Текст книги "Свобода в широких пределах, или Современная амазонка"
Автор книги: Александр Бирюков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 35 страниц)
Самое удивительное заключается в том, что снабжение северян продуктами осуществляется в значительной степени из местных ресурсов. Причем надои молока на одну корову составляли в РСФСР в 1970 году 2331 килограмм, а в Магаданской области – 3088. Это гораздо больше, чем в хозяйствах такого обжитого края, как Хабаровский, там средний надой в то время составлял 2060 килограммов. А в 1972 году средний надой на одну корову в Магаданской области был уже 3258 килограммов.
Яйценоскость одной несушки в РСФСР в 1970 году составляла 172 штуки, а в хозяйствах Магаданской области – 182, в 1972 году – 223 штуки. На 25 процентов за 1972 год увеличилось в Магаданской области производство мяса. Заметим, что в области выпасается самое большое в мире стадо северных оленей – около 750 тысяч голов.
– Может быть, часы ему послать? – спросила Вера Васильевна. – Ты бы написал.
– Сама и напиши, – сказал Виктор Степанович, – он тебя поздравил.
Утром, проводив мужа на работу, она сразу пошла на почтамт через весь город, на Пролетарскую. И чем ближе она подходила к громадному Дому связи (нужно отдать должное магаданцам – они всегда были внимательны к связи. Стоит вспомнить, что здание телеграфа было одним из первых каменных зданий в городе, в то время когда даже Дальстрой помещался в деревянном. Первое здание Дальстроя и по сей день сохранилось, вон оно, наискосок от Дома связи и через дорогу от громадины Северовостокзолота – двухэтажная развалюха, в которой помещается сейчас с десяток различных организаций, скоро сломают),чем ближе Вера Васильевна подходила к четырехэтажному дому, казавшемуся таким могучим, что, конечно же, ему ничего не стоит связать всех разлученных и ободрить всех отчаявшихся, чем ближе она подходила, тем меньше надежд у нее почему-то оставалось.
«Вот и проверила, – подумала она, развернув и тотчас сунув телеграмму в карман, словно кому-то было нужно за ней следить. – Вот и проверила. Хотите луку?»
В телеграмме тетя написала: «ТАКОГО АДРЕСА ЛЕНИНГРАДЕ НЕТ МОГУ ПРИСЛАТЬ ЛУК ЦЕЛУЮ ЛЕМЕШЕВА».
– А больше ничего нет? – спросила она у девушки. – В письмах посмотрите.
– Нету, – сказала девушка и еще раз пролистала, потому что очереди в этот ранний час не было никакой. – Вам пишут.
«Паразитка старая! – ругала Вера Васильевна тетку возвращаясь домой. – Лемешев ее целует, а я ей луку посылай. Где это видано, чтобы из Магадана на материк лук посылать! И это мне, больному человеку, таскать сумки, пока она Лемешева целует. Конечно, ей некогда узнать, что человек просит. У нее только безобразие на уме. Только о себе и думает. А Козловский ей не нужен?»
«Да что это я? – спохватилась она, остановившись около «Горняка» передохнуть, потому что главная магаданская улица довольно круто идет вверх. – При чем здесь Лемешев? Она сама Лемешева, лет сорок или пятьдесят у нее эта фамилия, как замуж вышла. И лук она не просит, сама хочет послать».
«Ты ее не оправдывай, – заговорил в ней первый голос. – Что она тебе про Антона написала? Совсем чокнулась старуха».
«Написала как есть, – не уступал второй голос. – Значит, нету, раз написала».
«Ну и неправда! Есть! – торжествовал первый голос. – Девушка на почте что сказала? Пишет. А они на почте все знают, потому что связь».
К обеду печень у Веры Васильевны так разболелась, что пришлось вызвать «скорую помощь». На этой машине ее и отвезли в больницу.
В Магадане «Скорая помощь» очень хорошо работает. Автор имел возможность сам убедиться. Вы, конечно, не поверите, но восемь раз в разное время суток – чаще около двенадцати ночи – я вызывал эту помощь, и всякий раз она прибывала не позднее чем через десять минут. Живу я, правда, ближе, чем Вера Васильевна, но зато пятый этаж, еще подняться нужно. И было это не в 1973 году, а на пять лет раньше.
В 1973 году на магаданской станции «Скорой помощи» дежурили круглосуточно 10–11 бригад, в том числе четыре специализированные: кардиологическая, противошоковая, психиатрическая и педиатрическая. В штатном расписании станции было 62 врача и 75 фельдшеров. Станция обслуживала в среднем 160–180 вызовов в сутки летом, более 200 – зимой и по 700 и более – во время эпидемий.
Общая сумма ассигнований на здравоохранение в Магадане составила в 1973 году 7 миллионов 805 тысяч рублей (Магаданская орденоносная Магадан. 1974. С. 294–295).
Так что Веру Васильевну очень быстро подхватили, и через полчаса она уже была в больнице.
Первые три дня Вере Васильевне было совсем плохо. Приступы накатывали один за другим. Казалось, что справа, где ребра кончаются, открылась у нее рана и кто-то в этой ране ворочается. Врачи подозревали калькулезный холецистит и предлагали операцию, но Вера Васильевна отказалась. И не потому что боялась – от такой боли на все решишься, а потому что не хотелось ей ничего, не было сил хотеть чего-нибудь – пусть будет, что будет, что она заслужила. Так ей и надо; если честно жить не умела, а то вознеслась бог знает куда, старший научный сотрудник за ней ходит, на машине ездит, письма пишет из-за границы – и не стони теперь.
Она и Виктору Степановичу нацарапала записку, в которой просила простить ее за то, что не все у них в жизни было хорошо, не всегда она думала о нем так, как следовало бы, и заботиться не успевала, пусть он ее простит, если сможет.
Тоня прорвалась, когда боль немножко отпустила, – наверное, компрессы парафиновые помогли. Посетителей в отделение вообще не пускали – тесно, кровати даже в коридорах стоят, и в палате не повернешься. Но Тоню, если она чего захочет, разве удержишь? Она халат белый где-то раздобыла и прямо в нем в больницу пришла, сказала, что в поликлинике работает и у нее тут родственница лежит. Кто же медицинскому работнику откажет?
Вера Васильевна и не узнала ее, когда она в белом халате подкатилась.
– Ну, – говорит, – что болит? На что жалуетесь?
– Плохо мне, – сказала Вера Васильевна, – потянулась я за этим Антоном, а он или прощелыга какой, или вовсе обманщик.
– Что так?
– Так ведь письма-то и открытка без штампов. Как они могли прийти?
– И очень просто – по секретной почте. Ее особый человек на машине развозит. Тут штампы не нужны.
– Да нет в Ленинграде никакого Крафта, – рассердилась Вера Васильевна и почувствовала, что сейчас печень опять заболит. – Что ты мне голову морочишь?
– Письмо, что ли, вернулось? – насторожилась Тоня. – Когда же ты успела?
– Телеграмма. Я тетке телеграмму дала, чтобы она по этому адресу сходила. А она написала, что нет такого.
– Вот оно что! – протянула Тоня. – Ну и скрытная же ты баба. Клещами из тебя все вытаскивать приходится. Я и не знала, что у тебя тетка в Ленинграде.
– Теперь все это неважно, – сказала Вера Васильевна. – Ну и дура же я была!
Они помолчали, пока Тоня разглядывала ее соседок по палате. А картина тяжелая. Слева, у самой стенки, ханыжка лежит – наглоталась люминалу или еще чего-то и храпит теперь в своем наркотическом сне, словно вода из молочной бутылки выливается – буль-буль и опять буль-буль-буль. С другой стороны, рядом с Тоней, худенькая девочка лет восемнадцати лежит – двухсторонняя пневмония, мечется, как костерок на ветру, глазки горят, на катке продуло. За ней – женщина с желтым худым лицом – язва открылась. А дальше и с боков – еще какие-то лица. Те, кому совсем плохо, безучастные, кто пободрее, смотрят в их сторону с завистью – повезло этой с холециститом: врач знакомая пришла проведать, они свою не бросят, вытащат, а санитарка говорила уже, что умрет. Словно на них самих меньше внимания обращают – известно, что болезнь дет лает людей мнительными, особенно женщин. И во всей палате, хотя проветривают ее три раза в день и белье меняют как положено, тяжелый запах больных тел.
– Мой-то как там, пьет? – спросила Вера Васильевна.
– Не очень, – сказала Тоня. – Я вчера вечером заходила – на ногах держался.
– Пьет, – сказала Вера Васильевна, – а я тут неизвестно сколько пробуду.
И они опять помолчали. Потом санитарка явилась к кому-то с судном, и Тоня сказала, вставая:
– Вот апельсинки тебе. Поправляйся. И не переживай, а то дольше будешь болеть.
– Спасибо, – Вера Васильевна потянула ее за руку, чтобы та наклонилась. – А в ящике ничего не было, когда приходила?
– Вроде нет. Но я особенно не смотрела.
– Ты попроси в четвертой квартире ключик, от них подходит.
– Я сначала своим попробую, – сказала Тоня. – Они почти Все одинаковые.
– И тогда сразу принеси. Или передай через сестру, если не пустят. Только не читай.
Вечером сестра принесла банку венгерского компота – от Виктора Степановича, ему, конечно, за апельсинами стоять некогда, а то выпить не успеет. Хорошо еще, что записку написал: «Дома все в порядке. Выздоравливай».
«Значит, никаких писем не было, – подумала Вера Васильевна, – а то бы он сюда пьяный со скандалами пришел. Хорошо».
А что – хорошо? Что писем не было? Разве не отдала бы она сейчас все на свете за одну строчку от Антона? Да что там за строчку – за два слова: «Я есть!» И больше ничего не надо. Ради этого она и буйство Виктора Степановича бы выдержала. Разве мало она от него уже вытерпела? Правда, ревновать ее к кому-нибудь не приходилось – никакого повода не было. Да и вообще он тихий, даже не скажешь, что столько отсидел. Но муки с ним тоже немало, когда напьется, – сиди и слушай, как он всех честит. В последнее время, правда, уже не так много говорит – засыпает быстро. Конечно, здоровье уже не то, если шестой десяток. Но она бы все вытерпела ради этого письма. К тому же скандалить ему тут не дадут, сразу все сбегутся.
Может быть, это даже было бы хорошо, если бы он узнал про Антона, пока она в больнице. Помучился бы, пока ее нет, побушевал – и ей бы нервы не мотал. А потом бы она вышла, и они обо всем тихо договорились. Ничего ей от него не нужно – ни вещей, ни денег, пусть все, что есть на сберкнижке, ему останется – только отпусти.
Вечером Вера Васильевна много плакала, и сестра заставила ее выпить на ночь столовую ложку валерьянки.
Утром она никак не могла проснуться, проспала процедуры, завтрак и даже обход. Сквозь сон она слышала, как сестра тормошила ее и говорила что-то: не то «к вам пришли», не то «вам принесли». Было похоже на то, как самолет идет на посадку в облачную погоду – за бортом серо, ничего не видно, но угадывается, что наверху осталось солнце, потом вдруг сквозь легкую несущуюся дымку станет видна земля, и опять все в тумане, а самолет куда-то поворачивает, задрав крыло, словно раздумал садиться.
И проснулась она как от толчка – словно самолет ударился о полосу и стремительно понесся, завывая. «Пришел? Принес? – пронеслось у нее в голове. – Дайте мне выйти отсюда! Мне еще сумку в тамбуре взять надо!»
Она вскинула голову и, жмурясь, увидела, что на тумбочке лежат какие-то бумаги. Сверху был листок с ее фамилией – записка от Тони.
Здравствуй! Ты, наверное, колдунья, – писала Тоня, – все наперед видишь. Получай письмо от своего профессора. Вкратце все было так. Я пошла к тебе и у двери увидала хорошо одетого мужчину средних лет. Интересного! Он звонил к вам, но Виктора не было дома. Я представилась как твоя лучшая подруга и сказала, что ты в больнице. Он очень разволновался и сказал: Как же теперь быть? У меня к Вере Васильевне письмо и очень важный документ, который я могу отдать только лично ей, а меня машина дожидается. Я сегодня должен ехать на золотые прииски». Я предложила ему вместе поехать в больницу. Машина действительно стояла за домом, он сел за руль, и мы поехали. Но тут его не пустили, да и я пришла без халата, так как не знала, что он понадобится. Человек этот, назвавшийся Аркадием, попросил, чтобы я передала письмо и документы, и уехал, так как очень спешил. Я передаю. Читай и наслаждайся. Береги чертеж! Завтра приду.
Под запиской был сложенный во много раз лист лилового цвета с какими-то линиями и цифрами, а еще ниже лежало письмо от Крафта.
Дорогая Вера Васильевна! Так иного обстоятельств свалилось в последние дни, что не знаю, с чего начать. Не буду вас расстраивать, но у меня в доме был человек и предупредил, что я несолидно кружу вам голову, что я вторгся в чужую семью, которая прожила пятнадцать лет, и так далее. Поймите меня правильно, у меня все это связано с моими ранними чувствами, которые укоренились во мне навсегда. Я увидел вас, и вы мне напомнили все спустя десять лет. Как я был обижен и огорчен, когда пришел этот человек и начал читать мне гнусную мораль, но я культурно ей скачал, что мы с вами друг друга не знаем и, надеюсь, вы напишете Вере Васильевне, что не нашли такой адрес и таких людей. Она охотно согласилась. Посмотрим, что она вам напишет.
Быть может, ее напугала и удивила моя жизнь? Но для чего я живу с такой роскошью, для чего? Упреков была масса – что я преследую вас и не даю вам жить с супругом. Поймите меня, наконец, правильно, – сказал я ей, – я люблю ее больше всего на свете». Она в ответ мне грубо ответила, что зря мне дали звание старшего научного работника. Но вот ведь какая ирония судьбы! Меня толкнуло еще вперед, сегодня я получил звание профессора цветных металлов. Оказывается, мой срочный вызов в основном этим и объяснялся.
Потом ваша тетя – не скрою, это была она – приходила еще раз, меня не было. Галина, моя дочь, выслушала ее и культурно выпроводила, после чего она опять была у меня. Вы только подумайте! И это старый человек! Какая энергия! Но тут мы поговорили по душам, И она опять свое: не тревожьте Веру, она вся больная. Но я ей сказал, кто мне ее диагноз знаком, я ее вылечу, но только для себя. Она стала говорить, что я такой большой человек, ей страшно, что все это случилось. А я говорю, что она только моя, и не вмешивайтесь. И она говорит, что будет всячески мешать нашей близости. Тогда я ей сказал, что у меня, конечно, найдется много возможностей заставить ее замолчать. Тут она и прикусила язычок. В общем, мы с ней друг друга не знаем. Я, Правда, предложил ей свои услуги и говорю, давайте помогу и так далее. Но она говорит, что она просто нищая по сравнению со мной и не хочет знаться с такими большими людьми. Она довольно-таки странная женщина.
Но теперь я уверен, что она ничего больше не напишет ни вам, ни вашему супругу, как мы с ней договорились. Так что бояться вам нечего. Вы ей тоже ничего не пишите об этом. А лучше вообще прекратить с ней отношения, если она не желает нашего счастья.
Конечно, все это нелегко пережить. Но ведь все прекрасное нелегко достается, не правда ли? У меня одна мечта – быть с вами рядом. Я слишком долго вас искал, чтобы сейчас уйти и забыть. Первый раз я увидел вас в магазине. Вы стояли в очереди и брали, по-моему, белье. И я рассмотрел ваши родинки и все прекрасные черты лица. Не огорчайте меня тем, что вы подумаете, что это временная бурность. Когда я жил в Магадане, меня за спиной даже звали «строгачом», потому что я всегда вел себя очень правильно. Вот только подтвердить это не может никто. Ведь если даже вы справитесь обо мне во ВНИИ, там скажут, что не знают такого, потому что я жил по литере «С», что означает «строго секретно», и знал обо мне только узкий круг лиц, и то без права разглашения.
Но я прошу верить мне, и тогда мы перешагнем через все страдания, навстречу нашему прекрасному будущему. Что ждет нас, лауреатов нашего будущего?
Милая Вера Васильевна, из-за вас я получил небольшой разгон за то, что столько времени не ездил за границу. Сейчас еду в большой маршрут – в ГДР, Бразилию, Хельсинки, Лос-Анжелос и Париж. Пробуду пять месяцев. Очень бы хотелось, чтобы вы скорее перебрались в Ленинград. Правда, квартиру на улице Нахимова я сейчас освобождаю. Меня попросили предоставить ее под лабораторию по искусственному оживлению обезьян, на которых мы проводим опыты жизни на Севере. Но зав. лабораторией Трофим Трофимович Лукнат даст вам ключи от моей новой пятикомнатной квартиры. Уверен, что она вам понравится. Дочь Галина уже получила на свою семью трехкомнатную квартиру на Парковой. Если будет что-нибудь очень нужно, можете позвонить по телефону – Берлин, отель «Гранд», мне.
Моя дочь уже все знает о вас. Я показал ей вашу фотографию, которую добыл фантастическим путем, и дочь моя – представьте – закричала «Мамочка!» Теперь она не дает мне прохода – когда наша мамочка к нам приедет?!
Это письмо, милая Вера Васильевна, посылаю строго секретной почтой с младшим научным сотрудником Аркадием Грандуком. Мы связаны с ним много лет, вместе проводили очень смелые опыты в разных областях наук, он мой самый надежный помощник. Будет ездить по золотым приискам для определения и отправки ЦЗС. Не могу сообщить, что это такое, так как строго секретно. У вас он, оставит на хранение ценные документы, так как неудобно с ними ездить по приискам, да и опасно. Это я ему посоветовал – Верочка не подведет.
Заодно он выполнит мои поручения по отправке багажа в Ленинград. Посмотрите с ним эти вещи и, если что понравится, оставьте себе, мне, в общем-то, ничего не надо. А я постараюсь пополнить ваш гардероб, когда буду в Париже.
Аркадию 41 год, у него трое детей, но жена ему изменила и уехала с капитаном дальнего плавания, а детей оставила. Он, правда не теряется. Попрошу вас никуда с ним особенно не ходить, старайтесь днем обо всем поговорить.
Мой милый и дорогой друг! Простите, что пишу так небрежно. Остальное расскажет Аркадий. До отлета самолета остается 34 минуты, вот и строчу как есть. Ждите моего возвращения – желательно в пятикомнатной квартире в Ленинграде. В следующем письме сообщу свой заграничный адрес. Целую ваши дорогие родинки, ждите письма, любовь моя, любовь с первого взгляда.
Ваш Антон.
П. С. Забыл вам сказать, что моя первая жена была совсем простой женщиной, кондуктором трамвая.
4
Веру Васильевну выписали только 22 марта, и то не сразу на работу, а дали еще больничный на неделю – «но если боли не пройдут, вызывайте врача из поликлиники, от операции вы, наверное, зря отказались, хотя, с другой стороны, разрезать никогда не поздно, посмотрим, как дело пойдет, в случае чего вызывайте «скорую», но будем надеяться, что это не понадобится, всего вам доброго, поправляйтесь».
Веру Васильевну и домой хотели на «скорой помощи» отвезти – днем у них работы немного, сразу машин пять или шесть стоят, но она отказалась и Виктору Степановичу не велела за такси бежать, раз уж не догадался взять машину на автобазе, – и так дойдем, недалеко, и погода прекрасная.
22 марта в Магадане тоже весеннее равноденствие – 12:12, если по-спортивному. А еще в начале месяца день длился только десять часов тридцать минут. На полтора часа увеличился за три недели!
А сколько солнца! «В нашей области март несет обилие света, падающего с лучами солнца, рассеянного облаками, отраженного снежным покровом.
Ясные мартовские дни со слепящим снегом часто бывают в Снежной долине, куда охотно выезжают отдыхать жители Магадана. Отражение солнечных лучей снегом настолько велико, что лыжников обдает теплом не только сверху, но и снизу – от снега» (см.: Шкиндер Я., заместитель начальника областного бюро погоды. Время рождения весны//Магаданская правда. 1972. 2 марта).
В такую погоду в Снежной долине можно кататься на лыжах в пляжных костюмах, но в городе еще холодно. На этот месяц метеорологи обещали среднюю температуру 15–20 градусов ниже нуля, что холоднее обычного на 1–2 градуса («Холодно будет в первой, местами во второй, начале третьей декад. Днем мороз будет 18–23 градуса, ночью 26–31 градус. В третьей декаде зима отступит, холода снизятся до 2–7 градусов. Осадков выпадет менее 10 миллиметров, лишь на восточном побережье 20–40. Высота снежного покрова достигнет 20–40, местами 50–60 миллиметров. Снегопады и метели ожидаются в конце первой декады и в третьей, в остальное время малооблачно, без осадков. Северо-восточный ветер усилится с 5–10 метров в секунду до 16–21 метра к концу месяца» – так писал в марте 1973 года в «Магаданской правде» начальник бюро погоды Б. Кузнецов).
Возвращение домой волновало Веру Васильевну всю последнюю неделю, она и торопилась – скорее, скорее, и боялась. А вдруг Аркадий, вернувшись с золотых приисков, скажет: «Вот письмо Антона Бельяминовича. Собирайтесь. Завтра летим!» И что тогда? А вдруг он этого не скажет, и ей здесь оставаться в неизвестно каком положении. И тогда что? Вдруг он явится в дом без нее и все скажет Виктору? Что будет?
– Меня никто не спрашивал? – сказала она, когда они шли все той же протоптанной в сугробах тропинкой Вдоль ограды кладбища.
– Бригадир ваш на работу мне звонил. Интересовался, когда выпишут.
– Это я знаю, они приходили.
– Тонька забегала, денег просила. Но я не дал. Мало им, что ли, Сергей присылает?
– Сколько просила?
– Сто пятьдесят.
– Правильно, что не дал, – одобрила Вера Васильевна. – С нее потом год не получишь. Меньше будет шастать. Белочка-то как?
– А что ей? Бегает.
– Ты хоть гулять с ней ходил?
– А то кто же?
– От тетки писем не было?
– Нет, газеты одни. Ты уж теперь пошли Игорю что-нибудь.
– Пошлю, – согласилась Вера Васильевна, – но ты и сам мог о сыне позаботиться. Небось только и знал, что водку хлестать?
– Не болтай ногами, – сказал Виктор Степанович, что предвещало начало ссоры. – Говоришь много, разбаловали тебя там эти гадики.
– Вот-вот! Больше от тебя ничего не услышишь.
– Не приходил я к тебе разве? – спросил Виктор Степанович.
Сердиться на него бессмысленно. Разве он виноват, что такой? Теперь уж не переделаешь. Да и не хуже он других мужиков, если разобраться. Дома ее наверняка обед дожидается – сам приготовил. И посуды грязной не накопил. А куда он бутылки пустые прячет – это вообще загадка века. Глотает он их, что ли, вместе с водкой – никогда пустую не увидишь. Так же, как и полную.
А о чужих мужьях она в больнице наслушалась это ведь жуть одна. Нет, есть конечно и заботливые, под окнами дежурят, невесть чего дожидаются. Один совсем уморительный был – приходил с бутылкой и кричал: «Маша, я здесь! Я за твое здоровье пью!» – и прямо из горлышка. А ведь и такие козлы есть, что лежит женщина в больнице и не знает, остался ли у нее дом или нет его уже, есть ли ей куда возвращаться? Такой и в больницу глаз не покажет, хоть ты там и загнись десять раз.
Так что Виктор Степанович не так уж и плох, если сравнить его с окружающими. И не появись Антон Бельяминович, все было бы и вовсе хорошо, тем более что и здоровье теперь, может быть, поправится. Виктор Степанович тут ни в чем не виноват. Но вот ведь как странно получается: стоило в ее жизни чему-то хорошему появиться, как все остальное плохим сделалось. А ей самой-то лучше стало или хуже от того, что это хорошее появилось?
Вера Васильевна и в больнице думала об этом не раз, с тех пор как получила через Аркадия второе письмо. И выходило, что нет, не стало ей лучше, и болезнь, может, от всех этих переживаний обострилась так, что она чуть не умерла (тут Вера Васильевна несколько сгущала краски), но только отказаться от Крафта, от счастья, которое, кажется, и ей улыбнулось, она не может.
Не только не может, но и не подумает даже отказаться. Что же тогда есть счастье?
А все-таки сил после болезни у Веры Васильевны осталось немного. До дому-то она, уцепившись за меховую тужурку Виктора Степановича, дошла – хорошо что вторая половина дороги под гору, легче идти, и за столом посидела, чтобы его не обидеть, но потом сразу легла, благо у Виктора еще дела на работе были и он сразу после обеда убежал.
А в квартире, конечно, беспорядок, пыль везде, и пол он, наверное, ни разу не протер. Смотреть противно, а встать и убраться сил нет. Хорошо еще, что печень молчит, только общая слабость и почему-то плакать хочется. А тут еще Белочка лизаться лезет.
Часа в четыре звонок. Вера Васильевна засуетилась – вдруг Аркадий, а она, наверное, на чучело похожа, кричит: «Иду! Иду!», а сама в коридоре в зеркало вглядывается – неудобно ведь, если человек, которого Антон Бельяминович послал, ее страшилищем увидит. Только и смотреть-то ведь не на что.
Но это Анна Ивановна Шульга, жена бригадира, проведать пришла – здравствуйте, давно не виделись!
– Ты уж извини, – сказала Вера Васильевна, – не убрано у меня, только пришли.
– А мой и говорит, – сразу включилась Анна Ивановна, как будто они уже два часа на разные темы беседовали, – ты пойди посмотри, может, помочь что-нибудь нужно. Что ты, говорит, все молодым надоедаешь! Ольга тебя скоро на порог пускать не будет. Или убежит вместе с Иркой от тебя подальше. Что тогда будешь делать? И Борис за ней поедет. Тогда ты совсем одна останешься, без сына и без внучки, потому что очень надоела и лезешь со своими советами, когда тебя никто не спрашивает. Что она, говорит, без тебя борщ не сварит? Иди туда, где ты понадобиться сможешь. Каждый человек, говорит, должен на своем месте стоять. Вот ведь какой умный, а?
– Это кто? – спросила Вера Васильевна.
– Да мой! Такой умный, что всех по местам расставляет – ты туда, а ты сюда иди. Конечно, это очень легко, если сердце черствое и никого не любишь. Тогда на любом месте стоять можно, куда пошлют. А разве я им мешаю? Я же помочь хочу, у меня опыта больше. Она хороший человек, только жестокая очень. Где это видано, чтобы такого маленького ребенка уже наказывать? Кого она так воспитает? Где у тебя ведро и тряпка?
– Ты убираться хочешь?
– А зачем же я пришла? Ольга мне у них даже убираться не дает. Сама, говорит, сделаю. До сих пор злится, что я ее с работы сорвала. А как же она хотела? Тут что-нибудь одно нужно выбирать: или деньги зарабатывать, или ребеночка растить. А у меня здоровья нет, чтобы с Иркой днями сидеть, да и до пенсии еще два года работать нужно. Я что, в девяносто лет пойду стаж зарабатывать?
– В детский сад можно было отдать, – сказала Вера Васильевна и словно масла в огонь подлила.
– Ишь ты какая! – возмутилась Анна Ивановна. – Это чтобы Ирка из пневмонии не вылазила? Да мне на детсадовских детей смотреть больно, не то что свою отдать. Так только, человек, не имеющий детей, рассуждать может. Или такой жестокий, как Ольга. Я ей так и сказала: «Отдашь ребенка – бабушки у вас больше нет!» С молодыми тоже твердость нужна, чтобы не очень о себе воображали, А то думают, что если у них сил много, то и очень умные. А на самом деле кто их умными назовет, если они своего единственного ребенка не жалеют?
– Я пойду лягу, – сказала Вера Васильевна, зная, что этих рассуждений ей не переслушать. – Ведро и тряпка на кухне. Ты не бойся, я тебе заплачу за уборку!
– Да разве я из-за денег пришла? – опять закричала Анна Ивановна. – Мой говорит: иди, разрядись, тебе досуг вреден. Это он боится, что я к молодым пойду и опять с Ольгой поскандалю. А ведь сам в Ирке души не чает, только не хочет в этом признаться. А я отдувайся за его нерешительность.
– Я пойду лягу, – повторила Вера Васильевна, – ты мне крикни, если что нужно будет.
Она легла в маленькой комнате, и хотя Анна Ивановна сначала громыхала на кухне, а потом стала что-то объяснять Белочке – нашла наконец внимательную слушательницу – и тем мешала ей, Вера Васильевна подумала, что бы она написала Антону Бельяминовичу, если бы уже знала адрес. Вернее так: что она напишет, когда узнает адрес, он ведь обещал в следующем письме сообщить. А то неловко получается: он ей два таких Письма прислал (а сколько еще пропало по неизвестной причине), а она ему до сих пор ни строчки не ответила. Да еще тетку на него напустила, ну и вредная старуха, с этого момента с ней все кончено, пусть подавится своим луком.
Но существует, наверное, и телепатия, передача мыслей на расстояние. Вот она ни строчки Антону Бельяминовичу не написала, а он ей пишет так, словно все ее самые тайные мысли знает, словно знает, чем он стал для нее и что она готова по первому его слову бежать, куда он скажет, в Берлин или в Лос-Анжелос.
Можно было бы и позвонить ему – Берлин, отель «Гранд». Только что звонок? Много ли скажешь? Да и страшно вот так, вдруг, за границу звонить. Со стыда сгоришь, когда заказывать будешь. Там все будут думать: «Куда это тетка звонит? Ошиблась она, наверное. Дадим ей Оротукан или Ягодное – в самый раз будет. А то Берлин!» К тому же и застать его трудно, он там не прохлаждается, его не для того послали, чтобы он у телефона сидел и ее звонка из Магадана дожидался. Нет уж, лучше написать.
А написать тоже нелегко. Тут сразу трудности начинаются, потому что не знаешь, как обратиться, какое слово ни поставь, все не то получается. Не может же она сразу написать «дорогой» или «любимый». Значит, просто: «Здравствуйте, Антон Бельяминович»?
А дальше что? Как передать все то, что она пережила за эти две недели (подумать только, всего две недели прошло с восьмого марта, когда она получила первую открытку с индийскими слониками ручной работы!). Да и зачем все постепенно описывать? Времени-то у него, наверное, мало личные письма читать.
А если она ему только свое сегодняшнее состояние опишет, поймет ли он ее правильно? Вот, скажет, сразу и клюнула, только поманил. Может, он ее из-за этого уважать перестанет. Но ведь не дети они, чтобы в прятки играть, им, слава богу, уже не по семнадцать лет, взрослые, даже немолодые уже люди. Он это и за кокетство может расценить, если она проволочками займется – мол, не знаю, не решила еще, дайте мне подумать. О чем думать, если все ей ясно и ему тоже? Значит, так и написать: ждите, на все согласна?
Но ведь иного написать она не может. В том-то и дело, что за эти две недели появилась другая Вера Васильевна (которая, кажется, только по ошибке находится сейчас в этой квартире на улице Чубарова, лежит в маленькой, душной комнате под стеганым красным одеялом и рассматривает окружающие ее вещи:
полку с книгами слева, на той стене, где окно, – Остап Вишня «Рассказы», «Ходили мы походами», кажется, Вагнера, затрепанный том Бальзака «Блеск и нищета куртизанок», «Новые встречи» А. Мифтахутдинова, О. Куваева и Б. Василевского (Магаданское книжное издательство) и еще какие-то в мягких обложках, сразу, не узнаешь, а тянуться не хочется;
торшер – высокий и узкий стакан из плотного, но уже потрескавшегося целлофана (или какой-то другой химии), забранный в частую металлическую сетку;
одежду и белье, висящие на вколоченных в дверь гвоздях, Виктор Степанович, конечно, не соблаговолил ничего прибрать, так и пылилось, пока она лежала в больнице.
Да ладно, ей-то что до этого? Пускай пылится – не ее это все уже. Странно, дико даже: вон то клетчатое платье, которое она пять лет дома носит, не ее. Правильно, оно другой Вере Васильевне принадлежит. Пусть та его и носит, если хочет, может даже выстирать и выбросить, сегодняшней Вере Васильевне до этого дела нет.
