Текст книги "Свобода в широких пределах, или Современная амазонка"
Автор книги: Александр Бирюков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 35 страниц)
Есть еще Славка Поползнев, он то ли в «Кванте», то ли на передающей радиотехником работает, толкается по вечерам в книжном магазине. С этим тоже: «Привет» – «Привет», больше говорить не о чем. Будет тема, когда телевизор сломается, но пока все в порядке.
И это – все и вся. Остальное – Предприятие. Именно этим словом Нина называла свою работу – не конторой, как многие, не управой, как отдельные остряки, а вот так, строго и безжалостно, – Предприятие, то есть учреждение, где нет тебе ни шуточек, ни расхлябанности, ни разгильдяйства, а есть дело: пришла, поступила, вошла в договорные отношения – изволь работать, что бы вокруг тебя ни происходило. И еще один, давнишний, смысл имелся у этого замечательного слова. Предприятие – это твое намерение, действие, то, что ты предприняла, может – и авантюра какая-нибудь, но результат твоего свободного волеизъявления – предприятие. Чудесное слово!
Предприятие. Отрасль. Пятьдесят совхозов довольно пестрого профиля. Ну оленеводческие – это понятно, но сверх того животноводческие (молочного направления), овощеводческие, звероводство, птицеводство… А над всем этим еще и экстрема. Плюс обыкновенное российское разгильдяйство, когда никто ничего делать не хочет – только зарплату получать, великое множество иждивенцев, каждый из которых только и норовит урвать, а работу с него не спрашивай. Но мы в эти социальные дебри забираться не будем, хватит с нас и того, что удается кое-что регулировать с помощью экономических рычагов, об остальном пусть думают академики и первые руководители, а если каждый старший инженер будет строить свою модель экономических отношений при социализме, то любое предприятие станет неуправляемым.
Труднее всего было преодолеть первое неприятие, что ли, этакую взрослую, кондовую, от земли снисходительность: а вы, барышня, поди думаете, что булки на ветках растут, а сколько титек у коровы – и подавно не знаете, ехайте, пожалуйста, в «Эльген» (или «Сеймчан»), посмотрите, мы от вас, конечно, ничего не ждали, ни на что не рассчитывали, но вы хоть посмотрите на живую корову, а то и не видели никогда… И невдомек такому уверенному в себе практику, что ей, молодому специалисту (тогда – молодому) Н. С. Дергачевой, вовсе не требуется знать, сколько этих самых титек или еще чего у коровы, что корова, олень или норка может оставаться для нее абсолютной абстракцией, – тем чище и выше будут ее экономические построения. А конкретные претензии к экономической службе есть? Так-то.
Но приходилось и в первый, и во второй год ездить в командировки по области, смотреть хозяйства, вникать в технологию – все равно что математику делать табуретки, а потом на их ножках доказывать, что дважды два – четыре, а это ведь и на листе бумаги доказать можно было, если кто сомневается.
На третий год появилась вакансия – зам. завотделом, и тот самый Лакербай, здоровенный дагестанец с двадцатипятилетним стажем работы в оленеводстве, который как замначальника управления немилосердно гонял ее по командировкам, теперь начал говорить на всех производственных и профсоюзных перекрестках, что нужно смело выдвигать свою собственную (магаданскую), получившую столичное образование молодежь, что в этом залог, гарантия и необходимость… Еще через полгода Нину утвердили в этой должности. Это был несомненный успех, но до отдельного кабинета с полированным гарнитуром (равно как и до индивидуального гнездышка – однокомнатной квартиры) было еще далеко. Укажем эту должность в настоящей анкете.
Антропологические данные – рост, вес, объем здесь, здесь и здесь – в полной норме. Зубы залечены в первый же год после возвращения – Алла Константиновна настояла («Или мне тебя как маленькую за ручку вести?»). Бег по утрам в любую погоду, и черт бы побрал эту дурацкую моду на собак и любвеобильных собачников, которые в тот же час выкатываются на прогулку со всем своим разнокалиберным зверьем. Того и гляди загрызут!
Психологические данные (введем и такую графу, благо пока бежишь – голова свободная, можно думать о чем угодно). Возьмем из их числа – любовь к профессии. Должен ли (и может ли) человек любить свою профессию? Кажется – да, конечно, обязательно, как же без такой любви! А теперь представьте себе следователя, который любит свою профессию. Что выйдет из такой любви? Горы дел, бесконечный ряд обвинений. Любящий свое дело хирург будет резать направо и налево, надо не надо, только потому, что любит. А оленевод, если наделить его такой абстрактной любовью, умрет от голода, любуясь своим прекрасным стадом. А шофер… Но хватит, наверное, примеров, и так ясно, что любовь разрушает дело, которым человек занимается, она лишнее здесь чувство. Четкий уверенный профессионализм, понимание и умение – да, но любовь, страсть – ни в коем случае. Любить можно людей (мать, мужчину, детей), места (Магадан, Москву, Париж), но даже по отношению к вещам (книгам, например) это чувство уже теряет смысл. Что значит – я люблю стихи Ахматовой? Ничего, пустой звук, потому что тут какие-то совершенно другие отношения, но не будем сейчас о них, потому что начали – о профессии.
Так вот, любить можно, наверное, не само дело, а то, как ты им занимаешься, то есть доставлять удовольствие может употребление твоих знаний, способностей, навыков, мускулов. Это употребление – наверное, психологическая и физическая потребность, а потому и приносит удовольствие, как бег, скажем, удовольствие для мускулов и кроссворд – для эрудиции. Но с таким же успехом вместо экономики я могу заниматься философией или географией – тут принципиальной разницы нет. Однако поздно уже, выбор сделан, пусть только квартиру скорее дают, тогда будет совсем хорошо.
34
Через два года, уже в 75-м, за хорошую работу Н. С. Дергачева была премирована бесплатной путевкой в Венгрию, точнее – включена в группу передовиков сельского хозяйства, награжденных вот такой поездкой. К этому моменту она уже обзавелась отдельным кабинетом, поскольку исполняла обязанности завотделом, но ничего в нем не переставляла и вопрос о новой мебели не возбуждала, поскольку утверждение ее в этой должности было достаточно проблематично и в силу ее молодости (прошло только пять лет после окончания университета), и в силу того что управление в прошлом году допустило большие непроизводительные отходы, поголовье оленей сильно сократилось, оценка итогов года была неудовлетворительной, и выдвигать в таких условиях на руководящую должность человека без практического опыта, да еще женщину, было весьма рискованно.
Но путевку, коль скоро они пришли из министерства, дали – не экономисты же, в конце концов, виноваты в том, что на Чукотке в середине февраля наступила оттепель, а потом снова похолодало, тундру сковал лед, и олени не могли добывать себе пропитание.
И тут – правильно говорят, что жизнь идет полосами, – квартира подошла. Еще один ребус для администрации, потому что дать сейчас квартиру – это до некоторой степени предрешить будущее утверждение (а предрешать его ни в коем случае нельзя, потому что оно еще до конца не согласовано, а согласовывать его в нынешней обстановке невозможно, нужно дать время на то, чтобы положение стабилизировалось, то есть ждать, по крайней мере, до января), и не дать – тоже нет оснований, потому что Дергачева еще как молодой специалист (хотя она уже третий год таковым не является) нуждается в обеспечении жильем, к тому же работник грамотный и растущий, перспективный, можно сказать.
Из-за этой неопределенности – будет или не будет квартира – Нина впервые застряла на лето в Магадане, хотя была уже в отпуске, хотя и путевка у нее, кроме зарубежной, была. Но как уедешь, если начальник управления прозрачно намекнул, что вопрос с квартирой, освободившейся после отъезда пенсионера в благословенные средние широты, будет вот-вот решаться, и лучше бы если б она как реальная претендентка была в это время, то есть сейчас, где-то поблизости, а не на черноморском пляже. А что делать, если она сдала билет (всех обманула, да? купила билет и никуда не поехала), за который некто облагодетельствованный (потому что билеты в летнюю пору – дефицит наистрашнейший) даже не сказал ей спасибо, и оказалась в совершенно подвешенном состоянии, когда и на работу ходить незачем, раз она в отпуску, и развернуться с отдыхом нельзя, раз ждешь чего-то (по крайней мере, звонок от родного Предприятия) со дня на день?
Выход, конечно, был: все тот же автобус спозаранку, мрачная, невыспавшаяся Софьюшка с седыми космами, торчащими из-под болоньевой косынки (с утра часто было пасмурно, а если и светило что-то, то все равно не следовало обольщаться), ускоренный марш-бросок до покатой вершины, передых и наслаждение открывшимся с высоты видом (при этом – легкое злорадство над оставшимися под грузом грязных облаков магаданцами: лентяи такие, вот и мокните теперь!); далее стремительный спуск вслед за бойко прыгающей безрассудной козой Софьюшкой (не видит ведь ничего, но, кажется, надежно ее боженька бережет – за что только?) и – занимайте места согласно купленным билетам; Софьюшка карабкается на свой трон (дайте руку, подсажу на пьедестал), Нина удаляется в якобы отдельный кабинет, чтобы разоблачиться окончательно, сбросить с себя все, даже мысль в голову не приходит, что кто-то может застать ее тут голой, все равно что в собственной постели обнаружить крокодила.
Чем это, спрашивается, не отдых и чем это хуже Крыма-Кавказа, до которых еще лететь, ждать в аэропортах и вокзалах, ругаться с проводницами и привычно отвергать назойливые приставания? Лучше, конечно. Можно было бы – такие спокойные, умиротворенные мысли приходят, когда лежишь на широкой махровой простыне, постеленной на теплые камни, и солнце только о том и думает, как бы тебя лучше накалить, и кажется, что нет уже сил терпеть, лопнет сейчас распарившаяся плоть и брызнет золотой, живительный сок (значит, пора на секунду окунуться – ибо взопрела уже, что называется), – а можно было бы и от Венгрии отказаться, все равно там лучше не будет, даже на берегу хваленого Балатона, который, конечно, далеко не море, хотя и что-то там самое большое пресноводное в Европе, к тому же и сухое вино Нина Сергеевна терпеть не может – выучка Алика Пронькина на всю жизнь осталась, но неудобно отказаться, раз это не просто поездка, а награда, да и престижно – это делегация передовиков, будут потом встречи и беседы, информация в газетах, этими вещами пренебрегать не следует, хотя, конечно, куда лучше вот так лежать, пребывать, распластавшись, и в то же время сознавать, что ты не только блаженствуешь, но в то же самое время и пользы достигаешь – администрации содействуешь, квартиру себе обеспечиваешь. Такой общеполезный отдых получается.
Жалко только, что нет Лампиона. Его присутствие, даже если он молча полеживал на своих любимых камушках и не видно его было вовсе с Нининого, например, места, их – Нину и Софьюшку – все равно настораживало, заставляло держаться совсем не так, как если бы они были одни, – хотя не кинется он, не схватит, не дракон, на самом-то деле, но все равно было ощущение чего-то совсем другого, постороннего, расположившегося рядом, и это придавало их пребыванию в распаренной бухточке привкус риска.
Алла Константиновна в этих походах не участвовала, даже если была свободна. Прожив здесь – сколько же? – лет тридцать уже, она, кажется, ни разу не выбиралась на лоно природы, даже в такие популярные и заплеванные местечки, как Снежная долина, куда автобусы ходят через каждые полчаса. Не манила ее природа совершенно. Может, тогда, в сороковые годы, они и совершали с отцом какие-нибудь походы, тратили на них молодую энергию, тем более что возможностей для культурного досуга было тогда меньше, но теперь все это забылось, наверное.
«Надо бы спросить, – лениво думала Нина, укладываясь с таким расчетом, чтобы солнце било в самое еще не загорелое место, хуже нет, когда из-под купальника белое тело выглядывает, – может, он спортсменом был? Может, этот самый бег мне по наследству достался?» Далее следовали приятные мысли о том, что она и на Балатоне самой белотелой не будет, а напротив, будет пожинать всякие ахи и охи, когда все узнают, что она, такая загорелая, с Севера – из самого Магадана.
После ухода Лампиона – а ведь даже могилы на кладбище не осталось, и урны, разумеется, не было (в Магадане вообще нет крематория), тело увезли на самолете в Москву, поэтому слово «уход» и выплыло, а не похороны и не смерть, – после того, как его не стало в Магадане, Алла Константиновна все, кажется, забросила, включая и домашнее хозяйство, к которому никогда особенно не тяготела, и к книжкам остыла. На углу стола, где она держала книги, которые в данный момент читала, недели две лежал Кафка с длинной кожаной закладкой, застрявшей среди первых страниц, потом Камю с такой же присохшей корочкой… Почему они, а не, скажем, Булгаков, по которому все сейчас сходят с ума, или тоже очень популярный Трифонов? Но и модернисты остались непрочитанными (или неперечитанными – были раньше эти книги в их доме) – не читалось мамочке.
Что-то она стала писать – не в тетрадке, а на стандартных белых листах, складывая их пополам. Повесть о жизни? Донесения Лампиону? Неизвестно. Прятала Алла Константиновна куда-то эти листики, а Нина, естественно, и не пыталась их отыскать.
Так что, наверное, в интересах Аллы Константиновны было то, что Нина все свои отпускные дни – в том числе и субботы и воскресенья, когда мамочка была свободна, – проводит вне дома, не мешает ей, не отсвечивает. Странно это было, потому что после ухода Лампиона Нина думала, что станут они с Аллой Константиновной ближе, что придется ей теперь нежить и лелеять мамочку, понесшую такую утрату, побольше сидеть дома (может, даже секцию стрельбы бросить), побольше разговаривать, рассказывать о Предприятии. Но ничего этого не понадобилось. Алла Константиновна никак не давала понять, что нуждается в повышенном внимании, соучастии… А навязываться было бы бестактным, кощунственным даже, потому что – что и говорить! – Дракон был человеком незаурядным (если человеком вообще – и такое думалось всерьез), и, вкусив с ним горного воздуха, не могла Алла Константиновна, наверное, обычно плавать в тухловатой атмосфере быта, службы, семьи. Думал ли об этом Дракон, составляя план своего ухода? Или что ему какие-то эмоции оставленной женщины, главное – чтобы она в нужный час вскрыла пакет с цветочками и позвонила в соответствующую организацию? И не глупо ли вообще ждать жалости со стороны Дракона? А мамочку было жаль.
– Знаешь, – сказала вдруг как-то Софьюшка, когда они, напарившись и поплескавшись несколько раз в холодноватой все-таки воде, шуршали обертками, приготовляя завтрак, – мне иногда кажется, что стоит закрыть глаза, как Сергей Захарович снова тут окажется.
– И ты на него снова кинешься с обличениями?
– А что? – спросила Софьюшка. – Он интересно рассуждает…
– …кого бы съесть.
– Что?
– Ничего, – сказала Нина, – проехали. Давай подрубаем.
«Если так будет продолжаться, – подумала она вдруг, – и квартиру мне все-таки дадут, мамочка и вовсе замкнется в своем одиночестве. Не исключено, что в один прекрасный момент она меня призовет и тоже покажет, где у нее лежит этот конверт с нарисованными цветочками. И что это будет: действительно ли она получила этот номер телефона, а вместе с ним и право на ту же церемонию помещения в цинковый ящик и последующую транспортировку в неведомом направлении неизвестно для чего, или вопреки приказу запомнила, затвердила оставленный Лампионом номер, чтобы пробиться хотя бы после смерти к нему, если пустят, конечно? Так кто же она – Драконша или самозванка? Но с чего я это все взяла? Какой конверт, какие цветочки? Да ведь это с ума надо сойти, чтобы поверить, что и Аллу Константиновну так уберут. И кто сошел с ума – я или мама?»
– Знаешь, мне и в Венгрию не хочется, – сказала она Софьюшке, – лежать бы вот так – и никуда не надо.
– Нет, – сказала умная приятельница, – Венгрия – это прекрасно. Там сухое вино удивительное. Опять-таки Лист, Кальман, скрипки…
«А может, я потому не хочу ехать, – продолжала Нина свои размышления, – что жду, когда она покажет мне этот конверт? Может, она и записи свои к этому моменту готовит? Только зачем?»
Наконец в середине июля позвонила секретарша начальника и попросила срочно явиться. Тут и гадать не приходилось, почему вызывают. Правда, крутились скверные мыслишки, что или какая-нибудь бумага заковыристая из Минсельхоза пришла, или кому-то приспичило сенокосчиков ревизовать – а управление, хотя и было штабом всего сельскохозяйственного, производства, имело, как и каждое учреждение, план на заготовку кормов – несколько тонн, не так уж и мало в пересчете на одну канцелярскую голову. Но главным было все-таки предчувствие, что это квартира. «Квартира, квартира, квартира-кабаре, ты отдана мне для наслажденья!» – дикий, конечно, стих. При чем тут кабаре, например? И какие наслаждения связаны с однокомнатной квартирой в обычном блочном доме (а речь шла именно о такой, причем вполне определенной, даже адрес был известен). Обычные четыре стены и кухня плюс совмещенный санузел. Но все равно петь хотелось. Это ведь квартира! Собственная! Из той мечты о зеленом паласе, полированной стенке со всякими безделушками и росистых колокольчиках, черт побери!
По идее, конечно, поручить охрану квартиры (мало ли у кого притязания могут возникнуть, откроют и займут, а ты потом судись и доказывай, да и не докажешь еще, если с детьми вселятся, и начинай ждать сначала) – охрану следовало поручить Алле Константиновне. Но в нынешнем своем состоянии глубокой задумчивости та даже на радостную весть не смогла должным образом отреагировать. «Ах, квартиру дали? Что ты говоришь! Отдельную?» – только и всего, а у самой, заметим не для ехидства, а с целью установления исторической справедливости, у самой замечательной мамочки отдельной, квартиры не было ни разу – то комната в бараке в Школьном переулке, то в коммуналке на Портовой. Могла бы, кажется, за свою самостоятельную дочь как следует обрадоваться, ведь та, Нина то есть, сама – своим трудом; головой, энергией (а не пупом, извините) – эту квартиру заслужила, так нет – только «Что ты говоришь! Ах, как хорошо!», не эмоция, а морковный кофе.
И отзывчивая Софьюшка в данном случае оказалась не на высоте: ей, видите ли, на раскладушке жестко будет спать, подавай ей в Нинину квартиру ее старую, продавленную тахту, а то по утрам все косточки болят. Старость, конечно, не радости, старость нужно беречь и покоить, но ничего с тобой, любезная, не случится, если три недели на раскладушке поспишь, – зато соседей никаких, никаких воплей детских под дверью и скандалов в коридоре. А двухконфорочную плитку – последнее достижение магаданского комфорта и предмет особой гордости Софьюшки – Нина, так и быть, временно перетащит на кухню своей новой квартиры: вари и жарь, подруга, готовь званые обеды, а мы тю-тю, поехали уже. Путевок в Венгрию на управление пришло две, вторую дали доярке из пригородного опытно-показательного хозяйства Прасковье Степановне Рыдченко, средних лет полноватой застенчивой украинке, рекордсменке области по надоям, кавалеру орденов и прочее. Вдвоем они и составляли, как говорили в управлении, магаданскую делегацию. Звучит!
– Выступать вам там, естественно, не придется, – напутствовал их начальник, – но и честь свою не роняйте, если что…
А вот что – если? Какое оно может быть? Но тут и начальник ничего предсказать не мог – поездка эта была первой, программа ее была известна только в общих чертах: часть времени будет посвящена профессиональным интересам, часть – отдыху. Но ясно, что в обеих частях ронять себя нельзя.
– Деньги вам кое-какие поменяют, – последнее, что мог сказать начальник, – но вы там будьте умеренны, понятно?
В основном.
– Мне бы дочке ботиночки, – сказала Прасковья Степановна, – а так больше ничего и не надо.
– Купишь-купишь, – успокоил ее начальник. – Все понятно, Нина Сергеевна? Будете за старшую, хоть вы и моложе. Но все-таки университет. Там ведь с иностранцами встречались?
С иностранцами? Ну да, конечно, – кого в университете не было и нет, в том числе и на их, экономическом факультете. Но вот что интересно: университет – такая машина (или коллектив), что там совсем забываешь, откуда ты и что ты такое вообще – из Магадана или из Киева, там ты студент МГУ – и все, именно это главное, а детали биографии не имеют значения. Поэтому и каких-то особых отношений с иностранцами там не было, а были такие, как с родной Машей или не менее родным Изей. Поэтому и опыта отношений с иностранцами (именно как с иностранцами) у Нины Сергеевны нет никакого, но это ведь не в Америку ехать и не в Африку, а к друзьям-товарищам, так что обойдется, должно быть.
Гораздо сильнее пугало другое – эти самые профессиональные интересы: начнутся экскурсии по передовым хозяйствам, встречи и семинары, и все это, конечно, очень интересно, однако наверняка неприменимо совершенно в их специфических северных условиях, а потом ведь лето все-таки – благословенный климат, фрукты, венгерское море Балатон… Ну как тут по каким-нибудь полям и фермам таскаться?
Напоследок собрались втроем – Нина, Алла Константиновна и Софьюшка в квартире на Портовой – прощальный ужин (к романсу Вертинского отношения не имеет). Алла Константиновна приготовила фирменный рыбный пирог – треска пополам с палтусом. Софьюшка (ах пьяница! сопьется она еще в отдельной квартире) принесла бутылку болгарского вина «Монастырская изба» («А венгерского, извини, нету, все выпили. Только «Рислинг», но он ужасно кислый. У них, наверное, что-нибудь и послаще будет»). Ах, как все хорошо – как в старые добрые времена, когда, скажем, провожали Нину в университет (раз и два) или встречали ее же после окончания.
Нелепая мысль пришла Нине в голову: Виктора не хватает, хорошо бы, если б он сейчас пришел. Но откуда? Он и думать о них обо всех забыл. Да его и в те, самые лучшие времена никогда здесь не было – вспомни, девушка, как стояла у замочной скважины, а потом и вовсе на лестницу высовывалась, хотя знала, уверена была, что нет его там, но все-таки жалкую надежду лелеяла – а вдруг! Только это когда было и какой с той девчонки спрос! А сейчас думать об этом не то что глупо – просто смешно.
Вот и будем смеяться. Тем более что Нина Сергеевна (пора ее уже так называть, и возраст, и должность позволяют, а теперь и новая общественная обязанность – руководитель магаданской делегации, звучит, не правда ли?), Нина Сергеевна на Алика Пронькина полагаться не стала и горючим запаслась самостоятельно. Зная, как отрицательно Алла Константиновна относится к алкоголю вообще и к крепким напиткам в особенности (водкой для поездки запасемся, естественно, в Москве, чтобы здесь бутылками не звенеть и не; отсвечивать, не тащить их через всю страну, а теперь и Аэрофлот по какой-то новой, наверное, инструкции начал на них коситься, могут и вовсе изъять при досмотре, в Москве водка, к тому же, интереснее – «Столичная», например, да и сказать там должны, сколько ее взять можно, – интимная информация многоопытного начальника), Нина купила для сегодняшнего мероприятия здоровенную «Матру» – должно же быть у нас на столе что-то венгерское, раз поездка именно в эту страну готовится. И не только готовится, а уже осуществляется, раз сели за стол, и первый тост, конечно, за счастливую дорогу. Ух, черт побери, какая гадость! Из чего ее только венгры делают? И привкус какой-то мыльный.
– Тамбовский волк тебе товарищ, – вдруг говорит Софьюшка, воззрившись на Нину (чего это она?), и прибавляет: – и друг, когда ты со стены срываешь подаренный пенджабский лук!
Ах, вот оно что? Стихи. Вознесенский. Но что это Софьюшка вдруг вспомнила? Они уже лет пять как вышли.
Как в ГУМе отмеряют ситец,
с плеча откинется рука,
стрела задышит, не насытясь,
как продолжение соска.
Господи, до чего хорошо! И дальше там – просто гениально:
С какою женственностью лютой
в стене засажена стрела —
в чужие стены и уюты.
Как в этом женщина была!
Но ведь это – про амазонок! Именно про них. Знает Нина это стихотворение: «Вы думали – век электроники? Стрела в стене!.. Шахуй, отрава белокурая!.. «Агрессорка, – добавлю, – скифка…» Ты скажешь: «Фиг-то»…» Но Софьюшка-то откуда это знает? Не стихи, конечно, – они известные. Может, только Виктор их не читал. Но, может, и он теперь познакомился – если хочешь с веком в ногу шагать, быть на уровне, знать (любить не обязательно, это даже особый шик – заявить: «А я, знаете ли, Вознесенского не люблю – слишком выпендривается!»), знать обязательно надо. Но откуда Софьюшка про амазонок знает? Ведь ничего ей Нина о них не говорила, а Софьюшка сейчас эти стихи читает… Все равно хорошо, что вспомнила. Стрела в стене – это, конечно, образ.
– Ну а вам чтобы здесь счастливо оставаться! – произнесла Нина второй тост. – Обеспечивать надежность тыла, без которого не может быть никаких побед и достижений!
Еще глоток этого мыльного безумия. Честное слово, Нина о венграх думала лучше. Ну что это, право, они такое делают? Или это – только на экспорт? А сами предпочитают пить токай «самородный» и прочие благоуханные напитки?
– Ну вот ты и совсем взрослая, дочь! – сказала Алла Константиновна, глядя на нее сквозь «Монастырскую избу». – Совсем, – она еще раз подкинула это слово, словно взвешивала его на ладони, – совсем, – еще раз и двинулась дальше: – И теперь уже можно сказать, что такого счастливого продолжения я и не ожидала. Слишком много в юности твоей, а может, и в детстве, было признаков того, что ты не сумеешь жить с людьми, не сумеешь преодолевать свое «я», наступать на него, когда надо. Слишком много было своеволия, которому и я потакала, а спохватившись, уже не знала, что с ним делать.
Эта змея Софьюшка кивает, подтверждая правильность сказанного. И она, значит, так думает. Ну-ну, давайте, посмотрим, до чего мы сегодня дойдем. А с другой стороны, разве не было своеволия? Да было конечно. Как без него? Но разве это плохо? Интересно, ехала бы она сейчас в ту же Венгрию, если бы не ее доморощенное своеволие? Нет, конечно, – корпела бы в какой-нибудь школе или той же библиотеке, если б окончила филологический. Сама ведь она в нужный момент свою судьбу перестроила. Но послушаем.
– А что делать? Наследственность не переспоришь, думала я, – это Алла Константиновна свои размышления продолжает. – Но странно, выросла ведь ты со мной, а он – в каждом твоем поступке, в каждом движении присутствовал. Тут и фаталисткой стать не мудрено.
«Ну да, – параллельно думала Нина, – а я в то время приставала к ней с папочкиными координатами. Соль на рану посыпала. Теперь понятно, какую ярость у мамочки мои просьбы вызывали. Но ведь молодец, сдержалась, ни разу воли чувствам не дала, даже голос не повысила: не знаю – и все».
– А потом был момент, который я просмотрела, – продолжала между тем мамочка. – Когда наступило осознание поступков. Теперь я понимаю, как это произошло. И то, что я сама тебя к этому подтолкнула. Помнишь?
– Наверное, – Нина точно не могла сказать, что Алла Константиновна имеет в виду, только догадывалась, – это с вещами?
– Да, когда ты оказалась на самом верху своеволия. И тут нужно было или уж катиться в пропасть, или все искупать и надеть на себя узду. У тебя хватило ума принять второе решение.
Конечно, мамочка все это несколько примитивно представляет, слишком прямолинейно. В такой конструкции многие детали не учитываются, многие линии не просматриваются вовсе, но в главном – правильно. Перелом был именно там. Вернее, один из переломов. Точнее, поворотов. А то придется представить, что вся она изломанная-переломанная, нигде места живого нет, инвалид борьбы за развитие личности, да и только.
– Поэтому мой тост, – сказала Алла Константиновна, – за второе решение, за вдруг обнаружившийся ум!
За это отчего не выпить? Тем более что и Алик Пронькин с рюмкой тянется – он-то откуда взялся? Странная получается закономерность: как только появляется бутылка, так сразу и этот веселый выпивоха откуда-то является, как только – так сразу… Хоть свадьбу в «Метрополе» вспомнить. Никто ведь его не приглашал (эта подлая Тамара Васильевна вся перекосилась, когда Нина ей о своих гостях сказала), а он – нате вам – явился, да еще на хулиганский поступок ее подбил. Ну да ничего, славно тогда искупались, есть что вспомнить. А сейчас что будет?
Нина, благо именно она вино разливала, налила и в Аликову рюмку «Матры»: «Это для тех, кого нет сейчас с нами!» Такова легенда – надо ведь как-то объяснить этим психологам-исследовательницам причину появления четвертой рюмки. Сами-то они, конечно, в упор ничего не видят, а еще полагают, что в чужой душе разобраться могут. Ну да уж ладно, пускай поковыряются – это не лишено интереса, хотя и щекотно немножко, словно прутиком по голым пяткам водят (одно из развлечений в теплой бухте).
И вот ведь что еще интересно: когда-то Нина всерьез думала, что алкоголь сам Алик и подбрасывает, то есть думала, что сначала Алик появляется, а потом (или с ним) – уже алкоголь, то есть выдавала следствие за причину (самая распространенная логическая ошибка, кстати), а оказывается, что все наоборот: сначала все-таки алкоголь, а потом уже и Алик, не проявляющий пристрастий к каким-то определенным напиткам, ему без разницы, кажется, водка это или коньяк, или вот сегодняшняя намыленная «Матра» – все равно придет. Ну и спасибо ему за такую покладистость. С ним все-таки веселее, чем с этими исследовательницами, пить. Но ужас все-таки что за напиток!
– Я давно хотела вас спросить, – говорит Софьюшка, макнув язык в свою кислятину и тем ограничившись, – вы тут говорили о генах и наследственности – а кто был Ниночкин папа?
Вот подруга вывезла! Прямо в яблочко бьет! Ну-ка посмотрим, как Алла Константиновна этот выпад парирует? Будет после сегодняшней откровенности дальше запираться или нет? Сама ведь на этот разговор навела – ах, дурное влияние, наследственность не переспоришь… Вот давайте и посмотрим, что там в нас заложено и кем?
– Кто он был? – переспрашивает Алла Константиновна, словно не поняла вопроса. Но не в этом дело – время, конечно, тянет, ответ подыскивает. Но почему? Неужели не помнит ничего? – Да в общем, обыкновенный мужчина. Неглупый. Вспыльчивый. Отходчивый. Но, я бы сказала, поверхностный. Довольно типичная картина, не правда ли?
Ну конечно, типичная. Однако вы поглядите на эту Драконшу. Вы послушайте, что она говорит о своем бывшем муже и отце своей дочери. Он, видите ли, типичное ничтожество, чепуха и прочее. А она, позвольте спросить, кто? Интересно, что Алик думает об этом зазнайстве?
