Текст книги "Свобода в широких пределах, или Современная амазонка"
Автор книги: Александр Бирюков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)
27
Письмо от Софьюшки.
Милая Ниночка! Мы так давно не виделись, что мне даже трудно писать тебе, потому что я совсем не представляю, какая ты, как сейчас выглядишь, о чем думаешь, – ведь столько времени после нашей встречи прошло, точнее – твоих проводов в Москву. Совсем ты, видимо, про родной Магадан забыла и про нас, твоих верных друзей.
Но и не написать тебе не могу, потому что кому все еще я могу рассказать о своем горе? Да и тебя, наверное, этот случай не оставит равнодушной. Но напишу обе всем но порядку.
Виктор появился из Москвы неожиданно, без всякой телеграммы, пришел ко мне вечером чрезвычайно возбужденный, кажется, даже несколько выпивший. Я предложила ему чай, но он только присел на минутку, обвел взглядом стены, словно искал чего-то, и сказал: «Не надо чаю, подожди!»
Я встревожилась, что, спрашиваю, случилось, как твоя учеба, когда приехал? Он сказал, что с учебой все хорошо, что приехал он три дня назад, а зайти все времени не было, – наверное, трудно переходить на магаданские рельсы. Потом посмотрел на меня, словно попросить о чем-то хотел, с какой-то мольбой, и говорит:
– Жаль, Нинки нет (это тебя то есть), она бы поняла.
– Да что понимать, Витенька? – спрашиваю. – Что случилось? Не мучай меня, пожалуйста..
– Ничего не случилось, – говорит, – приходи через час в мастерскую. Сможешь?
А время уже десять часов, дождь. Зачем, спрашивается, идти в мастерскую – работать он в таком состоянии не сможет, а если и будет, я ему зачем? Но я вижу, что он не в себе, не стала его больше ни о чем спрашивать, сказала, что приду.
Прихожу через час, а ты знаешь, где у них мастерские – на первом этаже торгово-кулинарного училища на проспекте Маркса, он уже ждет, сидит посреди комнаты на табуретке, не раздеваясь.
– Пойдем, – говорит.
Вышли мы на улицу, дождь все так же идет, ветер – ну как обычно бывает в Магадане. Он ведет меня за дом, а там уже какой-то шалашик сложен, и начинает его поджигать. Я сначала не поняла, что это такое, а потом вижу рамы, полотна, то есть картины – его, наверное. Не будет же он чужие работы жечь.
– Что ты делаешь, – говорю, – Витя? Зачем?
– Не мешай, – он сказал, – так надо.
В общем, сжег он в тот вечер все свои картины, взял у меня пять рублей («Фокус жизни!» – говорит) и ушел в холодную сырую ночь, даже мастерскую не стал запирать, я потом уже сама захлопнула.
– Нинке расскажи, – сказал, – как это было. Письмо ей напиши. А мне некогда.
И ушел. И вот уже неделю нигде не появляется, я ищу, но его нигде нет. Я даже боюсь думать, что с ним могло случиться. Одна надежда, что он в Москву улетел.
Напиши, срочно напиши, дай телеграмму, если знаешь о нем хоть что-нибудь, ведь он говорил, что ты его поняла бы, – значит, тебе что-то известно. Но что? Обидели его там, на творческой даче? Но он ведь не такой, чтобы чье-то мнение близко к сердцу принимать, у него всегда собственные представления были, и с мнением окружающих он мало считался (может, в этом и был его главный недостаток). Что-то ему не удалось в творческом отношении? Но это ведь у всех художников и писателей бывает, такая судьба, это ведь не табуретки на промкомбинате сколачивать, да и табуретка иной раз тоже не получается. И он это знает. Отчего же тогда такое отчаянье?
Мне кажется, что все сговорились и не говорят мне правду. Одна надежда только на тебя. Напиши, где Виктор, что с ним? Умоляю, напиши!
Такое вот письмо ошарашивающее. Что с ним, действительно, случилось? Почувствовал неудовлетворение своими работами, забили его бойкие коллеги-гении по творческой даче и он устроил себе легкое самосожжение (легкое, потому что сам-то ведь в костер не полез)? Или все-таки не такое оно легкое было – собственные работы сжигать? А было ли там действительно что-нибудь интересное? Нина никогда раньше об этом не думала, даже не знала, что у него есть мастерская и он в ней что-то делает. Нет, что он что-то делает, она, конечно, предполагала, но почему-то не думала, что это и есть самое важное для него. На первый план вылезало «искусство факта» – всякие его дурацкие выходки и, грубости, с той же неизменной пятеркой, например, а потом она называла про себя этими словами и то, что между ними стало происходить, случилось и раз и два, – тоже искусством факта.
Но, может, это самосожжение такая же очередная выходка и есть, побузил, побезобразничал и сейчас уже объявился, пьет по утрам у Софьюшки кофе с молоком и об этом безобразном случае говорит, посмеиваясь: «Дай пять рублей, а то еще чего-нибудь сожгу, твою тахту вонючую, например» (в выражениях он никогда не стеснялся, равно как и во всем другом). И Софьюшка послушно лезет в кошелек за деньгами, потому что знает, что свои обещания этот фокусник любит выполнять.
Или действительно у него драма, разочарование его настигло? И что тогда? В Нагаевской бухте утопился – там уже холодно, окунись, и не вынырнешь? Или в бичи подался? Тогда его на автовокзале искать надо, они там вечно ошиваются, или около магазинов, где спиртное продают. Но Софьюшка это знает, не первый год в Магадане живет, сходила уже, наверное, посмотрела. А в Москву он едва ли полетит. Что он тут делать будет? С обидчиками счеты сводить? Да все уже разъехались, и не в счетах дело. У нее, Нины Дергачевой, утешение искать? Вряд ли. Странно, что вообще вспомнил он о ней во всей этой истории, говорил Софьюшке, что Нина что-то знает, что она его поймет… Ну поймет, может быть, если расскажет. А пока не знает она ничего, и что ответить Софьюшке – неизвестно. Может быть, подождать несколько дней? Может, появится? Но Софьюшка просит немедленно ответить, да и не появится он у нее, тем более что и адреса не знает. На это рассчитывать нечего.
Хотя что можно про такого человека, как Виктор, предполагать? Возьмет и приедет, сначала подкараулит около университета, а потом и сюда припрется.
– Знаешь, – скажет, – а я все свои картинки сжег. Тебе Софьюшка уже написала, наверное. Дура старая, седая уже совсем, а все за молоденькими гоняется, – (он вот так, что в голову придет, то и лепит). – А я, наверное, у тебя пока поживу. Не возражаешь? Тогда дай пять рублей! – Хорошо, оставайся, конечно. Да ради такого счастья наизнанку вывернуться можно, ради тех неслышных полетов над взрывающейся землей. Только отдохни, умойся с дороги. Или не устал еще?
Ну да, полеты, конечно. А Лев Моисеевич тогда, позвольте спросить, как? Ведь двух этих граждан не совместишь в одной жизни. Ни с какой точки зрения не совместишь. Ни с чисто бытовой – не под тахту же Виктора прятать, если Лев Моисеевич вдруг придет. Ни с моральной. Кто же она, в конце концов, чтобы быть и с тем и с другим? Ведь для этого даже приличного слова в богатом русском языке не найдется.
Но и не в филологии дело (бог с ней, на ней уже давно крест поставлен), не в словах – во взгляде. Да-да, стоит только представить, как посмотрит умный дрозд Пугачева, когда узнает, что у Нины такой знакомый, а вернее – такая пара знакомых; связь (давайте называть вещи своими именами, если начали в словах разбираться), связь с Львом Моисеевичем ее, натуру практическую, наверняка не поразит: раз нужно (для материального благополучия, собственной прикаянности, наконец) – значит, можно. Но чтобы иметь дело с таким безалаберным фокусником, на которого ни в чем положиться нельзя, да еще одновременно с уже имеющимся вариантом (Лев Моисеевич), – это, извините, не только безнравственно (не будем слишком щепетильны, какая уж тут щепетильность, если первая связь, тоже безнравственная, в основном одобрена), но и просто глупо и недостойно, если полагаешь себя не последней дурочкой и профурой, а как-никак амазонкой.
Ах, он какие-то там вещи хорошо делает! Летать на его теплом и бесшумном полушубке приятно? Но это не разговор, это и потерпеть можно.
В тот же вечер Нина послала Софьюшке телеграмму о том, что Виктор не появлялся и где он, она не знает. А ночью опять не спалось, несколько раз она вставала, прислушивалась, нет ли кого на лестнице, а возвращаясь в темную комнату, ругала себя последними словами: «Дура! Кошка! Пресмыкающееся!», потому что помышлять что-то об этом нескладном человеке было последней глупостью. Но кто их, однако, не делает? Утром впечатления о ночном идиотизме сгладились, после занятий и обеда в столовой «под аркой» и вовсе вроде улетучились, и впору было возвращаться на родной факультет и садиться в читалке за работу. Но не хотелось. Мелодия, простенькая и привязчивая, – не та, которую написала композитор Маркова для Клавдии Шульженко, а первоначальная, авторская: «Клены выкрасили город колдовским каким-то цветом…» – почему-то вертелась в голове. Игорь Кохановский. Где он, правда, в Москве клены нашел – липы есть, тополя, ели, кустики разные, а кленов не видно что-то. Но все равно хорошая песня (если не вспоминать ее вульгарных переложений типа «Я лежу на сеновале…», к автору никакого отношения не имеющих), к тому же автор – магаданец, временный конечно, пришел, увидел, победил, а некоторой степени вариант Пронькина, колонизатор, Киплинг-Гумилев, вернется в Москву – ославит: «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись». Но это-то – родное для него, московское: «Только вот ругает мама, что меня ночами нету, что я слишком часто пьяный…»
Ну а раз листья, то должны быть и дворники, и в их могучих (а иначе как столько мусора, в том числе и песенного, убрать) рядах должна двигаться и полусонная Ханбекова – узнаем издали по пюпитру для книги, прикрепленному к метле. Так что найти будет нетрудно, тем более что и район поисков определен достаточно точно: философский факультет, где-нибудь там она эти – или другие – листья подметает. Пойдем и найдем – «…я давно хотел такую, и не больше, и не меньше!» Интересно только, что бы Кохановский мог в ней найти?
То ли расчет оказался столь точен, то ли радиус действия дворника Ханбековой – весьма ограниченным, но искать ее не пришлось. Только Нина свернула у корпуса мединститута и увидела двери философского факультета, как та и появилась из этих дверей, как из рамки вышла. И даже ожидавшаяся метла была в руках (только без пюпитра, но сейчас узнаем, какое у нее вместо этого приспособление имеется).
Радостной встречи ожидать, конечно, не приходилось, но все-таки после того, как Роза скользнула равнодушным взглядом по ее расплывшемуся в улыбке лицу и даже не потрудилась как-нибудь сообщить, что хотя бы узнала ее, Нина с немалым трудом подавила в себе сразу же вскипевшую ярость. А чего она (Ханбекова то есть) задается? Всех перещеголяла? Вершин благополучия достигла? Или свободы духа, по крайней мере? Но разве эта свобода не предполагает простоты и участия? А тут совершенно неприкрытое презрение дворника-философа ко всему окружающему миру, в том числе и к прежним знакомым. Дать бы ей этой метлой по башке!
– Здравствуй Розочка! – умильно улыбаясь (поиграем, черт побери, для начала), раздельно, как для глухой, произнесла Нина и для верности придержи та ее за рукав, потому что та с непроницаемым выражением лица намеревалась миновать ее, как какое-нибудь дерево.
Экипирована она были совсем неплохо: плащик болонья, красные резиновые сапожки, спине, в цвет плащу, джинсы (на дворнике – каково, а!) в них заправлены. И еще красная повязка на правой руке то ли дань цветовой гамме «красное-синее», то ли способ подчеркнуть то, что метлой она здесь машет не просто так, для разминки, а по долгу службы, имеет на эго полное право, И потому просит не приставать с дурацкими расспросами.
– А! – сказала Роза и остановилась.
– Ты меня не узнала? Не помнишь разве? – все так же улыбаясь, спросила Нина. – Помнишь, первый курс, Стромынка, наша комната…
Нет, не действует.
– Ты что, не помнишь, как мы поступили на филологический? Ты еще по ночам в коридоре под лампочкой стояла, а?
– Стояла, – сказала Роза, все так же без выражения глядя ей в глаза. – Ну и что? Нельзя разве?
– Можно конечно. Но хоть Антошкину ты помнишь? Или маленькую Лобзикову? Ей посылки с вкусной едой присылали.
Роза пожала плечами. Было видно, что как только Нина отпустит ее, она сразу и двинется по своим важным делам, не желая дальше разговаривать.
– Но моего Гегина, черт побери! – не выдержала Нина, выбросила это как последний аргумент. Не часто ведь такие истории случаются.
– А! – решительно сказала эта азиатка и повела рукой, освобождаясь. Ну и бог с ней, пускай идет – Восток есть Восток, что в ней поймешь?
Но Роза с места не двинулась. Она вытащила из кармана пачку «Кемела» (ничего себе, что у нас дворники курят! эти сигареты и в магазинах не продают, даже некурящая Нина это знала – подглядывала не без зависти за старшекурсницами, но себе такое баловство не позволяла – какая же она тогда амазонка, с сигаретой в зубах?), взяла одну себе и протянула пачку Нине:
– Ты будешь?
Ну разве что для контакта. Теперь уже и вовсе интересно разговорить эту шамаханскую царицу (ничего другого в голову не пришло – еще только Шехерезада, но та пусть своему султану сказки рассказывает). Роза между тем достала блестящую, похожую на трубочку с губной помадой зажигалку и, прикрывая ее левой рукой, протянула огонек Нине. Та придвинулась. Занятная получилась картина: две склонившиеся к золоченому цилиндрику головы и между ними этот дрын, палка, на которой метла держится, что-то в этом было иррациональное, сюр какой-то. Но разве с Ханбековой иначе можно?
А сигарета – гадость ужасная, хотя другие смотрят на эту пачку с благоговением. Выкинуть бы ее к черту, но неизвестно, как эта метла на такой поступок посмотрит. Поэтому приходится терпеть. Они присели на скамейку недалеко от факультета, метлу Роза заботливо пристроила между ними, словно границу провела. Но это мы еще посмотрим.
– Ну как ты? – спросила Нина, продолжая ломать лед, раз уж взялась за это дело. Хотя, если честно говорить, ей и самой было непонятно, зачем она это делает. Ведь живет Ханбекова – и хорошо. И то, что в дворники пошла, никого не касается, нравится ей – пускай подметает. Лишь бы чисто было. И про сигареты то же самое – пусть такие и курит, если достать умеет, не ворует же она их!
Роза на этот вопрос не откликнулась, хотя вроде какие-то отношения уже стали налаживаться, хорошо что хоть узнала. Обидно, конечно, но ведь и вопрос, если по-честному, дурацкий совершенно – что на него ответишь? Хорошо. Прекрасно. Так себе. Плохо. Ну а дальше что?
– А, – сказала вдруг Роза, – это ты из Магадана, что ли? Про Мандельштама мне еще рассказывала.
Про Мандельштама? Чепуха какая-то. Нина сама о нем ничего не знает, но, действительно, что-то они говорили о нем. Или Роза спрашивала, а Нина сказала, что не знает. Так, наверное, и было.
– Ты в декретном отпуске была? – вдруг спросила Роза.
– Я? – опешила Нина. А что, собственно, удивляться: Роза есть Роза. Значит, что-то она запомнила, хотя бы эту историю с Гегиным, раз сейчас об этом спрашивает, но исповедоваться перед ней вовсе не обязательно.
– Да, – сказала Нина, – в декретном. Но ты, я вижу, тоже изменилась. Я тебя в национальном платье запомнила и тюрбан на голове.
– Это все экзотика, – мудро возразила Роза, – сущность не в этом.
Мудро, конечно. Может, она теперь на философский собирается и работает у них поэтому?
– А живешь где? – спросила Нина.
– На Горах.
Тоже интересно. Богатый у нас университет, если места в Доме студентов дворникам раздает! Или работникам такой дефицитной профессии квартиры в профессорско-преподавательском корпусе выделяют?
– А ты в какой зоне?
– В «Е».
– Так ведь там иностранцы живут!
– А у меня муж итальянец.
Уму непостижимо. Или нерастяжимо? Где-то в очереди, за косметикой, кажется, она такое выражение слыхала. Ханбекова – за итальянцем! Да как же ей Антошкина и другие ничего не сказали? Забыли, что ли? Или сами о таком еще не знают?
– И давно? – спросила Нина, чтобы хоть что-то понять.
– Полтора года.
Значит, эти стервы о ее замужестве наверняка знают. Небось и на свадьбе гуляли. Хотя какая свадьба – при Розином характере, при всех ее странностях – была? Попробуй представить Розу – даже очень отмытую – в белом платье. Ничего не получится. Но хоть понятно теперь, откуда «Кемел» и джинсы. А итальянец откуда? Ведь «Запад есть Запад, Восток есть Восток…» Неужто Ханбекова и этот основополагающий тезис опрокинула? Тогда она почище амазонки действует. Только можно ли ей верить?
Ну а почему бы и нет? Чем Ханбекова хуже других? В отмытом состоянии, как теперь, например, она совсем неплохо выглядит, хотя и почти без марафета (но не будешь же мазаться, когда с метлой выходишь, – это она правильно делает). И тогда все это недоверие – где итальянца взяла да как подцепила – не более чем зависть. Взяла да подцепила. Ай да амазонка! Давай дружить!
– А ребенок у тебя где? – спросила Роза. – У матери?
– Да там, – Нина неопределенно махнула рукой: так сразу и не определишь, в какой стороне Магадан. Или она его в Тбилиси, у матери Гиви оставила? Тогда, естественно, совсем в другую сторону надо показывать. Но раз вопрос еще окончательно не решен, именно таким неопределенным жестом и следует отделаться – там где-то.
– Мальчик, девочка? – не отставала Роза.
Тут уж неопределенностью не спасешься.
– Да, – сказала Нина.
А что – да? Мальчик или девочка? Ну не знает она, не думала никогда (даже тогда) об этом и не хочет вспоминать, что ей тогда (после) врач сказал. Да-да-да! Девочка-мальчик-девочка! Или три мальчика подряд! Или три девочки! Довольна, кукла в джинсах?
(А что, скоро, наверное, и таких кукол будут для детей, маленьких девочек выпускать – в джинсах.)
– А у тебя? – сообразила наконец, за что можно спрятаться. Нина.
– Нету.
– Будешь рожать или восстанавливаться? – теперь уже Нина пошла в атаку, а то она еще невесть чем интересоваться начнет.
– Восстанавливаться – в чем? – резонно спросила Роза.
Ха-ха-ха! Действительно в чем? Если не рожать, то как противоположное – восстанавливаться в славной категории девушек. Но это, кажется, еще никому на свете не удавалось. Или никто никогда не пытался? Ну это-то едва ли, много, наверное, было охотниц грех сокрыть – только как?
– На какой факультет пойдешь – сюда или опять на филологический?
Роза пожала плечами. Видно, для нее это не очень важно. Или какой-нибудь третий на примете есть?
– Слушай, – вдруг спросила она, – а зачем ты пришла?
– Я? – сказала Нина. – А разве нельзя? Мы же с тобой давно знакомы, интересно.
– Интересно? А что же тут интересного? Ты что, – она уже кричала, сжимая тоненькими ручками черенок метлы, которую держала прямо перед собой, – ты не понимаешь, что человек больной? Что ему нужен покой с усиленным питанием! А тут ты ползаешь как змея и подлые вопросы задаешь! Уходи, убью немедленно!
Конечно, не угроза убийством на Нину подействовала – она эту истеричку одним пальцем раздавить могла. Однако это еще больше шума вызвало бы, а тут, хотя и закоулок двора, но все равно люди ходят, начнут выбегать, толпа соберется: что случилось? кого убили? А она и сама не знает, почему эта ненормальная кричит, кто болеет, почему нужен покой и почему она, Нина, змея и зараза? Дать бы ей и правда по башке, но скорее всего именно Роза и есть тот больной человек и страдает. Так что бить ее никак нельзя. Поэтому ничего не остается как уйти. Вот так, посидели-поговорили, называется. И если это верно, что у них на факультете все ненормальные, нее с шизой, то выходит, что и на дворников правило распространяется.
Но о ком она все-таки кричала? Не поймешь. Пойти разыскать в читальне – у них своя – Антошкину или Пугачеву и у них спросить? Они-то уж точно знают.Ну и что? Выяснится, что есть на свете еще одни ненормальный – итальянец (если Роза его не выдумала) или татарин (что вероятнее) – и что Роза при нем в зоне «Е», в профилактории, проживает. Ну а Нине-то что до этого? И не слишком ли много психов на нее одну (и не такую стойкую – см. историю с мальчиком смелым, лукавым, проворным) приходится? От Софьюшки письмо только два дня как пришло. Она, Нина, еще историю с Виктором как следует не пережила, еще не исключено, что он явится среди ночи на Каховку или хотя бы здесь, на Манеже, подкараулит, а тут еще одна идиотская ситуация – нет уж, увольте. Жила Нина полтора года без этой Розы и еще сто раз по столько проживет. Ну вас всех!
Вечером приехал Лев Моисеевич. Предварительно позвонил, потому что ничего условлено не было, и у Нины появилось время, чтобы должным образом подготовиться к его приходу. А что? Для чего все это дело затевалось, как не для того, чтобы получать (и иметь) некоторую возможность блистать? Ну пускай не так ярко, как хотелось, но хотя бы посверкивать – можно? Платит ведь она за это, что и говорить, немалым. И не какая-нибудь она тварь распутная, чтобы это вообще не сознавать. Напротив – сознает и платит.
А сверкание, простите, где? С девочками на Горах? Там неплохо все, в общем, получилось, примерно так, как и задумывала (и отсутствие Микутис и Ханбековой тут не в счет), но ведь тоска такая потом навалилась, пустота, словно она и впрямь что-то зряшное сделала, зря деньги тратила, куда-то неслась, чего-то ожидала… А что она там могла, и вправду, получить? Ну их посмотрела, себя показала, ну Оленька на нее восторженно глядела. Но это ли сверкание, или поблескивание хотя бы?
А потом письмо от Софьюшки и страхи за Виктора, и сверкание по квартире голяком – около глазка у двери. Кто мог ею восхищаться, когда она сама себе была ненавистна в те минуты и часы даже, полночи так вот прыгала?
А от Ханбековой и вовсе бежать пришлось, пока она ей, Нине, в голову не вцепилась и метлой ее не отлупила. Вот и сверкала пятками, спасаясь от побоев.
И это получается все, весь набор удовольствий (ну было, есть и будет, наверное, некоторое поблескивание в университете, на занятиях, но ведь этого мало, конечно). Как здесь не поискать новых возможностей? Тем более заведомо известно, что Лев Моисеевич эта сверкание примет и оценит, да и ему к тому же приятно будет, если она встретит его наточенной и навостренной, а не распустехой в халате. Такой ей теперь, наверное, и по роли быть полагается.
Была потом неприятная минута, а точнее, минут, наверное, пять или десять, когда она, полностью приготовившись и прикинув, что подать к чаю, сидела дожидалась, не зная, куда себя девать, и никакого тебе звоночка в дверь, нет никого – передумал он, что ли? В эти минуты было особенно стыдно оттого, что произойдет, – а уж если не произойдет – то вдвойне и втройне. Чтоб ты треснул, Канталуп несчастный, чтоб у твоего такси колесо отвалилось. До чего она докатилась, если вот так сидит и ждет, когда он явится? Что же с ней делается-то?
…Она отстранилась от его умелых, но ставших ненужными рук, потому что скорее угадала, чем услышала, очень далекий и еле различимый звук трубы. Она еще прислушалась, больше к самой себе, чем к обычным ночным шорохам стандартной девятиэтажки, дожидаясь, когда он повторится. Ну да, вот и снова он, тот самый, что она слышала последний раз первого сентября, когда играли общий сбор, а потом стремительный поток, ворвавшись в их здание на Моховой, затопил беломраморную лестницу и она, пребывая мысленно в его рядах, на самом деле парила над ними, под самым куполом, еле удерживаясь, чтобы не оторваться от перил, и дожидаясь, когда же наконец он иссякнет и все вокруг начнет рушиться и корчиться в знакомых уже нестрашных картинах, как в тот первый раз, когда она билась головой о замок чердачной двери и летела потом на мягких, но дурно пахнувших полах какого-то полушубка.
Переваливаясь, она, кажется, больно толкнула его локтем, он как-то смешно вскрикнул, отползая, а ей уже некогда было даже обратить на это внимание, потому что сейчас нужно было как можно скорее включить свет (шторы, кажется, задернуты, но и это неважно), поставить на диск пластинку (пусть она не самая лучшая, но хорошо что хоть такая есть), тогда этот вал обрушится на нее и будет мотать ее, вознося и захлестывая, и же будет возноситься и рушиться примерно так же, как и тогда, и не обязательно, чтобы пахло скипидаром или керосином, как в первый раз, это, наверное, не так важно. Только бы он сидел тихо и ничему не помешал.
…Она проснулась через несколько минут на том же месте, где и лежала, когда последняя волна с головой накрыла ее. Все было в комнате по-прежнему: свет, включенный проигрыватель, разворошенная постель, только одеяло переместилось сюда, на пол, – он, наверное, укрыл. Из ванной слышался шум воды.
Она дождалась, когда он выйдет, бодрый и подтянутый, встретила его внимательный, профессиональный, что ли, взгляд и проглотила назидательную пилюлю, что-то вроде «Очень вы это остро переживаете, мамзель. А я по вашей милости или дурости мог без глаз остаться». Но ведь не остались же? И нечего теперь переживать. А вам хотелось чего-нибудь тихого и уютненького? Такого, извините, не держим. Поищите где-нибудь в другом месте.
– Ничего, – сказала Нина, – обошлось ведь? О чем говорить?
– С вами, девушка, не соскучишься.
Можно было бы ему возразить в том духе, что не скучать он сюда ехал и вообще не ради скуки этот притон организовал. Но, кажется, она свою часть программы честно выполнила, серьезных претензий к ней нет, синяки и мелкие ссадины (фигуральные, конечно, не будет же она его на самом деле рвать на части, ему ведь домой ехать) – необходимые издержки производства, платите, и до свидания.
– А вы прямо тигрица какая-то, – все так же прихохатывал он, повязывая в передней перед зеркалом галстук. – Я даже, знаете ли, испугался. И часто с вами такое?
– Много знать хо-чи-те, мужчина!
Она еще дурашливо оскалилась, чтобы подыграть ему, понимая, что настроение у него в этот момент, должно быть, не самое лучшее – ему бы, конечно, какую-нибудь мягонькую булочку-дурочку типа Оленьки пожевать-послюнявить, но кто виноват, если такая ошибка вышла и он с амазонкой связался? С нее, как говорится, взятки гладки! И так сил совсем нет, еле на ногах после этих диких волн стоит, а он хочет, чтобы она перед ним пристыженность и виноватость разыгрывала. Не слишком ли вы, действительно, много хо-чи-те, малоуважаемый Канталуп?
– Ну спасибо, деточка. Ждите через неделю, только подумайте над репертуаром, – все это скороговоркой, в параллель с вручением купюры того же достоинства.
Она не удержалась и захихикала, когда он изобразил на прощанье что-то вроде покровительственного родительского объятия с попыткой запечатлеть едва ли не отцовский поцелуй на ее лбу. Не шалите, папочка! Даже самые умные люди в иные минуты выглядят совершенно глупо, а в такие вот и вовсе по-идиотски. Или так уж ему необходимо все расставить по местам и на прежний пьедестал вернуться? Но она ведь видела его удивленные, испуганные даже глаза, когда он, тем не менее, бесстыже пялился, прячась за кустики, а эти волны обрушивались на нее с диким воем. И после этого извольте перед ним наивность разыграть: да, папенька, я подумаю, как вам будет угодно. Ну уж нет, все так и будет, как и раньше. От добра добра не ищут. Только пластинку она подберет другую, раз теперь у нее деньги есть. И в остальном эти деньги с умом употребит. Спасибо, папенька!
Ночью за стенкой опять плакал ребенок, что-то опять, наверное, у маленького человека приключилось – животик, может, болит или зубки режутся. Интересно, сколько ему? Голос совсем-совсем тоненький, рано еще, наверное, зубкам. И вот ведь что интересно: в первый раз его Нина услыхала, когда Лев Моисеевич сюда приехал, и вот сейчас – опять… Словно между его визитами и болью того маленького какая-то связь существует. Но откуда ей быть? Чепуха это, вздор, простое совпадение. А может, оттого, что она просыпается потом среди ночи, уже под утро, и пялится в темный потолок, тогда все шорохи и звуки притихшей девятиэтажки беспрепятственно входят в спокойно и трезво работающий мозг? А в иное время хоть рядом стреляй – она не услышит, музыка к тому же у нее часто играет, может и она этот плач заглушать. Но сегодня уже больше ничего не будет. Спи, маленький, дядя больше не придет. А хочешь, я возьму эту боль себе – сама за тебя пострадаю, а ты спи спокойно, ладно? Спи, маленький, дядя не придет.
