Текст книги "Свобода в широких пределах, или Современная амазонка"
Автор книги: Александр Бирюков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 35 страниц)
Поэтому пока самое время не торопясь понежиться, погреться.
Но сделаем еще один, довольно перспективный, вывод. Витя, о судьбе которого Софьюшка продолжает печься (о чем свидетельствует и только что состоявшаяся полемика), перестав быть дерзким охламоном, видимо перешел в амазоны, если такие все-таки существуют, потому что явно стремится к завоеванию мира или хотя бы ближайших окрестностей. А это уже кое-что значит. Ну, например, что может у них все повториться и состояться, только, конечно, не на чердачной лестнице – и не у первого (ближайшего) столба, хотя и не сейчас, не сейчас, конечно. А сейчас нельзя орать, парить и блаженствовать, потому что наступают первые и самые трудные испытания. Вот сдадим их (в смысле – завоюем), а там посмотрим.
Лампион убрался внезапно и даже как-то изысканно. Убрался – в том смысле, что получил свой окончательный убор, свое последнее убранство, и лежал теперь тихий, спокойный дядечка (отнюдь еще не старик) со светлым челом, воплощение истины, которая с его уходом стала гораздо дальше, но и гораздо дороже.
Запомнился еще один разговор – уже в начале зимы. Говорил Лампион.
– Вот вы без устали склоняете – Мандельштам, Бабель, Васильев… Как будто уничтожались самые талантливые и неподдающиеся. А это неверно. Да я вам десятки имен назову, вы их и не слышали никогда – а писатели тоже, но, скажем мягко, не такие талантливые, да и на своего же брата не прочь были капнуть, а так же сгинули, как и гении. Почему?
Одни говорят – лотерея. Другие – машина. А точнее, наверное, – дракон. Небольшое такое, но прожорливое, непредсказуемое животное. Как там у вас Высоцкий поет? «А тем временем зверюга ужасный коих ел, а коих в лес волочил». Этот сначала что сделал? Ближайшее окружение скушал. Случайно? Отнюдь. Вспомните времена Ивана Васильевича. С кем первым расправилась опричнина? С самыми верноподданными дьяками. А почему? А потому что они ближе всех стояли. Ведь враг, если он настоящий, он осторожный, прячется, выжидает, а друг-соратник, естественно, ничего не боится, может даже в душе ликует: ну, теперь заживем! А его хам – и нету.
Дальше так и пошло. Никто не знает, когда дракон проголодается, когда и в какую сторону он на охоту пойдет или не пойдет вовсе, потому что живот болит и он сегодня только кино смотреть будет.
И эта непредсказуемость – боюсь утверждать, но так мне кажется, – может быть, была его главным достоинством, потому что всех заставляла быть настороже, внутренне собранными, не давала обществу в целом дремать и жиреть. Будешь дремать – скушают. Будешь неповоротливым – не успеешь увернуться. Дракон был чем-то вроде санитара, как мы в природе волка или любого другого хищника зовем. А если он в природе нужен, то, наверное, и в обществе без него не обойтись, не так ли?
Ну, может быть, не всегда, не во все времена. Вот сейчас, например, когда в мире относительно тихо – Польша (она во все времена бунтовала) и Китай не в счет, разумеется, – когда ничего серьезного не угрожает, можно и подремать немножко. А если новый Гитлер объявится? Или какой-нибудь атомный маньяк? Тут спать преступно, самоубийственно даже.
– А как вы их выращиваете? – спросила Нина. – У вас инкубатор какой-нибудь есть, где они до поры до времени сидят? Или морозильная камера?
– Глупая девочка, – Лампион весь светился от удовольствия, кажется, даже потянулся, чтобы погладить ее по голове, – если будет общественная необходимость, он сам появится, понимаешь?
(У Шварца что-то есть такое, кажется. Так и называется – «Дракон». Надо маму попросить, чтобы взяла в библиотеке.)
Умер Лампион красиво и неожиданно. Они с мамочкой телевизор смотрели, сидели рядом в креслах. Показывали «Шурале» – не вершина, конечно, балетного искусства, но Лампион видел, наверное, в этих прыг-скоках куда больше, чем заурядный зритель. Здесь он был большой ценитель. А потом – словно заснул. Алла Константиновна его сначала не беспокоила, даже телевизор приглушила, а потом уже и спектакль кончился, ей уходить пора…
Она сразу вспомнила, что Сергей Захарович не один раз, полушутя, правда, но и серьезно в то же время, показывал, где лежит пакет, который надлежит вскрыть, если с ним случится что-нибудь серьезное, – обыкновенный такой конвертик авиапочты с картинкой-цветочками. В конверте был лист бумаги, на котором рукой Лампиона была написана единственная фраза: «Срочно позвонить в Москву по телефону…»
(Потом, когда все это случилось – цинковый гроб, опечатанная квартира, но особенно после того, как прилетевший из Москвы эмиссар – а как его еще назвать? – сказал Алле Константиновне: «Конверт, пожалуйста, с номером нашего телефона!» – даже такую мелочь, представьте, не забыли, – Нина подумала, что все недолгое мамочкино счастье со стороны Лампиона было не какой-то вдруг вспыхнувшей любовью, а четкой предусмотрительностью: ему нужен был человек, который мог бы в эту минуту вскрыть конверт с цветочками, вот он и нашел себе подругу дней суровых.)
Телефон в Москве тотчас ответил, и когда Алла Константиновна, представившись в самой короткой форме: «Здравствуйте! Простите, пожалуйста, вас беспокоит Дергачева Алла Константиновна из Магадана», словно кому-то были нужны ее имя, отчество и фамилия, изложила суть, ей велели никуда больше не звонить и побыть в квартире до приезда «скорой помощи» и милиции.
– И последнее, – сказал человек на том конце провода, – ключ от квартиры Сергея Захаровича отдадите товарищу, который подойдет к вам и спросит: «В Магадане всегда так холодно?» Понятно?
– Да, – сказала Алла Константиновна, – только у нас еще не холодно совсем, и пятнадцати градусов нет.
– Это неважно, – ответили в Москве.
Еще раз (и последний) они (Алла Константиновна, Нина, Софьюшка за ними увязалась, и ее тоже пустили) переступили порог жилища Лампиона, когда все уже было закончено – он лежал, убранный, в гробу, в обычном штатском костюме (награды его, естественно, тут никто раскладывать не стал).
– Прощайтесь! – сказал распорядитель – тоже в штатском, с траурной повязкой на рукаве. – Не тяните время.
Офицер, наверное. Еще несколько таких же подтянутых людей в штатском находились в квартире и на лестнице, а у подъезда, около двух громадных военных грузовиков, курили в кулак, чтобы не заметили, спешившиеся солдатики. Наверное, так и должно быть, чтобы Лампиона хоронили военные. Ну а то, что без артиллерийского лафета, так это, наверное, потому, что неудобно на этой конструкции гроб столько километров до аэропорта везти.
Сергей Захарович лежал в гробу не то чтобы как живой или уснувший (это все банальные преувеличения), а как замерзший, застывший, может – затаившийся даже, спрятавшийся от всей этой суеты, мелькания фигур, хлопанья дверей…
– Дракон! – шепнула потом на лестнице Софьюшка, и Нина сразу поняла, о ком она.
Фантастика, конечно. Но можно предположить, что этого человека решили пока вывести из игры или сам он себя вывел по команде сверху, чтобы потом, когда это будет нужно, проснуться и приступить к исполнению».
А что? Все действительное – разумно, все разумное – действительно. Это та почва, по которой несется безжалостная лавина амазонок. На лавину он не кинется – затопчут. А если какую-нибудь отставшую схватит – так на то он и санитар, отставать, конечно, никому нельзя. Отставшая амазонка – это, простите, чепуха какая-то.
33
И снова – как бы анкета.
Дергачева Нина Сергеевна, 1948 года рождения (а сейчас 73-й, то есть двадцать пять уже), г. Магадан, из служащих (наверное), член ВЛКСМ, образование высшее, ст. инженер-экономист (три года как университет закончила), медаль «За доблестный труд. В ознаменование 100-летия со дня рождения В. И. Ленина», не владеет, не привлекалась, не состояла, невоеннообязанная (ну это еще как посмотреть), замужем (о ее муже по конторе ходят легенды – даже интересно самой послушать, что-нибудь новенькое наверняка сообщат). Состав семьи. Тут, как говорится в объявлениях об обмене, возможны варианты. Вариант А (для себя): мать Алла Константиновна (кто же еще? особенно с тех пор, как Лампиона не стало и они снова оказались вместе, в одной комнате, потому что Лампион, хоть он и хороший был, судя по всему, человек, только квартиру им свою однокомнатную не оставил, а она сейчас Нине очень пригодилась бы, но то ли ему не позволили, то ли он с мамой так и не зарегистрировался). А еще кто? Софьюшка. Не по правилам, конечно, потому что она и не родственница даже, но ближе ее никого нет. Поэтому пишите: Раппопорт Софья Исааковна, проживает – проспект Ленина, около сберкассы, пенсионерка-общественница (педагог-воспитатель в Детском клубе «Орион»). Остальные пойдут по какой-нибудь другой графе ниже, в состав семьи не входят.
А теперь – вариант Б. Официальный. Та же мамочка Алла Константиновна, но должен быть еще и муж (с него это перечисление и начинать нужно), если выше сказано, что замужем. Значит (как его там? Удивительно, но, честное слово, едва не забыла. Ну и молодежь пошла – как собственного мужа зовут, не помнит), Славик, точнее – Вячеслав Владиславович Новиков, место жительства – Москва, место работы… Куда бы его пристроить поинтереснее? Он уже защитился, наверное, вполне самостоятельный человек, молодой растущий ученый, хотя едва ли что-нибудь серьезное получится из такого маменькиного сынка. А устроим-ка мы его в музей-квартиру Островского! Аргументы: в самом центре, улица Горького (а мечта о центре – идефикс, кажется, в этой бандитской семейке?), рядом книжный магазин № 100, через дорогу – «Дружба» (книги соцстран). Тут же Елисеевский – будет на досуге за треской и ветчиной в упаковке по два часа выстаивать. А что? В двух очередях постоял – и половина рабочего дня прошла, хотя у него как у научного работника и не восемь часов, а меньше, но ведь можно сразу две очереди занять, тогда быстрее управится. А через дорогу «Хрусталь», там красивые вещи бывают, будет новой жене (интересно, что за красотку ему совместными усилиями откопают?) подарки делать. И обедать удобно – рядом ресторан «Центральный», с 12.30 до 15.00 комплексные обеды: быстро, недорого и довольно прилично, если не привередничать. Кажется, хорошо она о бывшем муже позаботилась.
Со Славиком, значит, все в порядке. С мамой – тем более. Софьюшку сюда не пишем. Остается папочка. С ним по-прежнему все неясно. Ничего Нина не знает об этом Сергее Дергачеве, словно и не было его совсем, и налицо факт непорочного зачатия, что, имея такую мамочку, как Алла Константиновна, и не грех предположить. Хотя грех, конечно, ерничество и просто дурость. Но что думать прикажете, если информация отсутствует. Так, наверное, все легенды и рождаются – из-за отсутствия точных сведений (или из желания их игнорировать). Но тут-то и игнорировать нечего – пусто.
Контору этот пробел в ее биографии пока не раздражает. Но все равно нужно же будет когда-то сообщить: соберется Нина за границу поехать или еще что. Так что пора уже эту тайну потихоньку раскрывать. Ну, скажем, в такой форме: «Мамочка! Ты слышала, что сейчас модно генеалогическое дерево составлять?»
– Что? – скажет Алла Константиновна. – Где это еще такая дурь появилась?
Значит, до их сверхпрогрессивного учреждения (а этот коллективчик из ста с лишним женщин – активный собиратель всех новых идей и начинаний, будь то сыроеденье, мода на пуделей или интерес к загадочным свойствам человеческой психики) это еще не дошло. Правда, старые кадры, к числу которых относится и Алла Константиновна, все эти штучки с порога отвергают, но неизменно оказываются со своим брюзжанием в меньшинстве и противостоянии своим молодым (и молодящимся), наточенным и длинноногим сослуживицам.
– Почему же дурь? – урезонивает Нина Аллу Константиновну. – Почитай Солоухина, Чудакову…
– А! Все это ветхозаветное русофильство. Стоит ли такими глупостями увлекаться? Вспомни Тургенева, «Отцы и дети».
Ну да, конечно! Блаженной памяти образ Базарова. Что-то там такое типа: мой дед лаптем щи хлебал и деревянному идолу поклонялся – и мне прикажете за ним следовать? Известное дело – нигилист. Никакого ни к чему уважения. В том числе и к родителям. А они, как известно, его оплакивали. Тихие, милые люди. Может, и неведомый папочка – тоже тихий и мирный человек – скорбит сейчас где-нибудь о потерявшейся дочери и клянет на все корки ту змею-злодейку? А она, бывшая жена, этой ненависти разделить не может, потому все и скрывает? Но ты, папочка, мог бы и сам поактивнее быть, не маленький, чай!
А с другой стороны, если разобраться, зачем амазонке это чертово дерево? Коня к нему привязать? Подержи, папа, лошадку, пока я с товарками добычу делить буду. Да никуда конь верный не убежит, пусть сам пасется, травку щиплет, больше пользы будет. И считали свое родство амазонки, надо полагать, по материнской линии, потому что отцы случайные – захваченные или приблудные – были. Так ей-то зачем своего искать? Но хочется почему-то. И который уже раз хочется. И в горести, и в радости. Вот и говори после этого, что Эдипова комплекса не существует. Надо бы Фрейда почитать. Но в Магадане его не достанешь, даже в областной библиотеке нет, – более восьмисот тысяч книг, черт побери, а ни одной книги Фрейда. Ничего себе комплектация! С другой стороны, где они Фрейда возьмут, если его лет пятьдесят, кажется, у нас не издавали?
Но вернемся к варианту Б. Значит, мы рассмотрели: муж, мама, милый папочка… Пускай все же он будет.
Метро, милиция, манто… Ну это уже и вовсе дурь. А кто еще? Марина Цветаева? К сожалению, родственных связей нет – одно поклонение. Но будем говорить о живых.
Дальше, конечно, Софьюшка. В варианте для себя о ней следовало бы сказать подробнее, вот и восполним. Фиолетовая, костлявая, с вздувшимся животиком, плохими зубами (всю жизнь не следила), вдохновенный и бескорыстный, конечно, педагог. Виктор ушел – «…как говорится, в мир иной». Горечи по этому поводу Софьюшка, кажется, не испытывает – вполне хватает забот о школьниках. «А ты прочитал «Деньги для Марии» Распутина?» И указующий перст, как на известном плакате Моора. До личных ли тут огорчений? Или, точнее, до какого-то ли Виктора, если все огорчения, случающиеся в мире, – личные?
Виктор. Следующий он, конечно. Хотя почему «конечно»? Ну если говорить откровенно, то лучше, конечно, нет. По крайней мере, не было. И тогда, пережидая этот чертов август-сенокос, маясь от безделья (или купаясь в нем) и сожалея только, что нельзя вот сейчас, сразу взять всех этих быков за рога – для сельхозсреды образ, вероятно, достаточно точный, она думала непрестанно: «Ну когда же ты, фокусник, объявишься? Сколько же тебя нужно дожидаться, милый?»
Проще всего ее было застать вечером дома. Потому что если не считать трех тренировок в неделю и редких выходов в кино, она обыкновенно или дома сидела, или (очень редко) – у Лампиона (интересно ведь наблюдать Дракона-не-удел: чему он досуг отдает, как форму поддерживает?). Ну а если застать не мог, записку бы оставил, соседке передал, что был и куда позвонить. Но Виктор не приходил и не звонил. Какой же это, к черту, милый? И, видимо, мало мы их пронзали шпильками, выбрасывали в высокое окно самой большой аудитории на Моховой, и, откуда они шлепались на мостовую под тяжелые колеса троллейбусов. Ну ничего, еще не вечер!
А он явился к ним прямо на лежбище («А на острове Лесбос – лежбище чувих» – сама придумала!) – Софьюшка, наверное, выдала, где они загорают. Ее он сначала и заметил – белый лифчик, наверное, на десять километров сверкал.
– А, – потом кричит, – и Нинка-дура здесь!
Хорошенькое начало – совсем как раньше. Надо его, фокусника, поддержать.
– Дай пять рублей! – сказала Нина.
Лампион глазом не моргнул, но, естественно, такую вольность не одобрил – ему ведь все как в балете нужно. Или все это для него, дремлющего под солнцем Дракона, настолько мелко, ничтожно, что он и внимания не обратил.
– Потом, ладно? – сказал Виктор. – У меня сейчас, извини, одни крупные.
Он для убедительности и бумажник вытащил, продемонстрировал, сколько у него там двадцатипятирублевок – штук двадцать, наверное, не меньше. Интересно, он бумажник вытащил, потому что совсем дурак – то есть из-за своего успеха вовсе с ума сошел, или наоборот, ничуть не тронулся, сохранил верность привычкам и только что показал новый фокус – с этим самым бумажником. Для того и шел?
– А, – сказала Нина, не выпуская из поля зрения Лампиона, – ну тогда я не пойду!
Пусть Лампион позабавится, потешит себя высоким превосходством над людскими слабостями и мерзостями, но Нине-то каково, если ее даже хуже какой-то неграмотной Дуньки считают и ничего отсыпать не собираются? Пуп, что ли, не тот?
Виктор и настаивать не стал, даже не позвал, а, разоблачившись, улегся невдалеке – он, видите ли, тоже загорать будет, ему Софьюшка сказала, что здесь солнце совершенно необыкновенное, нигде больше такого в Магадане нет. Ну и пускай греется. Но интересно все-таки, какой пуп был у этой Маньки, чем она уж так привлекала? Просто женщин тогда мало было, вот всякая и могла золото грести, а пуп – обыкновенный, конечно.
(«Пупок чернеет сквозь рубашку, Наружу… – милый вид!» – Пушкин, между прочим. Подпись к рисунку, изображающему Татьяну за письмом к Онегину, – дело, как мы помним, происходило ночью, Татьяна в одной рубашке, оттого все прелести и видны. Но что, однако, за отточием? «Наружу… – милый вид!» Груди? Но это слово приличное, его не стоило прятать. Сиськи? Наверное, а то что Пушкин так или даже грубее выразиться мог – бесспорно. Мальчишка, скабрезник… У него и дальше в этом стихе у Татьяны – прелестной, восторженной, горящей в эти минуты любовью – живот болит самым натуральным образом. У Татьяны, пишущей письмо Онегину, болит живот! Пакость какая…
Нет: чернеет дорога приморского сада легки и светлы фонари… а никакой, простите, не пупок чернеет сквозь рубашку.)
Из случившегося явствовало, что Нина для Виктора – малоинтересная дурочка из того, преодоленного, периода, где были дешевое шутовство и лихачество, к которым он возвращаться не желает хотя бы потому, что на имеющиеся купюры он может купить себе что-нибудь поинтереснее. Конечно, двадцать пять рублей так, как пятерку, не сожжешь, понять его можно. Но она что – все это вытерпеть должна и спокойненько лежать под солнцем, словно ничего не случилось? Да не может она этого вытерпеть! Какая амазонка, простите, такое оскорбление перенесет?
– Ну ладно, – сказала Нина, – вы загорайте, а я купаться пошла.
Было это, конечно, чистым безумием – лезть в Охотское море, даже в такой благословенной бухточке вода едва ли теплее десяти-двенадцати градусов, тут и без придатков и даже без пупа мигом останешься. Но, видимо, не зря было сказано, что все в истории повторяется: первый раз в виде трагедии, второй – в виде фарса. А возможно, и наоборот, именно с Виктором трагедия и связана, а на свадьбе – фарс был один, но это мы потом разберемся – что серьезнее. Они, кстати, и спасать ее не спешат. Софьюшка близоруко тычется у подножия собственного трона, не может попасть в босоножек, Лампион ограничивается вежливым назиданием: «Нина Сергеевна, проявите благоразумие! Вода холодная!», а Виктор и вовсе пальцем шевельнуть не изволит, спокойно, лениво даже ее фокус наблюдает, – прошли те времена, когда он на потеху публике фиглярничал, а теперь пусть его позабавят. Ну так тешьтесь, пожалуйста!
С Аликом Пронькиным, конечно, проще было. Он и рюмку потом поднес, хотя там и согреваться особенно не требовалось, а здесь надежда только на ноги – убежать подальше, содрать поскорее все мокрое, отжать, кинуть на камни, чтобы сохло, и бегать, пока не согреешься. А потом выбрать место и позагорать подальше от этих дураков (Лампион, конечно, не в счет – он выше всех этих обстоятельств), пусть ждут или ищут, она не скоро теперь придет, обойдется как-нибудь без аплодисментов.
На этом все с Виктором и кончилось. И на что он свои капиталы тратил – и тратил ли вообще? – осталось неизвестным. Может, на машину копил, может, потаскушкам-натурщицам дарил – кто его знает…
Отношения с архитектором С. оставались долгое время до того тонкими, эфемерными даже, что иногда казалось, их и нет совсем, а все это – лишь старомодная галантность плюс снисходительность усталого, занятого человека: нравится тебе, девочка, – постреляй, пожалуйста, благо патроны есть и никто отчета, на что они расходуются, не спрашивает, а не хочешь – так и не надо… А то что он на нее как-то там, в тире, смотрел, когда она изготавливалась к стрельбе лежа, прицеливалась и плавно спускала курок, так может, это только одни ее предположения, потому что видеть-то она его в эти минуты не могла, на затылке глаз нет, да и не было никогда, наверное.
Но был один день, когда архитектора С., что называется, прорвало, что-то у него, наверное, случилось с тем фантастическим проектом, о котором Нина, да и почти никто тогда еще не знал, и он, после того как они побродили в совершенно ненормальную погоду (а Нина ее любила и любит) после секции по проспекту с заходом в парк (а на родную Портовую лучше не заходить, там всегда «труба» зверская), вдруг предложил: «А не зайти ли нам ко мне? Чаю попьем, обогреемся. Я недалеко, на Гагарина живу».
Зашли – главным образом потому, что Нине было интересно посмотреть, как этот тихий чудак живет. Почему-то думалось, что с интеллигентной старушкой-матерью (а вдруг там жена-зверь? Замечено, что у тихих мужчин они чаще всего именно такие и бывают). Но не было ни жены, ни мамы – пустая однокомнатная квартира, очень аккуратная, прибранная, вылизанная даже на манер служебного кабинета, потому что главный предмет обстановки – письменный стол у окна, справа – стандартный стеллаж с книгами, в нише – тахта, укрытая темным пледом. И на всех стенах – чертежи (эскизы – это он поправил) довольно фантастических сооружений. На Марсе он их, что ли, строить собрался?
– Сейчас объясню, – сказал он, – только чай поставлю. Ноги не озябли? Может, грелку налить?
Заботливый. Даже жалко, что она никогда грелками не пользовалась.
– И, может быть, грог?
– А вы умеете?
– Дело нехитрое. Но, честно говоря, нет подходящих компонентов. Нет хорошего столового вина. Так что ограничимся водкой, ладно?
Ладно. Обидно будет, если он ее зазвал, чтобы сивухой накачать с вытекающими отсюда последствиями. Хорошо хоть, что телефон есть, – можно маме позвонить, сказать, что задерживается у подруги… Но водку можно было бы и с Аликом Пронькиным на кухне пить, – если изредка и никто не мешает, то совсем неплохо получается. Даже лучше, наверное, чем здесь, но посмотрим.
– Так вы эскизами заинтересовались, – перебил ее размышления С., нес бы уж водку, действительно, если пообещал, музыки у него, кажется, вовсе нет, – и высказали предположение о Марсе. А знаете ли, где на самом деле это должно появиться?
– В Японии? – предположила Нина, потому что видела недавно какую-то статью об их архитектурных увлечениях.
– Нет, на Енисее, севернее Красноярска, а точнее – между Красноярском и Норильском, в районе Ногинска.
– Ничего себе! Это вы для них проектируете?
– Да, но больше – для себя.
Как – для себя? И что – больше? Есть, кажется, такая несчастная категория людей, обожающих все и вся уточнять, пока не приведут эти самые уточнения к абсолютной ерунде. Вот и С., кажется, из таких.
– Сейчас, – сказал С., – все объясню. Чайник, наверное, закипел. И бутерброды сделаю.
– Уточните! – приказала, все еще гневаясь, Нина.
– Что – не понял?
– Уточните, какие будут бутерброды.
– А! К водке кета, наверное, холодного копчения пойдет, шпроты, а икры, извините, нету.
Пока он на кухне все это уточнял в последний раз, Нина посмотрела картинки, развешанные по стенам: что это он там, у черта на рогах, для себя построить собрался? Ничего, с размахом задумано. Не один какой-нибудь домик, а скопище невиданных, летящих куда-то сооружений на тонких, как у рюмки (ассоциация явно связана с предстоящей выпивкой), ножках-подставках – может, даже целый город. Только зачем? Для одного – явно многовато. Лучше бы какую-нибудь избушку спроектировал, сейчас многие строят себе коттеджи в окрестностях Магадана – некоторые даже с банями или саунами. Или он это не для себя, а для какой-то организации старался?
– Ну ладно, – позвал он ее к придвинутому к тахте столику, – прозит!
С ним, конечно, китайчиков-дракончиков не увидишь – только пригубил и отставил рюмку. Алика Пронькина явно не хватает. Ну да ничего, будем считать, что мы сильно замерзли и нам необходимо было стремительно где-то спрятаться. Прозит!
А теперь он за маринованными огурцами так же стремительно ускакал. Так и не спросишь, зачем он эти картинки рисовал. Все больше и больше на того Гиви в аэровокзале походит: о Гиви тоже ведь неизвестно было, зачем он там.
– А это, – сказал С., когда она все-таки успела задать свой вопрос, – только не пугайтесь, пожалуйста, – новая столица.
Вот так, ни много ни мало. Хорошо, что хоть предупредил.
– А зачем такое?
– Ну, видите ли, столицы, как и все на свете, неизбежно стареют. Появляются новые экономические, социальные, политические возможности и требования (это – в самой общей форме), которым старый город уже не может отвечать, требуется новый.
– Но почему же так далеко, около Красноярска?
– Потому что это – середина, центр страны. Раньше, еще столетие, даже пятьдесят лет назад, вся Россия умещалась в нескольких центральных областях, а Сибирь, Дальний Восток, наш регион висели, как гигантская гиря, как чудовищной тяжести рюкзак на спине. Историю вы, наверное, знаете. Знаете, как осваивали Урал, как двинулись дальше – Кузнецк, Новосибирск, Комсомольск… Но сначала это были лишь очаги, потом – центры, теперь – комплексы. А завтра – это звенья, причем во многом решающие, гигантского организма, и естественно желание быть к ним ближе, что позволит и старые районы предохранить от перенасыщения промышленностью, населением и прочим (в частности – спасти исторический облик городов и поселков), и новые районы развивать еще более последовательно и оперативно.
– А что, – спросила Нина, в общем-то уже представляя, что за всем этим стоит, но, видимо, заразившись сегодня страстью к уточнениям, – а что – был конкурс? Есть постановление соответствующее? Что-то я про это ничего не читала.
– Постановления нет. И не будет еще, наверное, лет двадцать. Потому что денег нет. Как экономист, вы это понимаете.
Естественно. Новая столица – миллиарды рублей. А где их взять? И так, кажется, все трещит. Для сельскохозяйственного освоения Восточно-Сибирской низменности требуется – кто-то уже посчитал – 25 миллиардов рублей. Тогда она даст столько зерна и мяса, что проблема с питанием всей страны будет решена на сто лет вперед. Заманчиво? Еще как, тем более что теперь даже в Магадане, не говоря уже о Хабаровске, да и всей Сибири, приличного мяса в магазине не купишь. Но… дорого, средств нет. А тут – новая столица. Это ведь и вовсе роскошь.
– Но ведь строили! – завозражал, угадав, о чем она думает, архитектор С. – Только война кончилась, – представляете, что было, – а в Москве стали строить высотные здания. МГУ, новое здание, это вы знаете, приняло студентов уже в пятьдесят четвертом году, через девять лет после конца войны! А это, вы тоже знаете, громадное и по нынешним меркам сооружение. И все остальные здания – Министерство иностранных дел на Смоленской площади, административное здание у Красных ворот, гостиницы «Украина» и «Ленинград», жилые дома на площади Восстания и Котельнической набережной – они ведь все в то же время, чуть раньше или чуть позже, были закончены. А тоже будь здоров домики!
Конечно-конечно, все это очень интересно, но, кажется, звонить маме не придется – не будет она здесь задерживаться. Хотя Алик Пронькин и строит ей из-за плеча архитектора С. веселые рожи, но… Не тот случай, да? Она-то это лучше понимает. И в том сне С. вроде с неба не падал, в тот ряд не становился – качался над залом на какой-то трапеции почему-то. А что эта трапеция означает? Ничего, наверное. Или: высокий полет души, возвышенность помыслов… Может быть, но она-то здесь при чем? Ни при чем, точно. Ему скучно типовые коробки привязывать, и он придумал себе игрушку на всю жизнь – проект новой столицы. Вот пусть и играет. Или все-таки падал?
– А как она будет называться? – спросила Нина.
– Кто?
– Ну столица ваша.
– Не знаю. Ничего не придумывается. Но, наверное, нужно как-то с Сибирью связывать: Сибирск, Тайга… Но, я вижу, вам это не очень интересно.
– Отчего же? – соврала Нина. – А что специалисты говорят?
– Да в общем-то, ничего. В принципе все сводится к тому, что затея эта преждевременная, а может, и вовсе несбыточная.
– Но вы так не считаете?
– И да, и нет.
Тихий городской сумасшедший. Вежливый, доброжелательный, а там, в тире, своих врагов одного за другим неоднократно расстреливает – мысленно, конечно. А она-то думала, что он ее распростертой фигурой любуется. Да ему, наверное, ненависть все застит, весь мир, а не только какие-то там ножки. Так что пусть Пронькин успокоится и перестанет подмигивать. Какое дело амазонке до воздушных замков и их строителей? Это ведь из совсем другой оперы.
Но ведь падал же он тогда с колосников! Сейчас она это точно вспомнила.
Она уже уходила, заглянула напоследок, в пальто, в пустую комнату, удивилась, сразу не увидав его, скользнула взглядом по занятным, но не более того, картинкам на стенах и только тут увидела хозяина, замершего у окна: вцепился в подоконник обеими руками и дрожит… А это он плачет, оказывается. Смешно?
Еще смешнее, что она, только догадавшись, что он плачет (так и поверила сразу – а вдруг бы он хохотал в этот момент по неизвестной причине?), так же молча, как и одевалась, сняла пальто, пересекла комнату и пристроилась щекой к его вздрагивающей спине. Ну не дура ли? И это она – стремительная и безжалостная амазонка, столько их, ничтожных и жалких, истоптавшая своими стальными шпильками, стольких выбросившая под тяжелые колеса – и вот разжалобилась. Но, выходит, она никогда в жизни, то есть на самом деле, не видела, как они плачут. А они тоже плачут, оказывается.
– Мам, – сказала она, обвернув трубку концом косынки, чтобы было слышно похуже, – я из автомата у овощного звоню. Софьюшке что-то неважно, я у нее останусь. Нет, «скорую» пока не надо. Утром прибегу пораньше. Ну, целую. Спокойной!
Наверное, и погода была виновата – она с нервами бог знает что разуделывает. А интересно, вспомнит ли архитектор С. о ней, когда его проекты начнут воплощаться?
Еще одна древняя категория – одноклассники. За столько промчавшихся после школы лет их в Магадане почти не осталось. А еще говорят – второе поколение, золотой фонд! Ни один ведь, кроме Нины, после окончания института не вернулся – все где-то устроились, женились, замуж вышли… Только Катька Пылаева, двоечница-просветительница, бессменную вахту у прилавка винного отдела в центральном гастрономе несет, как ни придешь, она там околачивается – рот до ушей, настроение превосходное… Интересно, чему она радуется? Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю..?(тоже Пушкин, между прочим). Или в слабоумие впала, благо умом никогда особенно не отличалась? Но держится гордо, ни разу денег не попросила, только: «Привет, Нин! Как дела? Как производственные успехи? Какая у тебя шапочка хорошенькая!» Да, хорошенькая, ты бы ее сейчас за червонец спустила.
