Текст книги "Свобода в широких пределах, или Современная амазонка"
Автор книги: Александр Бирюков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)
Это был тот второй момент, когда пришлось подработать турбинками, как потом вспоминала Нина, и не Нина уже, а спокойная, уверенная в себе, знающая, что ей нужно и как это взять, Нина Сергеевна, – в этот момент пришлось напрячься, оттолкнуться, выпрыгнуть из алкогольной реальности, бог с ним, мальчиком. Да и был ли, как говорится, мальчик?
– Ты куда? – спросила мама, заметив, что она собирается – оставалось только натянуть куртку от тренировочного костюма, мама пребывала в мильтоновском раю.
– В парк, наверное, если там не очень скользко.
– С ума сошла. Ты знаешь сколько времени?
– Вот и прекрасно. Ты же сама не хотела, чтобы меня кто-нибудь видел. А сейчас темно и нет никого.
– Конечно, нет, – парировала мама. – Умные люди дома сидят.
– Ладно, – миролюбиво сказала Нина, – какая есть. Ты не волнуйся, я быстро.
С того вечера она снова стала бегать. То ли уступая маме, которая всего боялась, то ли самой так понравилось, но пробежки она осуществляла только вечером, почти ночью – часов в одиннадцать. И тогда, в первый вечер, стоило ей прыгнуть с крыльца и сделать несколько широких плавных шагов, как где-то невообразимо далеко остались и прозрачная утроба и такой же мальчик. Дышалось легко и свободно. И все было прекрасно. На свете счастья нет но есть покой и воля– здорово это было сказано когда-то. И еще было ощущение того, что не только ничего не случилось, но, напротив, все еще только начинается, как недавно, осенью, на стадионе около Стромынки.
Бежать в парк было довольно рискованно, потому что можно нарваться на ту еще шпану, но если с самого начала было страшновато, она изменяла маршрут и сворачивала с Портовой на проспект, здесь уже никто не пристанет, вверх по главной улице до Комсомольской площади с ее шпилем-телевышкой, там направо, по улице Билибина до аптеки и снова направо», теперь уже вниз, а там и родная (хотя это и не так) Портовая. Дна таких кружочка вполне достаточно, чтобы никакие мысли в голову не лезли. Все прекрасно и удивительно. И если на Портовой не такая «труба» (сифонит если не очень сильно, однако обычно дуло так еще), то можно и на третий круг решиться. Интересно, найдется ли такой мальчик, чтобы за ней в этом марафоне продержался?
Загадочным оставалось появление самовосстанавливающейся бутылки. Тут было несколько версий. Первая допускала, что Алик Пронькин достиг такой широты и такой твердости духа, что действительно был способен творить чудеса и даже являть их некоторым из своих старых знакомых. Но было это предположение уж слишком смелым в наш рационалистический век. Мог, во-вторых, сосед Поляков оказаться тихим алкашом, самоотверженно делившимся с неофиткой своими запасами. Но и это было маловероятным. Не стали бы, во-первых, держать алкаша в таком солидном учреждении. Не стал бы и он, во-вторых, расходовать утаенный напиток куда попало, не такие уж они, алкаши, щедрые, скорее, наверное, наоборот – каждая капля на счету. Да и будь он алкашом, этот сосед Поляков, пил бы он и прятал скорее всего не водку, а бормотуху, «бормана» – они именно этот напиток предпочитают. Но существовала и третья версия, что водку покупала Нина. Стоит такое допустить, как весь туман рассеивается и никаких чудес не надо. Так оно, наверное, и было, а другие версии и рассуждения появились как самооправдание – не я это делаю, меня заставляют. Если все так и было, то тем скорее надо было убегать.
15
Она хотела уехать тайно, чтобы никто не узнал, – словно для того, чтобы потом, если ничего не получится, так же незаметно, как будто никуда и не уезжала, вернуться. Лучше всего было выбежать вот так, теплой майской ночью с легкой сумкой на плече, когда все или спят, или мыкаются в неразрешимой дремоте – вестнике приближающихся белых ночей, и не спеша двигаться и двигаться недели и месяцы через всю страну. Но куда она тогда, простите, будет поступать? Только в институт физкультуры, потому что за эти месяцы бега через всю страну (да и хватит ли их?) последние остатки знаний из головы улетучатся. А ей, черт возьми, на совершенно новый, неизвестный экономический факультет поступать – не знаешь, как и к собеседованию готовиться, что учить, что спросить могут. Тут одних тренированных ног мало. Да и не добежать ей, конечно. Ну до двадцать третьего километра, ну до сорок седьмого, ну до Палатки (восемьдесят семь километров) за четыре дня она еще кое-как доберется, но дальше – это уже лошадиная работа, а не способ преодоления пространства, поэтому придется лететь самолетом.
Однако Софьюшка, отношения с которой в последние месяцы практически сошли на нет, все-таки проведала о ее отъезде (наверное, через Аллу Константиновну, с которой тоже была в приятельских, хотя и менее интимных отношениях) и пришла накануне отлета – конечно, с тортом и бутылкой шампанского. Хорошо еще, – думала Нина, что своего барбоса-фокусника не привела, однако не исключено, что он где-то в окрестностях бродит, ждет условного сигнала, но представить его Алле Константиновне у Софьюшки, конечно, не хватит духу, а Нине он и вовсе не нужен, так что пусть подольше дышит свежим воздухом, дожидаясь свою ненаглядную трещотку.
Ну действительно, что пришла? И какие могут быть речи и наилучшие пожелания, когда ноет душа от недобрых предчувствий, словно сидишь в самолете, который идет на посадку, а пятью минутами раньше, когда добрый могучий «Ил-18» выпускал шасси, что-то стукнуло, но, видимо (скорее – слышимо), недостаточно, потому, что вышло как-то не очень громко, и летчики начали дергать и бросать самолет, так что стало и вовсе противно, чего на борту этой машины почти никогда не бывает, но больше уже ничего те стукнуло, и вот земля уже совсем рядом, сейчас будем садиться, а сколько у лас все-таки ног и как все получится – неизвестно… Тут бы сжаться, собраться в одиночестве с духом, чтобы мужественно пережить страшные минуты, а не чокаться шампанским, и без которого так мутит, что хоть беги из-за стола.
Нужно брать пример с Аллы Константиновны. Она все, конечно, понимает. Или догадывается, пожалуй, процентов на восемьдесят пять, что нет у Нины никакого академического отпуска и никто ей место в университете не бронировал, а значит, что-то скверное и стыдное случилось с ней прошлой осенью и сейчас придется этот стыд преодолевать и снова бороться за место под солнцем, и тут уж добрые напутствия и пожелания «высоко нести» нелепы и кощунственны даже – перед лицом той борьбы, которую предстоит вести, но Алла Константиновна только кивает всем этим глупостям и спокойно держит в поднятой руке бокал. Что и говорить, мужества ей не занимать! Но, может, и Нине что-нибудь из этого наследства досталось?
В одной руке держу бокал,
держу бокал.
Держу, да так, чтоб не упал,
чтоб не упал.
Другою обнял нежный стан,
Теперь я папа и султан —
из дурашливой песенки, которую Нина несколько раз слышала на Стромынке в самодеятельном исполнении. Там есть еще хорошие слова: «А чтоб все это совместить» – любовь к девушкам с возможностью выпить, – «простым студентом надо быть!» И добавлялось: «В МГУ!» Конечно, в МГУ, о другом вузе Нина и не думала, запасных вариантов не готовила. И оттого испытание предстояло ей особенно ответственное: пан или пропал. Но где наша не пропадала!
В тот вечер Нина, конечно, никуда не побежала, и потом, когда эти посиделки закончились и мама, вымыв посуду, угомонилась в комнате с книжкой, она вышла на кухню – как будто и не на разведку, а просто так, воды попить из крана. Конечно, надежды на то, что бутылка опять будет тускло поблескивать за столиком, было мало, но раз она уже появлялась, то чего бы ей, черт побери, не оказаться? Или для этого действительно какие-то сверхъестественные условия необходимы, а мальчик смелый, лукавый, проворный сам по себе ничего не может?
Не может, наверное, потому что не было ничего. Еще глупее было предположить, что кто-то ждет ее на чердачной площадке, хотя могло ведь так случиться, что Софьюшка, только простившись, сказала Виктору, который тут где-то и ошивался, что Нина завтра улетает, и тот, наскоро от нее освободившись, – запихнул ее в ее же подъезд или, даже не прощаясь, толкнул в сторону дома, на проезжую часть Портовой, черт с тобой, надоела, старая вешалка, – кинулся к памятному месту и сейчас сидит там, на последней ступеньке, негодуя и предвкушая… Отчего бы и такому не случиться? Или он такой же миф, выпускаемый из бутылки, как этот мальчик?
Но и Виктора не было. Ну и проводы, черт побери, устраивает ей родной город! Никакой теплоты, никакой нежности. Одно мамино катастрофическое молчание, гулкая тишина, когда все сказано, все понятно, говорить уже не о чем, пустые, никчемные слова, случайно сорвавшиеся с губ, бьются о железобетонные стены ситуации. Так на черта нужен ей такой город, бросить его скорее, бросить и мчать колеся, последнюю ночь вот только доконать как-нибудь. Или все-таки пробежаться? Светло то как, и спать совсем не хочется. Но мама уже и костюм тренировочный в чемодан упрятала. Черт бы побрал и эту маму!
Перед самой посадкой в автобус, словно все заранее рассчитал, у горагентства появился руководитель стрелковой секции архитектор С. Был он как всегда корректен, даже несколько чопорен, что выглядело довольно смешным в нервно-веселой и суматошной толпе отправляющихся в полет отпускников, однако и приятно было тоже – значит, не так уж плох Магадан, если находит в себе такие резервы внимания и галантности, олицетворенной в скромном букетике, купленном возле универмага «Восход». К тому же, вероятно, архитектор С. не всех своих вольных стрелков и стрельчих (?) так провожает. И за это ему особенное спасибо. Но поехали – Париж бежит провожая меня во всей невозможной красе.
Что же могут, черт побери, спросить на собеседовании робкую провинциальную девочку, поступающую на экономический факультет? Что-нибудь такое про прибыль, земельную ренту? Учебник политэкономии Нина осилила еще весной – оказалось, что это дело вполне возможное, хотя и скучноватое, конечно. Едва ли кто-нибудь в приемной комиссии ждет от вчерашней десятиклассницы (не знают ведь, что она уже поступала) знакомства с первоисточниками и четкого представления об экономических процессах сегодняшнего дня. Но что же им тогда надо? Не про колонны же Большого театра рассказывать?
Пожалуй, только один вопрос и можно предвосхитить: почему вы поступаете на наш факультет? – Хочу быть экономистом. – А почему? – спросят. – Потому что социализм – это прежде всего учет. – Правильно, девушка. А еще почему? – Потому что победит в конечном счете та социально-экономическая формация (вот какие мы слова знаем!), которая обеспечит наивысшую производительность труда. – Тоже, – скажут, – хорошо, а еще почему?
Ведь слышали они, наверное, все это не раз, и едва ли набор цитат их восхитит и удовлетворит. Нужно, вероятно, добавить что-то новое, личное. Но вот что?
– А кем, – спросят, – ваша мама работает?
– В библиотеке.
– Хорошо, конечно, – сейте разумное, доброе, вечное, – но не то, не тот профиль. А папа?
Вот тут можно отличиться. Кассиром в зоопарке! Чем не экономическая служба? (Хотя, какой в Магадане зоопарк? Так, смех один, стояли когда-то в парке несколько клеток, в одной белая медведица Юлька, в другой – анонимный бурый медведь, еще раньше, кажется, пара волков была. Но нету уже никого, и место это уже не вспомнишь.) Смешно? Ну тогда крупный хозяйственник или большой научный сотрудник. Впрочем, своих корифеев они лучше ее знают – тут не проскочишь. И вообще папу лучше оставить если с ним все так неясно.
Остается она сама, собственной персоной, – самой себя прикрывать придется, если за маму и за папу не спрячешься. Но ведь не скажешь, что ей нужен экономический факультет, потому что она хочет надежное место в жизни, высокую зарплату, отдельную квартиру, чтобы никаких соседей и никакой бутылки с полиэтиленовой пробкой из-за кухонного стола не поблескивало. А то скажут, что все это меркантилизм, недостойный» передового молодого человека, и нечего это стремление к наживе поощрять и оснащать высшим образованием в лучшем университете страны.
Значит, личную заинтересованность этой профессией нужно представить более топко. Скажем так: в наше время, когда женщина не только активно соперничает с мужчиной во всех областях жизни, но и во многих из них явно превосходит своей аккуратностью и расчетливостью, она хотела бы доказать, что производственные отношения, в управлении которыми до недавнего времен; ни, а то и по сей день, преимущества мужчин считаются неоспоримыми, также лучше регулируются специалистами-женщинами. Звучит, да? Ну а для того, чтобы стать специалистом по такому регулированию, ей и нужно получить экономическое образование. И не где-нибудь, t именно в лучшем университете страны. Так, кажется, неплохо. Тут все встают, бурно аплодируют, и на глазах у сбежавшихся со всех этажей абитуриентов председатель приемной комиссии торжественно разрезает красную ленточку, натянутую перед парадной лестницей, ведущей на второй этаж и выше (владения экономического факультета – под самым стеклянным куполом), – входите, пожалуйста, Нина Сергеевна! И она войдет.
Может быть, это покажется мистикой, но в тот момент, когда она рассуждала таким образом, Нина увидала отчетливо, во всех подробностях, кабинет, в который она войдет через десять лет: аккуратный строгий гарнитур из темного полированного дерева, умеренной яркости ковер на полу, кремовые шторы на окнах, два телефона (красный, городской, и черный, без циферблата) на тумбочке, круглую хрустальную пепельницу на длинном приставном столе и рядом с нею, на хрустальном подносе, – слегка запотевший графин и два стакана. И тут же была она, сбрасывающая с покатых плеч пушистое и легкое красное пальто, чтобы аккуратно повесить его в крайнюю секцию гарнитура, обнаруживающая во всем теле приятную свежесть и легкость после привычной пробежки в парке и чашки обжигающего кофе и глазами уже тянущаяся к сверкающей поверхности стола, на котором она будет сейчас безжалостно рассекать узлы, шрамы, тупики, тесемки и лохмотья проблем и вопросов, которые наработали разжиревшие и потные растяпы и пьяницы, по недомыслию именующие себя хозяйственниками. Она словно видела их фигуры, их расплывшиеся телеса, выстроенные вдоль деловой стенки кабинета – короткие руки стыдливо опущены к животам, и самое себя, тоже обнаженную, но так много выигрывающую на этом – тестообразном фоне – пусть смотрят, черт побери, как она сейчас будет кромсать эти проблемки и вопросики, только ни звука, господа, ни слова, иначе тотчас пойдете вон, и она без вас прекрасно решит, как обеспечить поголовье области самым дешевым и питательным фуражом (или как там еще эти корма называются? всех подробностей она сегодня еще не знает).
…и легкие месяцы будут над нами как снежные звезды лететь,
А может быть, бросить все это и снова подать документы на филологический? Бог с ними, с материальными благами и задачами эмансипации – найдутся и без нее воительницы и стяжательницы. А вот она-то как без книг, без тихой радости, без счастья, наконец, оттого, что; они есть и больше ничего не надо? Все это прикажете арифмометром заменить? «Но… Но вернуться – это значит снова оказаться в одной упряжке с Антошкиной, Лобзиковой и прочими, даже хуже, чем, в одной упряжке, – они впереди, на втором курсе уже, а она все сначала начинает, в самом конце стоит, вот как они ее наказали. Воевать за свое место – среди них, на факультете, около любимых книг, надо было тогда, в тот момент, когда Антошкина – воспитательница нашлась! – сунула ей конверт с деньгами на обратный билет. Вот тогда нужно было разыграть притворное изумление: «Да что вы, девочки? Да разве я собиралась? Оставьте, пожалуйста, себе эти деньги. Самим пригодится, я ведь знаю, что с деньгами у вас не очень!» – и оттолкнуть протянутый конверт, а она взяла… Испугалась? Но кого? Антошкину и остальных? А что они ей сделать могли? До драки бы дело не дошло, а потом можно было и в другую комнату перейти, поменяться с кем-нибудь. Испугалась, что в деканате скажут? Но они ведь могли и не решиться туда пойти, постыдились или постеснялись бы, или еще что-нибудь. Тем более не стоило так спешить, можно было бы и подождать, чем все кончится. Нет, она тогда себя испугалась: раз такое натворить могла, то что дальше будет? – и они ее тоже испугались, потому и постарались поскорее избавиться. Это уже потом, в неблагоприятной домашней среде, которую с теплым сиропом филфака МГУ никак не сравнишь, она научилась турбинками подрабатывать, ограничивать себя и обуздывать до такой степени, что с головой стало что-то твориться, видения пошли – как с Софьюшкой, например, или вот с этими голыми негодяями. Но ведь только так и можно было жить, наверное, – укрощая себя, только так и можно чего-нибудь добиться.
А раз так, то пусть будут арифмометры, счеты с древними костяшками, калькуляторы электрические еще какие-то появились. Все это она освоит, нигде не отстанет – только воли себе не давать, спрятать свое «я», бродливое (или бродильное, бродячее?, как тесто, зацементировать все поры, одеться в броню (ах, Орлеанская девственница – см. Вольтер. Указ. соч.,) и через трудности – к звездам, что можно выразить и поняв пошли бы все подальше, все равно будет так, как я хочу Противоречие? Обуздывать себя во имя своеволия? Нет противоречия – снято, как говорят философы-классики, потому что хотеть-то она будет только то, что надо. А кому надо? Ей, конечно.
Конкурс на экономический факультет был куда меньше, чем на филологический, ее медаль произвела соответственно большее впечатление, к тому же и держалась она спокойнее других, уверенно даже, чему способствовала и обретенная в этих размышлениях платформа, и хорошая физическая форма, поддерживаемая ежедневными пробежками по дорожкам знакомого стадиона.
Собеседование она легко выдержала и послала маме успокоительную телеграмму. Предстояло, правда, объяснить в письме, почему она оказалась на экономическом факультете и что ее ждет впереди, однако все это было гораздо легче, чем возвращаться недавно оскорбленной и оплеванной, хотя это было и не совсем так, как мы только что видели. Тон письма был сдержанно-ликующим, что вполне соответствовало ее нынешнему и будущему настроениям сразу.
16
Для человека, который умеет читать (еще это называется «работать с книгой», однако сей термин не что иное, как витийство и краснобайство, уводящие в сторону от действия, владеют которым, к сожалению и удивлению, далеко не все грамотные, увенчанные дипломами и прочими отличиями люди), так вот, для такого человека учеба даже на самом далеком от его способностей факультете не представляет никаких (именно никаких!) трудностей, потому что умение читать включает в себя и умение понимать прочитанное. А если ты это понял, то ты это знаешь. А если знаешь, то иди себе, пожалуйста, дальше, пока… Но тут уже пределов нет. Пока не надоест? Но ведь не надоедает. Это как у пьяниц – чем больше узнаешь, тем больше хочется. А исчерпать премудрость тех, даже самых общих предметов, которые читают (тоже ведь чи-та-ют, еще одна сторона того же умения) на первом курсе, тоже, наверное, невозможно, поэтому главное – не зарываться, оставлять время и пространство (то есть голову и руки) для маневра, видеть, что делается по сторонам, и не пропускать ничего интересного. Ту же общественную работу, например.
Важно было сориентироваться в окружении, то есть понять, кто есть кто и как с ними быть. Наблюдение номер один: экономический факультет менее престижен и потому, менее аристократичен. Филологический, журналистики, исторический, даже, казалось бы, замухрышистый юридический выглядят сиятельнее, потому что в их славных стенах обучаются (или только недавно обучались) дочери, сыновья, племянники X., Ф., С. и так далее, а на экономическом таких звезд первой величины ни одной. Более или менее знаменитые фамилии (на уровне замминистров и всевозможных генералов) были представлены, но это, конечно, не то сияние, таким разве что на фоне технических и естественных факультетов – физического, химического и т. п. – выделиться можно, но тем, кажется, не до сравнений, считают свои атомы, варят сверхдлинные молекулы и о репутации не печалятся.
(Но – и это уже прикидка на будущее – присутствие на факультете звезды второй величины или даже третьей звездочки может оказаться куда полезнее – в личном плане, – чем присутствие первой, какой-нибудь X. И не только потому, что в силу известных обстоятельств X. легко может стать кем-нибудь другим, а и потому, что был бы ее папа на прежнем месте, тебя бы к ней – очень вежливо, конечно, – близко не подпустили, а если бы, уступая ее к тебе горячей привязанности, и поступились бы какими-нибудь правилами семейной безопасности, то устроили бы такую проверку до четвертого колена включительно, что бог знает что могло бы при этом вылезти, а это, при неизвестном собственном папаше, чревато. Но самое главное в том, что если верить в свою звезду, мелькнувшую в этом уютном кабинетике с полированной стенкой, то менее известный папа может для ее (звезды) достижения сделать гораздо больше, потому что он гораздо ближе ко всему этому делу, прежде всего, и стоит, туг его участие предельно, конкретным может быть. Вот это особенно помнить нужно, когда смотришь по сторонам.)
Наблюдение номер два. Если судить по половому признаку, то экономический – такая же женская вакханалия, как и все другие гуманитарные факультеты, на весь курс – только двое юношей: Миша Пироговский. (Пигоговский, он очень сильно картавит) и Иосиф Гибгот, у каждого в семье есть, наверное, своя Клара Марковна, старший экономист, дело которой они и решили продолжать. Эти уж точно будут шагать, укрепляя семейные традиции. Иными словами, эмансипация имеет здесь столь основательный задел, что будущее выдвижение на самые ответственные посты Нины и таких; как она, более чем гарантировано.
По социальному признаку факультет, тоже весьма одиозен. Решительно преобладают дети служащих, «производственников» (женского пола, мужского нет вовсе) – считанные единицы, видимо, в массе своей они предпочитают заочное и вечернее обучение, ну и, вероятно, более, специализированные факультеты, не понимая достоинств именно университетского образования. То же можно сказать и о детях рабочих и колхозников – их немного. К тому же социальные отличия стремительно стирает набегающая и все сокрушающая волна мини.
Пройдет год – и мини снивелирует всех в одну, единую массу, создаст новый умопомрачительный и потому желанный для каждой стандарт, были бы молодость, приличные ноги и немного фантазии. А мини – это ведь не только манера одеваться, это и линия поведения, особенно на первых порах, когда твоя юбка вызывает настороженность и ухмылки, а то и наглое желание раздеть тебя вовсе, отсюда, в качестве отпора, возникает независимость, переходящая в дерзость, громкий смех и длинная сигарета, которая так хорошо гармонирует с длинными ножками (ставшими еще длиннее благодаря торжествующей моде). Да здравствует Мини, да скроется… Враг? Так, наверное, потому что недоброжелателен у мини хватает.
Лучше всего на стремительный прорыв носительниц Нового направления наблюдать с третьего этажа, из-под самого купола, когда они – свои экономистки, или еще более блистательные (отдадим им должное) филологини, а также менее монолитные в своем движении юристки (на их факультете мужская прослойка самая большая) – поднимаются по широкой, плавной лестнице к самой большой аудитории. Оказывается, на идущую женщину лучше всего глядеть откуда-нибудь сверху, она становится тоньше, изящнее, чем если бы глядеть на нее в упор. К тому же тонкие, звонкие – оттого что не видно каблучков – колени поднимают эти узкие полоски ткани, полуобнажая бедра, и все пространство вокруг наполнено шелестом одежд, цоканьем каблучков, всплесками смеха. Что-то очень мистическое есть в этом непрерываемом шествии, словно новая орда, а точнее, новая цивилизация решительным маршем вступает в завоеванный без единого выстрела город, влача в своей упругой массе нелепых пленников – безрадостно одетых мужчин, и страшно подумать, что за торжество, что за оргия начнутся в гигантском амфитеатре, как только прозвенит звонок-приказ, – Жечь, жарить их, наверное, будут, – предварительно истоптав сотнями острых шпилек, разложат костер на длинном, как платформа, столе возле кафедры и зажгут, а потом каждая съест по куску этого полусырого жертвенного мяса, чтобы причаститься к общему движению, восстанавливающему на земле легендарный порядок, когда-то повергнутый этими нелепыми ублюдками, а также переходом от скотоводства к земледелию. Так им и надо!
Острую радость доставляла мысль, что в числе жертв неминуемо должен был оказаться и тот гориллообразный любитель жесточки, из-за которого случился скандал на Стромынке. Его, гада мосластого, можно было бы обглодать еще живым, Нина бы первая начала, если бы такое действительно свершилось. И, может быть, все это действо лучше провести не в царстве льющегося через прозрачный купол света – увидят и отберут, а устроить ночную облаву на Стромынке, сволочь их всех в танцевальный зал в подвале и там жечь без посторонних глаз, потому что ночью на Стромынке посторонних не бывает, разве что две-три вахтерши, которых нетрудно будет связать.
А потом (или тут же) нужно выловить и вытащить на середину всех этих дур типа Зины Антошкиной (это она сказала тогда: «Здесь ты жить больше не будешь, поняла?») – широкоплечих, узкобедрых мужланок (интерсексуальный тип, по-научному, Нина видела соответствующую картинку в учебнике по гинекологии, когда собиралась идти на ту операцию), тех, что не понимают (в Силу врожденного недостатка красоты) силы и возможностей своего пола и стремительного и могучего движения Мини, освобождающего этот пол от унизительного рабства. А что делать дальше? Обвалять в пуху и перьях, как раньше они поступали с ведьмами и распутницами, а по сути – с провозвестницами движения Мини, обвалять, благо подушек на Стромынке хватает, и подвергнуть остракизму, то есть изгнать из родных стен, гнать если не за Можай (это все-таки далековато, современный Можайск, наверное), то уж точно до Черкизова. Значит, нужно будет предварительно клейстер из муки сварить в большой кастрюле или клею канцелярского купить побольше, чтобы перья прилипали – деготь ведь в Москве не достанешь. Пусть где-нибудь на Соколиной горе отмываются потом. Так тебе и надо, Зина Антошкина!
Было все это, конечно, не более чем мечты, достаточно шальные, чтобы к ним относиться всерьез, но и уже обусловленные опытом восемнадцатилетней жизни, то есть чем-то определенные, – от казавшегося тогда очень широким подоконника в их комнатке по Школьному переулку до дерзких, проявлений на квартире у Пети и около чердачной двери; было уже и достаточно рассчитанное желание взлететь (не путать с наивными мечтами первоклассницы), подняться над условностями и условиями уготовленного судьбой существования… Все на всю оставшуюся жизнь было определено к рубежу восемнадцати лет, и если эта определенная перспектива вдруг включала в себя столь наивную фантастику, как сжигание гегиных в ленинской аудитории или кукование обвалянных в перьях антошкиных на Соколиной горе, то виной тому была регулярная взвинченность, настигавшая Нину по утрам после веселящих тело пробежек по любимым дорожкам и чашки крепчайшего кофе, которой она стала обходиться вместо завтрака. Эту взвинченность не могло, не успевало погасить довольно долгое путешествие от Стромынки до Манежа – сначала в набитом трамвае, потом в еще более утрамбованном метро. Напротив, эти теснота, гам, давка, казалось, еще более заряжали ее энергией, и, оказавшись под стеклянным куполом, на самом верху здания по Моховой 11, Нина чувствовала, что могла бы, наверное, сейчас взлететь – если не с первого этажа на их третий, то хотя бы вот тут, под самым куполом, только оттолкнувшись посильнее от перил, поплавать. Соблазн был так велик, что она с нетерпением ждала звонка, который, естественно, положит конец ее сумасбродству. Ну вот и звонок!
Вопреки ожиданиям – ведь речь шла не о любимых предметах, а сначала о дисциплинах самых общих, потом все более и более специально-экономических – учеба сразу же увлекла Нину. Что тут сказалось? Уровень преподавания, который в Московском университете был традиционно высок даже и на этом, не самом блистательном факультете? И это, конечно. Или то, что последние полгода, больше даже, она практически бездельничала – потому что не считать же работой неторопливую возню с книгами в библиотеке, которую, кстати, всегда можно было прервать, если в руки попадало что-то, что срочно хотелось прочесть, – и, конечно, она соскучилась по серьезной работе, или (по ее терминологии) чтению? Это, наверное, сказалось даже больше. Прибавим сюда и некоторую схиму, запреты, которыми она себя, памятуя о прошлом скандале, надежно окружила: а) Не сближаться с соседками; б) никакого алкоголя, потому что и моргнуть не успеешь, как Алик опять начнет свою бутылку подсовывать, а это уже будет нарушением спортивного режима и вообще распущенностью, после которой все может быть; в) гегиных в любом виде – пусть хоть принцем нарядится – жечь, твердо помня, что всем им одно место – на огненном костре, впрочем, можно и не жечь, чтобы лишнюю вонь не разводить, а искромсав, истоптав шпильками, выбрасывать в окна на проезжую часть улицы Герцена, пусть там троллейбусы своими тяжелыми шинами завершат это дело, нужно только придумать какое-нибудь приспособление вроде лифта, потому что окна высоко, просто так не выкинешь; г) не увлекаться тряпками, так как тряпки – они тряпки и есть, и нечего делать из них культ, к тому же лучшие из них, которых хочется, стоят немалых денег, а стипендия на первом курсе всего двадцать два рэ, без домашней дотации и так не обойдешься, а мамочка, как известно, деньги не лопатой гребет, к тому же тряпочный интерес способен так увлечь, что и заповедь «а» окажется на его основе нарушенной, от чего рухнет и вся оборона. А на что же тогда прикажете опереться?
Вот такие четыре немудрящих пунктика, сформулированных довольно размазанно (но будет еще время всему дать точные очертания, пока важна сама мысль, идея обороны и определение противников), были положены в основу ее новой студенческой жизни, в которой теперь главным стала учеба.
Но была еще и общественная работа. Началась она с робкого почтения, которое вызывали у Нины длинные и узкие полосы факультетской газеты «Экономист», появлявшиеся время от времени в коридоре около расписания. Почтение вызывало то, что в газете рассказывалось (жутким, правда, языком) о вещах, для нее не только новых, но и таких, до которых ей, первокурснице, нужно было еще расти и расти: НСО (научном студенческом обществе), первенстве МГУ по волейболу (для женских команд, конечно, – откуда на их факультете взяться мужской?), прогульщицах и хвостистках, которые тоже появляются позже. Делали газету, конечно, старшекурсницы, ей, новенькой, даже такой расчетливой и своенравной, все-таки казавшиеся людьми необычайными, живущими своей, непостижимо завидной жизнью, о которой они кое-что и рассказывали на небрежно разрисованных листах ватмана. Конечно, заметки следовало более тщательно редактировать. Конечно, название газеты «Экономист» было не очень удачным для их сугубо женского учреждения (а может, сделать так: «Экономист» большими буквами, а в конце две маленьких – «ка»: «ЭКОНОМИСТ(ка)», как когда-то партия называлась – ВКП(б)?) Но тогда это «ка» должно и что-то отдельно означать. Только что? Хоть, в словарь залезай! «К» – это может быть качественные, кисейные, крепкие, крылатые… А вторая буква тогда как расшифровывается? На русском, кажется, и слов своих на букву «а» не существует. Арбуз, ансамбль, ассамблея – это все не то. А что если амазонки? Крылатые Амазонки! Здорово?
