Текст книги "Свобода в широких пределах, или Современная амазонка"
Автор книги: Александр Бирюков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц)
9
Самолет улетал поздно, в 23.50, регистрацию начнут только полдесятого – оставалась уйма времени. Но ничего не хотелось делать – даже встать и пойти в буфет на втором этаже, хотя пора бы уже поесть что-нибудь, сутки не ела. И думать ни о чем не хотелось – улетаю и все, о чем тут думать… Маме можно сказать… А что маме можно сказать? Но впереди еще сутки – успеет она что-нибудь придумать. Телеграмму только нужно, наверное, дать, чтобы не свалиться как снег на голову. Обязательно надо дать, но ведь это – вставать, идти, писать какие-то слова. А какие? Не напишешь: вылетаю, целую. Как это вылетаю, когда сессия вот-вот начнется. А что еще написать? Разве в телеграмме что-нибудь объяснишь? Да она и не хочет ничего объяснять – вылетает и все, вылетела уже, можно сказать. Это ее дело, и нечего тут объяснять никому. Но маме-то объяснить придется, а если не объяснить, то хоть соврать что-нибудь пока. – Пока – а потом она ей что, правду скажет? А зачем?
Нина сидела в зале аэровокзала, прикрыв глаза, чтобы не видеть прыгающие на табло цифры. Хорошо еще, что особой суматохи не было, никто никуда не бежал, не плакали дети, и казалось, что вот так можно сидеть всю жизнь или хотя бы год, а потом взять такси, купить торт, шампанское и рано утром приехать на Стромынку, когда девочки еще только встают, ворваться к ним в комнату свежей, румяной от морозца:
– Вставайте, сони! И давайте отпразднуем нашу встречу.
И, наверное, они будут рады, если все так и произойдет, потому что ведь не чужие они все-таки и, наверное, смогут все простить друг другу, только нужно, чтобы прошло какое-то время – полгода, а лучше год.
Краешком глаза она видела, что немолодой, лет сорока, но еще очень красивый грузин – худощавый, легкий, в импортной куртке нараспашку, с кепкой-аэродромом в руке – уже третий раз прошел мимо, озабоченно вглядываясь в лица, словно искал кого-то. Он, видимо, заметил, как дрогнули ее ресницы, и тотчас подрулил.
– Простите, вы не в Тбилиси летите?
– Нет, совсем в другую сторону.
– Жаль, – сказал он и опустился в кресло напротив, но сразу перегнулся, чтобы быть ближе к ней. – А мне показалось, что я вас уже где-то видел.
Она подобралась, словно приготовилась к атаке, ничуть не сомневаясь в том, что отобьет ее без особого труда, и с удивлением отметила про себя, что не чувствует досады, что, пожалуй, даже рада этому незнакомому красивому человеку.
– А вы в Магадане не были? – спросила она.
– Ой-ой-ой! Что вы! – страх был сыгран весьма достоверно. – Что там делать южному человеку?
– Тогда не встречались, в Тбилиси я не была.
– Ну и прекрасно! – сказал он. – Значит, мы квиты. О чем же мы будем говорить? У вас скоро самолет? Тогда пойдемте – в буфет или ресторан?
– В буфет, в буфет, – заторопилась она, испугавшись того, как стремительно развертываются события. – А вещи?
– Вещи? – он посмотрел на ее чемодан и сумку, скинул свою роскошную куртку, положил ее на чемодан и сверху пристроил кепку. – Какие вещи?
– Пальта не надо? – спросила она, вспомнив глуповатый в общем-то анекдот о том, как схлестнулись в ресторане русский и грузин, соревнуясь в щедрости и взаимных угощениях, и как грузин, выложившись до копейки, сказал эту фразу швейцару, потому что у него уже не было денег, а русский только что сунул швейцару последний трояк.
– Пальта не надо! – подтвердил грузин и улыбнулся так широко, что Нине сразу стало стыдно за свой мимолетный страх – негодяй не может так улыбаться. – А меня зовут Гиви.
В буфете была, конечно, длинная очередь, но не прошло, кажется, и минуты, как Гиви вернулся к высокому столику, около которого оставил Нину, с двумя фужерами шампанского и снова устремился к прилавку и снова тотчас вернулся с бутербродами и марципанами.
– Выпьем за встречу! – сказал он, улыбаясь.
– Вы кого-то искали?
– Выпьем, – опять сказал он. – А потом я расскажу. Хотя вы, наверное, не поверите. За вас!
Шампанское было теплым и не щипало горло, но стало вдруг совсем легко, словно и не случилось ничего этой ночью, утром, не случилось ничего сейчас, а была ясная, безоблачная жизнь, в которой она, Нина, все знала.
– Странно, – сказала она, – когда вы подошли, я как раз думала о том, как вернусь сюда через год и буду пить с девочками шампанское.
– Зачем ждать год? Давайте их сюда. Они вас провожают?
– Нет, им сейчас некогда.
Потом они смотрели через прозрачную стену второго этажа на широкое заснеженное поле, за которым торчали кубики городских строений, еле видные в надвигающихся сумерках.
– Между прочим, это Ходынка. Та самая, знаменитая, где раздавили несколько тысяч человек.
– Да? – спросила Нина. – А за чем давились?
– За кружками и косынками, кажется. Было трехсотлетие дома Романовых.
– Вы историк?
– Нет, инженер. Просто думаю о том, что стоят представления человека о будущем. Даже его собственном, недалеком.
– И что они стоят?
– А вы тоже подумайте. Мог ли кто-нибудь из тех ходынцев представить, что пройдет всего шестьдесят лет – меньше одной человеческой жизни – и люди, одетые в синтетику, будут смотреть на это поле через стеклянные стены, дожидаясь самолета в Магадан? Или…
– Не надо «или», – сказала Нина, – я знаю, что вы сейчас скажете.
– …Но у вас еще четыре часа до регистрации, – говорил Гиви, прикуривая одну за другой две сигареты – одну для себя, вторую для Нины. Она, поколебавшись, взяла сигарету и вертела ее в пальцах, потому что никогда еще не курила. – Так?
Они сидели на лавочке перед многоэтажной гостиницей около аэровокзала, и Гиви уговаривал ее поселиться здесь хоть ненадолго, чтобы отдохнуть перед дальней дорогой.
– Но там и мест, наверное, нет.
– Конечно, нет. Но будут.
– Все у вас так просто. А скажите, есть для вас какие-нибудь непреодолимые препятствия?
– Философский вопрос, – Гиви глубоко затянулся и снова на короткий миг озарил скамейку и ближайшие окрестности своей обворожительной улыбкой. – Этим еще схоласты занимались: может ли господь бог создать камень, который сам не сможет поднять. Это к вопросу о всемогуществе. Не бога, а отдельного человека, которого вы имеете в виду. Есть, наверное. Но если все время думать об этих препятствиях, никогда ничего не добьешься. И беда наша не в том, что мы преуменьшаем трудности, а в том, что преувеличиваем их. И сидим на месте, ничего не делаем, потому что боимся этих трудностей.
– А вы не боитесь?
– И вы не боитесь. Поэтому и не сидите на месте.
– Я-то уж конечно, – сказала Нина, чуть раздосадованная тем, как ловко он перевел разговор. А с другой стороны, что она хотела? Уколоть его, намекнуть на бесцеремонность его предложения – поселить ее в гостиницу? Но ведь никто не заставляет ее принимать это и другие предложения, которые, вероятно, еще последуют. Никто не мешает ей встать и уйти, сесть около своих вещей, свести колени – не подходите ко мне, не говорите со мной, не смотрите на меня, а то укушу! Но ведь не встает, не уходит, а держит дымящуюся сигарету, побывавшую в губах у этого совершенно чужого мужчины, и не выбрасывает ее почему-то. Что-то ему все-таки надо от нее? Не мог же он, действительно, так ошибиться – принять ее за кого-то другого? Но она-то ему зачем?
– А вы здесь встречаете или провожаете? – спросила Нина. Они вернулись в аэровокзал и стояли у перил второго этажа, наблюдая за чуть слышной, шаркающей суетой внизу, у стоек регистрации. Нине отсюда и за вещами было удобно присматривать.
– И то и другое, – согласился Гиви. – Вот встретил вас и через несколько часов буду провожать.
– Я серьезно.
– И я серьезно. А может, вы сдадите этот билет и полетите в Тбилиси? Мне сейчас туда нельзя – я в командировке. Но позвоним по телефону – друзья встретят, отвезут вас к маме, она в деревне живет, одна, ей скучно, встретит вас, как родную. И живите у нее, а я буду приезжать.
– И многих вы уже так проводили?
– Ну зачем вы так?
– А вы – зачем?
– Разве не может один человек помочь другому – бескорыстно, без всяких расчетов на что-то?
– Не знаю, – Нина чувствовала, что ей надо прощаться и уходить-спокойно, без обиды и злости: до свидания, будьте здоровы, очень приятно было познакомиться, всего вам доброго. Но она продолжала стоять, словно ждала, что он опять позовет ее в Тбилиси, и его мама ее удочерит, и они вдвоем будут ждать его по пятницам.
– У меня здесь все прекрасно, – говорил Гиви, они стояли в жиденькой очереди, тянувшейся на регистрацию магаданского рейса, – через неделю я уже полечу домой. Везде полный контакт, но, понимаете, иногда устаешь от обязательных отношений, в них не чувствуешь себя человеком, а только винтиком. И хочется говорить с кем-то незнакомым, чтобы опять стать самим собой. Понятно?
– Не очень. Но все равно не надо говорить про дом в деревне, «Хванчкару» по субботам. Это обидно.
– Ну почему вы такая недоверчивая! Почему вы не верите; что человек может предложить что-то от чистого сердца? Разве вы ничего никому не предлагали от чистого сердца? Разве вам никогда не хотелось сделать человеку добро?
Они снова пили шампанское – у выхода № 8, перед посадкой в автобус. Гиви принес уже бутылку, и они пили из бездонных, липких стаканов, и было во всем этом что-то очень грустное и нежное, и Нина наконец не выдержала, толкнулась головой ему в плечо – «Хорошо, что вы подошли. Спасибо вам!»
– Правда? – Гиви отступил от нее на шаг.
– Правда.
Потом она сидела в автобусе, у окна, а он улыбался ей с улицы и показывал, как она сейчас сядет в самолет, пристегнется и уснет, а он – тут уже было не совсем понятно – то ли придет к ней в сон, то ли куда-то поедет и будет думать о ней, но, главное, все будет хорошо и у нее и у него, пусть она спит.
Не прерывая пантомимы, он заметил, как грузчик взял ее чемодан, чтобы сунуть в багажник автобуса, что-то шепнул грузчику, и тот понес этот чемодан торжественно и осторожно, словно у нее там бог знает что лежало. И самому грузчику эта игра понравилась, он подмигнул ей, когда разогнулся, и сделал такой жест в сторону Гиви – мол, он так приказал, начальник. И Нина согласно кивнула.
Ну вот, наконец и поехали.
Бежит Москва провожая меня во всей невозможной красе
А почему она, действительно, не полетела в Тбилиси, кусок бы у нее там отъели?
10
А я вот все думаю – почему птицы не летают? (Нина сидит в самолете, вылетевшем уже часа полтора из Домодедова. Сейчас будут разносить легкий ужин). То есть не так – птицы-то как раз летают: почему люди не летают… Это из очень старого фильма «Дом, в котором я живу», кажется. Там героиня, Жанна Болотова, монолог из какой-то пьесы читает. Кажется, Островский, «Гроза», это Катерина рассуждала, когда полюбила Бориса. А может, еще откуда-нибудь?
Но вот, значит, летим и, летя, попадаем в какое-то новое состояние, обычно человеку не свойственное, в необычное состояние. И человек при этом начинает как-то не совсем так думать, чувствовать, жить. Наступает какая-то новая реальность. Как сон. Или искусство. Или, простите за сентиментальность, любовь. Да-да. И при любви, то есть влюбившийся человек – это уже не совсем обычный человек, вернее – человек в необычном состоянии. Вот именно – состоянии. В нем, состоянии, все дело. И тогда для человека наступает иная реальность.
Вот, например, зачем человек читает книгу, не научную – там информация полезная, ему это по работе надо, – а художественную? В ней-то ведь информации, можно сказать, никакой. А он глаза портит, над судьбой Анны Карениной волнуется. Зачем ему это?
А это – существование в другой реальности. Наверное, такое же необходимое для души, как сон для тела.
Но ведь сон – это еще одна реальность. Господи, сколько же их все-таки?
Давайте по порядку. Вот живет, например, человек, Иванова Светлана Михайловна. У нее есть муж, дети, свекровь (в другом городе), любовник (если это обязательно), работа, приятельницы, привычки, квартира, вещи. Все, кажется? Это перечислять долго, а все это существует у Светланы Михайловны и при Светлане Михайловне уже давно, она привыкла ко всему этому, реально во всем этом пребывает. Вот это существование и есть реальность номер один.
И вот кладет усталая от этой реальности Светлана Михайловна голову на подушку, чмокает губами, засыпая, и начинается для нее реальность номер два – сон.
(Нет, есть я не буду, и так подташнивает. Не нужно было столько шампанского пить. Славный все-таки этот Гиви. Но, может, он только здесь такой? А там, в Тбилиси, нацепит на тебя паранджу и будешь двадцать пятой наложницей в гареме. Знаю, что у них эти штуки не носят, но ведь и эмансипации тоже нет – см. «Кавказскую пленницу»).
Так вот сон. Любой – и такой идейно-повествовательный, как у Веры Павловны, и самый мимолетный и зыбкий – это ведь тоже реальность для видящего его и существующего в нем человека. Недаром спящие и бредят, и дергаются – они живут в своих снах, воспринимая все, что с ними в данный момент происходит, как совершенно реальное. И пусть при этом иногда сохраняется некоторое чувство контроля – все равно кричат и обливаются холодным потом. Значит, верят.
И вот тут возникает, может быть, самый интересный вопрос: зачем природе понадобилось мучить или радовать человека во сне? Или это просто физиологическая случайность? И почему у человека возникает и сохраняется вера в сны, в то, что они что-то значат в его жизни? Почему он верит в приметы того, что произошло совершенно случайно и вовсе не обязательно для него?
Но оставим пока это и продолжим перечисление.
Следующая реальность – искусство. Может быть, менее скоротечная, не такая иллюзорная, как сон. И человек в ней так же существует, слушает ли он музыку, читает ли книгу, смотрит ли кино, он существует в мире, построенном для него художником, в другом, новом для себя мире, и если построено это талантливо, он верит в этот мир (собственно, только тогда он и может в нем существовать). Впрочем, может быть и так, что построено все прекрасно, а вот жить именно в этом доме именно этот человек не хочет. И существовать это может на разных уровнях. Скажем, Толстой не признавал Шекспира. Какой-нибудь Петя Сидоров затыкает уши, когда слышит Прокофьева. Может быть и третий вариант: человек, достаточно подготовленный к восприятию искусства, какого-то художника не воспринимает. Асадов, например, ему кажется примитивным, а Паустовский – сентиментальным. То есть осуществляется какой-то выбор реальностей. А есть тут обстоятельство и вовсе удивительное. Скажем, Чехов – писатель замечательный, читать его, жить в построенных им мирах – удовольствие великое. Но попробуйте прочитать подряд два-три тома собрания сочинений – и вы увидите, как удовольствие ваше начнет постепенно меркнуть, как вам все труднее и труднее станет его читать. Зато с какой радостью вы возьметесь за него после даже самого небольшого перерыва. Значит, и эта – избранная вами реальность – может утомлять, она может приедаться.
Как любовь. Ведь любовь – реальность номер четыре – это тоже временное состояние, потому что необычное. И это состояние также проходит, уступая место реальности номер один – самой жизни, чтобы потом возникнуть еще раз или, может быть, больше вообще не возникнуть.
Есть, наверное, и пятая реальность – болезнь, в том числе и болезнь психическая, когда человек опять-таки видит мир необычным – из-за своего состояния. А может быть, есть и шестая реальность – это состояние пьяного человека, особое, как и во всех других случаях, Состояние его души.
Вот теперь уже все, кажется. Всего шесть реальностей получилось. Из них только одна – собственно жизнь, а пять остальных – лишь временные состояния тела и души. Значит, и любовь проходит.
Но вот ведь что из этого получается – душа существует! Потому что без нее, без допущения ее существования, ни одна из этих временных реальностей не имеет смысла и не могла бы существовать. Не было бы никакой потребности в этой новой реальности – жил бы человек потихоньку, пил бы кефир, ел булочки, ходил на работу. Не было бы искусства (что оно, как не потребность души), не было бы любви и пьянства. И можно представить, что душе тесно в одних и тех же обстоятельствах, хиреет она в обыденности – душа обязана трудиться и день и ночь не отходя ни шагу прочь… какое низкое коварство! – и вот тогда все это возникает.
Ну что такое, позвольте, душа?
В Красноярске Нина вспомнила, что забыла дать телеграмму домой. Она представила, как мама, вернувшись с работы, развернет светленький бланк, как запрыгает ее взгляд по неровным строчкам: «ПОЛУЧИЛА ОТПУСК… ВЫЛЕТЕЛА ДВАДЦАТОГО РЕЙСОМ… НЕ ВОЛНУЙСЯ ВСЕ ПОРЯДКЕ…», и стало ей так противно и страшно, что хоть вешайся тут, в продушенной освежителем уборной, за багажным отделением.
11
В Магадане мело. Самолет садился в жуткую манную кашу, и земли под крылом не было видно до самой последней секунды. Может быть, поэтому сел он неровно – сначала на правое шасси, потом, подпрыгнув и вильнув в сторону, на левое, а потом уже опустил нос и, взревев, начал притормаживать. Застучали, падая, спинки свободных кресел, на секунду или две стал ощутимым ремень на животе, но вот погасла инерция, самолет побежал спокойнее, медленнее, разворачиваясь и подруливая к стоянке, он уже подгонял себя турбинками то с одной, то с другой стороны, пока не встал, качнувшись, на тормоз, не взревел в последний раз. Все, прилетели.
Вспоминая потом это время – полгода, прожитые в Магадане, невеселое свое возвращение и длинную череду безликих дней, Нина думала о том, что все определилось вот в эти первые минуты на магаданской земле, что и эта – неровная посадка, и резкое торможение, и плавная пробежка с несколькими несильными ускорениями и спокойными поворотами были, вместе взятые, довольно точной моделью ее возвращения и жизни в Магадане. Вот так же она, словно ударившись о неодолимую преграду, затормозила, зажала, сдавила что-то в себе, это что-то замерло в ней, и покатилась она по дням и неделям – легко, без усилий, все менее и менее проявляя в этих днях самою себя, иногда даже пугаясь этого безликого существования, погружения в одиночество, про которое напрасно думают, что оно возвышает и обогащает, а там пустота, ничего нет, и думать ни о чем не хочется, и поговорить не с кем, и тогда выныривала, выпрыгивала, как тот «Ил» подрабатывал движками, чтобы добраться до указанной стоянки. Так кот она в целом и жила эти полгода – монахиня в водолазке.
Внешне это выглядело так. Телеграмму из Красноярска Нина не отправила – побоялась, позвонила домой уже в Магадане из аэропорта, был одиннадцатый час вечера, мама, наверное, читала.
– Я сейчас, – сказала Нина, – сейчас приеду и все объясню.
Наверное, так было лучше, потому что, услышав ее – и не откуда-то, а совсем рядом – Алла Константиновна испугалась не так сильно, телеграмма ее, наверное, напугала бы больше. Дома, не вдаваясь в подробности, Нина рассказала, что поругалась с подругами по комнате и возвращаться не хочет. В деканат она через неделю послала заявление с просьбой предоставить ей академический отпуск на один год в связи с плохим состоянием здоровья и справку (справку достала все та же Софьюшка, растрепанная и взволнованная, встретившаяся Нине чуть не на следующий день после возвращения, поохавшая, поахавшая и подсказавшая этот ход). Из деканата ответили сухо и строго, что академический отпуск первокурсникам предоставляется только в исключительных случаях и только сдавшим первую сессию («Им нужно, чтобы ты под трамвай попала! – прокомментировала Софьюшка эту часть письма. – На меньшее они ни за что не согласятся!»), а раз нет ни того ни другого, студентка Дергачева Н. С. отчисляется за пропуск занятий без уважительных причин. Маме Нина сказала, что академический отпуск ей дали, и попросила ее устроить на какую-нибудь работу в библиотеку. Место нашлось. Нина надела водолазку – они еще только входили в моду, эта была куплена с рук около комиссионного на улице Герцена, строгий сарафан, прикрывающий колени – мини ее не устраивало, так как коленок своих она стеснялась по-прежнему, – и стала работать на абонементе (в 54-м году, после образования области, библиотеку превратили из городской в областную).
И пошла эта работа с выходными по скользящему графику, чтобы никому не обидно было. Книговыдача, анализ читательских формуляров, борьба с задолжниками, фронтальные уборки в санитарные дни. Хорошо еще, что библиотека по-прежнему размещалась в театре, тесном помещении, и на абонементе не было свободного доступа к книгам – не нужно было следить. Но книги все равно пропадали – без этого ни одна библиотека не обходится.
К тому же в те дни, когда работали на абонементе по двое, можно было в рабочее время и почитать. И попросить можно было что-нибудь из ценного фонда – такое, что на дом даже своим ни за что не дадут, а так чтобы вечером вернуть – пожалуйста. Вполне прекрасная жизнь. Правда, мама наложила одно ограничение – запретила по утрам бегать в парк:
– Весь город знает, что у тебя академический отпуск по болезни, – и нечего глаза мозолить.
– Но у меня же нервное расстройство, так в справке написано!
– Не будешь же ты каждому справку показывать.
От зарядки в парке пришлось отказаться, но еще оставалась стрельба – маленький полуофициальный тир во Дворце культуры профсоюзов (его придумал архитектор С., осуществлявший привязку проекта, сам большой любитель этого спорта), просто коридор в подвале с тренером-общественником в лице того же архитектора С. и группой любительниц (мужчины почему-то в этой секции не задерживались, хотя и появлялись время от времени).
Темный коридор со светящимся впереди стендом с мишенями, гулкие хлопки выстрелов, запах керосина и рев вентиляции – все вместе это создавало иллюзию чего-то необычного, какой-то фантастической ракеты, несущейся не то в космосе, не то под землей, но именно несущейся куда-то. Может быть, из-за этого ощущения движения, которого ей так сейчас не хватало, Нина и стала опять ходить в эту секцию. Однако ощущение это было столь непрочным и неполным, что причислить это свое состояние к перечню реальностей, составленному тогда в самолете, было невозможно.
К тому же и душа тут была вроде ни при чем. Правда, иногда Нина представляла, что там, на стенде, не черные яблочки, взятые в окружности, а лохматая голова Васи Гегина или вонючий абрис Алика Пронькина, и тогда ей казалось, что рука ее тверже держит спортивный пистолет и пуля обязательно попадет в десятку. Она чувствовала, как моментально напрягаются и застывают мышцы ног, деревенеет спина, и спешила нажать на курок, пока палец еще слушался, – та-тах!
– Опять сорвала, – ворчал архитектор С., наблюдая результат в стереотрубу. – Куда ты спешишь? Сколько раз говорить – плавно и спокойно! Опять за молоком пошла.
В свободные от секции вечера Нина обыкновенно шла к Софьюшке. Она жила все в том же доме на проспекте Ленина, выше центральной сберкассы, в той же густонаселенной квартире – в длинный коридор выходило комнат двадцать, в топ же крохотной комнатке, где умещались только тахта, трехногий столик и нелепый стеллаж с полками одна короче другой, Скудная Софьюшкина косметика пылилась на подоконнике. Кухонный столик с плиткой и посудой стоял за дверью в коридоре. В общем, коммунальный рай в самом розовом варианте.
Первые недели Софьюшка жадно расспрашивала ее о Москве, о культурных новостях. Некоторый запас такой информации у Нины имелся – успела она несколько раз сходить в театр, на выставках была, знала кое-какие сплетни. Софьюшка неизменно ахала, восхищалась и заламывала руки в тоске: «Господи, как я хочу в столицу! Опротивел этот Магадан!» Но тут же с воодушевлением начинала выкладывать магаданские новости, которых оказывалось ничуть не меньше, чем московских, и которые тоже касались культурных сфер – видимо, появились у Софьюшки и такие знакомые.
В Магадане блистал тогда Игорь Кохановский, автор «Бабьего лета»: «Клены выкрасили город колдовским каким-то цветом…» Он работал литсотрудником в молодежной газете. Пройдет год или два, и к нему на одну ночь прилетит из Москвы Владимир Высоцкий, тот самый, посвятивший Игорю когда-то песню «Мои друг уехал в Магадан – снимите шляпу…», и – поклонники еще спустя десятилетие будут спорить, был ли Высоцкий в Магадане, а если был, то сидел или нет. Вышли и прошли не очень замеченными первые книги Олега Куваева – до «Территории» оставалось еще десять лет. В Магаданском театре шикует пока оперетта, но главный режиссер вынашивает дерзкие планы создания интеллектуально и художественно полновесных спектаклей. Чуть позже он поставит «Маскарад» Лермонтова, «Трехгрошовую оперу» Брехта, «Традиционный сбор» Розова. Но особых лавров эти постановки ему не принесут. Художник Иван Васильев собирается украсить город мозаикой. Вместе с Дидишвили и, отчасти, Мягковым он сделает несколько таких панно, но, подавленный трудностями осуществления своих планов, уедет через несколько лет в Тольятти, где ожидался расцвет монументального искусства. Скульптор Вера Троицкая без особого успеха выставит в скверике на площади М. Горького композицию «Мать и дитя» и начнет (в союзе с Т. Дидишвили) долгие бои с курортом «Талая» по поводу декоративной стелы, стелу соорудят и вскоре снесут. В фойе нового Дома радио заезжие авторы песни «Это ты, Чукотка!» разбросают гонорар, полученный рублями, – то ли от возмущения, что так мало заплатили, то ли из озорства. В это же время, исчерпав свое терпение, администрация радиокомитета уволит диктора, обладателя совершенно бархатного баса и столь же бесспорных недостатков, после того как он скажет в эфир: «Магаданское время 13 часов 15 копеек».
Вот такая примерно была информация, а через месяц или два Нина увидела у Софьюшки длинного худого человека в бороде и очках.
– А я тебя знаю, – сказал он, и не думая подниматься с тахты, когда она вошла, – ты Нинка. Садись с нами, будем пить водку и говорить про любовь. Хочешь?
– Садись, Ниночка. Извини, что мы пьяненькие немножко. Но у Вити сегодня такое плохое настроение, что я ему разрешила. Познакомься – это художник Виктор Колобов.
– Она разрешила! – Виктор в притворном изумлении развел руками. – Ах ты пьяница! Да тебя только помани бутылкой из-за угла – на край света побежишь.
– Ну и глупо! – сказала Нина, обидевшись за Софьюшку, которая была трезвенницей из трезвенниц. – Зачем вы это говорите?
– Ничего, ничего, – вступилась Софьюшка. – Это он шутит. Он добрый, ты не думай.
– Ага, добрый, – подтвердил Виктор. – Дай пять рублей!
– А может, больше не надо, Вить? Хватит уже, мне завтра вставать рано.
– Да не пойду я за водкой. Дай пять рублей. Только одной бумажкой. А то вони будет много.
– Уж пожалуйста, не надо, – сказала Софьюшка и дала ему деньги.
Виктор старательно расправил пятерку, разгладил ее о край стола, повертел, понюхал, потом щелкнул зажигалкой и поджег.
– Виктор! – закричала Софьюшка. – Ты что? Ты с ума сошел?
Она кинулась, чтобы вырвать у него горящую пятерку, но он грубовато отвел ее длинной рукой и дал бумажке догореть до конца, перевертывая в пепельнице, пока последний уголок не почернел и не пустил дым.
– Вот так, – сказал он, выпрямляясь. – Искусство факта. Абсолютно новый вид творчества. Впечатляет?
– Вандализм, – причитала Софьюшка, – варварство! Зачем ты так?
– А вас? – спросил он Нину.
– Я пойду, – сказала она Софьюшке, – я просто так, по дороге зашла.
– Иди, если не понимаешь ничего, – Виктор опять улегся на тахту, – дура!
– А мы, между прочим, на брудершафт не пили.
– Все равно дура! – не уступал Виктор.
Ну и Софьюшка! Нашла себе приятеля!
Софья Исааковна прибежала к ней на работу на следующий день часов в двенадцать – было окно в расписании, а школа, теперь уже другая (Софьюшка нигде не уживалась), от библиотеки тоже недалеко. Они вышли в полутемный вестибюль, и Софья Исааковна зашептала, словно кому-то надо было их подслушивать:
– Ты не сердись, он не хотел тебя обидеть. Это он шутил так, только у него шутки не всегда получаются. Или, может, у него чувство юмора совсем другое, не как у всех? Знаешь, какая у него жизнь сложная была. И сейчас он все время на нерве, потому что совершенно не уверен в себе. Ты видела, какие у него глаза?
– Ладно, – сказала Нина, – мне-то что?
– А ты ему понравилась. Это я сразу поняла.
«Только этого еще не хватало, – подумала Нина. – Да не гляди ты на меня так. Не нужен мне твой Витя. Мне вообще никто не нужен – абсолютно!»
– Извините, – сказала она, – Софья Исааковна, меня ждут.
Через час ей дали «Мелкого беса», полученного для кого-то но межбиблиотечному абонементу из Хабаровска, только до конца дня; она зачиталась так, что забыла все на свете. Работы в этот день было мало.
Вечером Виктор дожидался ее, маячил между колоннами. Она сразу увидела его, когда вышла на улицу после работы. «Хорошо что мама уже ушла, – подумала она. – Но, может, он в театр?»
– Здравствуй, – сказал Виктор. – Сонька мне сказала, что ты до семи работаешь, а ты что-то дольше сидишь.
– Здравствуйте. А зачем вы пришли?
– Хочешь, провожу? Все равно делать нечего.
– Проводите, – сказала она, – тут недалеко.
«Зачем я это делаю, – подумала Нина. – Зачем он мне нужен? Сейчас какие-нибудь фокусы начнет выкидывать».
– Но пруд уже застыл, сосед мой нагнетает, – сказал Виктор.
– Что?
– Погода плохая. Замерз я как собака, пока тебя ждал.
Была середина февраля, градусов двадцать, с ветром. Они шли по Школьному переулку, ветер дул в спину и потому был не так заметен, а уж на Портовой наверняка сифонит.
– Не надо было ждать, – сказала Нина. – Зачем?
– Обязательно надо. Есть одно дело.
На углу Портовой она остановилась.
– Ну вот я и пришла. Спасибо что проводили.
Виктор что-то промычал, а потом сказал:
– Дай пять рублей!
– Опять жечь будете? Не дам.
– Ты только никакие слова не говори. Дай – и все.
– Нате, – сказала она, – только это очень глупо.
Он взял пятерку, поднес к глазам совсем близко, словно надеялся разглядеть что-то необыкновенное, и вернул.
– Вот и все, – сказал он. – Теперь ты мне должна пять рублей. Искусство факта.
– Ну так возьмите, если я должна, – сказала Нина, протягивая все ту же пятерку.
– Когда надо будет, приду, – сказал он. – Только ты не забудь. Искусство факта.
Цирк – да и только!
Но были и куда более спокойные вечера. Вместе о Аллой Константиновной они быстренько заканчивали хозяйственные дела, и оставались три занятия на выбор: кино, телевизор (цветных еще не было) или книги. И занимались чаще всего чтением, хотя уж, кажется, за целый день книги могли и надоесть. Было это так часто, что Алла Константиновна даже говорила:
– Шла бы ты, правда, погуляла. А то лежишь и лежишь – растолстеешь, кто замуж возьмет?
