Текст книги "Белая лестница"

Автор книги: Александр Аросев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 39 страниц)

Платон, оставшись один, обрадовался своей свободе. Ему вдруг стало непонятно, почему он сейчас здесь, в этой комнате какой-то тетки-старухи. И почему он должен непременно постигать дисциплину речного училища. Почему вообще надо куда-то готовиться. Разве то, к чему он готовился, будет  н а с т о я щ а я  жизнь, а теперь что-то временное, вроде вокзала… Жизнь – он теперь начинал понимать от товарищей и из книг – просто обмен веществ. Но ведь он и теперь дышит, спит, ест, ходит, думает. Почему же это не  н а с т о я щ е е?

Вопросы раскрывались перед ним один за другим, как двери из душной обязательности к простой жизненной свободе.

Платону представлялось теперь таким простым – взять и уйти. Уйти не куда-нибудь определенно, а как в сказке: куда глаза глядят. В его теперешнем положении это было едва ли не самым остроумным, чтоб миновать шпиков и ареста. От этого особенное ощущение свободы, которое сейчас проникло все его существо, становилось еще привлекательнее. Он снял со стены фуражку, вывернул из нее герб речного училища и вышел из дома вон.

Старушка-тетка крикнула ему из окна:

– Касатик, погоди, хоть чайку-то попей.

– Спасибо, я еще приду… тогда… До свидания.

И пошел в глубь кривой и грязной улицы.

Сегодня для него утро было совсем необыкновенное.

Это случается только раз, когда юность вдруг брызнет фонтаном. И бывает это неожиданно, когда-нибудь: вечером на закате, или утром, или в золотой кудрявый полдень…

По улице, где шел Платон, сбоку, слева тянулся бесконечно длинный забор. За этим забором не было ни пруда, ни сада, но Платону казалось, что там склоняются липы, весенняя белая черемуха в цвету засматривает и дышит в лицо.

Спустился к пристани.

Безбилетным и беззаботным бродягой устроился он на корме большого парохода, не спрашивая, куда отправится пароход. Хорошо будет. Днем будет слушать Платон, как под кормой поет убегающая волна, а по ночам, когда начнет подыматься сырой холодок, Платон заложит рукав в рукав и будет греть спину у грохочущей машины. А машина будет равномерно охать, обливаясь маслом, как потом.

* * *

На Каме случилась буря.

Желтые воды ее ощерились белыми зубами и заиграли волнами, как злой татарин скулами. Желтые взлохмаченные, волнистые склоны с крутящимися морщинками обгоняли течение желтой реки, рушились в желтую пучину, как водяные звери, и усталыми, но злыми языками лизали каменистый берег, и можжевельник, и молодые сосенки в расщелинах. Вся грудь реки, дышавшая ровно, вдруг забилась, заметалась в тревоге, словно непривольным ей стало ее многовековое песчаное и каменистое русло.

И пароход, блестящий и белый, как кипень, прыщиком вскочивший на горизонте, на склоне больной груди. И желтая река, просторная, как Азия, не сдерживаемая никаким Посейдоном, европейским умеренным богом, бросила это суденышко – произведение цивилизации – одним своим вздохом на каменистый берег свой. Выбросила, как Азия выпихнула из себя маленький полуостровок – Европу.

Выброшен был пароход около селения Галево, от которого рукой подать – двенадцать верст – Гальяны. А между ними, ближе к Галеву, есть две горы, как огромные великановы две богатырские шапки, врытые в землю. Шапки мохнатые и колючие, густо покрытые елью, сосной, пихтой. Их издалека видно, когда плывешь по Каме. И с них Кама далеко видна, как змея желтая с зеленым отливом на солнце.

Вот туда, на самую высокую шапку пошла молодая девушка-татарка и ее случайный спутник с разбитого парохода. Татарка с веселыми косоватыми козьими глазками только что кончила гимназию, мечтала о Петербурге и была счастлива чувствовать себя европейкой. А спутник ее – человек высокий и узкоплечий, со спокойным лицом и ясными глазами.

– Итак, вы – будущая курсистка, – сказал он, ткнув кончиком сапога в муравьиное царство.

– Да… Ах, что вы делаете, Платон? Так, кажется, вас зовут? Бедные хлопотливые муравьи. Бедняжки! Будет вам, не троньте! Платон! Слышите?..

Девушка, разрумянившаяся, тяжело дышащая от только что совершенного подъема, схватила его за руку и повлекла дальше.

– Смотрите, – сказала она, – вон там какая поляна. Какая зелень. А вы ничего не замечаете особенного?

– Нет. А что?

Они уже стояли на поляне, где пахло лесной пряностью и крепкой хвоей.

– Как что? Видите это дерево? Оно страшно похоже на лиру.

– Как будто. Хотя мне кажется, что это скорее трезубец Посейдона. Только странно, почему-то в лесу.

Так они рассуждали; перед ними стояла рыжая сосна, у которой на небольшой высоте ровно отходили два толстых ответвления от ствола, изгибались, как лиры, и тонули в густой черно-зеленой хвойной шапке. Молчала сосна. Живая, а как мертвая.

– А ведь и верно, – согласилась девушка, – пожалуй, трезубец Посейдона.

– Тем более что океаны Азии – это леса. И азиатский Посейдон живет в лесах.

– Вы что-то страшное говорите, – слегка встрепенулась татарка, скосив свои козьи глаза в сторону от трезубца.

– А разве страх неприятное чувство? Подумайте-ка.

И он взял ее за обе руки, скрутил их легким движением назад. Коса у девушки была длинная, он и косу зажал между своих цепких пальцев и, наклонившись к ее уху, дунул туда:

– Страх есть бог. Вы его всегда побеждаете, а он будет всегда впереди вас бежать. А больше ничего интересного нет. Нет.

Свободной рукой он ее сжал с подбородка и поцеловал в губы.

– Зачем? – спросила она.

Он не дал ответа, и они долго сидели на поляне. Она хотела уйти, но как-то страшновато замирало ее сердце и не хотелось ей расстаться с этим страхом.

А когда стало невозможно, когда сыроватый леший защекотал им нервы, она вырвалась из его цепких рук и побежала вниз по тропинке, по извивам, вниз, к той страшной богатырской шапке. А он, зверея в погоне, хватая ее, ронял на землю. Она вырывалась, бежала, он снова ее догонял, рвал и волосы черные, и косынку голубую, как небо, и кофту ее теплую. Но она, зверея тоже, вырывалась и бежала вниз, пока не замелькали впереди перед ней уже зажигающиеся на вечерней реке в прозрачном бледно-светлом воздухе маяки, зелененькие и красненькие. На шоссе она остановилась и двумя руками сдерживала сердце, готовое выпрыгнуть. И тогда он подошел к ней успокоившейся походкой с прутом в руке, которым сбивал репейники с брюк.

Густо-темный вечер надвигался.

– Итак, – сказал он, – осенью вы едете в Петербург на курсы.

– Да… – переводя дух, ответила она.

– Будем видеться.

– А зачем?

– Затем, чтобы кончить лесную сказку.

– В Петербурге, л е с н у ю?.. Зачем? Неужели это так нужно?

– Да.

– Почему?

Вечерняя темнота растворила в себе их румяные лица.

– Потому что вы способны дать большое наслаждение, – ответил Платон с нарочитой острой простотой.

– Нет, нет, не надо. Вы мне этого не говорили.

– Пустяки: говорил.

– Нет. Одним словом, берите под руку, и идем на пароход. Он, видимо, завтра все-таки тронется дальше.

– Вашу руку, и прощайте, – ответил Платон.

Татарка дрогнувшим голосом:

– Почему? Идемте вместе.

– Прощайте, – совсем тихо сказал Платон, сам взял ее руку, поцеловал в ладонь, в то место, где кончается кисть, и, не повертывая лица своего от татарки, как призрак, исчез в сероватой темноте, размеченной тусклыми береговыми фонарями.

Одна, внезапно брошенная, смотрела татарка на Каму, в которой мигали затерявшиеся маяки. Смотрела и думала, как десятилетняя девочка: «Что такое это все, все, что есть – и река, и звезды, и я?»

Глядя на реку, она видела, как вились берега, за ними, может быть, ленты рек и сказочные океаны, а над ними звезды, над звездами кто-то добрый; он видит ее и все и всех. Вот это и было ответом на вопрос: «Что такое это все?»

Вот богатырская лесная шапка. Не тут ли Святогор провалился в землю? Провалился, да не весь: шлем его остался поверх земли и порос земной плесенью – лесом. И дыханье, и напряженье исходило из этого шлема. Не в этом ли шлеме стоял гигант богатырь, когда мечом отражал полчища, что лавиной лились из Азии? Полчища полнокровных, черноглазых, широколицых, темных монгол. Словно стадо двуногих буйволов, широким потоком выливались они из азиатских степей и лесов. Искали рек, которые сами бы несли их по волнам своим на запад. А волны несли их на юг.

И на пути их, в Северной Месопотамии[11]11
  Месопотамия – значит междуречье.


[Закрыть], между потоками Волги и Камы, плотиной против монгольской лавины крепился русский шлем. И в борьбе с этой лавиной стяжал никому другому не известную, только ему самому, русскому, понятную богатырскую славу. Стоял на пути русский шлем, и оседали на нем хозары, половцы, татары, булгары, оседали, русели, теряли свой род в глубине веков, в глубине монгольских песков и лесов и свое тепло азиатское отдавали этому шлему.

Так неясные, как в тумане, мысли, как будто без связи с тем, что было, и с самими собой, проносились в голове молодой татарки. До зари она сидела и смотрела на желтую Каму, плывущую от востока на запад.

Сидела спокойно, как истинные монголки в несчастье.

На утро пароход, поправив свои разбитые после бури колеса, направился дальше.

Молодого, высокого, с ясными глазами Платона на нем уже не было. Девушка ходила по пароходу, искала странного, смелого спутника.

Где же, где же он? Нет его.

И лесная шапка – шлем богатырский, где сосновый трезубец лесного азиатского Посейдона смотрит на запад, – давно уже скрылась за поворотом Камы, убегающей самой от себя сотни лет.

И только желтые волны пели, бежали, крутились. Желтые волны лесной азиатской реки. И белые чайки с запада, с моря, тонко перекликались над ней.

* * *

К одинокой избушке в лесу, за Камой, подъехал всадник. Сойдя с лошади, он привязал ее к дереву и, прежде чем постучать в избу, заглянул в одно и потом в другое окно. Вынул из кармана кастет и стукнул им четко два раза в дверь. Минуту спустя дверь открылась, и на пороге показалась старуха – сухая, сгорбленная, с желтым лицом и крючковатым носом.

Сначала она перекрестилась, глядя в небо, а потом поклонилась всаднику.

– Все готово? – спросил всадник, ответив поклоном на поклон старухи.

Прежде чем ответить, старуха пропустила его в избу и заперла ее. Изба была тесная, закоптелая, но воздух в ней был весь насыщен запахом сосны.

Старуха показала всаднику на стол, где лежала небольшая стопа бумаг.

– Хорошо, – одобрил всадник, – завтра к вечеру придет к тебе один молодой человек. Он проживет у тебя три дня. Все эти бумаги передай ему. Не забудь его спросить, от кого он. И ежели скажет: от «Ворона», то пускай. Слышь: от «Ворона».

– Ворон? – переспросила старуха.

– Ворон, – повторил всадник, – то есть от меня. Слыхала, может, как пойманный Пугачев отвечал: «Я не ворон, я вороненок, а ворон-то еще летает». Вот и прилетел.

– Чайку-то?

– Нет, старуха, спасибо. Обойдется дело без чая.

Всадник вышел к лошади. Старуха его провожала.

– Постой-ка, – сказал всадник, – надо попробовать.

Он вынул маузер, немного прошел, нацелился в высокую сосну и выстрелил. Потом подбежал, посмотрел ранку в стволе и заключил: «Ничего, хорошо берет».

– Прощай, Горбачиха.

– Прощай, Ворон.

Ворон ловко вскочил на седло и неторопливо рысью стал пробираться по лесной тропинке.

Наступал вечер. Вокруг каждой сосны пеленой обвивалась тьма. Кустарники шептались о чем-то. Они казались волками. Болота возносили в воздух свою земную сырость. И далеко где-то кукушка считала, сколько лет осталось жить всаднику.

Платон ехал навстречу луне, которая только что всходила, виновато заглядывая в лесную чащу сквозь высокие сосны.

То, что будет завтра, его бодрило.

И кроме «завтра», он ничего не хотел видеть.

Завтра Платон вместе с другими совершит экспроприацию. Проявит ловкость, великодушие, революционную выдержку и энергию. Завтра он посмеется над страхом людей, которые будут в нем, в его лице, видеть выглянувшую из-за голубых дней смерть, подобно тому как вот сейчас луна выглядывает из-за деревьев.

И дальше, дальше «завтра» всадник ничего не видел, потому что он весь без остатка был в этом «завтра». Будто и на свет родился для одного этого дня.

Проехав густой лес, он очутился в мелком кустарнике. Это признак того, что совсем близко река. Слегка тронул живот лошади кончиком стремени, и рыжий иноходец, смело ударяя копытами оземь, ускорил свой бег. И скоро к самой реке поднес всадника.

Широкая Кама, как полоса стальная, расстилалась под луной. И почему-то показалось Платону, что на той стороне – луговой и холмистой – там, за дальним холмом, кто-то с земли воздел молитвенно руки к луне. Кто-то молился там лунному лику, равнодушному ко всему, как настоящий бог. Так эти руки были воздеты по-настоящему, что всадник сразу осадил коня и застыл на месте. Только тут понял он, что это виднелись две трубы большого Мотовилихинского завода.

И все же, хотя это и были вдалеке кирпичные трубы, а не руки, луна похожа была на калмыцкого жестяного бога.

Это предрассудок, впрочем. Совсем зря человек, настоящий человек, ночью настраивается на таинственный лад. Это ведь остатки дикости. Это зря. Гораздо лучше рассчитать, сколько же верст осталось проехать, чтобы завтра к утру не опоздать на пристань к отходу парохода.

По этим трубам и стал высчитывать всадник. Трубы были за вторым поворотом реки. А от труб до города – рукой подать, доскачу мигом. Всадник ощупал свои два кармана, где покоились два маузера. Взглянул еще раз на луну – калмыцкого бога. Мотнул головой – словно невольно попрощался с ним. Опять пришпорил иноходца и поскакал вдоль песчаного берега тихой, широкой реки, расстилающейся под медно-зеленым светом луны.

Всадник скакал навстречу хорошо известному «завтра». Настолько известному, что все оно расписано у него было в записной книжке.

Он очень твердо знал, что и как он будет делать завтра. И поэтому оно вовсе было не «завтра», а скорее «вчера», но только «вчера» не наступившее.

Это вчерашнее завтра наступало на небе румяными полосами, прогнавшими калмыцкого бога – луну.

* * *

Утром, когда от пристани отъехал белый пароход, Платон поднялся на капитанский мостик. На мгновение он был ослеплен небесной синевой и белизной палубы. Толстый, с простоватым и рябоватым лицом капитан в белом кителе сидел на складном стуле около штурвальной рубки и жмурился от солнца. Войдя на мостик, Платон, худощавый, серолицый, с бесцветными глазами, подошел быстрыми шагами к капитану, выхватил из кармана маузер, навел его в лицо капитана и сказал, играя своей властью:

– Синьор, извольте остановить пароход.

Капитан словно увяз своим сиденьем в стуле, он туловищем двинулся было вправо, потом влево, но – словно смолой прилепило.

– Синьор, я больше не повторю своей просьбы.

Капитан встал и, как на ходулях, не сгибая колени, направился к рупору.

Едва он заговорил с машинистом, как оказалось, что и около машиниста стоит человек с револьвером у виска. У дежурного матроса, у помощника капитана, у пассажиров на корме, у пассажиров на носу парохода, у пассажиров в общей каюте первого класса, второго класса стояли молодые люди с револьверами и с требованием не двигаться с места.

Одна дама свалилась на диван в обмороке, ее отпаивали. Какой-то офицер стал вытаскивать и отсчитывать все свои деньги. Молодая барышня предлагала молодым людям с револьверами все свои кольца и браслеты.

Но все это было отвергнуто молодыми людьми. Внизу, в каюте, где везли казенную почту, трое экспроприаторов делали свое: один держал дуло револьвера у виска солдата, другой у виска чиновника, а третий выносил баулы с казенными деньгами к борту парохода, куда уже подплыла большая лодка, в которой тоже сидели люди с револьверами.

Перегрузив спокойно баулы с деньгами в лодку, тот, кто перегружал, дал свисток. Тотчас же Платон, стоявший у капитана, сказал ему:

– У нас бомбы. И мы требуем, чтобы в течение получаса ваш пароход стоял на месте, а потом вы свободны. Все сделано нами во имя великой русской революции.

Вдруг неожиданно раздался выстрел.

– Товарищ Сокол, что вы? – обратился Платон к стрелявшему.

– А, черт!.. – сказал Сокол и бросился к матросу, которого он только что убил.

– Что с вами, товарищ Сокол?

– А… мне показалось, что он бросился к лестнице, чтобы поднять ее, чтоб мы не успели в лодку…

– Товарищи, некогда, некогда, – сказал Платон, – скорее. Эй, команда! – обратился он к матросам, нагнувшимся над убитым, – скажите скорее фамилию убитого и где его семья.

Кто-то из матросов стал говорить. Платон передавал эти сведения в лодку кому-то. И в заключение крикнул, нарочно громко, опять-таки в лодку:

– Товарищ Ласточка! Пять тысяч рублей перешлите семье убитого товарища матроса.

– Есть! – отозвался кто-то с лодки.

Платон последним скакнул в лодку, сам взметнул вверх на борт парохода опущенную лестницу, и, дружно ударяя веслами в желтые воды Камы, гребцы стали удаляться к берегу, к той его точке, где сигналом горел костер в кустах.

Все действия экспроприаторов были быстры и точны. Каждый из них действовал, не критикуя самого существа дела, а взвешивая лишь свои движения.

Платон со своими мутными, немного оловянными глазами особенно старался подготовить и развить эту механизацию в себе и других. Он считал, что революционерам не хватает уменья. А так как общего уменья, уменья делать всю революцию, нет и не может быть, то это умение должно составляться из отдельных частей: умение пропагандировать, умение бомбы бросать, умение производить экспроприации.

Самые великие принципы, самые прекрасные идеи есть пустота, если не обладать рычагом, при посредстве которого их можно было бы осуществить. «Русские революционеры, – как думал Платон, – просто перегружены принципами. Не от этого ли им пришлось больше пострадать, чем практическое дело сделать? Ведь при страдании всего легче свой принцип сохранить – он даже углубляется от них. А вот попробуйте протащить хотя самые маленькие, самые незначительные свои принципы через тернистый путь практики, требующей не только специального умения, но и специальной техники».

Исходя из всех этих соображений, ему казалось, что произведенная экспроприация является одним из лучших примеров умения достичь революционной концентрации сил и создать революционную технику.

Но вот это несчастное убийство матроса…

* * *

Ворон, Сокол, Ласточка, Стриж и Коршун вошли к Горбачихе в полночь, когда в небе, как в океане, волнами бежали серые тучи и лунный ущербленный лик нырял в них, как утлый челн. В соснах вместо солнечной, тихой и сладкой любви проснулась звероподобная ненависть, и они, наклоняясь, рыча и свистя, били, колотили и хлестали друг друга тонкими зелеными шипами, маленькими и мокрыми, как жало. В кустарниках бегал невидимый ветер, как стая волков. За ветром, за лесным океаном, издалека, с юго-востока, неслась гроза, как дым и пламя, выпущенные сатаной, поднявшим клапан ада.

В избе у Горбачихи было тесно, и сама она, смотревшая с печи на Ворона, Сокола, Ласточку, Стрижа и Коршуна, походила на летучую мышь, залетевшую в избу на ночь, в тепло от холодного ветра.

Экспроприаторы считали добычу. Ворон, он же Платон, не принимал в этом участия. Он сидел у печки, где тлели угли, и курил длинную папиросу.

О деньгах много заботился Стриж; с бельмом на глазу, низенький, на правый бок накренившийся человек. Длинные рыжие усы его топорщились в разные стороны, и на затылке, козырьком назад, прилипла кепка. Руки, короткопалые, растопыренные, дрожа расправляли пятирублевые, тысячные и четвертные билеты. В рыжих усах его слышался шелест цифр. Маленькие глаза болезненно морщились, будто деньги, как чад от костра, слепили их.

Прикрыв рукой одну пачку, он подвинул ее в сторону Ласточки:

– Отправь за матроса.

Платон сжигал во рту папиросу за папиросой и ушами настороженными не только слышал, но, казалось, видел зеленое, как плесень на хлебе, лицо Стрижа.

Ласточка, с ясным русским лицом, как сосновая доска, положил деньги за пазуху своей рабочей куртки.

– А ты подсчитай, – прошипел Стриж.

Платон не расслышал, потому что рядом с ним, растянувшись на скамье, спал тяжелым сном высокий, сухой, жилистый, как сучковатая жердь, Сокол и храпел.

Коршун – мужик с черной бородой и блестящими глазами – толкнул в бок Ласточку и сказал:

– Дай-ко сочту.

Ласточка подал пачку денег Коршуну, и тот стал считать.

Стриж сквозь усы шептал цифры, как молитвы.

В трубе ветер свистал и выл, словно стадо свиней, закупоренных в бочку. И над избой, по небу, как по океану, волнами бежали серые облака, и на них к западу тонула ущербленная луна, как утлый челн.

– Неверно. Тут четыре, – сказал Коршун.

Стриж порывисто схватил пачку, пересчитал – и в самом деле не хватает.

– Шут возьми, обчелся, – заметил Стриж, и бельмо его еще больше выкатилось из глаза. – На еще тыщу, дополучи.

Ласточка так же безразлично опять засунул всю пачку, не считая, за борт своей куртки и отошел от стола. Стал искать, где бы улечься, и растянулся на полу ногами к печи, где тлели горячие угли.

У стола остались Коршун и Стриж, а над ними сверху Горбачиха, старуха лесная.

На рассвете Стриж сказал:

– Все, – и обратись к Ворону. – Без мала триста тысяч рублей.

Ворон все курил.

– Куда их? – спросил Коршун.

– Как решили – оставим у Горбачихи до завтра, а завтра повезем в Питер, в комитет.

У Стрижа усы зашевелились, как тараканьи щупальца. Горбачиха, охнув, отвернулась в запечную темницу. Коршун стал быстро завертывать деньги в газетную бумагу, потом, встав на стул, положил их под божницу.

Вдруг изба вспыхнула белым светом, что-то провалилось в небе и рассыпалось на крышу белым камнем, и вой стада свиней в трубе на минуту смолк. Избушка вздрогнула, Горбачиха перекрестилась. Коршун чуть не упал со стула, Стриж нагнулся, как под ударом. Все было поражено молнией и громом. Только Ворон остался недвижим. Хлестнул дождь густой и крупный. В нем луна, как утлый челн, потонула у западного края горизонта за осветившимся мелким лесом.

Еще и еще удары. Избушка вздрагивала. Сокол бредил. Горбачиха крестилась. Ворон курил. Стриж и Коршун укладывались спать головой под стол, на котором считали деньги.

Когда стало светать, и гроза ушла за много верст, и дождь стал утихать, Ворон посмотрел на часы: четыре с половиной. А в пять решено было двигаться. Он стал будить спящих. Среди них недоставало Стрижа. Все стали искать – звать его по лесу, но ни одному не удалось его вызвать.

Серое утро, сырое и нехорошее, подымалось над лесом.

Ворон, Сокол, Ласточка и Коршун направились к берегу Камы одни, чтобы на лодке подняться к городу, так как медлить было нельзя.

– Вечером, – сказал Коршун, – кто-нибудь из нас вернется за деньгами.

Ворон, который занес было свою ногу в лодку, вдруг остановился как вкопанный.

– Вечером! Нет, давайте лучше сейчас. Сокол, беги к Горбачихе!

– Ты не найдешь, – сказал Коршун и побежал вслед за Соколом.

Избушка была недалеко от берега. Вскоре Сокол и Коршун вернулись с деньгами. Положили их под скамейку в лодке.

– Значит, вечером не вернемся к Горбачихе? – спросил Сокол.

– Нет, – ответил Ворон и, склонившись на корме на правый бок, задремал под ленивый и тихий, ласковый шелест волн. Задремал, заснул, как дитя.

Две пары весел дружно ударили по затихшей воде.

Какая-то птичка, умывшись дождем, тонким свистом провожала отплывающих.

* * *

Сквозь уличную пыль, поднимаемую ногами, тускло светило солнце. Желтым светом оно обливало здание суда. Платон, звеня цепями по мостовой, шел к этому зданию. Шел молодо, весело, хорошо. Не шел, а нес себя, как офицер в церемониальном марше. Даже не сутулился.

В суде по лестнице, в коридорах, у столов веяло зеленой покорностью, как в католической церкви. Потому что и церковь – суд. Судья там – бог.

Суд – обручи земной жизни. Не будь их, до чего могла бы дойти многобурная, непокорная самой себе человеческая жизнь.

Бог – справедливость. Суд – отражение его. Бог – солнце. Суд – луна. Луна – мертвый лик. Судья неустанными упражнениями в светлой справедливости стерилизовал в себе человеческие побуждения, превратившись в прибор, измеряющий степень правды. Ходячий термометр справедливости. Судья – вечный спутник простого человека, как луна – спутник грешной земли.

Так думал Платон, войдя в суд. И от этого ему стало неприятно, что его будут судить в этот светлый-светлый день. В сырых коридорах суда было темно. Он закрыл глаза и представил, как на улице по дороге скачут воробьи.

Когда его посадили на скамью (так назывался обыкновенный стул, подставленный под преступника), он увидел перед собою сидящих рядом троих людей. Четвертый, секретарь, сидел несколько на отлете.

Судьи, отправляясь к своим обязанностям, поругались со своими женами, выпили по стакану чая с молоком, приняли по капле йода в молоке – лекарство от склероза, – поцеловали в лоб детей, отправляющихся в гимназию, вздохнули скорбно о том, что сегодня не двадцатое число, поворчали на своих горничных, неаккуратно вычистивших сюртуки, и спрыснули себя одеколоном, как протухающую вещь. В зеркало на себя никто из них не заглядывал: они не любили свои лица.

Судьи были обыкновенные люди, но профессиональное занятие заставляло их быть самыми справедливыми. Тихие старички принуждены были быть грозными, как законы. Добрые папаши становились говорящими параграфами Свода законов Российской империи. Они уселись поудобнее на высоких креслах и приготовились измерять человеческие поступки масштабом справедливости, отпечатанной в толстых книгах.

Лысые головы судей, склоненные над столом, были похожи на три полные луны, нисходящие к горизонту.

Судьи говорили негромко, немного хриповато: справедливость устала непрерывно истекать их голосом.

Платону показалось, что судьи – это чеховские чиновники, собравшиеся сыграть в винт. 12 томов Свода законов – это колода картишек.

Платону стало так весело, что он захотел рассказать это кому-нибудь. Оглянулся назад и увидел Соню. Она с букетом цветов стояла в публике и боязливо жалась к окну и участливо большими глазами смотрела на Платона. Он улыбнулся ей детской улыбкой. В ней сейчас он видел тот мир, который одобряет его, удивляется ему, сочувствует ему, любит его.

Секретарь тем временем читал обвинительный акт. Платон слушал свою биографию, как интересный рассказ какого-то человека. Секретарь читал долго. Превратился вдруг в глазах Платона в маленькую точку, которая кружилась, кружилась, удаляясь в глубину какого-то длинного светлого коридора.

Вдруг в воспоминании Платона всплыла одна сказка, которую рассказывала ему его мать.

У льва зашел разговор с хитрой змеей. Лев сказал:

– Я царь зверей и никого, никого не боюсь, потому что я самый храбрый, самый смелый, самый дерзкий.

Змея ответила:

– Но есть кто-то и посильнее тебя.

Лев расхохотался громко, на всю пустыню, и спросил:

– Кто же это?

– Человек, – ответила змея.

– Это что же еще за животное? Как будто я не встречал такого в моем царстве.

– А вот погоди, может, и увидишь.

В это время под кустом раздался плач ребенка – мальчика лет шести, который, видимо, гуляя, заблудился. Лев бросился туда и, увидев мальчика, воскликнул:

– Так это и есть человек!

Лев зарычал, встал на задние лапы и хотел растерзать ребенка.

– Не тронь его, – сказала змея, – это не человек, это то, из чего потом будет человек.

В другой раз лев опять беседовал со змеей о человеке. Как вдруг из-за далекой горы показался старец с клюкой.

Лев зарычал:

– Вот он, человек, – и хотел броситься на путника.

Но змея опять удержала льва:

– Это тоже не человек: это то, что было человеком.

И путник прошел нетронутым.

Едва он скрылся, как из-за кустов вышел двуногий в шляпе, с ружьем в руке, с сумкой на спине, в больших сапогах. Походка его была твердая.

– Ну, а это человек? – спросил лев змею, спокойно лежа на теплом песке, немного отяжелев после двух неудач.

Змея едва успела фыркнуть льву в ухо:

– Да… – как лев был оглушен чем-то большим, страшным, чего ощупать было нельзя, но что словно переломило его пополам, как тростинку, и вот он, лев, царь зверей, простился с жизнью…

Секретарь в тот же момент кончил чтение.

Председатель суда спросил Платона:

– Вы сознательно участвовали в экспроприации?

– Я сказал, что подтверждаю все, что касается экспроприации. Как на следствии, так и теперь заявляю, что своими действиями мы преследовали исключительно революционные цели. Это не решающий фактор революции, но это проба, способ организации сил.

– Вы в этом убеждены?

– В нашей стране, – начал Платон, – такие нескончаемые поля, такие дремучие лесные океаны, такие люди… Впрочем, что я! Все равно вы, господа судьи, не поймете. Да и не для этого вы здесь, чтобы понять.

Махнул рукой, сел. Мельком оглянулся на Соню. Она потихоньку, одобрительно кивнула головой. Это ему показалось нехорошим.

«Вот еще справедливость ходячая», – подумал он и отвернулся.

* * *

К вечеру, на второй день суда, судьи удалились в отдельную комнату.

Там они поправляли галстуки и вытирали носовыми платками очки. Председатель два раза сходил в уборную.

Один член суда жаловался на то, что у него, видимо, мигрень начинается. Другой рассказал историю древнейшего славянского праздника масленицы. Это дало повод к возникновению некоторого спора о том, что более тяжело для желудка: блины или пельмени. Тем временем председатель набросал приговор, согласно которому Платон получил смертную казнь.

К вечеру подсудимый был доставлен в свою камеру. Там на стене, над своей койкой, у изголовья, кончиком гвоздя Платон начертал:

«Как счастливо человечество, что у него есть судьи».

* * *

Дня через два сосед Платона по камере имел свидание с Соней. Она успела ему сунуть записку для передачи Платону. Сунув наскоро бумажку в рот, сосед Платона прошел в сопровождении стража из свидальной комнаты обратно в камеру.

Там он развернул и расправил мокрую записку. Записка гласила:

«Платон, только сознание того, что я могу пригодиться для революции, оставляет меня продолжать земной путь. Прощай. Я полюбила тебя с первой нашей встречи, на лодках на Волге, в лесу. С тех пор… И все боялась сказать. А вот теперь… так поздно… Все твои поручения исполню. Кончено. Прощай. Зачем ты отказался от свидания со мной, когда имел возможность после суда? Зачем не захотел видеться? Все равно ведь любовь моя сама по себе. Кончено. Кончено. Соня».

В тиши ночной, серой тюремной тиши, когда где-то скреблась мышь, сосед осторожно, гвоздиком, выстукивал содержание этой записки Платону.

Слышно было, как Платон чиркнул по стене после последнего слова записки: знак того, что принял депешу.

Сосед подождал немного. Потом выстукал:

– А ответ будет?

– Нет, – ответил Платон и добавил: – Разве ты не знаешь, что я не способен никого любить. Жаль девушку. Спокойной ночи.

* * *

Тускло. Лампочка вверху, а в двери дырка – словно от выстрела. Тишина такая, что кажется, стелется она дымом и стены от нее потеют.