Текст книги "Свобода в широких пределах, или Современная амазонка"

Автор книги: Александр Бирюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 35 страниц)

А он, кажется, ничего не думает – опять поднимает рюмку, демонстрирует, что она пустая, спешит намыливаться. Однако надо это дело несколько притормозить, сегодня не тот случай, чтобы купаться, – разговор серьезный идет.

– Нина, может быть, хватит? – спросила Алла Константиновна. – У тебя завтра трудный день. Ну как ты полетишь?

А никак. На самолете. Это что же такое! В собственном доме – родном, точнее, есть уже и собственный, но пока в этом сидим, в гостях у самих себя, но все равно в родном доме – дочери лишнюю рюмку выпить не дают! Оговаривают! И кто? И кого? Самостоятельного человека! Квалифицированного специалиста! Руководителя делегации! Взрослую, наконец, женщину! Как маленькую одергивают.

«Я все, Алик, правильно говорю? Отвечай тише, я услышу. Ах да, еще и это!»

– A у меня тост, – сказала Нина, поднимаясь, – от которого вы не откажетесь. За женщин! За тебя, дорогая мамочка! Ты у нас, конечно, человек незаурядный. Это я совершенно серьезно говорю. И ничего удивительного нет в том, что в конце концов твои гены возобладали. Ты сильнее, и всем, что я имею, я обязана тебе. А еще, конечно, за тебя, нежная и любимая Софьюшка, учительница третья моя. Первая была злюка, вторая – неопытная фантазерка, а вот ты – в самый раз, потому что ты тоже фантазерка, но все понимаешь. И ты тоже незаурядная, потому что иначе давно бы уже была глупой толстой бабой в песцах и соболях. Но ничего этого у тебя нет…

– И ковров, между прочим, тоже, – подсказала Софьюшка, польщенная тем, что ее достоинства правильно поняты.

– Ковров, чукотских костей и прочих драгоценностей.

– Кроме книг, – опять вылезла эта хвастуха, хотя раньше, кажется, только язык в рюмке полоскала.

– Ты мне дашь говорить? Все это, конечно, означает, что ты у нас тоже незаурядная. И за это мы сейчас тоже выпьем. Что еще? Да тише ты, я и так знаю, – в этом месте Алла Константиновна и Софьюшка переглянулись, но Нина не дала им, исследовательницам, перехватить инициативу. – Ну и за меня, конечно. Многие думают, что сельское хозяйство – это навоз, мясо морзверя и пьяные сенокосчики, а это – совсем другое, это расчет, стратегия и натиск. И здесь мы, женщины, бесконечно сильнее. Нет никаких моих личных заслуг в том, что у меня все так хорошо получается. Это, если хотите, победа женского естества, торжество гармонии, которую вносит в мир женщина, над хаосом непогоды и мужской безалаберности. Мы сильнее и универсальнее – вот в чем дело. А если у тебя еще и мамочкины гены, то в конечном, а точнее – среднем, потому что до конца еще далеко, еще не вечер, счете и получается отдельный кабинет, отдельная квартира и…

Вот тут, для триады, нужно было еще что-то – отдельное, особенное, важное, стоящее выше перечисленного.

– Отдельная судьба! – молодец, вовремя подсказал Пронькин. Но он-то откуда это знает – поэт-алкаш, пахнущий селедкой? Вдохновение, видимо, его в данный момент посетило – отдадим должное «Матре» и нашим замечательным друзьям, изготовившим и приславшим этот чудесный напиток.

– И отдельная судьба! – радостно повторила Нина и победно глянула на этих исследовательниц. Пусть они попробуют возразить!

– Ура! – крикнул Алик Пронькин и полез со всеми целоваться. – Виват, мадам! От счастья пьян! (украл у Маяковского).

Они, конечно, всполошились, замахали руками, отчего сначала стол, потом вся комната мягко накренились, как приобретшая скорость юла, и понеслись куда-то вбок и ввысь – новый НЛО вышел на орбиту, то есть не на орбиту, а просто так куда-то понесся, вот так бы до этого самого Балатона и лететь. Впрочем, имея такой транспорт, можно и дальше куда-нибудь отправиться, чтобы проверить, например, цветут ли на Марсе яблони, как это в песне поется, или все это поэтическая брехня… Там ведь и обмен опытом можно устроить, по сельскохозяйственной линии… Экстрема у них на планете жуткая, конечно, с нашей не сравнишь, у них там вообще все гораздо хуже.

Однако лететь до Марса далеко, можно пока прилечь, и тем время и даже возраст себе сэкономить: летим, скажем, пять лет, прилетаем на эту чудную планету в 1980 году (по земному летоисчислению), а тебе не тридцать два, а все еще двадцать семь, как и тогда, когда вылетели. Вот пять лет и сэкономили. Но говорят, что потом они все равно вылезут. Так при летаргическом сне бывает – десять лет тетя проспала, проснулась, как была, молоденькой, а потом за неделю эти десять лет набрала все-таки, природу не обманешь.

Ну и ладно, а мы (квалифицированный специалист, ответственный квартиросъемщик однокомнатной квартиры и взрослая красивая женщина – ничего получилась компания) пока полежим. Пронькин все еще вокруг исследовательниц увивается, его эта болтанка (или качка? неизвестно, как это на НЛО называется) не берет, но и у него, наверное, ничего не выйдет, потому что исследовательницы – тетки тертые, те еще терки, можно сказать, они его и не видят как будто.

Мамочка говорит: строитель… ушел в общежитие… Чукотка… Вительс… десять лет за хищение… пятидесятом… там же… амнистия… вечером пришел… говорили на лестнице… попросила… плакал…

А ведь это она о папочке, кажется. Папочка плакал!

Вы поняли? И это мать родная! Ну и Драконша! Да я бы ее гены как жилы из себя повыдергивала – но как их ухватишь, если их и в микроскоп, может, не разглядишь? Такого и пинцета не найдешь.

– Мам, – говорит Нина со своей тахты, на которой решила пережить путешествие на Марс, – а где ты конверт положила?

– Что? – спросила Алла Константиновна. – Какой конверт? О чем ты говоришь?

– Ну этот, с цветочками.

– Хи-хи-хи! – смеется Алик, он-то уж, конечно, все понял. Это с поэтами бывает: в жизни дурачок дурачком, а потом вдруг – вдохновение и все видит, словно ему сверху кто-то подсказывает.

– Телефончик у тебя там должен быть записан, – объясняет Нина, стараясь быть предельно понятной (как в известном анекдоте: повторяю для идиотов – рация на танке), – чтобы позвонить, если что-нибудь случится.

До Аллы Константиновны наконец доходит.

– А это ты уже и вовсе лишнее говоришь, – чеканит она. – Надо все-таки думать, нельзя же себе все что угодно позволять, даже если навеселе.

Ну да, конечно! Ей папочку обижать можно, потому что она сильная личность, а ее задеть не смей. У, драконица! Папочку замучила. Хоть бы уж съела сразу, а то ведь мучила столько лет. Даже в лагере держала. Ну, погоди, я позвоню, когда это случится, куда следует – в спецавтохозяйство, они всякое такое подбирают, если на улицах валяется. Этот телефончик найти нетрудно, есть, наверное, в справочнике. Позвонить и сказать: «Отстрелите мою мать, пожалуйста. Все думают, что она сильная личность и активистка кассы взаимопомощи, а она на самом деле драконша и сейчас взбесится. Приезжайте немедленно!» Быстрее, чем из Москвы, будут – тут все-таки ближе, даже лететь не надо, на мусоровозке приедут. Ну а мы полетели, кажется. Алик успеет, наверное, на ходу вскочить, он мальчик смелый, лукавый, проворный, а эти пускай здесь остаются. До свидания город мы отчалили(все тот же Ю. Титов). Любимый город может спать спокойно и видеть сны…

35

В Москве у них было три дня, чтобы всем собраться, пройти инструктаж, купить сувениры (водки разрешено брать не больше литра на человека, то есть по две бутылки, но не вздумайте покупать по ноль-семь – одну изымут, это не сувениры, конечно, хотя тоже для подарка годятся). Поселили – не ближний свет, в гостинице около Выставки, там министерство держит постоянно места для своих экскурсантов. Удобства соответствующие – комната на четверых, туалет в конце коридора, душ на первом этаже, почти как на Стромынке когда-то, но теперь это мало восхищает. А тут еще Прасковья Степановна Рыдченко, выдающаяся доярка, не то чтобы навязывается, но глядит на тебя преданными глазами и на каждую твою глупость, какую ни скажи, послушно кивает: «ну да, конечно», а сама, кажется, боится с кровати встать, у дежурной утюг попросить. Один день таким тандемом проехали – поспали, помылись, по окрестностям прошлись, второй – с утра министерство, обед в их столовой, потом по центру – Петровка, Столешников, улица Горького – пробежка, хватали все, мало-мальски похожее на сувениры. Ну а на третий – извините, пора расцепляться, как в метро говорят: «Поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны!», последний день, надо кое-что для себя успеть, к тому же Прасковья Степановна с соседками по комнате освоилась, рассказывает им об ольских условиях. Однако дуры-тетки (и не старые еще) не кетой-горбушей, а японским ассортиментом в универмаге интересуются: «И это у вас есть? И даже это? Ну вы живете – нам бы так!» Прасковья Степановна и им с готовностью поддакивает, хотя, кажется, ее эти расспросы не очень удовлетворяют – ее тряпками не прельстишь, она ведь северный человек. Наставила бы Нина этих молодых приобретательниц на путь истинный, но сегодня некогда, а там, дальше, посмотрим – может, они и не такие хваталки, а просто говорить ни о чем другом сразу не умеют, понаблюдаем, вместе ведь двенадцать дней быть.

К Канторам надлежало звонить пораньше, потому что август, Анна Павловна и Татьяна (с семейством, вероятно, – почему-то Нина думала, что у нее две девочки) наверняка где-нибудь отдыхают, и надлежало захватить Льва Моисеевича, пока он, центростремительный Канталуп, куда-нибудь не уехал, а то и с ним не встретишься и про женскую половину ничего не узнаешь.

Но к телефону на Солянке долго никто не подходил. Потом старческий голос (даже не поймешь, мужчина или женщина) механически, как на магнитофон записанный, произнес:

– Слушаю, пожалуйста, говорите громко, я плохо слышу.

– Попросите, пожалуйста, Льва Моисеевича. Или Татьяну Львовну, если она дома.

– А кто его спрашивает?

Нина назвалась.

– Не кладите, пожалуйста, трубку, я пойду узнаю.

Нина представила, как этот благовоспитанный старичок (или все-таки старушка?) проползет по блестящей анфиладе и заскребется в дверь спальни сиятельного Канталупа (Тани, судя по ответу, нет). А Канталуп еще, может, не проснулся и не захочет с ней разговаривать. «А, – скажет, – была такая неблагодарная воровка. Что-то такое у меня украла – я уже не помню что. Гоните ее!» И вежливенькая белая мышка скажет, что Лев Моисеевич уже уехал.

«Ничего, – подумала Нина, – я тогда вечером прямо к ним домой поеду. Должна же я узнать, как они живут. А больше мне ничего не надо».

В вестибюле гостиницы, откуда Нина звонила, уборщицы перекликались как в лесу, звенели ведра, хлопала входная дверь. В таком гомоне можно было не расслышать, что тебе скажет тихий старичок.

– Слушаю, – наконец ответил какой-то мужской голос.

– Я просила Льва Моисеевича.

– Я вас слушаю. Кто говорит?

– Это я, – сказала Нина, – Дергачева. А вы меня тоже не узнали?

– А, – сказал Канталуп все еще не своим голосом, – а я думал, что кто-нибудь шутит.

– Почему?

– Не знаю. Позвонит кто-нибудь, скажет: «Запасайтесь водой. Воды пять дней не будет». Мы нальем куда только можно, а потом оказывается, что не нужно было.

– Ну, вы тоже, наверное, шутите, – сказала Нина, все еще не веря, что говорит с настоящим Канталупом, – до того не похож, жалок был голос ее собеседника.

– Нет, – сказал Канталуп, – не над кем. А то еще, знаете, позвонили с утра и сказали: «Никуда не выходите из дома…»

– Это мальчишки, наверное.

– Да нет, вполне взрослый голос.

– А Таня как?

– Таня? Вы про дочь мою спрашиваете? – «Господи, ну про кого же еще?» – Она ушла.

– Уже на работу ушла?

– Да, совсем.

– А когда она вернется?

– Вы это у Бориса спросите.

«Бред какой-то, – думала Нина, – никакого Бориса не было и нет. Он же мне сам об этом говорил. Его Таня с Анной Павловной от нечего делать выдумали».

– Можно я к вам приеду сегодня?

– Да, приезжайте, я вам все расскажу.

– А когда лучше?

– Когда хотите. Я весь день дома буду.

– Что – сегодня тоже звонили?

– Нет, вчера еще.

– Я часа через два буду у вас, ладно? Анне Павловне большой привет.

– Ее нет, она тоже уехала.

– Они с Таней вместе отдыхают?

– Да, наверное. Но точно я сказать не могу. Так мне что – дома быть, да?

– Я сейчас, Лев Моисеевич. Я очень скоро приеду.

От Выставки до Солянки, к которой по-прежнему вплотную ни на чем не подъедешь, добираться долго. Нужно было и привезти хоть что-то – это и раньше дозволялось, во времена салонов, а очереди теперь, в Москве в продовольственных стали безобразные – жителей, что ли, прибавилось, или производство колбасы сократилось? Поэтому на Солянку Нина попала уже перед обедом, в тягучую бензиновую жару, когда, задыхаясь и кашляя, невольно вспоминаешь о холодном тумане, который накатывается на голую вершину сопки, где ты стоишь над панорамой бухты и знаешь, что там, внизу, у самого моря, тебя уже ждут нагретые камни и соленый, с йодом, запах. Как же они живут тут, бедняги?

Таблички у подъезда, сообщавшей, что доктор Кантор Л. М. принимает здесь больных, уже не было, одна деревяшка, на которой она крепилась, осталась. Что же у них все-таки произошло?

За дверью квартиры, той самой, слышались громкие резкие голоса и такой же громкий металлический смех. «Кажется, я не вовремя», – подумала Нина. А с другой стороны, могла ли она вообще прийти сюда вовремя? Что ей тут? Может ведь она и без свидания с Татой обойтись. Да и Льву Моисеевичу показываться на глаза не очень ловко. Хорошо еще, что Анна Павловна куда-то уехала, – ее Нина всегда боялась. Но и без Анны Павловны, хотя та и не снизойдет до восклицаний, а только минует ее как неодушевленный предмет, найдется кто-нибудь, чтобы сказать: «А вам здесь, девушка, что нужно?» И что она ответит?

Но отступать было поздно – тем более с этим тортом и банкой югославской ветчины (а она тяжеленная, зараза, – три кэгэ, магаданский размах, но таскать тяжело), и Нина позвонила. Крики за дверью смолкли, тишина, потом быстрые топотки и шорохи, словно сквозняк и ветер сдувает со стола листы бумаги или стая крыс разбегается, спасаясь от опасности (что-то такое есть у Гофмана в «Щелкунчике»).

Потом под дверью тихий голос спросил:

– Кто там?

Нина назвалась.

– А по какому вопросу? – спросил тот же голос.

– Я к Льву Моисеевичу. Он разрешил мне приехать.

– Подождите, пожалуйста, – и снова по просторной передней и дальше (расположение комнат Нина помнила) понеслись, побежали эти топотки.

Да что же у них происходит? Заговорщики, что ли, какие-то поселились?

– А вы, простите, одна? – спросил кто-то другой из-за двери, не все, значит, минутой раньше разбежались.

Дверь приоткрылась, но только на самую малость, сколько позволила цепочка, и в щель просунулась седая узкая голова. Быстрые, в белых ресницах глаза обшарили Нину, и дверь захлопнулась.

– Она одна, – послышалось из квартиры, – одна и с какими-то вещами.

– Вещами?

– Коробок и свертка.

– Сверток и коробка?

– Да, простите.

– Какая коробка?

– Коробка с тортом.

– Вечно вы ждете от жизни сладкого, тогда как на самом деле…

– Но еще есть сверток. По его поводу вы, может быть, уже не будете сердиться.

– Лев Моисеевич! – крикнула Нина, наклонившись к щели, в которую раньше опускали, видимо, почту.

И снова в квартире все затихло, словно и не было этих топотков и восклицаний только что. Ну чем вам не Булгаков, черт побери! Прямо «Мастер и Маргарита», только там все блистательно придумано, а тут неумные и неумелые черти разыгрывают комедию, а в итоге она только теряет время (в последний, кстати, день) и ломает голову над тем, что же случилось в этой роскошной квартире, где все было, от незапамятных времен, выше пустой повседневности.

Потом издали послышались шаркающие шаги и рядом с ними – все те же быстренькие топотки.

– Смотрите внимательно, – напутствовал кто-то, – сказали ведь, что будут вывозить. Зря не позвонят. Вдруг за ней кто-то еще стоит? Откуда мы знаем, кто ее послал?

– Кто здесь? – спросил голос из-за двери, и Нина поняла, что эти крысомыши привели наконец самого Льва Моисеевича.

– Нина, Лев Моисеевич. Это я.

– А вы одна? Можете дать честное слово?

– Ну конечно, честное слово.

– Пусть скажет, зачем пришла, – упорствовал наставник. – Вы помните, что звонили?

– Спрошу, спрошу, – говорил Лев Моисеевич, преодолевая там, за дверью, нешуточное, видимо, сопротивление. – Да не мешайте вы мне, наконец! Что вы меня за руки хватаете?

– Так ведь сами знаете. Может, подождем, когда Татьяна Львовна приедет? Тогда бы сразу и открыли!

– А если Татьяна Львовна не придет? Эта так и будет целый день под дверью стоять!

– Пустите! – потребовал Лев Моисеевич.

Дверь наконец отворилась.

В передней было полутемно – свет падал только с лестницы впереди, а также из коридора, ведущего в кухню, но будь тут и прежнее сверкание, трудно было бы узнать в заросшем седой щетиной старике, который стоял сейчас перед ней, заложив руки в карманы теплого замусоленного халата, блистательного Кантора. Какая уж тут блистательность – бедный, неопрятный старик. Вот именно – бедный. Как же это так?

– А, это ты, – сказал Лев Моисеевич и заулыбался. – Хорошо что приехала. У нас тут, понимаешь, очередные страхи и хлопоты. Видишь вот…

Он сделал жест – плавный, величественный даже, представляя ей место действия и лица. В передней, в разных ее концах, замерли, словно притаились, несколько фигур – тех, кого она и раньше еще называла мышами, но были ли это все те же люди или их преемники – не разобрать, конечно.

Одна из этих фигур – кругленький, пониже Кантора мужчина – приблизилась и после любезного поклона взяла у нее коробку и банку. Банка оказалась, видимо, тяжелее, чем он ожидал, – кругленький едва ее не выронил. «Ого!» – одобрительно произнес он и, еще раз поклонившись, устремился в сторону кухни, и тут Нина увидела, как возникают эти, уже слышанные ею топотки, потому что следом за ним, человеком с тортом и банкой, устремились не только все те, что стояли в передней, но и стали выскакивать из комнат, в нее выходивших, такие же блеклые, словно бы даже похожие одна на другую фигуры.

«Сколько же их тут! – подумала Нина. – Что они тут за крысильник устроили?»

– Вот и прекрасно! – сказал Кантор, наблюдая за тем, как это серое воинство стремительно уносится на кухню. – Теперь им надолго занятий хватит. Проходите-проходите!

Она думала, что Кантор поведет ее в гостиную, где раньше собирался салон, или в свой кабинет, но он привел ее в Танину комнату, приговаривая на ходу: «Ты уж не взыщи, не убрано тут у нас, совсем эта компания обленилась!» В комнате кроме хорошо знакомой Нине кровати, приспособленной некогда под склад для вещей, стояла теперь и еще одна, поменьше, скорее даже кушеточка, софа, на которой в тот момент, когда они вошли, лежала свернувшись какая-то старушка, вскинувшаяся на звук их шагов.

– Ну, пошла-пошла! – сказал ей Кантор. – Вечно теплое местечко норовишь занять, хитрая какая! Беги-беги, а то тебе не останется.

И снова послышался дробный топоточек – то ли у них у всех была одинаковая обувь, то ли одинаково все бегали.

– Садись, – сказал ей Кантор, подвигая обычный канцелярский стул с прямой спинкой (он-то откуда здесь взялся?), а сам присел на кушетку. – Вот так и живем. Видишь?

Нина кивнула.

– Левушка, – позвала, просунувшись в щелку двери, та самая старушка, которую он только что прогнал. – Там Исидор Павлович банку открывал и руку поранил. Ты бы посмотрел.

– Заживет, – сказал Лев Моисеевич, – отстань.

– Кровь льется…

– Иди, я тебе сказал. Вечно ты пристаешь как банный лист.

– А Таня где? – спросила Нина, когда старушка исчезла.

– Татьяна – большой человек, работает.

– А где?

– Где все. Ты разве не знаешь?

– Нет, – сказала Нина, – а где она работает?

– А ты разве не там?

Нина пожала плечами.

– Ладно, не притворяйся, – Кантор махнул рукой. – Зачем ты меня злишь?

– Лев Моисеевич, – опять позвала старушка, – Исидор Павлович сказал, что он вас за это порции лишит.

– Пусть попробует! – рассердился Кантор. – Так и передай: Лев Моисеевич сказал: «Пусть-пусть попробует!»

– Я передам, – сказала старушка, – только ведь не послушают.

– Ладно, иди-иди. Вечно ты глупости говоришь. Так о чем мы? – повернулся он снова к Нине. – Ты-то как живешь? Замуж вышла?

– Ну если не считать того раза…

– Дети есть?

– Нет.

– А вот это зря. Это я тебе как врач говорю. Тебе уже сколько?

– Двадцать семь.

– Вот видишь!

– Лев Моисеевич! – (ну и секретарша, черт побери, досталась Кантору, ни минуты от нее покоя нет). – Они там сейчас торт делить будут. Исидор Павлович говорит, что он один не справится.

– Ну как же! – Кантор заметно приосанился, надулся даже. – Где уж ему! Всегда как что-нибудь ответственное, так Лев Моисеевич. И это при том, заметь, – это уже в сторону, Нине, – что в обыденной ситуации могут и нахамить, и куском обнести, и спереть что-нибудь по мелочи. Ну да что с них взять? Шушера! Плюгавое старичье! Ладно, – это опять шустрой старушке, – пойди скажи, что сейчас буду. Пусть ничего не трогают до моего прихода.

Старушка снова унеслась.

– Надеюсь, ты меня извинишь: момент и впрямь ответственный. А может, составишь компанию? Всю нашу колонию увидишь. Пойдем?

Нина двинулась за величественно выступавшим Кантором – наверное, она и была нужна ему в качества сопровождающего лица, без свиты он себя уже не представлял. По пути там и сям, словно специально расставленные, виднелись все те же старички и старушки. Подпустив повелителя – а в этот момент Лев Моисеевич был, несомненно, им – на предельно близкое расстояние, они срывались с места и с привычным уже топотком уносились вперед.

«Как евражки, – подумала Нина. – Вот так стоят на сопке столбиками, почти вплотную подпускают, а потом уносятся. Или это вестники какие-то?»

В кухню, благо размеры позволяли, был перетащен из столовой огромный дубовый стол, и сейчас на пустой его поверхности белела картонка торта, ставшая сразу, из-за огромности стола, маленькой и жалкой какой-то. Колонисты – так их, вероятно, следовало называть, если все это, как говорит Лев Моисеевич, колония, – став вокруг стола, не спускали с картонки глаз.

– Нуте-с, – сказал Лев Моисеевич и снял крышку, – на что жалуетесь?

То ли по привычке так сказал (врач ведь с многолетним стажем), то ли гаерствовал немного, перефразировал себя прежнего, сохраняя при этом полную серьезность.

Тот кругленький старичок, что взял у Нины в передней банку и коробку, почтительно протянул ему плохонький ножик. Правая рука у него была замотана грязной тряпкой.

– Благодарю вас, Исидор Павлович. Приступим.

Нина смотрела на лица обступивших стол людей, и бессмысленность, ирреальность, чудовищность происходящего все более поражала ее. Ведь это уже не Булгаков, а Босх, Гойя, еще неизвестно кто… Форменный бедлам, полное умопомрачение виделись в лицах людей, благоговейно и нетерпеливо наблюдавших, как ножик взрезает пухлую, жирную плоть кондитерского изделия. Да что же они – торта никогда не видели? Оголодали, одичали? Как же они дошли до такого состояния? Да и кто они, эти крысомыши?

– Ну вот и все! – удовлетворенно сказал Лев Моисеевич. – А кому мы отдадим самый красивый, самый лучший кусочек – с розой?

Возникла пауза. Глаза всех присутствующих были по-прежнему устремлены на середину стола.

– Себе и возьмите, – посоветовал серьезный старичок в очках. – Кому как не вам? Вы у нас хозяин.

– Исидору Павловичу! – выкрикнул кто-то. – Он не меньше делает.

– Нет, позвольте, – сказала полная, раскрасневшаяся от волнения старушка, похожая на ту Берту Лазаревну, что вела хозяйство в Кратове, только гораздо более решительная и словно помолодевшая. – Мне прошлый раз вообще не хватило. Наверное, я имею право!

– Тихо! – прикрикнул Лев Моисеевич. – Никто не угадал. Самый лучший кусочек торта по праву принадлежит нашей гостье, почтившей нас сегодня своим визитом и пришедшей, как видите, не с пустыми руками, Нине… как твое отчество? Сергеевне! Не слышу ликования, друзья!

– Ну да, – сказал кто-то, – только пришла – и ей лучший кусочек! А мы, значит, так – пришей-пристегни, с нами можно не считаться?

– А если не хватит опять кому-нибудь? – выступил один оппонент. – Надо посчитать сначала.

– Да у нас всегда так, – поддержала его Берта Лазаревна, – кто-то приходит, а потом своим ничего не остается.

– Ах вы неблагодарные, – рассердился Кантор, – в кои-то веки к вам приходит человек, а вы его даже угостить как следует не хотите. Мне стыдно за вас!

– Я посчитаю, можно? – спросил кругленький. – Может, тут и спорить не из-за чего?

– А я говорю – стыдно! – не уступал Кантор. – Да вы на себя посмотрите. В каком вы виде? В зеркало гляньте на свои бессмысленные лица. Что у вас осталось за душой?

– Лев Моисеевич, – сказал кто-то, появляясь в дверях, – там опять звонят. Говорят, что надо срочно зажечь все электричество.

– Электричество? Зачем? – удивился Лев Моисеевич. – День еще, и так светло!

– Не знаю, – сказал тот. – Они так сказали. За неисполнение сами знаете что бывает.

– Зажжем! Конечно, зажечь везде надо! – раздались возбужденные голоса.

– Ну, я не знаю, – согласился Лев Моисеевич. – Делайте что хотите. Пойдемте, Нина, что с этими безумцами разговаривать!

– А можно я самый красивый кусочек с розочкой съем? – подскочила к нему старушонка-секретарь. – Вы ведь уходите…

– Жри! – грубо сказал ей Лев Моисеевич. – Только не подавись, жадина-говядина. Фу, бяка!

Они прошли по тем же комнатам в спальню Татьяны. По дороге Нина отмечала все новые и новые следы запустения, развала, распада некогда блестящей квартиры, отлично отрегулированного быта. Да что там следы! Не осталось ведь почти ничего от той обстановки, не было тех люстр, портьер, картин. Ничего не осталось – пустые стены, грязный – конечно, без ковров – пол, какие-то канцелярские стулья. А в гостиной, там, где некогда собирался салон, вместо прежней софы – шаткий деревянный диван с тремя вырезанными на спинке буквами «МПС», Министерство путей сообщения, наверное. Это-то страшилище откуда притащили? С вокзала какого-нибудь?

Кто-то бежал за ними следом, не решаясь обогнать, и щелкал за их спинами выключателями.

– А книги? – наконец осмелилась спросить Нина, она подумала о них, еще когда стояла на лестнице перед дверью и ее не хотели или боялись пускать.

– Пойдем, – сказал Лев Моисеевич, – там поговорим. Пока они все едят, никто приставать не будет.

– Значит, ты от Татьяны пришла? – спросил он, скова располагаясь на кушетке в спальне.

– Нет, я сама. А она не приходит, что ли?

– Приходит, но редко. Обычно продукты под дверь раз в два дня ставит и уходит. Да что ей, если честно говорить, на все это смотреть?

– Но почему, – спросила Нина, – почему все это так?

– Что – это?

– Эти люди, например. Откуда они? Куда мебель делась? Где книги? Где Анна Павловна? Где вообще все?

– Какая ты быстрая – тебе все сразу подавай Столько лет не приходила – и все сразу узнать хочешь. А как это рассказать? Это ведь не сразу все сложилось. Раньше вот и не звонил никто, а теперь звонят. Как это объяснить?

– Ну, – сказала Нина, – это, наверное, хулиганит кто-то.

– Не скажи, – возразил Лев Моисеевич. – Можно, конечно, все это и такой простой причиной объяснить – мальчишки хулиганят. Может, это и так. Но ведь что-то сбывается, понимаешь? Так что это не только хулиганство, но и что-то серьезное, что мы еще до конца не знаем. Вот и сейчас: зачем свет зажигать? Безумие вроде? Но ты все-таки встань и зажги, – тебе легче – пускай горит. Вдруг так надо?

– А где Анна Павловна? Она куда-то уехала?

– А я теперь уже и не знаю, – сказал он с грустью. – Раньше считалось, что Бориса – ну, этого придуманного сына и брата – нет, что это все игрушки, а теперь оказывается, что он есть, раз Татьяна к нему уехала. Анна Павловна, по прежним понятиям, умерла. А по новым? Может, это мы все умерли и теперь на том свете живем, а она – в прежней квартире, где и Татьянами Борис. Но тогда почему она никогда не позвонит? Татьяна-то ведь звонит и продукты приносит…

– Да не может этого быть, Лев Моисеевич. Полно вам.

– Вот и я думаю, что не может. Но разве их, – он показал на дверь, – убедишь? И эти звонки к тому же. Кажется, и сейчас звонят. Но они все там так тортом увлеклись, что ничего не слышат. Может, ты сходишь?

Нина прислушалась, где-то и правда дребезжал звонок.

– А где у вас телефон?

– Там!.. Я уж и не знаю, куда они его уволокли.

Нина пошла на звонок, но он тотчас смолк, напоследок как-то обиженно вякнув. «И телефон тут какой-то ненормальный, – подумала Нина. – Но что же это? Что это – все вокруг? Выморочность какая-то».

– А вы уже давно не работаете? – спросила она, вернувшись. Лев Моисеевич все так и сидел на кушетке.

– Не успела, да? Подождем, они еще позвонят.

– Мы ведь сколько не виделись? – продолжала Нина. – Лет семь?

– Да, давно. Ты меня и на свадьбу не пригласила.

Слава богу, он хоть про это помнит. Значит, не окончательно свихнулся.

– А сейчас ты думаешь, что я с ума сошел, – сказал все тот же проницательный Канталуп. – Почему? Разве я тогда плохо держался? Устраивал тебе какие-то сцены? Нет ведь. Я и дома, кажется, ничем себя не выдал. Но, знаешь, – он перешел на шепот, наклонился к Нине поближе, – они все равно обо всем догадались! Ты представляешь, какие собаки – унюхали!

Опять зазвонил телефон.

– Иди-иди! – сказал Лев Моисеевич. – Они долго звонят, успеешь.

Телефон запихнули черт знает куда, Нина раньше и не была в этом углу квартиры – какая-то подсобка, где жил обслуживающий (раньше, конечно) персонал. Она бы успела взять трубку, потому что шла на этот раз быстрее, но в последний момент из-под руки вывернулся какой-то юркий старикашка, он первый и схватил.

– Квартира Канторов! – по-военному (может, служил когда-то) доложил он. – Здравствуйте, Татьяна Львовна. Докладываю обстановку (точно, служака!). Все на месте. Свет включили. Газ выключен. Больных и здоровых нет.

А это как прикажете понимать? Кто же, позвольте спросить, есть? Или она и правда в царство теней попала?

– Дайте мне! – попросила Нина и протянула руку к трубке.

– Да, да, будет сделано, – продолжал разговор вольноопределившийся. – Позвольте доложить, тут одна дама у меня трубку требует. Гостья, к Льву Моисеевичу пришла. Я не знаю. Слушаюсь!

Нина.Таня?

Татьяна (если это она, голос совсем незнакомый, усталый какой-то). Да. Кто это?

Нина.Ты меня не узнала? Это я, Нина.

Татьяна. Кто, кто, я спрашиваю!

Нина. Дергачева Нина. Помнишь такую?

Татьяна.Нет.

Нина. Как – нет? Но мы же вместе учились. Ты мне стихи читала. Помнишь дачу в Кратове?

Татьяна. Не помню. Что вы там делаете?

Нина. Ничего. Сейчас с тобой разговариваю, а до этого с Львом Моисеевичем.

Татьяна. А кто вас впустил?

Нина. Он.

Татьяна. Немедленно уходите. Вам нечего там делать.

Нина. Я не понимаю, почему? Почему ты со мной так разговариваешь?