Текст книги "Свобода в широких пределах, или Современная амазонка"
Автор книги: Александр Бирюков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)
А что она и правда могла вспомнить такого, чтобы потрафить интересу салона? Того зека, который когда-то к окну с Петрушкой приходил. Как заключенных по городу в открытых грузовиках возили – в каждом впереди по два охранника, зеки тогда на стройках еще работали. В 55-м году Нине было семь лет, лагерей в черте города она не видела. – Алла Константиновна ни тогда, ни после ей экскурсий но этим местам не устраивала. Тихий ужас тех лет, когда боялись, что освобожденные по массовой амнистии начнут всех резать, насиловать и грабить, прошел мимо нее, словно и не коснулся их Школьного переулка, выходившего на респектабельный проспект Сталина, где главными достопримечательностями были упомянутые театр, первая школа да еще домик первого директора Дальстроя латыша Берзина, до уровня этих достопримечательностей не дотянувший (а потом его и вовсе сломали), в то время в нем помещался детский санаторий. «Видите, как все хорошо было!» Квасной патриотизм, что ли, срабатывал?
– А правда, что Николай Заболоцкий у вас сидел?
– Нет, наверное не у нас. «Где-то в поле, возле Магадана» не может написать человек, который там был, потому что у нас никаких полей нет.
– А Мандельштам?
Ну как на экзамене, честное слово! Хоть бы выпить было чего-нибудь покрепче этой холодной кислятины. От нее только живот болит.
– Мандельштама у нас тоже, наверное, не было. Правда, говорили, что он умер в бараке на Утинке – там рудник был, но еще говорили, что он не доехал, умер в Ванино.
– А кто был?
Интересно, какого рожна я стараюсь? Чтобы им понравиться? Да они мне все даром не нужны. Вы лучше вспомните, кто у вас был – на Лубянке, в Лефортово. Евгению Семеновну Гинзбург почитайте, маму Василия Аксенова. Вот она у нас, кстати, была, в первой вечерней школе потом преподавала. И сын ее Вася в Магадане учился.
– Наровчатов у нас был. Школу первую (тоже) перед войной с золотой медалью закончил.
Про Наровчатова им, кажется, неинтересно. Им бы только про Ивана Денисовича слушать. Мало им, что ли, Солженицын «фуев» насовал?
Но сильная, оказывается, зараза – этот местный патриотизм. Ну чего Нина на них, таких вежливых и любезных, вызверилась? Им интересно, они Магадан не видели и не увидят никогда, а слышали, конечно, много. Не самое лучшее, может быть. Но не она, Н. Дергачева, виновата в том, что происходило на Колыме, да и не только там. Вот и отнесись к этому так, как к истории, факту, будь объективной и не кидайся на людей – люди-то ведь весьма приличные и интересные даже.
Но, может быть, из-за отсутствия этой объективности (а может ли вообще обладать ею живой человек?): приятели и приятельницы Тани, несмотря на все свои отличия (а учились они в разных институтах, по-разному одевались, представляли разные слои) были не только неинтересными – или салон их так нивелировал? – но виделись они Нине лишь как фон, довольно однообразный при этом, фон для Тани Кантор, ее послушная, преданная рать, и хотелось быть, говорить только о нею, а от этих только бы отмахнуться, кинуть им кость – глодайте на здоровье! Вот вам еще одна тайна, пожалуйста.
Так было до самой весенней сессии, до экзаменов. И Нина с грустью и – больше – со злостью думала, что наступит лето и вместе с ним – невольный перерыв (а вдруг и окончательный разрыв?) в их отношениях. Смешно и грустно. Смешно, потому что что она, в самом деле, к этой тоненькой большеглазой девице прилипла? Что она про нее напредставляла? Разве так уж много в ней особенного? Но даже если и есть что-то, то Нине-то что до всего этого? У Нины – своя жизнь, да и характер вовсе не такой, чтобы в чью-то тень превратиться, не было с ней такого никогда. Это уже не амазончеством, а совсем иначе называется – такое влечение к существу своего пола. Но ведь нет этого у Нины, правда? Поэтому и смешно. И грустно, черт побери. Так грустно, что и представить невозможно, как это она, Нина, с Таней расстанется, окажется в распроклятом Магадане (это о любимом городе, а? Надо ведь, дожили, называется!), так далеко, что и не счесть километров и вообще ни съесть, ни выпить, ни поцеловать. Вот-вот, только целоваться им и не хватало. Ну что за дурь, право! Но ведь грусть-то была, и нешуточная.
И тут произошло два события (мало было ей любимых экзаменов) вроде взаимоисключающих, разновекторных – если точнее говорить, но удивительным образом сложившихся и направивших течение ее жизни к одному результату (как тут не вспомнить марксистскую, даже еще гегелевскую диалектику с ее единством противоположностей, которые, оказывается, действительно сходятся).
Первым было более чем странное предложение Анны Павловны.
– Знаете, Ниночка, – сказала эта загадочная дама, помешивая чай в кузнецовской еще (объяснили раньше) чашечке, где по зеленому фону светло-фиолетовая сирень, а на донышке – орел в лентах, в тот вечер почему-то никто не пришел, и они пили чай только втроем, если не считать безгласого сухонького старичка с веселыми карими (тоже редкость порядочная) глазами. – Мы бы хотели знать ваши планы на лето. Правда, мы еще ничего не решили. Друзья предлагают нам полдачи в Кратове. Но может, лучше поехать в Крым? Все-таки море и прочее. Так вот, не согласитесь ли вы поехать с нами? Таточка к вам так привыкла, она многое в вас находит, и я считаю, что это хорошо.
Господи, да за кого же вы меня принимаете? За служанку, за компаньонку, что ли? Это в проклятом царском прошлом такая должность при богатых барынях существовала. Но только бы не вскочить, сдержаться, не смахнуть эту антикварную чашечку, не заорать на весь дом, не разбить башку о потолок (хотя бог с ней, головой, заживет как миленькая). Да как вы можете меня спрашивать и еще сомневаться, соглашусь ли я? Да я пешком, босая за вами побегу хоть в Кратово, хоть в Ялту, хоть в какую Тьмуторокань! Да я каждую минуточку счастлива буду, что вижу вас и нужна вам для чего-то. И черт побери эту проклятую достоевщину, всех этих бедных людей и их проклятого Девушкина! Черт побери! Но ведь это счастье – жить так. Только не говорите, что пошутили, а я уж побегу, побегу, я ведь знаете как бегать умею, я ведь каждое утро бегаю, вы еще доехать не успеете, потому что с пересадками разными, а я уже вот она, прибежала. Я и принести что-нибудь могу, так что не бойтесь, я вам обузой не буду. Да что же это делается-то такое?!
– Вы с родителями, пожалуйста, посоветуйтесь, – говорила между тем Анна Павловна, – ведь они у вас далеко живут, на это время, пожалуй, потребуется. Но, может быть, они не станут возражать. Объясните, пожалуйста, что этим нас очень обяжете, да и о вашем здоровье подумать не мешает. У вас ведь там и лето, наверное, не очень жаркое.
Ну конечно, господи, какое у нас там лето… Так, название одно. Жаркое лето в Магадане! Это когда или туман с дождем, или дождь сам по себе, или сухо, но ветер, пронзительный, холодный, пыль по городу носит. Вот такое лето – обычно. Почти все лето в плаще и с зонтиком. Озябшие, синие, фиолетовые даже какие-то женщины, упакованные в теплые костюмы дети – вот вам и лето. Бывают, правда, отдельные дни, когда и тепло и сухо, бывают и вовсе фантастические часы – раз, может быть, в три-четыре года, когда вода в бухте градусов до четырнадцати нагревается и некоторые бросаются купаться. Но это все исключения, а вот снег в июне или даже в июле (он, конечно, быстро растает) – редкость меньшая.
Но разве дело только в тепле и погоде? Разве этим соблазнительны для Нины неведомое Кратово или почти незнакомый Крым? Да она за Канторами хоть на полюс, хоть в Африку. Не в погоде дело! Надо только маме хорошо это объяснить. Хотя ей-то, может быть, именно про погоду написать и нужно: у вас там (у вас уже, а?) холодно и дожди идут не переставая, а я погреться хочу, надоело фиолетовой быть… Анна Павловна ей этот аргумент прямо в рот вложила, грех им не воспользоваться.
А тут от мамы письмо. Сначала, казалось бы, ничего особенного – хорошее обычное письмо из тех, что Алла Константиновна присылала примерно раз в две недели, не реже. Анализ Нининой информации (довольно сдержанной, хотя и по-прежнему доверительной), некоторые советы и указания (в мягкой, ничуть не категоричной форме), магаданская хроника (иногда – с элементами юмора). Может быть, то, что последовало за фразой «Да, вот что я хотела еще написать тебе…», Нина и восприняла сначала как некоторую, не слишком, может быть, веселую шутку, скорее как самоиронию, свидетельствующую о нормальном мамином моральном самочувствии, о том, что она унынию не предается и нос не вешает. В письме Аллы Константиновны это выглядело так:
«Да, вот что я хотела еще написать тебе, раз ты теперь уже настолько большая и умная, что самостоятельно переходишь даже самые оживленные московские улицы и уверенно минуешь прочие трагические опасности(«Похоже на намек, – подумала в этом месте Нина. – Но едва ли. Не может она быть такой жестокой»), и поэтому поймешь меня(«Можно подумать, что я ее раньше не понимала. Нет, тут что-то новенькое»). Дело в том(«Ах ты господи! Как резину тянет! Ну скорее же, скорей!»), что в моей жизни появился человек, который неожиданно для меня самой занял в ней очень большое место. Надеюсь, что ты не будешь смеяться над своей старой и не очень счастливой матерью(«Надейся, надейся!»), над этим откровенным признанием(«Ну да – я вам пишу, чего же боле…») и поймешь, что после твоего отъезда, а вернее после того, как у тебя в Москве все так благополучно устроилось(«Ну и хитрая ты штучка, мамочка! Выходит, что я во всем и виновата. А как же камушек, частица, песчинка, на которой все строилось? Ее-то ведь никто не забирал!»), в моей жизни образовалась пустота, в которой я места себе не находила(«Ну да, тут он тебе на голову «свалился!»). Конечно, этот человек появился не вдруг(«Ах, вот так, значит!»), я уже давно знала его, вернее – знала о нем, о том, как он мужественно борется с постигшим его несчастьем и одиночеством, и не могла, хотя бы издали, не уважать его(«Ну и продолжала бы в том же духе. Чего еще надо-то?»). Но, видимо, не должен человек жить один – это раз. А потом и сила личности этого человека такова, что притягивает неумолимо. Поэтому так и случилось, что твоя мама на пятом десятке лет оказалась невестой. Но ты ведь не будешь надо мной смеяться? У тебя хватит души, чтобы понять меня и не осудить. Я с нетерпением и страхом жду твоего приезда на каникулы. Поверь мне, что в сорок с лишним лет начинать новую жизнь труднее, чем в восемнадцать, и – в это поверить, наверное, еще труднее, ты еще так молода – все-таки можно еще и что-то строить.
Я понимаю, что это известие будет для тебя как гром среди ясного неба, что эта ситуация тяжело ляжет тебе на плечи(«Боже мой, она еще в риторике упражняется – как гром, тяжело ляжет…»), но ты не спеши с выводами, не впадай в роль судьи, которому надлежит наказать преступников или оправдать невиновных. Все намного сложнее и проще. От твоего решения, от твоего отношения к тому, что у нас случилось, конечно, многое будет зависеть в моей, да и в твоей жизни тоже. Но ты уже взрослый, почти самостоятельный человек, а я – как это ни покажется кому-то странным – тоже человек и тоже имею право на какую-то частицу счастья. Так что твое решение, каково бы оно ни было, не может быть приговором, но принести нам всем счастье взаимопонимания или нарушить его – может. Поэтому я так жду и, не скрою, боюсь твоего приезда. Но ведь все равно это придется когда-то решать, так что откладывать не стоит, доченька».
Слово-то какое – доченька! «Доченьки, доченьки, доченьки мои, будут у вас ноченьки, будут соловьи!» Впрочем, какой уж тут Вертинский. Здесь совсем другие слова куда лучше подходят: «Я знаю, меня ты не ждешь и писем моих не читаешь, встречать ты меня не придешь, а если придешь, не узнаешь». Тяжелые, гулкие слова, словно склеп замуровывают какой-то. Или то окошко в их комнатке в Школьном переулке, через которое она видела, как бежит, спотыкаясь, от библиотеки к дому ее мама-мамочка, как она останавливается перед оградкой, нахмурившись, и вглядывается, что ей Нина пальчиком показывает: «Иди сюда скорее!» или «Нет-нет, не подходи!» Кажется, у них и такая еще игра была, если у обеих ничего огорчительного нет, – словно Нина ее в дом скорее зовет или, наоборот, не пускает: не приходи, без тебя лучше.
Без тебя лучше? А именно так и получается. Но кто же он такой, этот старец-страдалец (за что страдал только, неизвестно, и чем себе одиночество заработал)? Наверное, из тех почтенных читателей-лампионов, что светят начиная с послеобеденных часов до глубокого вечера своими голыми головами в читальном зале, многозначительно кряхтят над героическими поступками майора Пронина или подшивками центральных газет (кстати, ни перед одним из них Нина ни разу не видела книжку стихов). Ну, один, кажется, докряхтелся, будет ему теперь домашний уют и покорная слушательница по вечерам, повезло старичку, есть отрада на склоне лет.
По ведь он у нее не только маму Аллу Константиновну отнял – весь Магадан, потому что что-то сразу хрустнуло, дернулось и сломалось, когда Нина читала эти строчки, словно у них там землетрясение, или цунами обрушилось, и все под землю ушло – я знаю меня ты не ждешь…Но кем же тогда этот мамочкин приятель оказывается? Не сморчком-старичком, а Зевсом-громовержцем, богом Саваофом, не меньше! Ну, на меньшее Алла Константиновна и не согласилась бы, наверное, отдадим должное ее вкусу, ее замашкам, ведь максималистка она до мозга костей, это давно известно. Она и в других способна масштаб оценить.
Но и у Нины кое-что остается – Кратово или Крым (не решено еще окончательно, куда ехать). Конечно, она с ними поедет, впереди самолета полетит. Нечего ей теперь в Магадане делать, да и зовет ее мамочка вполне притворно, а сама небось днем и ночью молится: только бы не приезжала, только бы не приезжала. Ну и не поедет она – о чем говорить? А Крым или Кратово, какая разница? И там, и там хорошо-прекрасно будет, так прекрасно, что и представить себе страшно.
Кыр… Крым! Кра… Кратово! Кыр… – словно черные вороны над головой носятся, того и гляди крылом черным (что-то она про крыло Татьяны фантазировала, про кисею прозрачную) шарахнут. Но что это за суеверие такое, тем более – у дерзкой, все сокрушающей амазонки! Да чего ей бояться, в самом-то деле? Ехать так ехать: Поверим Гегелю, в его диалектику, черт побери!
20
А пока (в июне 1966 года):
Дергачева Нина Сергеевна, январь 1948 года (18 лет то есть), Магадан, русская (недостоверно, с отцом по-прежнему все неясно), из служащих (предположительно, по той же причине), член ВЛКСМ, студентка второго (только что перешла) курса экономического факультета МГУ, сменный редактор факультетской газеты «Экономист» (здесь обойдемся без КА), амазонка (в несуществующей графе «характер личности», не путать с темпераментом), целевая установка (тоже несуществующая графа) – завоевание командных высот с целью восстановления биологической и социальной справедливости и обретения независимости, отношение к воинской службе – в качестве амазонки, по первой собственной команде, состав – командный, разумеется.
Не участвовала, не привлекалась, не имеет...
Петя, Гегин, ненормальный художник Виктор.
Табуированные влечения: любовь, алкоголь, тряпки – как препятствия к обретению независимости.
Поощряемые увлечения: литература (потребление), спорт (бег и стрельба, хорошо бы лошадку купить – перифраз кого-то из классиков, – но где ее держать…).
Привязанности: мать Алла Константиновна (по лучше бы она со своим старцем развязалась поскорее), Таня Кантор (без комментариев, много уже о ней сказано), Гиви (почему-то помнится), Бубенцов (а вдруг все-таки он и есть отец? хотя глупее этого ничего придумать нельзя), ненормальный художник Виктор (да, но ни в коем случае), Софьюшка, конечно (вот те на, чуть ее не забыла, лучшая подруга на последнем месте).
Антипатии: Зина Антошкина (и вообще вся та комната), Гегин (горилла и больше ничего), Лев Моисеевич (неизвестно за что), мамин старец (хотя он, может быть, и прекрасный человек – но вот пусть и будет им сам по себе, а в семью нечего лезть).
Антропологические данные: без существенных изменений (см. словесный портрет 64-го года), хотя и наблюдается активное прибавление, несмотря на занятия спортом (усилить!) клетчатки, создающей якобы округлость форм и женственность облика, мослы, в частности, меньше выдаются. Общая оценка наружности: удовлетворительно с тенденцией к хорошо (однако угловатость и воздушность Тани Кантор вызывает большее восхищение). Зубы лучше не стали, надо ими заняться.
Семейное положение: а может быть выйти замуж? хорошо бы собаку купить – все оттуда же. Большую, верную – черного терьера, например (что за дичь, господи! какая еще собака и где ее держать?). А если – за Бориса? Он, наверное, большой и уж точно темноволосый, если Кантор. И тогда она навсегда будет в этой семье, рядом с этими двумя удивительными женщинами – Татьяной и Анной Павловной. Но она и так уже почти с ними, скоро вместе уезжают. И пускай это будет только Кратово, а не Южный берег Крыма, так как Лев Моисеевич не хочет их одних далеко отпускать, а сам в отпуск вырваться не может, – пусть Кратово, какая разница.
Но думать о Борисе было интересно: какой он? Или лучше все-таки выйти за Гиви? Про него хоть известно, что он есть. (Вот и беги, ищи его по всем вокзалам, дура стоеросовая! – Сама дубина! Почему – по всем? Или в гораэро и в Домодедово, или на Курском – туда поезда из Тбилиси приходят. – Так он тебя там целый год и дожидался! – И дожидался! А тебя, что ли, кто-нибудь ждет? – Ха-ха-ха! Амазонка-амазоночка захотела вдруг ребеночка! – Захотела? Наверное, еще нет. Но когда-нибудь захочу и рожу. А разве нельзя? – От Бориса – святого духа! Вот умора! – А если он правда сидит и они этого стесняются? – Ну и женихи у тебя, девушка. Ты лучше голубя заведи. – Какие есть. А какого еще голубя? – Не помнишь? Из пушкинской «Гавриилиады». – Ну и дура же ты. Кто ты, что так со мной разговариваешь? – Я? Амазонка, естественно. – И я тоже. Давай дружить? – Давай, только ты дурь про женихов из головы выкинь. – А может, правда замуж выйти? – Так сильно хочется? – Иногда. – Преодолевай, терпи. – Бегать, что ли, больше? – От себя не убежишь, ха-ха-ха! – Что же ты смеешься? Я ведь с тобой искренне говорю, как ни с кем. – И я с гобои тоже. Только смешно, что ты еще такая глупая. – А ты научи, если знаешь больше. – Так это же просто. Ты это копи, копи до тех лор, пока из любви не вырастет ненависть. Без этого амазонкой не станешь. – Но за что же я могу ненавидеть Гиви или этого Бориса? – Да все за то же – они самцы, и этого достаточно. Поняла? – Помяла, А если не выдержу, сорвусь? – Сорвись, дело житейское. Только без всяких там соловьев и замужеств, поняла?– Кажется. – Ну и умница. И трубу слушай, все время слушай свою трубу. Сейчас слышишь? – Нет. – А сейчас? – Кажется, да, слышу, только сделай погромче, посильнее, вот так. – Тебе хорошо? – Да. – Ну и умница.)
Ну вот, все понятно, а потому и хорошо. Жаль толь-, ко, что не спросила про ворон, про эти их кар и кыр… Значат они что-нибудь или нет? Нет, наверное, суеверие одно и ничего больше.
21
А все-таки удивительно, что Нина за целый год (пусть только учебный), живя с ними под одной крышей на Стромынке, никого из топ филологической комнаты, из компании Антошкиной, не встретила. И не то что не встретила, хотя бы в коридоре, – по и не видела ни одну из них даже издали ни в столовой, ни в подвальном зале на танцах. Словно все они провалились: самые глупые (Оленька, например) еще на зимней, а законченные эрудитки (Пугачева, Микутис) – на летней сессии, провалились и с позором изгнаны за неуспеваемость, вот вам отмщение за гордыню и чистоплюйство. Но думать так – это ведь чепуха форменная. Ну, допустим, Лобзикова могла на каком-то экзамене провалиться, хотя она вовсе не дурочка, а просто маленькая еще, ну записных красавиц светская жизнь увлекла, в кино их пригласили сниматься, жирные коты из посольских машин их углядели (а такое, рассказывают, бывает, и бац – советская красавица Пугачева становится седьмой женой в гареме у какого-нибудь арабского шейха), красота – товар ненадежный… Но как же Антошкина? Уж она-то не сгорит и не утонет. Или мудрая Ханбекова, для которой весь мир – ничто и которая существует только сама по себе? С ней-то уж точно ничего не могло случиться. Но ведь и она больше ночью с книжкой под лампочкой в коридоре не стояла.
Правда, первые недели Нина и сама боялась этих встреч, одной их возможности. Негодуя на себя, ненавидя самое себя за этот страх, она старалась поскорее прошмыгнуть бесконечными в те дни стромынковскими коридорами, не ходила в общежитии в читальный зал, не спускалась в подвал на танцы… Но и тогда встретиться можно было и в столовой, и на лестнице. А не встретилась ни с одной. И позже не встречала, когда уже по всей Стромынке свободно разгуливала. Специально вставала ночью и шла в ту часть, которую занимали филологи, чтобы проверить, стоит Ханбекова под лампочкой Или не стоит, – та бы на нее и внимания не обратила, от книги не оторвалась. Но не было Ханбековой. Словно они, вся эта Воронья слободка, приснились ей в дурном сне, а она, Дура набитая, в тот сон поверила и бросилась из университета без оглядки. А их, оказывается, просто нету и не было вообще. Так что же – и Васи Гегина, что ли, не было? Этой лохматой, дурнопахнущей обезьяны?
В начале июля Канторы перебрались в Кратово. Предварительно Лев Моисеевич, и как-то так получилось, что и Нина вместе с ним, словно без нее нельзя уже было обойтись, съездили туда на разведку. Метро, электричка, в которой они (больше опять она, Нина) бессчетное количество раз переспрашивали попутчиков, когда будет, наконец, эта проклятая остановка, потому что боялись проехать, бестолковые поиски улицы и дома, потому что Лев Моисеевич решительно и с апломбом даже пошел в сторону, противоположную указанной, отчего добрались они наконец каким-то кружным путем, истратив на это час с лишним, хотя, как выяснилось на обратном пути, идти от дома до станции медленным шагом было всего двадцать две минуты. Куда девалась здесь практичность, а она ведь была несомненно в избытке – Льва Моисеевича? Или это был гонор: как это – какая-то бабка будет говорить мне, куда идти? Но зачем тогда спрашивать? Или – и это уже сверхпрактичность – Лев Моисеевич заранее прикидывал маршрут на своих заведомо непрактичных домочадцев – Таню и Анну Павловну (они-то уж, конечно, блуждать будут, вот он и считал – сколько)?
Жилье – добротная, как здесь, на материке, говорят, зимняя дача, вернее – полдома, полдачи: две комнаты, одна побольше, чердак без потолка, только покатая шиферная крыша над головой, но окно есть, да еще с каким-то игрушечным балкончиком, маленький коридорчик на веранду, сама веранда, метров двенадцать застекленного пространства, и с веранды выход на улицу, то есть на участок, конечно. А участок – обалденный! Просто удивительно видеть после Магадана огороженный кусок леса, высокие ровные сосны, между ними кустики какие-то. Настоящие птицы щелкают и тренькают. Может, даже грибы настоящие прямо здесь растут. А из посадок – только две грядки гвоздик, и то не культурных, махровых, а обдерганные замухрышки какие-то вдоль веранды, слева и справа от крыльца.
– Так, – сказал Лев Моисеевич, усаживаясь на не первой молодости тахту после того, как осмотр был закончен, – такие пироги. Ну как, нравится?
– Конечно, – сказала Нина, – лес!
– Обыкновенный, – не разделил ее восторга взыскательный съемщик, – Может, ты еще здесь канталупы выращивать будешь?
– Чего?
– Чехова нужно, милочка, читать. Стыдно быть такой серой в твои годы.
Серьезно он это или шутит? И «ты» говорит, в Москве только на «вы» обращался. Или в Москве она гостьей у Канторов была, а тут кто? Гостья или уже обслуживающий персонал, которому «вы» говорить не обязательно? Ну это еще нужно посмотреть, как говорится. Не много ли вы себе позволяете, господин с апломбом? Сам ты канталуп!
– Так, – еще раз протянул Лев Моисеевич. – Все это, – он оглядел примитивную, надо сказать, обстановку, – сжечь, дом продезинфицировать. Что еще?
Не ей ли, Нине, он эти указания дает? Господи, во что она, дура, вляпалась? Тут уж не в компаньонки – в прислуги зачислили. А она, растакая, радовалась – ах, пригласили, ах, приблизила. Вот тебе и вознесли – кухаркой будешь. Не нравится?
– А на чем спать, если тахту сжечь? – спросила Нина.
– Вы с Татой в большой комнате, – продолжал этот властелин и повелитель, – Анна в маленькой, а кто-нибудь наверху.
– Борис?
– Обойдется, – усмехнулся Лев Моисеевич. – Он вам, что ли, будет готовить или белье стирать? Здесь что-нибудь понадежнее надо.
Ага, выходит, еще домашняя мышка будет. Или он свою санитарку из клиники пришлет?
– Холодильник нужно, – подсказала Нина.
– Подожди, не мешай. Значит, четыре спальных места, какой-нибудь шкаф, стол, еще стол, стулья, посуда. Плиту не надо – есть, только баллоны менять. Где же я вам столько возьму? Дешевле было бы в Сочах отдыхать. Вечно какие-то причуды.
– Но ведь сами же хотели, – Инна попробовала хоть чуть-чуть осадить этого наглого каплуна (или канталупа?), но он ее словно и не слышал.
– Удобства во дворе, где мыться – неизвестно. В магазине, конечно, пусто, можно и не смотреть… Коров никто здесь не держит. Паршивых яиц и то, наверное, не купишь. Все из Москвы таскать придется. Кому это нужно?
– Зато лес, природа, – не уступала Нина. – Вы не забудьте еще раскладушку – может, Борис приедет.
– Заладила! Что он тебе – жених, что ли? Ладно, не обижайся, я пошутил. А раскладушки нужны, это ты права, пара как минимум. К вам ведь пол-Москвы таскаться будет – может, кто-то и на электричку опоздает. Ну что – сейчас, что ли, этот хлам жечь будем?
Хорошо, что и это оказалось шуткой, а то пришлось бы таскать рухлядь, а потом жечь – дым, гарь, вонь. Неужели такое можно устраивать среди этой великолепной зелени, прямо на ней пакостить? Да лучше бы и не видеть тогда ни этих прямых, как натянутые струны какого-то гигантского инструмента, сосен, ни свежей, нетоптаной травы под ними. И вообще – не ездить сюда, выкинуть из головы эту затею и вернуться на лето в Магадан.
– Ладно, пойдем, – сказал Лев Моисеевич, – это без нас сделают. Чайку бы на дорогу попить, но ведь нет?
А в Москве опять произошло непонятное. Так он, видимо, это Кратово, дом и прочее описал, такую дал всему восторженную характеристику, что когда утром Нина пришла к ним на Солянку, Анна Павловна и Таня сразу же накинулись на нее с настоящим допросом: что это там за рай такой и каковы его подробности. Рассказать бы им, как там Лев Моисеевич морщился и хмыкал не переставая, как проклинал саму мысль провести здесь, а не в Крыму, лето, – вот бы они удивились, наверное. Или Лев Моисеевич не первый раз такие номера показывает? Так, наверное. Но что же это за семья-семейка, где ни одного по-настоящему не поймешь, ничего наперед не предскажешь, это словно сиди и в любую минуту землетрясения жди, и хорошо еще, если оно будет слабенькое, как в Магадане, – один-два балла, такое и не замечаешь почти, а если вдруг настоящая тряска, и кто ее произведет, из-за чего и с какими последствиями? Может, все-таки лучше было лететь в Магадан? Но там тоже ненормальная ситуация. Ну жизнь!
Однако это самое Кратово и правда понравилось Нине, и она постаралась, чтобы и другие Канторы представили это местечко во всей его красоте и свежести. Вот только как бы это сделать, чтобы туда гостей поменьше ездило? Ей этот салон и тут изрядно надоел, за целый вечер с Татьяной словом не перемолвишься, а там все это и на круглосуточный режим может перейти. Достаточно того, что Канталуп будет то и дело приезжать. Или, может, разъедутся все, лето ведь, и ее опасения неосновательны?
Все-таки в чем в чем (потому что с некоторых пор его поведение Нине все больше казалось подозрительным), а в практичности Льву Моисеевичу отказать было нельзя. Переселение состоялось дней через десять после их первой поездки – ехали, конечно, не на электричке, а на такси от самого дома (все четверо поместились), минут за сорок всего до этой дачи добрались, а там уже Нине оставалось только ахать и восхищаться (про себя) деловыми качествами Льва Моисеевича. Это был, конечно, человек практический – истинный Амазон (если бы такое слово существовало). Потому что все из того, что он намечал, скрипя и покряхтывая на ветхой тахте, все осуществилось. Комнаты и веранда были меблированы и оснащены всем необходимым, даже занавесочки на окнах висели. От сожженной мебели – ни вони, ни уголька (где-то в другом месте жгли, наверное, или просто кинули в какой-нибудь овраг). Тихая мышка, это по должности, а по наружности – полная, седая, по расторопная родственница Берта Лазаревна (знакомое лицо, мелькало иногда на Солянке) – у накрытого на веранде стола. Салфетки не какие-нибудь – финские! – в этом, простите, домике на окраине участка. Раскладушки для гостей, сложенные, можно быть уверенной, где-нибудь стоят (можно быть уверенной, где-нибудь стоят – интересно, явно стихотворный размер, фрагмент поэмы о практичном Каплуне, но это ладно, потом).
Что еще не хватает? Все вроде есть. Разве что флаг? Нина высказала это предложение, когда сели на веранде перекусить с дороги. Анна Павловна отсутствовала: ее укачало в машине.
– Ну конечно флаг! – возликовала Татьяна. – Как прекрасно ты придумала! Пусть будет, словно мы отдельное государство. И гости быстрее нас по флагу найдут.
– Флаг? – спросил Лев Моисеевич, присматриваясь к этой затее. – А какой, простите, флаг вы предлагаете?
Ага, уже «вы»! Уже что-то. Значит, по крайней мере, в присутствии Тани и Анны Павловны Нину, вероятно, не будут тыкать как приживалку или даже уборщицу. Ну а если с глазу на глаз на «ты» назовет, то ладно уж, она вытерпит, с этим она согласна, если Каплун иначе не может, привык у себя в клинике хамить. Только кто он – каплун или канталуп? Можно быть уверенной – это или то! Опять поехали не туда. Сначала надо про флаг.
Какой, действительно, флаг повесить? Это ведь ее идея. Какой флаг, если сама Татьяна – это трепетное, темное, но прозрачное полотнище (кисея, что ли?) – незримо, но неизменно развевается над и перед бесшумной лавиной всадниц (кто мчится, кто скачет на верном коне?), читай – амазонок, мчащихся лунной (она, конечно, сквозь тучи проглядывает) ночью по бескрайней украинской степи? Но это ведь только образ, фигуральное, так сказать, выражение. А на самом деле? Не будешь ведь действительно темную кисею вывешивать. Что это, скажут, от мух, что ли, защита или траур?
