, сенсор которого отказывается подчиняться пальцам. Мой список входящих звонков пугающе ограничен. Больница, мама, папа, Ян, Ви, Дима Дьяченко… То, что надо. – Дим… – голос звучит пугающе хрипло, и приходится откашляться. – Дима, привет. Я приняла решение по поводу операции, – говорю. – Сделай ее как можно быстрее. Я могу лечь уже завтра… или сегодня. Только, в случае чего, подтверди, что это совершенно необходимо сделать в ближайшие дни, ладно?

Разумеется, он более чем счастлив слышать такое. Раньше меня едва ли не волоком тащили в больницу, а тут целый «с новым годом, получите, распишитесь». Идеальный план побега.

Оборвав звонок, я еще с минуту наблюдаю за Кириллом и Верой. Она что-то говорит очень эмоционально, рассказывает, много жестикулирует. Такая открытая и счастливая, на меня совсем не похожа. А Харитонов ее внимательно слушает, кивает, переспрашивает, улыбается. Они выглядят семьей, настоящей. Я должна быть за них рада, мне ни к чему вмешиваться, мне не вынести этого зрелища. И до ужаса стыдно за поцелуй в лифте. Какая же я идиотка!

Кирилл

Вера прилетела сегодня ночью, и не посмеяться над ее приключениями невозможно. Она злится на моих родителей за то, что они ей не рассказали о случившемся – перепугались, что не одобрит их действий – и промолчали. В итоге, о приключившейся с супругом трагедии она узнала из газет и тут же рванула в аэропорт. С сумкой, которая у нее была с собой на работе. Благодаря маникюрному набору и порошку в витаминах ее чуть не сочли террористкой, допросили с пристрастием, но пропустили на борт. Но на этом приключения отнюдь не закончились. Благодаря бесконечным забастовкам авиакомпаний и общемировой «любви» к прямому сообщению с Россией, лететь Вере пришлось через всю Европу. В итоге, вместо нескольких часов она добиралась двое суток, и, несмотря на счастье от воссоединения с собственным супругом, поехала принимать душ, пообещав и мне, и родителям масштабный разбор полетов за сокрытие важной информации.

Я рад ее видеть, но когда она ушла, почувствовал облегчение. Будто обманываю, потому что никак не могу уложить в голове все случившееся, и без конца вспоминаю поцелуй Жен. Короткое порывистое прикосновение губ, наполнившее уверенностью. До него я волновался и переживал, а после понял, что найду в себе силы пройти любые испытания. Эффект допинга. Откуда он взялся? Разве так бывает?

Кажется, я еще никогда не чувствовал себя таким свободным и уверенным в том, что невозможного нет. Я хочу понять, просто осознать, что случилось, и не могу, упускаю что-то важное. Хотел разобраться, увидеть ее лицо, заглянуть в глаза, понять… но теперь приехала Вера, и, боюсь, мой доктор станет избегать этой палаты, как чумы. Я не сказал ей, что женат. Почему я ей не сказал? Посчитал неважным? Или боялся, что ее отношение изменится?

Где она, кстати? Каждый раз, когда нужно поговорить, мой доктор исчезает. Я потерялся во времени. Рано проснулся – не как всегда. Спросить, который час, получается только у появившегося Андрей Николаича.

– Четыре уже, – отвечает он спокойно. – Давайте-ка еще раз попробуем прозреть, когда никто над ухом не галдит, а то у вас слишком много посетителей.

– Это компенсация за прошлые недели, – отшучиваюсь и зажмуриваю глаза, мысленно уговаривая их работать.

– Упростим задачу. Я встану напротив окна, а вы попробуете разглядеть силуэт.

Мне нравится его идея. Несколько секунд я собираюсь с силами, убеждаю себя, что утром свет мне не померещился, что я приеду домой и избавлюсь от каждой картины, которая не нравится, даже от Ренуара. Терпеть не могу его пастельную мазню. Гений ли он? Бесспорно, но не мой гений, так зачем держу его я? Пусть радуется кто-то другой. Маме, например, он очень нравится. А я теперь буду смотреть лишь на то, что по-настоящему прекрасно.

Глаза открываю медленно, и… вижу. Белые пятна света и темную кляксу на этом фоне. Боже, я закажу такую картину и повешу ее вместо Ренуара. Еще чуть-чуть, и я разревусь как мальчишка!

– Я вижу… – произношу сдавленно. – Плохо, но я цвета и очертания различаю… – Дышать все тяжелее.

– Поздравляю. Скоро отек спадет, и зрение вернется полностью.

Отличные новости, но хотелось бы с ними и поделиться, оттого не выдерживаю. Где черти носят в такой момент Жен Санну? Неужели для нее это ничего не значит? Она поцеловала меня перед операцией, ее удача оказалась не лишней, ведь все прошло безупречно, а теперь исчезла, будто так и надо.

– А где Жен Санна? – спрашиваю у Капранова. – У нее ночная смена? – и, несмотря на множественные предупреждения о необходимом отдыхе, пытаюсь разглядеть лицо, выражения, жесты. Хочу увидеть ответ.

– Так, я должен снова заклеить вам глаза, а то спокойно вам, смотрю, не сидится.

И тут до меня доходит, что что-то случилось. Жен нет, а Капранов непривычно тих и серьезен.

– Вы не ответили на вопрос.

– Легла на операцию.

– На какую операцию?

– Кардио.

– Но она не казалась больной…

– В этой больнице о заболевании Елисеевой узнали прямо перед вашей госпитализацией. Она работает здесь три года, в том числе с кардиохирургами. Я бы очень удивился, если бы вы, будучи слепым, заметили, что с ней что-то не так. Поправляйтесь и не беспокойтесь о Жен, она сильная – справится.

Я был наивен, когда понадеялся на то, что этот день даст мне ответы и сопутствующее им облегчение. Все только больше усложнилось. Кстати, Капранов не прав. Одну странность за Жен я все же сумел заметить: в моей палате было тепло всегда, настолько, что я не раз просил медсестер открыть форточку, но руки Жен всегда оставались холодными, а еще губы. Даже в душном лифте у нее были холодные губы.

Жен

– Считайте от десяти в обратном порядке, – раздается холодный и безучастный голос анестезиолога, прикладывающего к моему лицу маску. И цифры он предлагает мне называть ничего не значащие. Толку-то от них? Надо говорить только то, что имеет значение – то, что сказать не успел или не сумел. Прости, я тебя люблю, позаботься о родителях, если со мной что-то случится. Отказываюсь называть бессмысленные числительные.

– Пятнадцать двадцать шесть, – произношу и проваливаюсь в темноту (время смерти девочки-пациентки))).