Текст книги "Свобода в широких пределах, или Современная амазонка"
Автор книги: Александр Бирюков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)
32
Будем отдыхать, черт побери! Пока мы молодел – тем более. Пусть в Магадане холодно, туман или дождь с ветром, но это ведь все реклама, визитная карточка, аргумент для высоких гостей из Совмина и Госплана: вы посмотрите, как мы тут живем, у нас даже летом плащ не снимешь. Север всегда останется Севером, поэтому предложения и поползновения на пересмотр северных льгот следует оставить, похерить и забыть, ибо кто без этих льгот в Магадане жить будет – разбегутся люди.
Но это – подмоченная визитная карточка для гостей, нарочно, конечно, такая мокрая и неприглядная. А коренные магаданцы прекрасно знают, что даже в самые ненастные дни достаточно перевалить за любую из сопок, с трех сторон окружающих город (с четвертой – море), как будет тебе – чаще всего если непогода не обложная, не на сто верст вокруг – и солнце, и зелень, и достаточно теплые камни на берегу, чтобы полежать, кемаря. Ну и, конечно, ягоды и грибы в излюбленных, но не до конца, есть там еще чем поживиться, местах. А вы говорите – надбавки!
Поэтому стоило, несмотря на то что в данный момент творится за окном – пусть даже снег (а он в Магадане и в июле и в августе случается), стоило подняться в половине шестого утра, чтобы поспеть к первому автобусу, идущему на «Горняк» (так когда-то, еще при Дальстрое, назывался санаторий для взрослых, теперь там многие уже годы детский противотуберкулезный санаторий), преодолеть сумрачные (белые ночи уже кончились), мокрые и дребезжащие несколько километров, сойти там в зябкую сырость и мимо спящего еще корпуса, мокрых гипсовых фигур, когда-то изображавших сильных, жизнерадостных людей, а теперь – жалких, с обломанными конечностями инвалидов, по территории грохочущей круглые сутки гравийной установки, потом сначала пологим, но все более и более загибающимся кверху подъемом (дорога тут старая, избитая, почти непроезжая) на покатую, заболоченную вершину сопки, и тут, скорее всего, начнет пробиваться солнце, облака или туман (а это, вероятно, одно и тоже, разница только в высоте залегания) понесутся, расплываясь, и станут видны море, голубоватое и сверкающее впереди, и грозная толпа туч у бухты Гертнера, то ли уже прошедших над Магаданом, то ли еще ждущих своей очереди в этот чертом придуманный коридор, ведущий в бухту Нагаева, – так они и ходят обычно из одной бухты в другую, а приезжему и невдомек, что все это лишь декорация, построенная по секретному распоряжению облисполкома и поддерживаемая по необходимости (а иначе Сочи будут!) бог знает какими средствами.
Но что нам в данный момент до Магадана? До свиданья город мы отчалили…(Юрий Титов, опубликовал когда-то страницу хороших стихов в «Магаданском комсомольце», но потом исчез, как сгинул, больше не появлялся, – куда отчалили, спрашивается?). Отряд (шел отряд по берегу шел издалеканам не подходит, потому что до берега ой-ой-ой сколько спускаться, идем еще мало совсем – от конечной автобуса минут сорок, не больше, да и настроение, прежде всего оно, совсем не то) конквистадоров (или конкистадоров, как пишут теперь) переводит дыхание, прежде чем окунуться в почти нехоженую чащу, начинающуюся сразу на спуске. Представим соучастников. Главарь – любезный, но сдержанный (это, видимо, даже больше чем черта характера – жизненный принцип) Сергей Захарович, он же прекрасный Лампион (или не так страшен черт, как его малюют, – но это длиннее), несдержанная (но тем и хороша), любезная (сердцу, по крайней мере) Софьюшка и неизменная амазонка, неудачливая (пока, раз на работу раньше времени не позвали, но она еще свое возьмет, еще не вечер) выпускница, молодой специалист Нина Дергачева. У Лампиона – отставка (по-граждански – пенсия), у Софьюшки – долгий (два месяца) педагогический отпуск. Кое-кого не хватает. Аллы Константиновны – но у нее работа, должен ведь кто-то и делом заниматься (хотя бы пустым, библиотечным), не всем же тунеядствовать (оскорбляешь, мамочка!). И Виктора, конечно. Но не тот случай, не та компания, при Лампионе фокусы жизни, претворенные в искусство факта, почему-то не проходят – голос дрожит или руки не слушаются. А что он еще умеет? Ничего плюс то немногое, что на трех дачах уже приобрел. Вот и пусть малюет, выставка скоро. Может, в Союз примут наконец.
А мы себе вразвалочку покинув раздевалочку идем себе в отдельный кабинет…(ранний Окуджава). Но ведь как все тонко и правильно предвидел. Там после спуска, сначала пологого, а потом черт знает какой осыпи – на корточках спускаться приходится (хочешь убедиться что земля поката…),на этой осыпи, кстати, грибы богатейшие, но им еще время не пришло, можно ехать пока без оглядки, после короткого ровного, заросшего высоченными лиственницами пространства (место подосиновиков) – тихая теплая солнечная бухта, тот самый отдельный кабинет, сюда редко кто наведывается. Правда, вразвалочку сюда не спустишься – но кто утверждает, что поэзия напрямую, с фотографической точностью, отражает действительность? Да и отражает ли она ее? Так что поехали! А там, где ехать нельзя, там перебежками, перепрыжками с камня на камень, только бы ногу не сломать, не вывихнуть, а то тащить отсюда не приведи господь – умаешься.
Лихо скачет Лампион. И не подумаешь, что ему шестьдесят или около того, такому износа нет. Нине это движение только в радость, человек тренированный. А вот на Софьюшку даже глядеть страшно: близоруко щурясь и не видя, разумеется, ни черта, она бесстрашно несется вниз, выставив руки и кое-как отталкиваясь от кидающихся навстречу ей стволов и пней Бог ее, что ли, хранит, заступник за всех сирых…
А там, у кромки воды, наступает блаженство. В бухте тепло, как в хорошо натопленной комнате, ни ветерка, мелкие барашки вместо волн катятся на песок. Теплые камни, на которых, может быть, нерпы когда-то грелись, но выбили их давным-давно в этой бухте и возродить что-то не собираются. Вот и займем, как говорят специалисты, экологическую нишу.
Первый раунд. Захватчики (они же – полновластные хозяева) разбредаются по облюбованным точкам, разоблачаются (хотя часть одежд – куртки, свитера, шапочки – была сброшена еще после подъема, когда сочувственно наблюдали толчею туч у порога Магадана), укладываются, погружаются, надев темные очки, чтобы солнце не слепило, в спокойное чтение – это вам не областная библиотека и не читалка в университете. Можно и подремать, тем более что «Потерянный рай», если честно говорить, – занудство невероятное, глаза сами закрываются. Нужно было, наверное, фантастику какую-нибудь взять. Но ладно, что сейчас об этом? Спим.
Второй раунд. Сенсорный голод. Развивается с первых же секунд созерцания собственного пупа. Потому что, ну хорошо, пуп – занятное, конечно, сооружение, нельзя не восхититься природой, как в ней все мудрено устроено, когда еще человек создаст такое вот саморегулирующееся устройство (дилетантские рассуждения взамен забытой профессиональной фантастики, где все это, конечно, гораздо элегантнее изложено), но кроме восхищения – что? Ничего, а на одних ахах общение даже с самой собою не построишь. Надо с кем-то чем-то обменяться, не правда ли? Однако и просто так, с подхалимской фразочкой – а не пообщаться ли нам? – ни к Софьюшке, ни тем более к Лампиону не сунешься, хотя кто-кто, а уж Софьюшка накалилась, кажется, от этого желания поговорить, но и ей нелегко вдруг навязать кому-то свое общение. Проще сказать: «Господа (или граждане)! А не выпить ли нам по рюмке водки (условно, конечно, в термосах только чай, от кофе – ну его на фиг, на таком солнцепеке, да еще после пробежки вверх-вниз сердцебиение появляется, – давно отказались) и не закусить ли чем кто принес (нескладный оборот, конечно, но есть в нем что-то от Бабеля)? Трудящие (о прелестях неправильной русской речи и занудстве правильной см. у Пушкина) с готовностью развязывают свои рюкзаки – а мы не какие-нибудь пижоны-нахлебники, у нас у каждого (каждой) по тощему рюкзачку имеется, где и подстилка, и книжка, и термос, и еда, да и мало ли что на природе, вдали от жилья, понадобиться может – вплоть до таблеток.
Процесс жратвы в отдельный раунд выделять не надо – это, так сказать, вынужденная, грубая даже, формальность, подготовительный акт, потому как не из голодной губернии приехали, пусть с утра, с вечера то есть, во рту еще маковой росинки не было, но все равно не это важно, хотя сейчас и всякие тексты произносятся типа: «Ах, что за прелесть Софьюшкины котлеты! И как это у вас, Сергей Захарович, такой чай получается! А наша Ниночка, конечно, как всегда, великолепные бутерброды с сыром приготовила!» Последний текст – любезного Лампиона, он, конечно, не знает о скудных первых годах ее студенчества (семь тощих коров – это в Египте, а у нее их только три – годы дружбы с Кантором тучные были, – но тоже достаточно, чтобы привыкнуть к самой непритязательной еде по утрам), она и потом по утрам не роскошествовала – пробежка, чашка кофе, тут не до обжорства.
Поэтому не будем застревать на чревоугодии, коль скоро оно суть необходимая формальность, и не чревоугодие даже, а легкая трапеза, завтрак на траве, сопровождаемый преувеличенными (явные признаки сенсорного голода) охами и ахами. Лучше приглядимся к участникам, тем более что Лампиона еще не представляли вовсе, а о любимой Софьюшке можно рассказывать бесконечно (почти цитата из Горького, «Сказки об Италии»). Автопортрета пока не будет, потому что состояние – общее и личное – весьма неопределенное. Действительно, кто она сейчас? От тех отстала – к этим не пристала. Не студентка уже – и не специалист пока. Какое имеют значение рост, вес, талия, объем груди, пока главное не определено? Нет, погодите, – вот она пойдет, заявит, понесется, хоть маленького, малюсенького, хоть какого-нибудь успеха добьется (ну, положим, на маленький-малюсенький она не согласна, знает она все эти теории малой пользы и нравственного совершенствования – к амазончеству это не имеет никакого отношения, потому что в его основе лежит прежде всего желание победить, а разве с такими мелкими намерениями кого-нибудь сдвинешь?), добьется чего-нибудь приличного – вот тут все ее внешние и внутренние данные и будут чего-то стоить. А пока рассмотрим доблестных товарищей.
Начнем, конечно, с Лампиона. Введенский Сергей Захарович. Сухопарый гражданин лет шестидесяти с чем-то (точный возраст даже Алла Константиновна, наверное, не знает), роста ниже среднего, лысоват, да что там – лысый совсем (чем и оправдывает звание Лампиона), вся растительность на голове – седые височки да такая же бахромка по окружности. Лицо простое, русское (фамилия выдает принадлежность предков к духовному сословию), длинный, грустноватый какой-то нос, явно портящий все лицо, острый, словно устремленный к нему подбородок и пронзительные, ясные, когда-то, наверное, очень голубые глаза, а сейчас уже поблекли, как осеннее небо.
Рассматривая его в первый раз (еще когда приезжала на каникулы), приглядываясь при следующих встречах, Нина никак не могла вспомнить, где же она видела его уже. То что не в библиотеке – это точно. В библиотеке он ей почему-то не запомнился, хотя, по словам Аллы Константиновны, был в числе завсегдатаев. Но и она знала когорту лампионов всю наперечет, однако этого пытливого ясного взгляда, старым людям в общем-то не очень свойственного, не встречала. Но где же она его тогда видела?
Ответ пришел в таком вот походе-вылазке, когда что-то знакомое почудилось уже не в лице Сергея Захаровича, а во всей его фигуре, походке, припрыжке, если точнее. Ну да, припрыжке! Ему бы сейчас что-то в руку правую взять. Только что? Палку? Палицу? Городошную биту? Да нет, конечно, ну и дурочка она все-таки – теннисная ракетка должна быть в руке у Лампиона. Как же она это сразу не вспомнила! Любителей аристократического тенниса в Магадане было немного, но площадка, весьма ухоженная, в парке существовала, говорили, что стараниями могущественного Королева, Директора «Северовостокзолото». Или тогда еще совнархоз был? И видела Нина однажды в парке (год 60-й или 61-й, она еще в школе училась), как сражались на этом корте два элегантных, во всем белом, господина, один высокий, длиннорукий, а другой маленький, прыгучий. Вот маленький и был, конечно, Лампион. А потом Королев уехал, площадку заасфальтировали, теперь только мальчишки и ненормальные взрослые зимой и летом гоняют здесь мяч, а теннис кончился. Но Лампиона она, оказывается, не забыла. А он все тот же, только вместо белоснежной формы на нем из какой-то парусины шортики, маечка-безрукавочка с размашистым «Д» во всю грудь (свидетельство сохранившейся привязанности к родному спортобществу, где он их берет, интересно?) и кепочка из защитного материала с несколько пижонским, длинным и узким, козырьком, из-под которого торчат только нос и подбородок и седые височки выглядывают (и не подумаешь, что престарелый динамовец лысоват.) Кстати, у него и тогда, когда с ракеткой бегал, уже такая же лысина была.
Но перейдем к Софьюшке. Она на этих лежбищах занимает обычно центральное, срединное, что ли, положение: на правом фланге Лампион, она поодаль от него (облюбовала себе пару удобно выкатившихся из преисподней громадных камней), в середке, потому что Нина уходит по берегу далеко влево, чтобы скинуть скорее без свидетелей теплый тренировочный костюм и все прочее, натянуть купальник, если небо хмурое, а чаще – только две легкие шмотки, еле-еле прикрывающие, и загорать, никого не стесняясь (они ведь так не разоблачаются), и даже бретели опустить и лифчик сдвинуть вовсе, когда совсем жарко станет.
А Софьюшка у нас, значит, центровая. Обнажается только до пояса, стесняясь демонстрировать немолодые уже, что и говорить, ноги и вспухший – куда от этого деться! – животик. Но и тут – такая-сякая! – не может преодолеть всегдашнюю расхлябанность и остается в обычном лифчике, что, конечно же, моветон и явно снижает общее впечатление от компании, а Лампиона, может, даже шокирует, но он человек сдержанный, ничего не скажет.
(«Ну неудобно мне в купальнике идти!» – шипит Софьюшка, защищаясь от справедливых Нининых упреков. – «А ты не иди, ты с собой принеси, здесь поменяешь!» – «Ну, знаешь! Может, мне еще шкаф с бельем на себе тащить!» – «Дурища ленивая, безалаберная!..» Но последнее, конечно, про себя, не вслух. Вслух Софьюшку ругать бесполезно – моментально вспыхнет и начнет крушить направо и налево, вся вылазка из-за чепухи расстроится.)
Софьюшка на этих камнях располагалась как на троне, вознесенная над землей, может даже еще удобнее, потому что ноги протянуть может, а захочет, и вовсе приляжет. Фиолетовые – крашеные, конечно, потому что седая уже давно, – волосы спрятаны под красную косынку, но остаются там недолго – торчат жуткими пучками (хорошо что здесь пугать некого), противный белый лифчик и синие тренировочные штаны дополняют этот праздник цвета и изящества, разумеется. Да здравствует Франция! Отречемся от старого мира отряхнем его прах с наших ног…Хотя цвета французского флага и не оправдывают безобразие Софьюшкиного костюма.
Что еще о ней? Все та же преподавательница истории в средней школе, само учреждение менялось уже не раз, хотя это не очень, кажется, принято у учителей, которые обычно как крепостные пашут где начали, но Софьюшке на одном месте не сиделось: они от меня устали, да и я от них (коллег) тоже – надо сменить окружение. Конечно, с ее темпераментом долго в одной среде не удержишься – тут и четверги и понедельники нужны. Та же халупа, то есть комната в коммунальной (коридорного типа) квартире в доме на проспекте Ленина, по внешнему виду которого никак не догадаешься, что передвинули его сюда (перенесли как-то ночью на дирижабле) из небезызвестной Вороньей слободки – и выше центральной сберкассы поставили. Но кто ей даст благоустроенное жилье, то есть однокомнатную квартиру? Во-первых, до сих пор одна – ни мужа, ни детей.
Во-вторых, в каждом коллективе своя очередь на квартиру, и, меняя школы непрестанно или хотя бы время от времени, каждый раз, естественно, становишься в этой очереди последней – чего уж тут ждать? Ну а после того, как достигнет Софьюшка преклонных лет, или раньше того, когда лопнет терпение у завуча последней (больше пробоваться уже негде) школы, и вовсе ни к какой очереди не пристроишься – так что причал у Софьюшки определился до окончания века.
На личном фронте, если такой еще существует у женщин ее возраста, все тот же Виктор, нашелся, конечно, потерянный и оплаканный. А куда он деться-то мог? Это только в большой панике можно было предположить, что он сделает что-то над собой, хотя гораздо разумнее было представить более практичные варианты – в сторожа пошел или в рыбаки, плюнув на собственное искусство, предав его огню.
Однако плюнул Витя совсем в другую сторону. «Ах так? – сказал он про себя, наверное (представим этот мысленный диалог пьяного фокусника с трезвым чертом ночью в незапираемом помещении Магаданского автовокзала). – Вы все гении, а я сутенер, существующий на средства полупомешанной старухи (красится уже), и редкие подарки принимаю, которыми расплачивается сексуальная маньячка, за что я им обеим вместе и каждой в отдельности показываю нелепые фокусы, которых и самому стыдно? Ну, гении, потерпите! Только ты меня, – это насторожившемуся черту, – поддержи и укрепи! А я таким же буду!»
И стал – по крайней мере, старается. Никаких закидонов и шокингов, все правильно по теме и манере. Выставкомы берут его работы без звука, со всех сторон – положительные отзывы. Выставка раз, два, еще одна, на зону проскочить – и можно документы в Союз оформлять. Уже первый официальный заказ Министерства в кармане лежит – балет «Лебединое озеро». И не беда, что Виктор его не видел никогда и не увидит в Магадане, но в кино снято, иллюстраций всяких навалом, а знаменитое адажио по радио часто передают. За три с половиной тысячи и не такое можно послушать.
«Как он вырос, – в управлении культуры говорят. – Вот что все-таки делает Москва, творческая дача, советы мастеров…» Как же – мастеров! Ха-ха, с копытами! Но тут важно не переиграть, не зарваться, не охаметь от успеха. А то додумался – привел Его к Софьюшке: познакомься, друг и товарищ, коллега по искусству. Софьюшка, конечно, хороший тон соблюла, ни чем себя не выдала, даже пошла по соседям (в одиннадцатом часу!), благо их много, начатую бутылку водки где-то раскопытила, но назавтра после работы зашла в мастерскую. «С кем же это ты был вчера, Витенька? Я все приглядывалась – не Сева ли Шакун, он раньше режиссером в театре работал. Надо же, до чего человек себя довел!» Как же, Шакун! Хорошо еще, что и Он тоже не распускался, меру знал.
Такие вот у Софьюшки дела, но это все не вчера, а года три уже как началось – Виктор уже и член Союза, и в бюро у них, и мастерскую хорошую – с отходом, как они говорят, это очень важно для живописца – получил. Пусть Софьюшка сама решает, горевать ей от такого поворота судьбы или радоваться.
А мы себе вразвалочку покинув раздевалочку… У Нины тоже кабинет тут отдельный и отдаленный – словно одна на белом свете под теплым солнцем, так они, оба товарища по походу, далеко. И пусть ее, Нину, не трогают их заботы и ситуации. Не лучше ли просто нежиться или на собственный пуп любоваться? Чем плохое занятие? И когда лежишь вот так одна, вдали от всех, нетрудно представить, что эта трубка, шланг с неблагозвучным названием «пуповина», снова отходит от тебя и плавно змеится вдаль, к несущемуся где-то космическому кораблю, а ты несешься в этом теплом блаженстве тоже куда-то, и не будет никаких толчков, столкновений, неприятностей, разве что вдруг ветер подует и натащит туману, но это не раньше чем часа через два, так что и не вдруг, и можно вообще ни о чем не беспокоиться.
И не поймешь, что это, ее сейчасное настроение, – вариации на избитые темы научной фантастики или варианты далекой, первобытной памяти, когда она находилась в утробе, парила, плавала в невесомости, соединенная с родительским организмом питательной, плавно закручивающейся трубкой? Может ли такая память действительно существовать или все это – только впечатления от картинок в учебниках (рис. «Расположение плода в полости матки»)? А отчего бы не помнить, если у каждого был этот темный и гудящий космос, а потом – здравствуйте, я родился! И, может быть, вся Земля, плывущая куда-то вместе со своими морями и материками, Севером и Югом, Москвой и Магаданом, Софьюшкой и Лампионом (и Ниной, разумеется), нежащимися на пустынном берегу, – это только нормальной величины плод, находящийся сейчас в какой-то гигантской полости и потихоньку вызревающий там, чтобы в назначенный (кем только?) час-столетие вырваться (но без всяких там щипцов!) в сверкающий новый мир к сознательной, действенной жизни? Уж мы тогда натворим, можете не сомневаться!
И чтобы это смелое предположение утвердилось, нужно только найти вполне реальную пуповину, соединяющую этот шарик наливное яблочко с мамой Вселенной (здоровенная, наверное, тетя, занятно пофантазировать о ее пропорциях и деталях). Где, интересно, она, эта пуповина, и как крепится? Может, в том же Бермудском треугольнике, о котором всякие страхи рассказывают?
А – и это уже довольно занятно! – почему бы не здесь, между Магаданом и Олой? Нет, я серьезно. Если сейчас встать, покинуть это райское местечко (чего, конечно, никто не сделает), подняться на вершинку, то, может быть, и отсюда будет видна находящаяся возле Олы именная сопочка Дунькин Пуп. Вот вам пожалуйста и место, где эта штука присоединялась, но потом оторвалась, что ли, или усохла из-за болезни (или смерти?) матери, и остался, сохранился только здоровенный, видный издалека каменный бугор трапециевидной формы – вот он-то и есть пуп. А коли так, то Земля – простите, Дунька? Или какая-нибудь чопорная англичанка по фамилии Дункан (см. Жюль Верн «Дети капитана Гранта»), искаженной просторечием? И все мы, значит, на Дуньке живем или на леди Дункан? Где был? На Дуньке. Это космонавты будущего, которым ее, Нинино, открытие станет известным, между собой разговаривают.
Но Дунькин Пуп к космосу никакого отношения, конечно, не имеет. Дело тут совсем земное: вроде была такая неутомимая и жадная девка, принимавшая в виде платы за услуги золотой песок, а меркой ей служил собственный пупок, однако насыпать его нужно было, вероятно, еще и с верхом. Было это, по легенде, где-то здесь – или в Магадане, или, скорее, еще на Оле, потому что именно через Олу первые старатели добирались к только что открытому среднеканскому золоту в конце двадцатых годов. Да только старатели и могли так, натурой, расплачиваться, потому что когда появились Дальстрой, и его прииски, тут уж золото стерегли, старательской вольнице моментально пришел конец, Да первым же пароходом – может, с тех пор и пошло это выражение «первым пароходом», полузабытое, правда, ныне, потому что сейчас в Магадан только самолетом можно добраться, – на котором Берзин, первый директор Дальстроя, со своими помощниками и заключенными (в трюмах) прибыл, всю эту уголовщину, вместе с Дунькой, если она действительно существовала, и отправили неизвестно куда, почистили тем самым новенький поселочек Нагаево-Магадан.
Было это почти сорок лет назад, все с тех пор десять раз изменилось (Дунькины косточки уже, наверное, где-то давно сгнили), а название сопки сохранилось – теперь уже навсегда, потому что вряд ли кому-нибудь придет в голову переименовать сопку, коль скоро этот участок тела так много потрудился. А ведь извлекать песок оттуда было нелегко и противно даже – стоит только представить холодные острые крупицы на собственной нежной, чуть тронутой пушком коже. Бедная Дуня!
Но Софьюшка уже стучит крышкой термоса о камень: общий сбор! Конец второго раунда. Теперь чаепитие – с бутербродами и разговорами, конечно. Но хоть бы она прикрылась чем-нибудь, черт побери, сколько можно этой белой тряпкой светить, всякий аппетит от такого безобразия пропадает. Отбросил бы Лампион свою ангельскую кротость и показал зубы – умеет ведь не только улыбаться.
Сначала тихо, смиренно даже, попиваем чаек, но не в этом, как говорится, счастье – куда важнее утолить жажду общения, и нужно сначала за что-то зацепиться, вспомнить что-то, представляющее общий интерес. Дунька тут не пригодится… Лампион, конечно, молчит, у него выдержка железная. Нине кажется, что на животе, под трикотажной обвязкой спортивной куртки, остались две или три те самые песчинки, и теперь они царапают кожу и отвлекают. Но Софьюшка момент для выступления, надо полагать, не упустит. Ага, ну вот и «А скажите, Сергей Захарович!» – что и требовалось.
– А скажите, Сергей Захарович, – говорит Софьюшка, – может ли истинный художник работать по заказу?
Ну вот, ничего умнее не нашла. Лампион только плечами пожимает.
– Надо ли мне напоминать вам, скажем, о Бахе или Моцарте, Рембрандте или Серове. Вы ведь и Пушкина, наверное, помните: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». Так что, простите, не понял.
– Отчего же не поняли? – не соглашается Софьюшка. – Все вы прекрасно поняли, почтенный мистификатор, – (ну это она уже слишком, Лампион шуточек над собой не выносит). – Но где в заказе грань, отделяющая ремесло от проституции?
– Грань? – удивился Лампион (сейчас он ей поддаст). – А разве проституция не ремесло? Древнейшая профессия, так сказать.
– Но не у нас же! – кричит Софьюшка.
– А у нас, вы полагаете, люди иначе устроены?
– Несомненно, – твердо говорит Софьюшка, – сформировался новый тип. Об этом на всех углах говорят, книжки пишут.
– А что значит «новый»? – спокойно придавливает ее Лампион. – Опять-таки апеллирую к вам как к учителю. Может ли быть на земле что-нибудь принципиально новое? Я имею в виду человека, конечно. Разве не было прежде праведников и страстотерпцев, альтруистов и ригористов? Да вспомните вы хотя бы русский раскол, тысячи последователей старой веры жгли себя на собственноручно приготовленных кострах, а точнее – прямо в избах, банях, не щадя ни жен, ни маленьких детей.
– Так это и сейчас буддийские монахи себя жгут во Вьетнаме или Камбодже, – сказала Софьюшка. – И что это доказывает?
– А именно то, что я и говорю: мир стар, и придумать в нем что-то принципиально новое невозможно. И в вашем вопросе ответ тоже лежит на поверхности: если художник талантлив, он сумеет преодолеть рамки заказа, или приспособить их к собственному замыслу, или каким-то другим образом оплодотворить бюрократическую идею и создать шедевр. Если же нет, то выйдет ремесленное произведение, но оно у него и без заказа таким бы получилось, если таланта нет. Ясно, кажется?
Ух ты, какой искусствовед в штатском!
– А как же творческий поиск, – не унималась тем не менее Софьюшка, – свобода и прочее?
– А это сколько хотите, – спокойно позволил Лампион. – Ищите да обрящете – так, да? Разве мало их, свободных художников, было во все времена? Вспомните Рембо или Хлебникова, Теодора Руссо или Бородина, постаравшись, мы назовем имен тридцать-сорок, хотя было таких личностей – пруд пруди, то есть тех, кто не вставал в очередь у государственного окошечка, не надеялся на вспомоществование.
– Но ведь так, – стремительно перепрыгивает а другое русло Софьюшка, – мы все что угодно оправдать можем: любой зажим творчества, любую полицейщину…
– Конечно, – усмехаясь, соглашается с ней Лампион, – можем, если они, упомянутые вами бяки, нас об этом попросят. А они этого делать не будут. И знаете почему? Да потому что они в нашей защите не нуждаются. Они спокойно существуют как внутренне отлаженные машины и будут существовать, пока не натолкнутся на какое-нибудь несокрушимое внешнее препятствие. А внутренний баланс, имеющийся во всяком более или менее совершенном государстве…
Что и требовалось. Нина любила рассуждения Лампиона. Как будто странно, да? Душой она была с несущейся, завихряющейся мыслью Софьюшки, а соглашалась в таких вот словесных поединках (впрочем, поединках ли, если он без особого труда одерживал верх?) всегда с Лампионом. Вероятно потому, что цель ее собственных устремлений была совсем не та, что у Софьюшки, потому что для ликующего и неудержимого натиска, прорыва и победы нужна была еще и лампионовская уверенность в том, что все эти институты стоят правильно и непоколебимо и нужно только уметь ими пользоваться, а если начнешь их расшатывать и, чего доброго, тронешь с места, то не будет тебе никогда кабинетика с полированной стенкой и хрустальной пепельницей на приставном столике. А это – отсутствие того, другого, пятого и даже десятого – будет означать полный крах жизненных планов, который Нина, конечно, допустить не может. Поэтому пусть умница Лампион говорит побольше, слушать его полезно.
– Да, – ворчала с досадой Софьюшка, залезая на свои камни, – спелись. Хорошо спелись. Но неужели ты, Нина, с такими взглядами собираешься вступать в жизнь? И тебе ничего не стыдно? И великая литература тебя ничему не научила?
Ты литературу оставь, ворона фиолетовая! И нечего на людей бросаться, если потерпела очередное фиаско.
По-человечески Софьюшку понять, конечно, можно: жизнь уходит, и последний близкий человек от нее почти ушел – не нужны ему уже ее тепло, отзывчивость, участие, жалость, если все у него так хорошо получается, что он теперь сам кого хочешь пожалеть может, только не будет, потому что характер не такой, разве что себя по головке погладит – что же ты, Витя, раньше думал, фокусы жизни показывал, столько времени на чепуху потратил? А у Софьюшки ничего не осталось – ей ли на белый свет не роптать? Только бесполезно это, ничего не исправишь. Нужно уметь проигрывать. Жестоко так говорить о лучшей подруге и жалко ее, но от правды никуда не денешься. А правда у блистательного Лампиона, который, скинув пижонскую – жокейскую, что ли, – кепочку, идет, вытирает взмокшую от мозговых, наверное, усилий лысину белым платком – так бы тебя и поцеловала в темечко, если бы не лень было вставать, да и страшновато как-то генерала целовать. Но ведь он умница какая! Все знает. И мамочка тоже хороша – такое сокровище в Магадане откопала. Кто бы мог подумать, что в Магадане такие люди остались!
Четвертым раундом было еще полежать, хотя, по идее, лучше бы пробежаться немного по теплой, хрустящей гальке, по жгучей от холода воде, еле плещущейся в эти часы, но лень, позволим себе немного расслабиться перед будущими испытаниями, тем более что предстоит еще обратный путь – в гору, по камням, по осыпи, та еще будет нагрузка, потому что и отяжелевшую от сна и горьких дум Софьюшку придется тащить, толкать ее перед собой, выпихивать на пологую вершину, где будут уже и дождь и ветер и, честное слово, могут и снежинки падать – вот такая в Магадане погода.
