Текст книги "Белая лестница"

Автор книги: Александр Аросев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 39 страниц)

А потом.

Доктора советовали скорее ехать в Крым. Знакомые – на дачу. Родные просили к себе. А товарищи звали на митинги на площади.

– Вы авторитетны! Ваше имя! Смелее, смелее на площадь! К народу, к рабочим!

Солнце, лужи весенние, жаворонки в небе – ни одного полицейского в городе – красные знамена, толпы. Все это звало на улицу.

Но неотвязное седое отражение в зеркале! И какой-то странный хрип в груди!

Поехал в Крым. Но немцы его заняли. Отправился на дачу. Но дача оказалась сожженной и жильцы – выгнанными. Поехал к родным в Нижегородскую губернию. Родные порадовались.

Но на третий день один из родственников – чиновник, – вернувшись с базара, укорил:

– А все вы: «революция», «свобода» – вот теперь к хлебу-то и не подступись. Тридцать – фунт.

– Это не революция виновата, – скромно возразил.

– Не революция?! Эх! Только не хочется говорить. Да и что вы можете понимать, проживши всю жизнь в остроге!

Ушел от родных.

Осталось то, куда звали товарищи: площадь. Вот она, залитая народом и флагами – маками красными.

Что тут Крым, дачи, родные, доктора! Вот он, народ! Вот она, свобода!! Мечта – явь. Жизнь перед ней – травинка.

И в зеркале отражение ни при чем. И грудь – аллах с ней. Пустяки.

То ли дело у Верхарна:

 
Улица красная,
Властная!
 

К ней ушел.

______

Встал на трибуну.

Облачко, на солнце набежало.

Оглядел толпу: грязные, сильные, как из металла люди. Пролетарии. И много их. Жарко. Но нет-нет, а вдруг что-то холодком, как льдинкой в сердце.

– Товарищи, – начал он первый раз в жизни перед желанной, любимой, взлелеянной в мечтах толпой. Горячие слова обжигали губы:

– Свобода, за которую страдали мы… Народовластие… Великая демократия… Власть исполнительная… Власть законодательная…

Слова он бросал вниз, на толпу, а они летели вверх от многолицей, многоголовой массы. Каждое слово – рикошет.

А потом встал тот рябой, рыжий, который приходил в тюрьму освобождать.

– Товарищи, – начал рябой. – Все это мы слышали от буржуев, от старого строя то исть. А теперь мы хотим больше всего этого. Понимаете: б о л ь ш е  в с е г о. Оттого и прозываемся  б о л ь ш е в и к а м и.

– Правильно! – крепили хриплые голоса, дружные, навалистые.

– Долой буржуев! – раскатывалось в воздухе.

И многие, многие черные, проваленные в подлобье глаза пролетариев холодно, враждебно смотрели на седоватого гражданина, выступившего со странными речами.

А гражданин отошел в сторону. И почувствовал себя легким. Будто вместе с горячими словами вышла вся его душа. Все, чем жил. Опустошенный, посмотрел он в небо. Там пролетали черные птицы. Должно быть, потомки той, которую он вскормил на своем плече.

На солнце опять набежало темное облачко.

Многолюдный митинг в клочья разрывал свежий и тихий вечерний воздух.

И все ясно.

Ясно, как тогда, когда мелькнула карета и в ней глазок врага. Казалось, так просто: кинуть только в вечность, в небытие, эти карету и старичка в ней и все пресуществится…

Террорист перебирал свои мысли, тонкие и негибкие, как осенний лист.

Солнце меркло в темных облаках. Закат предвещал завтра сильный ветер.

Солнце меркло только для того, чтобы завтра запылать никогда не бывшим днем.

Третье отделение в Москве

Я сделался провокатором очень просто, но не в этом дело и не об этом хочу я вам рассказать, а только о том, что вы, мой искренний друг, едва ли поймете. Впрочем, рассказываю вам потому, что вы есть именно искренний мой друг, что бывает не только единственный раз в жизни, но, вероятно, всего второй или третий раз случается на протяжении рождений и смертных гниений всего моего рода, поколения.

Во время студенческих беспорядков захватили меня в университете совместно с другими студентами. Дали «67 пунктов», как тогда называлась высылка «за пределы». Я выбрал Рязань и уехал туда. Простите, я забыл вам объяснить, что у меня есть наизаконнейшая жена. Целый год мы с ней мучились по Рязани в поисках работы, то есть, собственно, хлеба. Ну, и нашел я черный хлеб у рыжего купчины, который имел дровяной склад и заставлял меня считать поленья пальцами и записывать их число на бумаге.

Понятно, скопив денег на дорогу, я бежал от такой работы, и если бы я не убежал, то убежала бы моя жена, хрупкая, почти девушка, почти ребенок, у которой от нужды большие коричневые алмазы-глаза ввалились под самый лоб. Да, я убежал в Москву. В Москве «репетиторством» стали жить получше. Но и это скоро кончилось, так как меня арестовали. Вы думаете, вероятно, теперь, что я из-за нужды стал провокатором? Ошибаетесь: интеллигент из-за нужды вешается или сходит с ума. Ну, не морщитесь, слушайте лучше дальше. Меня арестовали. Три дня в охранке я великолепно обедал, два раза меня очень безвредно допрашивал ротмистр Иванов. Вы знаете ротмистра Иванова? Нет? Это толстенький человек с глазами немного навыкате, холодными, зелеными глазами; вероятно, любит пугать детей.

Однажды даже меня испугал. Допрашивал, допрашивал, да как брякнет, выпучив глаза:

– Дотянем вас до арестантских рот!

Так мне стало от этого страшно, что я подумал: «Ну, кружись, кружись, моя голова, до смерти. Умру, вылетит душа моя из этих зеленых стен к жене, маме, а тело пускай коченеет на стуле против ротмистра Иванова, у которого глаза на лоб полезут от испуга перед моим холодеющим трупом».

– Зачем арестантские роты! – крикнул я на ротмистра, а рука моя сама схватила перочинный ножичек, лежавший на столе, и кинула прямо в бритый подбородок ротмистра.

Я сам этого не ожидал, сердце упало от испуга. А ротмистр перегнулся толстой фигурой в кресле, молча достал ножичек с пола и положил его в карман брюк. Потом опять-таки медленно и тихо, нехотя закурил папиросу. Потом захлопнул портсигар и спокойно сунул его обратно в карман. Через полсекунды встрепенулся:

– Виноват, быть может, вы курите? – и сунул мне под нос раскрытый портсигар.

Спокойствие ротмистра создало между мной и им отношение совершенно непонятное: я не знал, что все это означает, а не зная этого, не понимал, что надо в таких случаях делать.

Папиросы я не взял, и раскрытый портсигар остался лежать на столе передо мной.

– Так, значит, вы предпочитаете идти в арестантские роты? Вы женаты?

Ротмистр говорил совершенно спокойно, как будто я в него не кидал ножичком.

Ничего не ответил я ему, а нахохлившись сидел, и мутные мысли сливались в спирали и головокружительно разносились, как дым, по комнате, за стены комнаты, на улицу и исчезали под ясным, янтарным зимним небом.

Ротмистр Иванов, молча склонившись над бумагой, писал на ней мелкими буквами, букву за букву, слово на слово, строку на строку. Скрипело перо в его руке, а мне казалось, что я заснул под хлороформом и только очень смутно и тупо ощущаю, как отпиливают мне палец за пальцем, один по одному.

Смотрел я в пыльное окно, защищенное снаружи решеткой, и кроме грязного снега на дворе ничего не видел.

– Распишитесь, – бросил мне ротмистр.

Протокол допроса был самый обыкновенный: после скучного изложения звания, вероисповедания и пр. и пр. шло нелепо составленное обвинение, а за ним шло предписание отправиться этапным порядком в г. Спасск, Рязанской губернии.

– То есть как, значит, ехать из Москвы? Ведь жена помрет.

– Нет, вы не тотчас же поедете, а как соберется партия… Быть может, две-три недели просидите.

– Где?

– В Бутырской тюрьме.

– Ротмистр, – взмолился я, – как вам не стыдно! Я уеду, через двадцать четыре часа уеду, куда укажете; отпустите хоть денег у кого-нибудь попросить – не для меня, для жены; даю вам расписку! клянусь вам!

– Я бы отпустил вас, – все так же невозмутимо-спокойно говорил ротмистр. – Вот видите эту газету, это – «Русские ведомости». Вот на четвертой странице, в отделе хроники Москвы, говорится: «Вчера состоялась сходка студентов, которая была, впрочем, скоро рассеяна полицией, однако студенты успели вынести резолюцию, требующую…» – ну и т. д. Я бы позволил вам прожить здесь недельку, другую, если бы вы обязались доставлять мне аккуратно вот такие вырезки из всех московских газет. Конечно, дело ваше.

Я не успел ничего сообразить, как ротмистр нажал кнопку звонка на своем столе, а в дверях появился жандармский вахмистр с галунами у толстой шеи и с блудливыми толстыми губами под жесткими волосами усов.

– В тюрьму! – буркнул ротмистр, пряча подписанный мною протокол себе в портфель.

– Пожжалте-с… – и жандарм звякнул шпорами, указывая мне на дверь. Двумя жандармами был доставлен я в Бутырскую тюрьму. Когда первую ночь стал засыпать, то долго смотрел на дверь, засаленную, грязную дверь моей камеры, и мне думалось о том, сколько, сколько рук с тонкими нежными пальцами упиралось в эту дверь, желая ее вытолкнуть из каменных лап толстослойных стен. Загрязненная дверь пальцами мучеников! Мне казалось, что словно пятна на теле больного выступают на грязной двери следы пальцев рук. Пятна пальцев, как зараза на белом теле, выступали все заметнее и заметнее; количество этих пятен делалось все больше и больше. Пятна скакали и прыгали вереницами, змейками, хороводами, зигзагами по железной поверхности двери. Я сомкнул глаза. Потом открыл их и увидел, что пятна правильным порядком распались по двери, расположившись рядами один над другим, и в туманной, беспокойной голове моей вдруг показалось, что это не ряды нанизанных друг на друга пятен, а буквы, буквы, нанизанные одна на другую. Это А, это Б, это В, это буквы, это смутные слова, строки; строки стали скакать, скакать волнами, колебаться, мигать, передвигаться. Вся дверь вдвинулась куда-то вдаль, завуалилась туманом и превратилась в газетную вырезку из «Русских ведомостей».

Я вздрогнул от испуга и отвернулся мигом к стенке. Свет тусклой лампочки у грязного потолка мешал мне заснуть, я привык засыпать в темноте. От неприятного света лампы я открыл глаза и замер от удивления: вся стена была унизана частыми, частыми газетными строками, вся стена походила на газетные столбцы из «Русских ведомостей». В безумии я водил, водил глазами по строкам, по полу, по стене вверх, к потолку, к лампочке, за лампочку, к другой стене – и все кругом строки, строки, газетные листы, столбцы. Дул ветер в маленькое окошечко, шевелил какой-то тряпкой возле форточки, и мне казалось, что шуршат газетные листы. Шуршат тихо, тихо, ласково, уговаривающе, ласково, лениво, опьяняюще, усыпляюще, как нашептыванье, смешанное с поцелуями черноокой чародейки.

И под этот тихий шелест непонятной ворожбы веки мои сомкнулись. Во сне мне приснилось, что на меня с потолка, со стен падают газетные вырезки, вырезки, вырезки, падают ко мне, шелестят, подбираются к самой голове, окутывают всего; мне душно, жарко, я мечусь, и вдруг что-то внутри меня крикнуло: «Ты свободен». Я проснулся, и с моего плеча спрыгнула на пол огромная крыса, которая, очевидно, бегала по мне. Меня передернуло дрожью, а в мозгу еще сверлило это слово: «Свободен, свободен».

Обессиленный и измученный, я заснул к утру.

Неделю сидел в одиночке, все взвешивая и рассуждая так: «Газетные вырезки. Гм… в сущности, тут я никого не выдаю, тут я даже не сообщаю ничего, просто вырезаю то, что печаталось в «Русских ведомостях», но все-таки противно, противно. Гм… С кем бы мне посоветоваться. С надзирателем нешто? Ну, да он не поймет». И сколько раз, уходя на прогулку и с прогулки мимо надзирателя, я думал: «Эх, расскажу-ка ему», но посмотрю на его усы седые, строгие и рот, который по найму не раз кричал «ура» сильным мира сего, застрянут слова на кончике уст моих и не слетают с них.

Через неделю вызвали опять в охранку.

Ротмистр Иванов начал:

– Вот вчера я говорил с женой вашей. Впрочем, это пустяки, а лучше извольте-ка, если угодно, подпишите-ка бумагу.

В бумаге значилось обязательство в продолжение лишь одного текущего года давать в охранное отделение вырезки о студенческой жизни из всех московских газет. Десять раз я перечитал бумагу, десять раз взглянул на зеленые глаза ротмистра и спросил:

– А я буду свободен?

– Вот предписание об освобождении, – ротмистр показал мне бумагу.

Быстрым росчерком, чтоб не касаться долго руками до этого обязательства, я оставил на нем свою подпись.

Прежним порядком был вызван жандарм и я увезен в тюрьму. А на другой день меня освободили.

И когда я увидел яркое зимнее утро, спешащих людей, то в голове вертелась мысль: «Вот как хорошо, и преступления нет никакого, только вырезки, самые простые газетные вырезки».

Их я аккуратно доставлял в охранное отделение через два дня в третий.

Прошел месяц. В охранное отделение меня вызвал все тот же ротмистр Иванов и предложил мне уехать из Москвы.

– Как? Что вы? Да ведь у меня здесь есть чем кормиться, у меня уроки. Я просил бы, нельзя ли остаться здесь в Москве?

– Да, только при одном условии. Мы несколько изменим вашу работу: вырезки из газет вы можете давать реже, но зато поскольку можете, аккуратно сообщайте, сколько студентов университета куда уезжают в отпуск или на каникулы. Фамилий нам не надо, фамилий не сообщайте, нет, а просто так, ну, например: в Тульскую губернию отправилось три студента-медика и два юриста, а в другое место столько-то и столько-то – вот и все. Разумеется, для того, чтобы это без задержки узнать, вам придется давать на чай университетским писцам, машинисткам, еще кому-нибудь. Для этого мы в ваше распоряжение будем давать суммы. Согласны?

Я стоял молча и переминался ногами так, как будто попал в засасывающую меня грязь. Потом начал:

– Ведь это – предательство?

– Бог с вами: повторяю, вы нам ни одной фамилии не сообщайте, даже адреса точного не надо, к кому именно тот или другой едет. Понимаете, просто: трое уехали, скажем, в Калужскую губернию.

– Продажность, – переминался я и ухмылялся гадливо, как ухмыляются на купленную накрашенную женщину.

– Да какая продажность? Ведь мы вам деньги не платим, даем только на расходы для нас. Впрочем, если вы такой добрый, то давайте писцам на чай из своих денег.

– У меня их нет.

– Ну, вот видите. А говорите. Так не будем время терять: вот бумага, распишитесь.

Я расписался в новом обязательстве.

– Вот извольте и деньги, – сказал ротмистр, протянув мне пачку четвертных билетов. – Расписки никакой не надо.

Словно ветром меня вдруг повернуло кругом, и я выбежал из кабинета ротмистра. От волнения перепутал комнаты, тыкался не туда, куда надо, и, наконец, выбежал на улицу, потом домой.

Жена с большими глазами встретила меня на пороге, обняла и спрашивала:

– Ну что, ну что, остаемся здесь?

– Да, остаемся, – сказал я, чтобы ее утешить.

Жена обрадовалась, стала меня целовать, обнимать, и из-за этих-то поцелуев и нежностей я никак не мог ей выговорить, чего стоит оставление здесь, в Москве.

Работа пошла самая препоганая. Боязнь умереть с голоду заставила меня брать деньги.

Эта работа была такова, что я ни одной фамилии им не указывал, ни одного адреса не открывал. Да, я им не называл фамилий и имен. Но зато «они» сами стали мне указывать и имена, и фамилии, и адреса.

Делалось это просто:

– Вот, – говорил ротмистр, – на такой-то улице, в таком доме живет студент такой-то. Вам дается задача установить, знаком ли он со студентом таким-то, живущим там-то, и устраивают ли эти два студента свидания друг с другом в студенческой столовой на Моховой.

И я устанавливал.

Однажды ночью вызывает меня ротмистр в охранку и сообщает, что на такой-то улице в таком-то доме есть нелегальная литература. Завтра рано утром ее оттуда должны унести, потому что в этой квартире завтра же вечером будет собрание инициативной группы эсеров. А так как необходимо, чтобы все собрание «село» с материалом, то на меня возлагается задача каким угодно способом добиться того, чтобы вся нелегальщина осталась там, в квартире, не унесенной до вечера.

Я был немало удивлен.

– Позвольте, господин ротмистр, но ведь в моем распоряжении не более как одна ночь! Что я успею в нее сделать?

– Нам кажется, что только вы это можете сделать, вам знакомо то лицо, у которого хранится литература и на квартире которого будет собрание.

– В таком случае, скажите фамилию этого лица.

– Фамилию вы узнаете в свое время, а теперь ваш ответ: беретесь или отказываетесь?

И сразу глаза ротмистра остекленели и лицо оскалилось улыбкой. Он знал, что отказаться я не могу, ибо это значило бы посадить самого себя в тюрьму.

– Да, согласен, – и я еще раз отдал изнасиловать свою душу.

– Делайте немедленно, – быстро распорядился ротмистр. – Фамилия этого лица – курсистка Субботина, это – ваша замужняя сестра.

Да, это была моя родная сестра Анна, которая всего только полгода как вышла замуж за Субботина. У меня во рту сразу словно все ссохлось, я тупо мотнул головой в знак согласия, вышел на улицу и быстро, быстро побежал к сестре.

– Сестра, дай выпить, дай выпить что-нибудь, нет ли спирта у тебя? Есть, наверное, – с такими словами вбежал я как безумный к сестре.

– Ты, должно быть, нездоров, у тебя глаза красные, ляг, отдохни. Наверное, в поисках работы с ног почти сбился!

Меня действительно била лихорадка. Сестра уложила меня в постель, укутала одеялами, дала хорошего чая.

– Сестра, дай мне, что у тебя есть, почитать из нелегального. Дай хоть несколько листовок.

Сестра мне дала пять номеров эсеровской газеты.

На другой день почти все время я пробыл у сестры и ушел, когда началось собрание. Через два часа после ухода все собрание вместе с сестрой было арестовано. У сестры ничего найдено не было, а у пришедших в карманах обнаружились номера нелегальной газеты. Это я так сделал!

Сестра вместе со всеми месяцев восемь сидела и только потом была выслана в Астраханскую губернию, а остальным был суд, и они получили крепость.

Сестра ничего не подозревала и переписывалась со мной, даже давала выполнять конспиративные поручения, которые я выполнял вполне честно.

Все, что было вокруг меня и во мне самом, все это становилось невыносимо противным. Хотелось не то бежать, не то топиться, не то бегать по улицам и кричать раздирательным криком о своем внутреннем поганом горении.

Меня окончательно замызгали и покорили. Я выполнял уже все поручения, которые давали мне жандармы. Выполнял все безропотно. Получал гроши. Жена оставалась в неведении.

Разразилась революция. Для меня и таких, как я, это был настоящий страшный суд. Это было грозное второе пришествие судии. Теперь уже не хотелось ни давиться, ни топиться, а скорее, как можно скорее быть наказанным. Боже, с какой радостью думал я о предстоящем наказании. Я долго ждал, когда меня возьмут, я нарочно ждал того, чтобы усугубить для себя наказание неожиданным приходом милиции и неожиданным ударом, который будет нанесен моей хрупкой Марусе. Но меня почему-то не брали и не брали.

Получил телеграмму от сестры из Астрахани:

«Поздравляю, революция, свобода».

Милая сестра, хорошая, ты не видишь всех гнойников моего сердца! Телеграмма меня доконала; я пошел в комиссию по обеспечению нового строя и заявил там точно, с какого по какой день состоял я сотрудником охранки.

Теперь, когда я сижу вот здесь, в тюрьме, я не знаю, что сделалось с женой и сестрой. Они меня не навещают, не пишут ничего. Быть может, жена не выдержала и повесилась, быть может, сестра застрелилась. И мне не горько. Нет, наоборот: я истинно рад своему наказанию, своему одинокому заточению в тюрьме. Да и не в этом главное наказание, что я один и одинок и на замке, как бешеная собака, а то, что у моей жены осталось не родившееся еще дитя. Какой это будет человек? Будет ли он когда-нибудь знать, каков был его отец?

Марсианин

В этом году очень красный Марс. Багровый. Посмотрите, если не верите, сами в ясный день на небо – увидите на западе кровяную ранку в небе. Она трепещет. То бледнеет, то опять делается удивительно красной. Уже несколько лет не был таким Марс. Видимо, будет война или революция.

* * *

Марсианина я себе представляю так: он – двуногий, двурукий, двуглазый. Глаза у него очень большие и цвета стали. Голова его тоже непомерно огромна и без волос, как полированный шар. Рост марсианина – аршин с небольшим.

Вы никогда не видали таких людей? Однако бывают, присмотритесь хорошенько к людям. К людям вообще стоит присмотреться. Дарвин дал понять нам, что человек – это последняя (для нас по крайней мере) ступень развития животного. Будто бы миллионы лет прошло, как человек стал человеком. Будто бы толкала его к развитию борьба за существование. Может быть – не спорим.

Но есть еще люди, происхождение которых на земле иное. Например, об австралийцах существует предположение, что они свалились на землю вместе с Австралией, которая-де есть не что иное, как кусок, упавший на землю с другой планеты. От этого-то удара земля наша имеет некоторый неправильный наклон своей оси. Опять-таки не спорим – все может быть.

А если это может быть, то как знать, не попадали ли к нам, кроме Австралии, и другие куски вместе с живыми существами?

Во всяком случае, когда среди людей встречается низенький человек, с чрезвычайно большими серо-стальными глазами и огромной абсолютно лысой головой – надо с ним быть поосторожней и лучше не спрашивать его родословной. Такие люди всегда очень воинственные, и – что замечательнее всего – они совершенно лишены чувства страха. Это выглядит даже каким-то физическим недостатком. И как ни странно, таких людей не берет ни огонь, ни пули, ни какая тифозная или другая микроба. Люди эти всегда затрудняются определить свой возраст и имеют вид любого возраста. Умирают внезапно: от разрыва сердца.

Перед японской войной Марс был такой же багровый, как сегодня.

На севере Финляндии (тогда еще небезызвестный монарх Николай Романов именовался «Великим князем финляндским»), у города Торнео, поезд остановился как раз в такую ясную морозную ночь, когда красный Марс – сердце солнечной системы – бился в небе, как ранка от выстрела в грудь, застегнутую на все бриллиантовые пуговицы звезд.

В поезде среди других был один низенький, большеголовый, большеглазый человек. Тут, в Торнео, была русско-шведская граница. Кондуктор отобрал билеты. Пассажиры вышли на перрон. Большеголовый имел в руках маленький чемоданчик. Руки его – маленькие, не руки, а лапки, были красными от мороза, оттого что были без перчаток. От холода он сутулился, делался еще меньше, и мятая, весенняя шляпа в такой северный финский мороз придавала ему совсем жалкий вид. Но вид – это одно, а глаза – зеркало души – другое: глаза его были бодры, прозрачны от вечного присутствия внимательного ума и немного покрасневшие около век из-за бессонных ночей.

Большеголовый посмотрел на небо. Увидел далекий Марс. Дотронулся рукой до уха, не сломалось ли от мороза. И не знал, что ему делать. Собственно, он знал, что ему делать, только не знал, как это сделать.

Ему надо было из российских пределов выбраться за границу. И надо это сделать быстро – иначе пропала его большая голова вместе с глазами – зеркалом души.

Внутрь вокзала зайти – значит показать свое лицо при полном свете вокзальным пограничным жандармам. Идти в город, но куда, к кому? Не опаснее ли это? Оставаться тут – какой смысл? Да и потом – морозище. Еще две, три минуты, и зубы начнут так барабанить, что их не остановить до утра, до солнца. Ноги закоченеют. Руки… Вообще – север земного шара покажет свою жестокость.

Большеголовый отвернулся от Марса и, сделав два шага, увидел трех или четырех финских возчиков, которые у длинных саней своих, немного похожих на наши русские розвальни, трудились с погрузкой чемоданов и корзин пассажиров, намеревающихся переехать границу.

Вспомнил большеголовый, как бабушка его говорила ему, что он родился под счастливой звездой. Подошел он к возчику и спросил, куда те везут пассажиров. На плохом русском языке возчик объяснил, что пассажиров они везут в Швецию, за границу. Если он тоже хочет, то может, но нужно иметь заграничный паспорт, который требуется предъявлять при переезде через замерзшую реку Торнео.

– Это у меня есть, – соврал возчику большеголовый: у него не было не только заграничного, но и вообще никакой паспорта.

Сказав так, большеголовый шлепнулся в сани, густо устланные соломой.

Погрузили в сани тюки, чемоданы и пассажиров, возчики закрыли багаж рогожей, а пассажиров медвежьими и собачьими шкурами. Потом промешкали еще с полчаса, пока не подъехали какие-то другие возчики – уже только ломовые, исключительно для тяжелого груза. Составился довольно большой обоз. Возчики в длинных меховых шубах с болтающимися полами перебегали один к другому, махали кнутами на лошадей, дергали длинными вожжами, то сходились в группы, то расходились по одиночке, громко разговаривали и перекликались на каком-то холодном и тяжелом языке, будто глыбы льда ударялись о глыбы гранита. Так суровой ночью кортеж направлялся к шведской границе.

В северной части неба, на горизонте, стала виднеться зеленоватая полоска. На нее обратили внимание немногие, едущие с обозом. Среди немногих был и большеголовый. Он заметил, что зеленоватая полоска стала светлеть и косматиться у своего верхнего контура. И вдруг из косматой полоски этой, как гигантский палец, поднялся светло-серый столб. Он доходил почти до середины неба. Рядом с ним, но значительно короче и толще его, зародился другой столб светло-зеленого цвета. Они приближались друг к другу с медленностью, едва заметной наблюдающему глазу. Но если отвернуться от световых столбов хоть на минуту и потом снова обратиться к ним, то видно будет, что они уже почти слились у основания, что первый столб стал меньше, зато ярче, зеленее, что и второй, короткий, тоже стал ярче, что и полоса-то вся стала как прозрачная, что в центре ее появился голубой свет, а по бокам – золотисто-желтый. Самые бока этого света распространялись как косматые крылья куда шире, чем раньше.

Светло-серый высокий столб вдруг как-то, едва уловимо вздрогнул и очутился на месте второго. А рядом со вторым внезапно, рукой выскочил из зеленовато-голубого сгустка света третий столб. В то же мгновение немного поодаль от этого светового явления, ближе к зениту, появились тонкие, как ниточки, бледные, как дождинки, неярко выделяющиеся на небе полоски разных размеров. Словно кто-то разлиновал черное, ночное небо мелком в косую полоску. Едва только успел наблюдатель остановить на этих полосках свой взор, как они исчезли и сейчас же появились в другой части неба. И исчезли и появились такие же в третьей части неба, и пошли, и пошли эти косые полоски нырять по небу.

А центральное на горизонте, голубое в центре и желтоватое по бокам сгущение света продолжало царить на своем месте, и из его косматых вихрей исчезали, возникали и исчезали световые столбы, которые, как свет прожектора, поднимались к середине неба и, мигнув, падали. Столбов было много, и все они мигали и исчезали и снова нарождались каждый раз все в большем количестве. Их стало так много, что они уже явно походили на лучи какого-то огромного светила, и только некоторые из них выскакивали длинными световыми хвостами, словно кто-то протягивал то и дело длинные руки и искал чего-то в черноте небесной.

Выскакивания рук и лучезарностей света размножились по небу и стали придавать своим желтоватым краям багровую окраску. Багровые полоски были самые игривые. Возникнув на краю, они вдруг исчезали и сейчас же появлялись ближе к световому ядру. А полосы на небе сделались яркими и разбились на группы. Вот одна группа полос, вот – другая, вот – третья, вот – еще, вот – еще. Звезд уже почти не видно. Марс отмигал своим красным глазом и спрятался где-то у горизонта.

На небе вместо чистой, звездной тишины поднималась непонятная, непривычная человеческому глазу пляска световых столбов и полос, световые переливы от багряно-красного до лилово-голубого. Сбесилось небо; из черноты своей выдавливает этакий странный свет!

Огромные серые глаза большеголового человека не отрывались от необыкновенного зрелища. Он даже не почувствовал удара в спину от остановки саней. И когда все пассажиры выгрузились и вошли в пограничную избушку, он воровато вместе с своим чемоданом забился как собачонка под солому.

Его не заметили. Неизвестно, почему не заметили: или потому, что родился он под счастливой звездой, или потому, что даже возчики увлеклись созерцанием небесной световой вакханалии.

К утру возчики взвалили опять багажи на сани и на немного изнывшее от холода тело большеголового и двинулись дальше. Теперь уже по шведской территории.

Большеголовый только тут подумал:

«Проехал или не проехал я границу?»

Ответил на этот вопрос большой дом, к которому подъехали сани. Из дома вышли высокие бритые шведы. Они не интересовались паспортами. Их беспокоило, не везут ли пассажиры табак. Шведы вышли, чтоб осмотреть сани. Большеголовый вынырнул из-под соломы и раскрыл перед шведами свой чемоданчик. Там были часы, части часов, некоторый тонкий инструмент для починки деликатного механизма, считающего безвозвратно уходящие секунды человеческой жизни. Большеголовый отрекомендовался шведским властям бродячим часовщиком. Он-де имел намерение в Швеции ходить – кочевать из деревни в деревню и чинить крестьянам чудесную машину времени. Шведы, впрочем, мало интересовались им и продолжали не торопясь, однако и не теряя минуты, осматривать багаж других пассажиров.

Совсем уже под утро большеголовый подъехал к отелю, крепко сложенному из красного кирпича с белой каймой по углам, расплатился с извозчиками (попробовал поторговаться по русской манере, но возчики хоть и понимали по-русски, однако не могли хорошенько в толк взять, чего хочет странный пассажир и почему он вместо цены, названной ими, называет какую-то другую цену) и нанял комнату. Уверенно и тихо замкнулась дверь. Большеголовый остался наедине в мягком уюте настоящего заграничного отеля. Ощупал все стены: нет ли потайной двери. Прислушался. Все было так тихо, что казалось, – время остановилось. Большеголовый отдернул штору у окна. Загородил руками свет, падающий на него сзади из комнаты. Прижался лбом к стеклу. Ночь светлая, как в белом саване мертвец, отходила, таяла, меркла, чтоб уступить место другому, золотому свету.

Вдруг ему стало жалко этой ночи. Так, ни с того ни с сего. Этой ночью он еще был там, где над ним висела постоянная опасность. Казалось, что утро наступило лишь потому, что он переехал границу, а что там, откуда он выехал, все еще ночь. И по-прежнему многоглазое небо щурится на землю одноглазым Марсом.

«Ночь, за что я люблю тебя?» – спросил себя большеголовый.

От вопроса, навернувшегося само собой, стало до боли жалко ночь, оставленную там. Как-то холодно показалось большеголовому в жарко натопленной комнате.

Глаза свои серые он закрыл, чтобы обратить их внутрь себя, чтоб разобраться в нахлынувшем хаосе. От стальных его щупалец-глаз хаос закачался и отошел тихо в неизмеренные глубины необъятной человеческой души. И в то же время руки свои он осторожно просунул в задние потайные карманы. Из одного вынул револьвер, из другого тугую связку денег. И то и другое он быстро положил обратно и лег, не раздеваясь, спать. Маленький и острый, он совсем потонул на мягкой перине под шуршащими белыми простынями. Мысли его, прозрачные и неясные, как лучи северного сияния, заплясали, спутались и пропали тоже в каких-то мягких перинах неясных воспоминаний.