Текст книги "Белая лестница"
Автор книги: Александр Аросев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 39 страниц)
ПАРИЖ – МОСКВА
Готард присутствовал на банкете по поводу открытия новых нефтяных источников в Африке. Были тут англичане, американцы, русский граф Коковцев, французские промышленники и один старый, старый французский генерал, служивший еще чуть ли не при президенте Феликсе Форе. Эта старая генеральская храмина хрипела какие-то слова, жуя их во рту, как корова сено, и мямлила какие-то пожелтевшие анекдоты. Генерала поддерживали двое молодых людей: один рыжеватый, веснушчатый и благообразный, другой – черный, с бачками, с веселым выражением лица. Почти на всяком большом банкете бывал этот генерал в сопровождении своих поддерживателей. Его так и называли «банкетным генералом». Он уже потерял способность произносить речи, зато своим соседям по столу подавал иногда идеи, пропитанные его старым окостеневшим опытом.
Толстые и грязноватые, с плохо вымытыми руками, лионские промышленники, обвязав свои воловьи шеи салфетками, делались похожими на дрессированных цирковых слонов. Они раньше других принялись за закуски, в изобилии наполнявшие длинные, увитые цветами столы. Лионцы шумели, вытирали руки о салфетки и о карманы брюк и чистили зубы, без стеснения глядя окружающим в глаза. Отпускали тяжелые остроты, рассказывали истории и анекдоты, сдобренные прикашливанием и прикряхтыванием, как жирный гусь – капустой. Самих себя многие считали и называли романтиками.
Другой группой сидели тонкие, бритые, с лицами серыми, как бумага пресс-папье, бордосцы – жители берегов Атлантического океана. Они были безукоризненно чисты, медлительны в движениях, молчаливы, хотя и не угрюмы. Они не повязывали своих лебединых шей салфетками, держали их у себя на коленях, манипулировали на столе ножиком и вилкой таким образом, что крахмальные безукоризненной белизны и самой последней моды манжеты слепили соседям глаза. Отпуская изредка направо и налево легкие шутки, бордосцы умели покрывать их своими немного застенчивыми улыбками, как хороший ореховый торт покрывается тонким слоем шоколадного крема. Они говорили о наливных судах, о тоннаже выгруженной и погруженной нефти, о партиях хлеба, о своих vis-à-vis, живущих по ту сторону океана, и о том, где лучше курорты: к северу от Бордо, в Бретани, или к югу – у Испании. Бордосцы искренно каялись в том, что они не романтики.
Третьей группой были марсельцы. Они представляли собой смешанный тип лионца и бордосца. На первых они походили недостатком аккуратности в костюме и поведении, а на вторых – худобой своих тел и вытянутостью шей. От тех и других марсельцы отличались безмерной живостью, которая делала их лица похожими на южное море, ежеминутно, беспрерывно, незаметно меняющее свой отсвет. На лицах марсельцев появлялись то пятна гнева, то ревности, то подозрительности: то все лицо заливалось краской необузданного веселья, то вдруг под черными глазами появлялись темные круги – признаки начавшейся беспредметной, а потому скоротечной грусти. Марсельцы много пили, много рассказывали, дружественно кивали больше в сторону лионцев, чем бордосцев, и с особенной, чисто южной благодарностью смотрели на тот центральный и почетный стол, где сидели члены правительства. Марсельцы не считали себя ни романтиками, ни сухими практиками. Они были южане, следовательно, романтики и дельцы – одновременно. Эти три группы промышленников – лионцы, бордосцы и марсельцы, – образуя своими предприятиями и офисами на территории Франции равнобедренный треугольник французской индустрии, и здесь на банкете создавали ту замкнутую ломаную, внутри которой помещались представители англо-голландской фирмы «Рояль Дейч» и американский «Стандарт Ойль».
Иностранцы были молчаливы, французы шумливы и разговорчивы, правительство велеречиво, и старый генерал являл собой некий глаз, смотрящий из глубины оползших веков, как из колымаги королевской Франции. Генерал походил на восковую фигуру дореволюционной эпохи, которую на руках принесли сюда из Musée Grévin два молодых человека. Иностранцы и французы и члены правительства знали, что речи, которые здесь будут произнесены, составят лишь позлащенную рамку, внутри которой поместятся так называемые кулуарные разговоры. И только такие разговоры способны будут открыть и еще новые месторождения нефти, и создать проекты трубопроводов для перегонки нефти в порты, и найти для нефти новые рынки сбыта, и нащупать новые соглашения с другими правительствами, и войти в контакт с новыми промышленными группами и банками.
Произносимые же торжественные речи лишь один старый генерал принимал за чистую монету. Все видели, как он прослезился, когда Готард де Сан-Клу в своей речи сравнил источники нефти с сосцами земли-матери, которая питает своих младенцев – людей.
У Готарда были наготове и еще разные красивые сравнения, но он вдруг почувствовал себя дурно. Остановился и напряженно смотрел в одну точку на кого-то из гостей. Все оглянулись туда и увидели рядом с графом Коковцевым темнокожего тунисца, который и остановил на себе зрачки Готарда и оборвал его речь. Готард охватил двумя руками свой лоб, словно он раскалывался, и при общем смущении сел на свое место. К Готарду подходили лионцы, бордосцы, марсельцы, иностранцы, граф Коковцев. Всем им Готард говорил тихо, что это ничего, что это просто от переутомления. После маленькой заминки, вызванной этим инцидентом, банкет опять вошел в свою колею. Готард уже настолько оправился, что мог вести кулуарные разговоры. Он начал с графа Коковцева, расспрашивая его, в каком состоянии было положение дел на бакинских нефтяных промыслах в тот момент, когда большевики заняли их. Коковцев стал таинственным голосом рассказывать о страшных разрушениях, которые учинила революция этим промыслам и всему хозяйству страны.
– Это так, – поспешно отмахнулся Готард, – но мы удо… в Россию… или как ее там теперь, все же пошлем влиятельного и доверенного человека для предварительных переговоров.
Коковцев стал убеждать не делать этого, махал руками, выразительно тряс головой, делал страшные глаза. Готард по врожденной французской вежливости выслушал все это очень внимательно и постарался уйти от русского графа. Проходя по коридору, Готард увидел на кожаном диване старичка-генерала, который от усталости задремал, а двое молодых людей, соскучившись, видимо, его покинули. Готард нежно дотронулся до плеча генерала. Тот открыл мутные глаза. Готард спросил генерала, какого он мнения: не погубит ли французское правительство свою страну, если попробует начать переговоры с большевиками. Генерал стал судорожно шарить руками, ища свою палку, которая упала под диван. Готард ее поднял и вручил генералу. Тот встал, оперся на палку, как Моисей на посох, и, тряся огромными мешками под подбородком, как упырина, пророческим тоном заговорил:
– Еще в тысяча восемьсот… восемьсот… не помню, в каком году… в России на царских маневрах в Красном селе я заметил, что русская аристократия разваливается, что она недолговечна. Я даже сказал об этом Марии Федоровне, и она, представьте, ответила мне: «Vous avec raison». Уже тогда на маневрах мы видели, что русские аристократы…
Готарду стало скучно. Он вежливо поблагодарил генерала за высказанное мнение, поклонился и пошел дальше. При входе в гостиную, где пили кофе, Готард столкнулся с французом, который сообщил о своем разговоре с такими-то и такими-то нефтяными фирмами. Мнение французских нефтепромышленников склонялось к тому, что необходимо кого-то послать в страну инициалов.
– Я, правда, не узнавал, как к этому отнесутся наши правые круги, – закончил француз.
– Они, по обыкновению, дремлют, – ответил Готард и указал на генерала, который опять заснул, положив для верности свой посох к себе на колени, – а потом, потом они будут, кажется, согласны с нами. L’erreur d’aujourd’hui s’est la vérité de demain[5]5
Заблуждение сегодняшнего дня есть правда завтрашнего.
[Закрыть].
– Вы бы поехали туда? – спросил Готард француза.
– С вашего разрешения.
Готард закусил губы, замялся. Взял под руку своего приятеля.
– Разрешите мне на правах нашей старой дружбы, – начал Готард, но вдруг приостановился, показал глазами на темнокожего тунисца, сидевшего в гостиной.
– Вы ничего не замечаете в нем?
– Нет, – ответил француз.
– Мне почему-то кажется, что это наш и, в частности, мой заклятый враг. Вы знаете, мне кажется, что он убийца…
Француз остановился как вкопанный.
– Разве это и вам известно?! – выпалил он.
– Что известно? – почти взвизгнул Готард.
Француз почувствовал, что перемахнул какие-то рамки, в которых молчаливо условились все держать себя по отношению к Готарду. Француз ловко отпрыгнул назад:
– Я говорю, разве и вам известно, что он акционер французского банка и член общества нефтепромышленников NN?
– А-а-а, вот что, это не шутка. Однако я всякий раз в его глазах читаю глубокое издевательство надо мною… или, лучше сказать, над всеми нами, над нашей жизнью…
– Вы правы: он ненавидит Европу. Хотя он сыграл немалую роль во время войны. Вы знаете, он продал нам многие секреты немцев, которые ему удалось узнать благодаря близости к одной крупнейшей военной фирме.
– К германской?
– Этот мулат был поваром у владельца фирмы и знал не только секреты военного предприятия, но и интимные стороны жизни своего хозяина, поэтому он держал последнего в своем кулаке. Старик немец, как известно, был большей частью на острове Капри, где у него была прекрасная вилла, выбитая в скале, как орлиное гнездо, высоко над морем. Со стороны острова к ней ведет узкая тропинка, почти никому не известная. Извиваясь по скалам, долинам, она приводит к высокому выступу скалы, нависшей над морем и похожей на слегка подбитое крыло гигантской птицы, и здесь тропинка упирается в узкую железную дверцу. Дверца открывает ход в пещеру, вы попадаете на просторную горную площадку, висящую высоко балконом над синим морем. Сзади этого балкона выбита в скале вилла. Стены ее сделаны под цвет сталактитов и сталагмитов; окна виллы из цветного стекла, блестя на солнце, кажутся огромными алмазами, рожденными в скале.
Эта часть острова открыта только небу и морю, с нее видно лишь, как изредка на горизонте пройдет большой пароход или парус рыбацкой лодки покажется лепестком розы в лучах солнца, утопающего в море (рыбаки выезжают там к ночи). Вилла находится так высоко над морем, что подъезжающая к острову лодка кажется челноком швейной машины.
– Вы так подробно знаете…
– О, да, я всегда интересуюсь тем, что недоступно для всеобщего обозрения. Так вот, живя на остром острове, старик посылал своего повара ловить по острову девушек и доставлять их на виллу. Обыкновенно в праздники темными вечерами, когда итальянцы любят смотреть на звезды, вздыхать, опьяняться пряным запахом роз, полунегр подкарауливал жертву, схватывал ее в свои цепкие лапы и уносил. Украденные девушки больше не возвращались домой. Население острова буквально взвыло. Дело принимало весьма некрасивый оборот. Итальянское правительство принуждено было обратиться к императору Вильгельму. Последний, будучи в большой дружбе с неистовым стариком, всячески заминал это дело. А тем временем в своих письмах просил своего друга прекратить похищение девушек. Однако старик не унимался. Его черный повар по-прежнему бродил вечерними сумерками по острову, высматривая жертвы своими дикими глазами цвета смеси крови с шоколадом. Наконец сам Вильгельм не в силах был дольше замалчивать и дал депешу своему приятелю такого содержания: «Застрелись, а то повешу». Старик застрелился. А мулат за свою работу получил от фирмы значительную сумму денег, с которой отправился играть в рулетку в Монте-Карло. Там он проиграл все деньги и вот тогда-то обратился к нам с предложением продать все секреты, все тайны военного немецкого предприятия. Заработав у нас, он снова отправился в Монте-Карло. На этот раз ему везло: он выиграл почтенную сумму денег и купил много акций нефтепромышленного общества.
– А девушки… их выручили из плена? – спросил Готард.
– Нет, оказалось, что после оргий, которые устраивал немец на горном балконе над морем, изнасилованных девушек сбрасывали в море и любовались их падением. То же самое на этом острове делал римский император Тиберий. В знак победы над нравами Тиберия наша христианская церковь воздвигла на площадке Тиберия, где римский император предавался разврату, часовню со статуей непорочной божьей матери. Говорят, что ловким мастером у старика по части бросания девушек был он, тунисец. Он бросал… Ой, ой, что вы, – закричал вдруг красноречивый рассказчик оттого, что Готард до боли сжал ему обе руки.
У Готарда перехватило дыхание, и он прохрипел в ухо французу:
– Так зачем же он здесь, отчего вы его не арестуете… скорее…
Француз вырвал свои руки из рук Готарда, как из клещей, и спокойно ответил:
– Вы, очевидно, приняли во внимание только последнюю часть моего рассказа и совершенно упустили первую. Если вы хотите подробно знать, какую полезную роль сыграл он для нас во время войны, – обратитесь в соответственное ведомство. Вам станет ясно, отчего мы бессильны арестовать его. Вы говорите, что этот шимпанзе издевается над нами, над Европой, над культурой. Пусть, пусть, пусть, но Европа, но культура, но мы прежде вытянем из него все его черные жилы на службу нам, на пользу нам, нашей культуре, нашей Европе, нашей победе…
– Если так, если так… Если это во имя Франции, я умолкаю. Тогда забудем про все, что вы мне рассказали… Тогда дайте мне силы и помогите мне забыть это. Вы можете мне помочь. Пойдемте скорее в другую комнату. Помогите мне не быть одиноким. Я не хочу быть одиноким, я не хочу больше этого.
– Женщины…
– Нет, не то. Вы знаете… в России живет сестра – то есть нет, мадемуазель Соланж Болье. Если бы вы… когда будете там… Если бы вы могли ее оттуда выручить как французскую гражданку… Если бы… Одним словом, если, если и если. Понимаете?
– Понимаю. Это одно из условий моей миссии к большевикам?
– Да.
Друзья долго говорили на эту тему. Французу хотелось взять на себя нефтяные поручения, а у Готарда, который по нефтяным и политическим делам снаряжал миссию в страну инициалов, – билась в висках кровь от жажды увидеть, хотя бы только увидеть снова лицо и жесты жены своей.
* * *
Условлено было, что француз уведомит Готарда письмом, нашел ли он в русской стране Болье и сможет ли он ее оттуда вывезти. Если только нашел, но вывезти нельзя, то письмо к Готарду – самого невинного содержания – будет начинаться словами «дорогой Готард». Если нашел и советские власти позволили ее вывезти – «дорогой и милый Готард». Если не нашел вовсе – «господин Готард».
Через две недели по отъезде француз прислал письмо. Когда Готард распечатал это письмо и глаза его упали на первую строку «дорогой Готард», он даже отпрянул слегка от бумаги: ему показалось, что оттуда пыхнуло пламя. Значит, решил он, его жена, его Эвелина нашлась. Она жива, и только версты, то есть некоторое пространство земли отделяет его от нее. Готард стал забрасывать француза телеграммами о скорейшем его возвращении. Француз – опять-таки условленными словами – давал ему понять, что задерживается переговорами о нефти и других интересных делах, в частности о возможности признания де-юре правительства Советов. В простоте своей француз написал однажды Готарду, что эти вопросы куда труднее и важнее поисков Болье.
* * *
Наконец приятель Готарда выехал из Москвы. Готард не утерпел и уже в Берлине на вокзале заключил в объятия своего друга.
Готард тут же потребовал немедленно и подробно рассказать о Болье. Француз был словоохотлив, как, впрочем, и всякий француз, и начал рассказывать.
– Болье живет в Москве. Теперь одна, но недавно еще с ней жил один русский художник. – В этом месте Готард шепотом самому себе сказал: «Враки». – В настоящее время художник арестован.
Готард не вытерпел:
– Адрес, адрес Болье дайте, пожалуйста! – почти криком попросил он.
– Адресов в Москве не бывает, – отвечал француз, – там даже учреждения не имеют адресов, потому что сегодня в одном доме помещаются, а на завтра, гляди, и переехали. Чтобы переговорить с представителем концессионного комитета, например, я принужден был устраивать на него форменную охоту. В качестве гончих, лаем указывающих место зверя, были секретари и секретарши. Частные лица и подавно не имеют там адресов, потому что Москва – коммуна. Жилища распределяются лицами, особо на то уполномоченными. Поэтому сами жильцы никак не могут знать, куда их определят, и, следовательно, находятся в полной неизвестности, где им доведется ночевать каждую следующую ночь. Отсюда переполнение трамваев и уличное оживление, ибо у каждого «менаж мувеманте»[6]6
Подвижное домашнее хозяйство.
[Закрыть]. Тесный муравейник. Такие слова, как комнаты и квартиры, не существуют, вместо них одно слово: площадь, так как в одной комнате может быть несколько площадей. Уполномоченные по распределению площади сами меняются каждый месяц во избежание взяток, поэтому, в виду кратковременности этой должности, каждый уполномоченный старается как можно побольше извлечь из своего дела доходов. Взятка там – источник существования, так как должность дает лишь звание, а не заработную плату. Но вообще, должен сказать, народ прекрасный и вполне подходящий нам союзник: он чем-то похож на нас.
Издергавшись нетерпением, Готард прервал рассказчика:
– Да вы мне лучше о ней, о Болье…
– Ах, да, да… Она работает в учреждении N. Но положение ее тяжелое. Она, видимо, под наблюдением чекистов. Это единственная должность в Москве, приносящая настоящую заработную плату. Сужу по тому, что ни один из них от меня ничего не взял. Русский художник, с которым жила Болье, заключен в консьержери, которая по-русски называется «Бутылки». Он был захвачен на каком-то монархическом заговоре под Москвой.
– Монархическом? – переспросил Готард.
– Да.
– Немецкой ориентации?
– Да, именно, кажется, так.
– А она, она?
– Она пока на свободе, но ведь… Вы понимаете, в стране террора свобода…
– Позвольте, – возразил Готард, – она французская подданная!
– А разве вы забыли Локкарта и других…
– Верно… Нет, надо торопиться, надо молниеносно… Вы ее видали? Вы спросили, хочет ли она вернуться в Париж?
Рассказчик немного заколебался: сказать правду или солгать? И решил по этому вопросу меньше врать. Не зная точно настроения Готарда и других правительственных лиц в Париже, лучше про общее положение России рассказать почернее. А там если что… ведь из черного легче белое сделать, чем наоборот. А Соланж Болье, может быть, прежняя любовница Готарда, зачем же в таком деле врать? Французы нежно относятся к любовным делам.
– Нет, я ее не видел, – сознался француз.
– Гм… почему же?
– Ах, и не говорите: я был окружен чекистами, как репьями в репейнике. Меня даже провоцировали. На третий или четвертый день моего приезда является ко мне какая-то дама, приглашает в какое-то кафе, где будто меня ждет какой-то граф. Я угостил даму французским вином. Особенно ей понравилось «Бургонь руж», и, чтоб не показать ей, что я отлично понимаю, кто она, я обещался прийти. Но, разумеется, не пришел… Больше с такими предложениями ко мне никто не являлся. Затем я как-то обратился к властям с просьбой дать мне какого-либо переводчика. В качестве такового ко мне была приставлена дама, которая говорила по-французски с немецким акцентом, а по-русски, должно быть, с английским или каким-нибудь еще, потому что я видел, как часто ее переспрашивали, когда она переводила меня. Эта полная, черная, немного с одышкой женщина рекомендовалась мадемуазель. На черной ее кофте, готовой всегда лопнуть от гигантского напора могучих грудей или, если хотите, от могучего напора гигантской груди, я всегда замечал млечный путь осыпавшейся с лица пудры. Переписывая кое-что для меня, она частенько оставалась у меня одна и устраивала форменные обыски. Уходя и оставляя ее, я всегда запоминал тот порядок или, вернее, беспорядок, в каком у меня все находится в столах и на столах. Возвращаясь, я находил все перевернутым. Но ей не показывал и вида. Многие мои бумаги она наивнейшим образом крала у меня, унося их в своем огромном портфеле. Кстати, портфели в Москве у каждого, это признак хорошего тона, так же как в Европе – торчащий платочек из кармана пиджака. Без сумочек и портфелей я видал только иностранцев да… лошадей, ибо даже собаки и те тащат своим хозяевам или хозяйкам какие-нибудь мешочки или ридикюльчики в зубах. Это просто номады, запертые китайской стеной в тесной Москве. Да, так я решил ее изводить. К ее приходу приготовлю массу проектов писем, навырезаю какие-нибудь газетные сообщения и пр. Она не успевает всего таскать в свое учреждение. В конце концов завела два портфеля. А я все ей подбавляю материала. Довел ее до такого состояния, что она, должно быть, плюнула или догадалась, но только прекратила свои обыски и похищения бумаг. Вообще же приятный народ, смешной такой, наивный и свежий…
– Так что же Болье?
– О, я опять заговорился: простите. Так вот чекисты-то эти и помешали мне ее видеть. И я не знаю, хочет ли она сама возвратиться в Париж. Но я с властями о ней говорил. – Это уже француз врал, ибо, узнав из частных источников о судьбе Кропило, он боялся даже заикнуться о ней кому бы то ни было из официальных лиц. В Москве ему никак нельзя было потерять свою репутацию: кроме того, что ему поручил Готард и правительство, француз еще имел в Москве и свои маленькие дела, которые отнимали у него больше времени, чем все остальное. – Я говорил о ней, – продолжал француз, – с властями. Не помню, кажется, с Дзержинским. Он мне ничего определенного не сказал, но я получил такое впечатление, что мадемуазель Болье на сильном подозрении. Ее, несомненно, надо выручать.
Готард стоял, как пьяный, и чувствовал, как приближается к обморочному состоянию.
– Что с вами, Готард, будьте мужественны.
– Да… да, – сказал Готард с усилием. – Ничего. Надо только торопиться. Надо молниеносно…
– И знаете что: надо использовать благоприятное отношение Англии к нам и к Советам. Сегодняшняя Англия не будет возражать против нашего сближения с Москвой. А я, поскольку я там был и наблюдал жизнь там, я клянусь вам, что у всех русских психология наших бретонских мужиков: без некоторого сближения с ними ничего добиться невозможно. Например, попробуйте ее выручить без предварительного сближения. И вы знаете, можно, конечно, разного мнения быть о признании де-юре, но иметь следует в виду, что Лондон может нас обогнать.
Готард и его приятель решили, что необходимо на ближайшем же заседании совета министров поставить доклад француза, побывавшего в Москве, а вслед за этим, может быть, и вопрос о признании.
Решая это, приятель Готарда, который прощупал почву в Москве не только в отношении нефтяных дел и других концессий, но успел заключить уже договор на поставку продуктов своего маленького предприятия: целлулоидных воротничков, гребенок и щеточек, – думал о профитах, какие потекут в его карман от сближения с Москвой.
А Готард думал: «Мое счастье – счастье Франции. Я там нашел ее – Франция нашла там Россию. Ко мне возвратится моя жена, к Франции – прежняя союзница».
* * *
В совете министров был поставлен доклад об экономическом и политическом положении бывшей союзницы. Так как мнение Англии не было в точности известно, а в заявлениях ее дипломатов французы всегда усматривали провокацию, то докладчик должен был из слов сделать узорные веера и ими легонько помахивать так, чтобы не производить никакой бури.
Так под легкими опахалами Советская власть и была представлена французскому правительству.
Готард с своей стороны делал все, чтобы подготовить умонастроение деловых кругов к серьезным и решающим переговорам с Советами. А когда по его опытному министерскому взгляду эта подготовительная работа подошла к концу, тогда Готард сам оделся по-дорожному и уехал секретно к одному из советских послов.
Не снимая дорожного платья, подняв воротник пальто и нахлобучив шляпу на самый нос, Готард вошел в советское посольство. Фамилии своей он никому не назвал, а просил передать послу, что он хотел бы его видеть по срочному и важному делу и что он из Парижа.
Захлопнув поплотнее за собой дверь, очутившись в кабинете посла, Готард снял шляпу, глубоко поклонился, извинился за дорожный костюм и назвал себя настоящим именем. Готард заявил, опять извинившись, что, как это ни странно, но он хотел бы обратиться к послу с личной просьбой не как министр великой европейской державы, а как гражданин Европы. В объяснениях своих Готард старался быть кратким. Но волнение, происходящее от боязни того, что советский посол вдруг не к месту улыбается, или, не дослушав, расплывется в изысканных дипломатических обещаниях, или произнесет такое слово, которое упадет на сердце, как гиря на больную ногу, – волнение исторгало из уст Готарда все новые и новые слова. Он инстинктивно боялся остановиться, чтобы отдалить возможность услышать что-нибудь неприятное от советского посла.
Советский посол сидел спокойно и слушал. Изредка, по привычке, поправлял галстук и, не отрывая глаз, смотрел на французского министра. И слушал странное признание, странную просьбу. Готард кончил. Вынул носовой платок. Закрыл им глаза и стал ждать ответа.
Посол молчал. Готарду не видно было, что делал посол. Готард услышал только звук электрического звонка где-то в других комнатах, и вслед за этим звуком слышно было, как кто-то вошел в кабинет посла. Что-то было сказано по-русски между вошедшим и послом. Прошуршал клочок бумаги, переданный из рук посла в руки вошедшему. Вслед за тем вошедший удалился.
Готард открыл лоб и глаза.
Советский посол сказал:
– Я запросил свое правительство о визе для мадемуазель Болье.
Готард встал. Долго жал руку посла. Говорил любезности. Терялся в них. И, чтобы не выдать своего волнения, поспешил удалиться. Готард написал Болье письмо. В нем он убеждал ее вернуться на родину, к нему. Он говорил, что русская виза гарантирована, что дело теперь только за ней, за Болье. Письмо было полно призывов. Готард объяснял ей, что дни идут неумолимо, и для него было бы странно, невообразимо, невозможно уйти в черную, жадную, земную пасть, не увидав Соланж, которая есть – он в этом уверен – тот же самый человек, что и жена его. В письме содержалась целая философия о смерти. И кончалось письмо такими словами:
«Всякая жизнь – моя, ваша – имеет одну и ту же цель: это подготовить себе смерть. Многие не осознают этого. Поэтому умирают неожиданно и иногда в ужасной моральной обстановке. Надо всю жизнь направлять к тому, чтобы, во-первых, умереть как можно позднее, а во-вторых, чтобы пришедшая смерть была красива и окружена утонченной пышностью, пышностью не после смерти, а за какой-то момент до нее. Прекрасная, тонко-красивая смерть весьма редкое явление. А между тем прекрасная, изысканная смерть, с точки зрения чистой эстетики, куда выше самой наикрасивейшей жизни».
