Текст книги "Следствие ведут знатоки"

Автор книги: Александр Лавров

Соавторы: Ольга Лаврова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 95 (всего у книги 103 страниц)

– Знаешь, – говорит Знаменский. – Вспомни вора по кличке Барабашка. А в аптеке работала его любовница… Ну, врубился? Буду через двадцать минут.

Томина он обнаруживает у книжного лотка. Тот с кислым видом перебирает книги. Ассортимент его не радует.

– Знаешь, – говорит он, – не понимаю, что почем, что дешево, что дорого. Приходится рубли переводить в доллары, доллары во франки… и такая ерунда получается…

Живет Пал Палыч в одном из так называемых сталинских домов. Квартиру получали еще его родители.

На кухне он, засучив рукава, организует скорую нехитрую стряпню. Томин по упрощенному варианту накрывает тут же стол.

– До чего приятно посидеть на кухне, – приговаривает он. – Без малейших церемоний.

Знаменский достает початую бутылку.

Томин открывает дверцы кухонного шкафа.

– Берем стопки или стаканы?

– Мать считает полезной дозу пятьдесят граммов.

– Ага, помню.

Маргарита Николаевна принадлежит к числу тех врачей, которые считают ежедневную стопочку водки лекарством от постоянного стресса. Даже может рассказать про опыт с крысами. Одной группе смоделировали благополучные условия жизни как бы в сельской местности. Вторую поместили в ситуацию, где присутствовали городские шумы, был загазованный воздух и разные неприятности: пол дрожал, свет мигал, пугающие фигуры приближались к клетке. Обоим группам поставили для питья по две миски – с водой и водкой. «Сельские» крысы пили только воду. «Городские» же регулярно употребляли водочку, по чуть-чуть. А крысы – животные с чрезвычайно развитым инстинктом самосохранения.

– Пятьдесят граммов пусть крысы пьют, – говорит Томин. – Мы позволим себе по шестьдесят пять, – он ставит на стол рюмки нужного калибра.

Друзья усаживаются за ужин, чокаются без тостов: «Будь здоров – будь здоров».

Разговор крутится вокруг тех же тем:

– Я немножко поставил Интерпол на уши, и мы имеем кучку сведений о господине Янове, – докладывает Томин. – Обитает в городе Вене в собственном доме. Дом многоквартирный, он в моде у богатых выходцев из России. И одно время среди жильцов был – кто? Мокрый, Паша! Оценил?

– Да, они должны быть знакомы.

– Почти наверняка знакомы! Хозяин – квартирант. Я думаю, господин Янов прибыл к Ландышеву по просьбе Мокрого. Дай еще сардельку и шестьдесят пять.

– И что они все в Вену тянутся? В оперетку ходят? – спрашивает Пал Палыч, добавляя в тарелки «быструю» вермишель.

– У Австрии с Россией нет соглашения о выдаче преступников.

– Вон что. А зачем он официально-то приехал?

– Как представитель трех микробиологических фирм. Готовит контракт с нашим институтом и японцами.

Друзьям долго предстоит приближаться к «загадке Янова», и на каждом шажке Знаменского будет посещать сомнение, что заезжий австрияк встраивается в цепочку Мокрый – Ландышев – Нуриев.

– Кто он вообще, этот Янов, Саша?

– По происхождению москвич. Как только разрешили совместные предприятия, создал его с австрийским партнером. Стал совладельцем и директором российского отделения… Я без подробностей, а то долго. Сделку они провели всего одну: хорошенькую сумму перекинули с российского счета на австрийский, якобы для покупки чего-то там… Чай стоит?

– Стоит.

– Отлично. Значит, переправил он в Австрию деньги и следом сам рванул туда же. Лет десять назад. И там провернул обратную комбинацию. Совместное предприятие закрылось, сделка не состоялась. Янову были возвращены денежки – уже на его личный счет в Вене.

– Как говорится, простенько, но со вкусом, – хмыкает Пал Палыч. – И дальше?

– Доходные дома, отель на курорте. И спокойный, респектабельный бизнес. Но раз он контактер Мокрого, то нужно его прокачивать изо всех сил.

– К чаю есть сахар, печенье и мармелад.

– Пир горой.

– Мои новости тоже о Янове, – сообщает Пал Палыч. – Компьютеры говорят, не было такого человека в России. Проверили год и место рождения, бывшую прописку – всё вымышленное. Неизвестно, откуда он материализовался в Вене.

То есть поддельные документы, прошлое, которое надо отсечь, скорее всего, криминальное. В Вену прибыл господин Янов из России. А под какой фамилией он жил в России? Чем занимался? С кем был связан? Пока одни вопросы.

У господина Янова, то есть Коваля, в Москве много дел. То он сидит за компьютером, готовя документы для контрактов, то, устав от цифр, отправляется бродить или едет на очередное совещание с будущими компаньонами – обычно в зале Транспортбанка, то просматривает вороха российской прессы – сумбурной, скандальной, лихорадочной.

Случилось, попал к воротам пеньковой фабрики, где некогда они с Хомутовой устроили лабораторию по производству наркоты. Мать честная, что творится! Мощные вентиляторы со всех сторон гудят, вонища прет специфическая, которую ни с чем не спутаешь, и охрана выставлена – настороженная, с автоматами: понятное дело, не веревки охраняют. При нем, Ковале, была лаборатория, теперь – целый комбинат. Интересно, кто же это сюда пришел с деньгами? По проторенной дорожке? Кому и в каких сферах он платит, чтобы не трогали?

И не позавидовал Коваль. Наверное, за протекшие годы что-то в душе сдвинулось. Противно ему стало возле веревочной фабрики, пожалуй, даже… за державу обидно. Странное ощущение…

Однажды около полудня, он привык в это время пить чай, ему звонит Авдеев. «Какой Авдеев?.. Ах, да, транспортная фирма. Нет-нет, я помню, – уверяет Коваль, – но я не вполне готов. Давайте в ближайшее время, на днях».

По правде говоря, подзабыл он о просьбе друга-банкира. Несколько неловко.

В результате звонит телефон у Ландышева.

– Слушаю, – говорит тот и кривится. – Добрый день, господин Янов, рад вас слышать… Но я ведь послал вам документы… Ах, не все? Я проверю. Всего доброго.

Он бросает трубку и раздраженно рыскает по кабинету. Янову нужны конфиденциальные приложения к договору.

– Козел третейский! Навязался на мою голову!

И дальше непечатно. Но словесная разрядка не помогает, и он кричит в переговорник секретарше:

– Катьку ко мне!

Катерина, сопровождаемая сочувственным взглядом Риммы Анатольевны, идет на зов.

Следует разнос:

– Я тебя послал к этому козлу, чтоб он о лишнем перестал думать! А что я имею? Где результат?

– Я стараюсь, – ощетинивается Катерина.

– Больше старайся! Чаще старайся!

Она мигом решает извлечь выгоду из его нервов:

– Давайте отгулы!

– За это дело отгулы? – озадачен Ландышев. – Ну и ну… Ладно, будут тебе отгулы. Только уж нажми, нажми. Чтоб ему вредные мысли отшибло. Или ты ему не понравилась?

Он обнимает девушку, та вывертывается.

– Ты где гонору набралась? Я тебя, можно сказать, с обочины подобрал! Приехала из своей занюханной провинции, ты бы тут по рукам пошла… А я в свою фирму взял!

«Ты меня подобрал! – внутренне кипит Катерина. – Да ты от меня тащился целых полгода! А в фирме твоей я, может, лучше всех работаю!..»

Римма Анатольевна все поглядывает в сторону кабинета Ландышева. Увидя расстроенную Катерину, срывается вслед и настигает ее в дамской уборной.

– Катюша, он тебя обидел?! Хам проклятый!

В Катерине еще много детского, ей хочется, чтобы пожалели. Да и Римма Анатольевна ей симпатична. Потому девушка хлюпает носом. Но обида недолгая, она начинает прихорашиваться.

– А что-то у тебя глаза светятся? Загуляла?

– Не, влюбилась.

Римма Анатольевна искренне обрадована:

– В кого?

– Такой человек особенный! Такой сильный!

– Да кто такой?

Катерина уже открыла рот рассказать и про Янова, и про то, что у нее теперь будут отгулы, чтобы с ним часто-часто встречаться, но спохватывается.

– Секрет! – и выскакивает вон.

На смену ей появляется в этом тихом месте секретарша Ландышева.

– Риммочка, – просит она, – выручи, порежь сегодняшние бумажки.

Та, для вида вздохнув, соглашается. Они идут в «предбанник» секретарши перед кабинетом Ландышева. Секретарша хватает сумочку и убегает. Римма Анатольевна включает уничтожатель бумаг, бегло просматривает документы, некоторые откладывает к себе в сумку про запас: она предвидит день, когда ее снова спросят о финансовых делах в страховой компании, и не хочет приходить к этому дню с пустыми руками.

Московские пригороды были некогда живописны, и в тех редких местах, где их не поглотили новостройки, продолжают радовать глаз.

Такси везет Коваля по кое-как заасфальтированному узкому шоссе, обсаженному с обеих сторон высоченными деревьями, в которых едва можно узнать полвека нестриженные липы. Это бывшая подъездная аллея, впереди угадывается бывшее поместье.

Машина тормозит у территории, огороженной высоким забором. Коваль вылезает из машины, забрав полиэтиленовую сумку с коробками и фруктами.

На воротах вывеска: «Психоневрологический интернат».

Коваль понимал, что поедет навестить сына Любы Хомутовой. Это грустно, неприятно, но через это надо пройти – как дань ее памяти. Что еще он может сделать? Даже не знает, где ее могила.

Проходную он минует беспрепятственно, но внутри забора его перехватывает пожилая женщина в белом замызганном халате – из тех, кого обычно называют «нянечка».

– Вам чего, мужчина? Сегодня день непосещаемый, – тон строгий, но с «намеком».

Коваль протягивает универсальную визитную карточку – денежную купюру, – нянечка расцветает:

– Вы кого-то хотите повидать?

– Хомутова Михаила Сергеевича.

– А-а, знаю, знаю. Сейчас, – и приглашает Коваля в глубь территории.

Он садится на предложенную скамью, оглядывается. Тоскливая картина. В центре больничного здания угадывается усадебный дом, с боков пристроены скучные корпуса.

Вокруг деревья давней посадки. Немного травы. Видимо, для ободрения обитателей работает радио: то несутся рекламные объявления, то «продвинутая» музыка, то обрывки международных новостей.

С боковой дорожки нянечка выводит Хомутова. Она что-то ему говорит, он что-то отвечает. Коваль всматривается и чувствует облегчение: он опасался увидеть слюнявого, замызганного идиота, а видит прежнего ребенка. Конечно, внешне Мишенька повзрослел: вырос, раздался в плечах и черты лица обрели четкость. Но он сохранил детское состояние души. Он приятный дурачок, наивный и добрый.

Нянечка тянет его за руку.

– Вот вам Хомутов, – говорит она Ковалю. – Гостинцы пусть при вас съест, а то отнимут.

Рассеянно посмотрев на посетителя, Миша отворачивается. Не узнал. Контакт с окружающими у него есть, но трудно на чем-то сосредоточиться.

– Мишенька! – старается привлечь его внимание Коваль. – Я тебя зову, Мишенька. Ты забыл свое имя? Как тебя зовут?

– Ху-тов, – косноязычно отзывается наконец тот.

С речью плохо, хуже, чем раньше.

– Правильно, Хомутов. Мишенька Хомутов. Мишень-ка.

– Миснь-ка, – повторяет он как нечто незнакомое.

Ласковые слова забыл, бедняга. Еще бы!

– Меня ты тоже забыл? Я – дядя Олег.

– Дя-дя.

– Я приезжал к вам. Игрушки привозил. Дядя Олег.

Как он, бывало, радовался приездам Коваля, как бросался навстречу! Игрушки любил самые простые, понятные.

Мишенька обходит кругом Коваля, осматривая его широко открытыми светлыми глазами, старательно произносит:

– Дядя, дядя.

И почему-то напоминает князя Мышкина, который разучился говорить.

– Дядя Олег, – подсказывает Коваль.

«Зачем это мне, чтобы он меня узнал?» – думает он.

Вдруг в сумеречном сознании Мишеньки что-то просветляется.

– Дядя Оег, – говорит он уже осмысленно, лицо расцветает радостью. – Дядя Оег! Пиехай!

– Приехал, Мишенька.

Узнал-таки! Хорошо, что он не спросит, куда это я уезжал и почему не заглядывал к нему длинных десять лет.

Коваль усаживает разволновавшегося Мишеньку на скамью, тот все твердит: «Дядя Оег… Пиехай…»

– Как ты живешь, мальчик?

– Хасё… Идиот несясный… Идиот несясный…

– Обижают? – дрогнувшим голосом спрашивает Коваль.

– Жают, – кивает Мишенька. – Кашу отдай, кашу отдай!

– Отнимают кашу?

– Мают, – жалуется большой ребенок, и на глаза его набегают слезы.

Он не был плаксив. Когда всплакнет – Люба пугалась, считая это дурной приметой. Нет, он смеялся, был безоблачным ребенком. И Люба – по-своему мудро – радовалась, что он такой, что не понимает, какова жизнь и каковы люди…

Коваль распаковывает пачку печенья и сочувственно смотрит, как Мишенька ест и улыбается.

– А маму помнишь?

Эх, не надо было спрашивать. Зачем?

– Ма… Ма… Ма хаосия…

– Мама хорошая, – подтверждает Коваль, теперь отступать некуда.

– Ма Лю… – стонет Мишенька.

– Да, мама Люба.

– Де?! – вскрикивает он.

– Где? Далеко.

– Пиехая?

– Нет, Мишенька, не приехала. Мамы нету.

– Ма… нету? Нету? – и заливается уже настоящими горькими слезами.

Ну вот, пожалуйста, довел мальчика до слез. По счастью, есть верное средство. Коваль открывает коробку конфет.

– Фетки! Фетки! – У Мишеньки дух захватывает, он даже в первую секунду не решается взять что-нибудь из красивой коробки.

Но, отведав первую конфету, уже весь уходит в это занятие.

Между тем невдалеке табунится группа разновозрастных больных, созерцая нечастую здесь картину поедания дорогих конфет.

Мишенька замечает их интерес и смущается.

– Гостить… – говорит он, просительно глядя на Коваля. – Гостить?..

Надо же, он в своем убожестве сохраняет щедрость.

– Можно, Мишенька, угости.

Тот идет с коробкой к своим сотоварищам. Конфеты расхватывают мгновенно. И расходятся. Мишенька прижимает к груди пустую коробку. Улыбка во весь рот.

У Катерины отгулы, и ее бы воля – она не вылезала бы из номера Коваля. Ей с ним так хорошо, так интересно, он все время неожиданный. Чтобы иметь лишний повод для общения, она набилась к нему в помощницы на компьютере и бойко управляется с головоломными текстами.

Коваль, разумеется, помнит, что Катерина появилась у него лазутчиком и допускает ее не ко всем документам: надо оберегать коммерческую тайну. Впрочем, к тайнам Катерина и не рвется. Отгонишь от принтера – охотно пойдет в ванную или сядет журналы листать, только бы не спроваживали вон.

При входе в гостиницу швейцар приветствует Катерину с оттенком фамильярности – видно, что она успела стать тут привычной.

Пока девушка поднимается в номер, Коваль кончает бриться. На стук выходит из ванной.

Катерина бросает сумочку, папку и повисает у него на шее.

– Босс прислал документы.

Перелистав папку, Коваль ее захлопывает:

– Опять не все! Твой босс…

Катерина зажимает ему рот и пишет на листке бумаги: «В номере микрофон». Это с ее стороны отважный поступок, она с тревогой ждет реакции Коваля.

– Пойдем пообедаем, – говорит он с обычным своим непроницаемым видом.

По пути в ресторан – в коридоре, в лифте – Катерина спешит повиниться и оправдаться:

– Макс, я его в первый день поставила, этот микрофон проклятый! Я же не знала, как что у нас будет… Я совершенно не ожидала… Думала, мне будет все равно… Если снять – сразу заметят… Меня за тем и послали – микрофон поставить…

– Знаю я, знаю, не волнуйся.

– Знаешь?! – ахает Катерина и умолкает довольно надолго, только все старается поймать его взгляд и понять, как же он все-таки оценивает ее поведение. Ей казалось, что если она с ним спит, то более или менее его понимает. Что – за исключением всяких там деловых обстоятельств – по-человечески он для нее вычисляем. И вот те на!

Уже сидя за столиком, снова раскрывает рот:

– Ты все время знал? И не сказал ничего, не обругал?.. Почему ты такой добрый?

– Я не добрый, – усмехается Коваль. – Я умный. Чего хочет твой босс?

– Не знаю… Макс, ты делаешь что-то опасное?

– Надеюсь, нет.

– Имей в виду, босс – страшная сволочь.

Разговор прерывается официантом, принесшим меню, Катерина передает его Ковалю, и тот делает простой заказ: оба лишены гурманства. Когда они остаются опять одни, девушка заводит речь о том, что уже дня три ее занимает, и для начала спрашивает несмело:

– Макс, ты… скоро уедешь?

– На днях.

– Возьми меня с собой.

– Зачем? – удивляется Коваль и, видя ее горькое разочарование, смягчает отказ: – Там ничего хорошего.

– Но там ты!

В Вене Катерина Ковалю не нужна, упаси Бог подавать ей какие-то надежды. И Коваль отзывается после паузы:

– Ты еще девочка совсем. Все у тебя будет.

– До тебя я даже не знала, что чего-то бывает!

Коваль смотрит на нее задумчиво, словно бы издалека: вот теперь и глаза у нее Вероникины… как странно устроена жизнь.

Ландышева не оставляет идея разобраться с Авдеевым старым испытанным средством. Если не миновать третейского суда, то хоть обезопасить себя отчасти.

Руслан приводит ему здоровенного парня, типичного «братка»:

– Босс, вот этот парень.

Ландышев придирчиво его оглядывает.

– В целом смотрится, – одобряет он. – Как звать тебя, мальчик?

– Амбал.

– Это кликуха. А имя есть?

– Имя трудное. Вениамин.

– Ничего, выговорю. Задача такая, Вениамин. Есть один человек. Он… неправильно со мной права качает. Надо объяснить, что это он напрасно. По глупости. Ясно?

– Сделаем.

– Ну и умница. У нас, понимаешь, есть между собой конфиден… секретный такой документ. Так чтоб он его не вздумал кому показывать.

– Сделаем.

В кабинете Авдеева посланец демонстрирует хорошую слуховую память.

– Есть один человек, – повторяет он слова Ландышева, – и ты с ним неправильно права качаешь. Вот.

Авдеев слушает его, стоя за столом.

– Ландышев, что ли?

– Это ты напрасно делаешь, понял? По глупости.

– Замечательный разговор, – усмехается Авдеев. – Что-нибудь еще?

– Еще чтоб секретный документ никому не показывал! Вот. А то будут неприятности, – Амбал вытаскивает пистолет и собирается помахать им перед носом Авдеева.

Тот одним рывком перемахивает через стол, скручивает парня, вышибает пистолет, волочет к двери. Ногой ее открывает. Ругается:

– Отморозок козлиный! Скажи хозяину, чтоб сопли тебе утер!

Вышвыривает парня в коридор. Там на него наваливается кто-то, выскочивший на шум.

– Спустите его с лестницы! И пукалку пусть заберет, – Авдеев поддает ногой пистолет.

Пусть Ландышев усвоит, что его не бояться, что от «стрелки» не по робости отказываются, а из принципа. Толковал ему Авдеев, толковал, ничего не слушает.

В кабинете Знаменского совещание. Присутствуют Томин, Юрьев, Канделаки, Китаева, оперативник Андрей. Китаева уже доложила, что усыпляющие ампулы зацепки не дают. Теперь говорит Канделаки:

– Почти одиннадцать лет назад Янов учредил совместную фирму. Это вы знаете. Я через левое ухо нашел трех служащих. Они его помнят. Говорят, часто заезжал на белой «Волге». Я спрашиваю, где жил? Не знают. С кем общался? Не знают. Телефон? Номер машины? Ничего, Пал Палыч! Фирма просуществовала девять месяцев. Деньги переводили в Австрию, – протягивает Знаменскому копии банковских счетов.

Тот смотрит и передает сидящему рядом Томину: это по его части – надо прокачать операции, которые велись в Австрии по указанным счетам; вдруг да высветятся связи Янова с Мокрым.

– Товар ни разу не закупался, – продолжает Канделаки. – Деньги ждали Янова. И он смылся.

– Все?

– Больше моих скромных способностей не хватило, – рисуется Канделаки.

– Небогато, – подытоживает Пал Палыч. – У тебя что-то? – определяет он по лицу Андрея.

– Девочка, которая ходит к Янову, – она из офиса Ландышева.

– Роль девочки?

– То, что в объявлениях пишут «досуг», – ухмыляется Андрей.

– А кроме досуга? – спрашивает Китаева. – Работает она на Ландышева? Или против? Может, он ведать не ведает про этот досуг? Может, про него этот австрийский Мокрый ведает?

Прекрасная Татьяна вмешивается не потому, что приспичило высказаться, а чтобы привлечь к себе внимание: что-то мужчины и бровью не ведут в ее сторону. Ага, Пал Палыч одобрительно кивает.

Мысль неглупая, думает он. Но без следственной перспективы.

– Это будет задание моему агенту, – подает голос Томин. – Пал Палыч, пока прямых контактов у Ландышева с Яновым не замечено, но существует телефон. Разного причем рода.

– На прослушку прокурор санкции не дал.

Все выражают досаду.

– Обойдемся, – пресекает сетования Пал Палыч. – Вы читали сводки наружного наблюдения? Что скажешь? – Первым он предоставляет слово Томину.

– Там есть интересные вещи.

– Ни у кого ни капли энтузиазма? Там множество интересных вещей! – Пал Палыч берет несколько листков. – Магазин, кино, магазин. Пропускаем. Контакты по микробиологии нас тоже не занимают. Юридическая консультация. Очень интересно!

– Но они же ничего не расскажут! – возражает Канделаки.

– К сожалению, – соглашается Знаменский. – Но тут и без них много.

Он давно усвоил, что при изучении личности анализ множества мелких поступков дает подчас блестящий результат, надо только в этом множестве обнаружить связи. Непрофессиональному взору звездное небо предстает россыпью светящихся точек, астроном же видит его как систему созвездий. Так и следователь, «разобрав на кучки» человеческие шаги, черточки, интонации может увидеть «созвездие лжи», «любви», «алчности» или «холодного расчета»…

– Вот смотрите, – говорит Пал Палыч. – В церкви поставил три свечи за упокой. Знать бы о ком… «На кладбище провел долгое время у могилы Майковой Софьи Андреевны». Чрезвычайно интересно! Кто она Якову? Не случайная же знакомая. Из этой могилы надо выкопать его прошлое! Предлагаю тебе, Александр Николаевич, вспомнить оперативную юность. Смотрим дальше. Двадцать восемь минут стоял напротив некоего дома, смотрел на окна четвертого или пятого этажа. Заметьте, какое тут примечание: «Объект вспоминал что-то грустное». Для наружной службы необычное наблюдение. Что-то у него в этом месте ноет. Или вырос там, или кто-то жил любимый.

– Ну и что ты хочешь? – спрашивает заинтересованный Томин.

– Хочу знать, не известен ли он кому из жильцов. Хочу знать все, что произошло в этом доме до отъезда Янова из страны. Хотя бы за полгода. В идеале – года за три.

– Мудрено, – роняет Юрьев.

– Тут я как раз полагаюсь на вас, Юрий Денисович, – подзадоривает Пал Палыч.

Тот в сомнении покачивает головой. Знаменский оборачивается к Канделаки.

– Наконец последнее.

– Психиатрический интернат? – угадывает тот. – Ладно, навестим психов.

Соберись Канделаки «навестить психов» сразу, он застал бы в интернате Коваля. Того почему-то тянуло и тянуло повидать мальчика. Что за наваждение? Пожал плечами и поехал.

И вот уже минут сорок они вдвоем прогуливаются по территории. Мишенька цепляется за пиджачный карман своего спутника, а другой рукой обнимает дареную игрушку: синего слона. Конечно, здешние жители слона отнимут и растерзают, но пока ребенок счастлив.

Он выглядит как-то собраннее, даже осмысленнее, чем в прошлый раз. В гнетущую монотонность интернатской жизни вдруг ворвался «Дядя», и Мишенька весь сосредоточен на нем. На детском уровне он понимает, что ему говорят и старается отвечать по существу.

– Я живу далёко, – рассказывает Коваль.

– Ёко, – вторит Мишенька.

– Там у меня есть дом.

– Дом! Дом! – радуется Мишенька, которому чрезвычайно нравится беседовать.

– Большой.

– Касиий?

– Красивый? Конечно. И кошка Дуся.

– Киса!

Ковалю мешает полиэтиленовая сумка. Завидя урну, он комкает и засовывает сумку туда, шурша в ней пустыми обертками из-под всяких вкусностей. Мишенька трогательно помогает, и, глядя на него, Коваль думает, что это ведь единственный живой человек из его прошлого. А другие – если и есть – ему безразличны.

Откуда ни возьмись выворачивается дюжий санитар. Грозно командует:

– Хомутов! На обед!

Мишенька жмется к Дяде.

– Он сыт, – говорит Коваль.

– Порядок есть порядок! – Санитар тянется ухватить Мишеньку за плечо или за шиворот.

Коваль перехватывает его руку и, несмотря на сопротивление, отжимает ее прочь. Парень в восхищении:

– Ну, батя, ты силен! Тебя бы к нам в санитары!

Коваль усмехается и уводит Мишеньку. Сценку с санитаром тот понял, в общем, правильно и теперь торжествующе на него оглядывается.

– Кто у нас Мишенька? – отвлекает его внимание Коваль.

– Миснь-ка… Миснь-ка… – и тычет пальцем себя в грудь.

Усвоил. Выходит, способен чему-то научиться. Тихое, наивное, милейшее создание… Коваль простыми словами описывает свою огромную квартиру в Вене, и рыжую кошку Дусю, и ее котят, которых она регулярно приносит по осени. Мишенька слушает зачарованно, подавая односложные реплики.

И вдруг Коваль слышит свой голос, произносящий слова, которые означают, что он принял некое решение, не спросив себя, с собой не посоветовавшись, не прикинув всех возможных последствий. Голос произносит:

– Хочешь поехать ко мне домой?

– Омой… Омой… – эхом отзывается Мишенька.

– Поедем на поезде. Ту-ту.

– Ту-ту! Омой! – Что-то ему смутно вспоминается прекрасное, глаза светятся.

– Но не сейчас. Не сразу. Надо подождать. Жди.

Поймет ли он, что я не увезу его сегодня, что потребуется терпение?

– З-ди… З-з-ди… – старается Мишенька уразуметь и запомнить важное слово.

Коваль разговаривает со стареньким главврачом. У медиков есть присказка: «невропатолог с нервинкой, психиатр с психинкой». У главврача это выражается в том, что он болтлив и его «заносит». В интернате он на покое – вместо пенсии – и потихоньку маразмирует. А был именитой фигурой, имел большие заслуги перед Родиной, когда психиатрия врачевала инакомыслие.

Мишенька бродит тихонько по кабинету, присматриваясь к новой обстановке. Разговор взрослых слишком скор и сложен для его восприятия.

– В Австрию? – поражается врач. – Боюсь, тут будут затруднения.

– Стране не хватает сумасшедших? – иронизирует Коваль.

В душе главврача затронута больная струнка.

– Сумасшедших полно. Но сместились критерии вменяемости. То, что считалось бредом, теперь новое мышление. Вы не поверите, мой прежний пациент выступает по телевизору и проповедует то, от чего его лечили! Я извел на него столько галаперидола!.. Ну ладно, – одергивает он сам себя. – Значит, вы хотите его взять. Зачем?

«Зачем?..» Коваль оглядывается на Мишеньку.

– Ему там будет лучше.

– M-м… Давайте начистоту. У вас комплекс вины? Вы отец?

В каком-то смысле… Мишенька действительно обязан жизнью Ковалю. Он был большим начальником на Севере, под ним работали и зэки. И Люба, отбыв тот, еще первый срок, жила с сыном на поселении. Кто-то поджег барак. Коваль вынес из огня двухлетнего ребенка. Но Мишенька сделался, что называется, неполноценным.

– Его отец убит при побеге, – отвечает Коваль врачу. – Он был в заключении.

– Ах, так. Боюсь, мне не разобраться в ваших мотивах… – Врач озадачен, но посетитель выглядит столь уверенным, столь состоятельным человеком, что отказать как-то язык не поворачивается. – Я могу, конечно, написать что-нибудь о необходимости лечения за рубежом… – мямлит он.

Если бы Коваль был склонен к самоанализу, то понял бы, почему Мишенька так тронул его сердце: потому что когда-то Коваль его спас. Мы любим тех, кому сделали добро.

В казино есть комната, где клиенты могут в своей небольшой компании сыграть по-крупному в очко.

Играют Руслан, лысый мужчина в очках (он держит банк) и два расфранченных человека кавказской национальности. Руслану фартит, сегодня его день! Лысый зорко отслеживает степень его азарта сквозь очки в дорогой оправе. Если б Руслан был не охранником, а контрразведчиком, то заметил бы, что стекла в очках не диоптрийные и, стало быть, человек «рядится». А зачем? За карточным столом это сигнал опасности. Но Руслан не контрразведчик, и потом он уже видел Лысого несколько раз в казино, тот постоянно банкует. Поскольку пока не зарезали, можно надеяться, что не мухлюет.

– Как человеку везет! Как везет! – то ли изумляется, то ли негодует один из кавказцев.

Руслан, посмотрев сданную ему карту, объявляет:

– Ва-банк!

– Банк большой! – предостерегает кавказец.

– Я отвечаю.

Руслан прикупает у банкомета вторую карту. Кавказцы тоже.

– Еще одну, – решается Руслан.

– Тройка, семерка, туз? Так думаешь? – не унимается разговорчивый кавказец.

– Помолчи, – напряженно произносит Руслан и обращается к мужчине в очках: – Себе.

Тот берет и открывает два туза.

Руслан швыряет свои карты, у него шестерка, семерка, семерка.

– Вай-вай, Пушкина не читал! – ликует кавказец.

А банк очень большой.

В отделении милиции заканчивается развод.

Отдав последние распоряжения, подполковник распускает людей. Одному из них, стареющему уже капитану, кивает на стоящего в стороне Юрьева.

Капитан подходит, козыряет. Юрьев показывает ему фотографии, сделанные во время слежки за Ковалем: он стоит у дома, что возле набережной, отдельно дом и укрупненно одно лицо.

– Нет, пожалуй, не видел. Приметный. Я бы запомнил. А дом на моем участке, дом знаю. Вас что интересует?

– Даже трудно сказать. Люди, которые жили в доме. Что с ними случалось.

А как иначе сформулируешь задание? «Все о доме. Все о людях». Не то что дурацкая затея – Знаменский, слава богу, начальник умный и попусту не дергает, – но затея для целого сыскного отделения.

– Как намерены действовать? – осведомился вчера вечером.

– Попробую через участкового, – осторожно ответил Юрьев.

– Он сменился, – выдвинул вариант Знаменский.

– Найду прежнего.

– Прежний умер.

– Пойду по квартирам, – вздохнул Юрьев.

– Ну, удачи вам.

И вот первая удача: не умер, не сменился, стоит перед ним пожилой капитан и даже не затрудняется расплывчатой постановкой вопроса. Только говорит:

– Широкий разговор… У меня скоро прием населения. Если мы с вами пойдем потихоньку, а?

Они идут по одной улице, по другой. Приостанавливаются купить сигарет. По дороге капитан рассказывает, начиная, естественно, с эффектного эпизода:

– Самый знаменитый случай – это с Волосевичем. Он в белой горячке с верхнего этажа сиганул вниз головой. А впритык стоял домик двухэтажный. Так Волосевич из своего окна прямиком влетел в печную трубу. Метра два вглубь проехал и застрял. Начал выть. А дело было ночью. Жильцы повскакали от страха, думали, нечистая сила, – капитану и сейчас смешно, фыркает невольно.

Перечислив затем всех, кто имел неприятности с законом, капитан приступает к систематическому повествованию:

– Первая квартира служебная, дворницкая, ничего особого, кроме, конечно, скандалов. Вторая дружная, куча ребятишек, подрастали – разъезжались, кто на целину, кто на БАМ. Третья по сию пору коммунальная, в ней однажды…

Капитан рассказывает про кого длинно, про кого в двух словах, но Юрьев испытывает интерес не только следственный. Взять вот так судьбы жильцов одного дома давней постройки – и тут тебе вся история страны.

– …В шестой квартире раньше жил летчик. Его расстреляли по тридцать седьмому году. Жену тоже посадили, осталось двое пацанят. Их взяла женщина из одиннадцатой квартиры, дальняя родственница. Старший парень как раз перед смертью Сталина изнасиловал дочку той женщины. Дали десять лет, дальше судьбу не знаю. А младший брат, майор артиллерии, погиб на Даманском… В седьмой квартире кража была большая, году в восемьдесят седьмом, все вывезли… Про восьмую не помню ничего… Из девятой семья подалась в Израиль, а старики не поехали…

И так про весь дом. С участковым повезло. Теперь только не промахнуться. И благо мужик он свой и понятливый, можно прямо в лоб, не ходя вокруг да около: