Текст книги "Следствие ведут знатоки"

Автор книги: Александр Лавров

Соавторы: Ольга Лаврова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 59 (всего у книги 103 страниц)

14

Сенька достает пистолет из тайника. Выходит к остальным. Шутит с надрывом:

– Объявляется гуляние на тему «прощай, оружие»…

– Сеня, дай сначала мне. Попробую напоследок. – Наташа открывает сумочку на ремешке через плечо. Обрадованный Сенька кладет туда «ТТ».

– Как шпионка в кино, – бормочет Ната.

– В сумке – не то. Его надо чувствовать телом!

Компания идет по улице «сомкнутым строем».

Глядя вперед, Наташа сообщает:

– Топор и все топорики оптом.

– Они мне не нравятся. Давайте свернем, – проявляет благоразумие Миша.

– Сегодня? Ни за что! – Леша прибавляет шагу. – Сегодня вечер наш и улица наша.

– По-моему, они на взводе, – определяет Сенька.

– Леша, не задирайся, их слишком много. Ну пожалуйста!

– Ладно, Натка.

Компании сходятся. Топорков, остановясь перед Лешей, цедит:

– Народ обижается, что ты не здороваешься.

– Зря, я очень вежливый. Здравствуйте, ребята.

– Не годится. Скажи нам громко и с почтением: «Доброе утро!»

Леша оглядывает стоящих полукругом топориков и пересиливает раздражение:

– Доброе утро!

– Слыхали, как издевается? – ощеривается один из парней. – Фонари светят, а ему утро!

И снова берет слово Топорков:

– Нехорошо, Леха нехорошо. Поклонись и извинись.

Наташа поспешно встает между Топорковым и Лешей. Пытается свести на шутку:

– Добрый вечер! Рады вас видеть! Сколько лет, сколько зим! Как поживаете, гутен морген, хау ду ю ду, здоровеньки булы!

– Напрасно стараешься, куколка. Есть настроение размяться.

– Но это нечестно! Вас слишком много!

– Проводи в сторонку, – приказывает Топорков одному из своих. – Ей нельзя наружность портить.

Тот под локоть отводит Наташу на несколько шагов – к подъезду.

– Стой тут и не суйся.

Крепко прижав к себе сумочку, Наташа стоит на ступеньках подъезда.

Топорики сужают круг, готовясь к драке, – пока еще с долей нерешительности, никому не хочется лезть вперед.

Леша медленно тянет вниз молнию куртки. Затем, сделав неожиданный выпад, сшибает с ног Топоркова и отскакивает назад. Рывком сдергивает куртку и, не глядя, бросает за спину. Гвоздик ловит ее и передает Наташе.

Еще несколько удачных ударов Леши, и завязывается общая свалка, в которую бросаются и Миша с Сенькой.

Со стороны из-за укрытия наблюдает Виктор.

Топорикам достается, но и Леша начинает сдавать. Его взяли в кольцо, отрезав от Миши и Сеньки. Тех парни подобродушней колотят «на периферии».

Кто-то взвизгивает, и Виктор удовлетворенно бормочет: «Леха-то… моим приемом!»

«С ума посходили!» – в отчаянии стонет Наташа. Она все порывается броситься на помощь своим… но куда денешь сумочку с пистолетом?

После бесплодного ожидания в комнате инспекции Нина устало идет по улице. Останавливается, прислушивается.

Леша отбивается уже лежа: руками, ногами. Отбивается яростно, но его достают. И, видимо, крепко, потому что он вскрикивает: «Братцы! Сэм!» А уж если Леша зовет на помощь…

Миша с Сенькой рвутся на его крик, Сеньку сильно отшвыривают, он оказывается около Наташи.

– Скорей!.. – задыхается он. – Натка, Тотошу!

– Нет, Сеня, нет!

Виктор сожалеюще цокает: «Пора разнимать!»

– Они его покалечат! – трясется окровавленный Сенька.

Он хватает сумочку, Наташа пытается не дать, но снова доносится вскрик Леши, и руки ее разжимаются.

Сенька выхватывает пистолет и преображается.

– Разойдись!

На властный возглас небрежно оглядывается один из парней. Ошеломленно выкатывает глаза и пронзительно свистит в четыре пальца.

Топорики оборачиваются один за другим.

– Разойдись!.. Буду стрелять!

Парни медленно отступают, завороженно глядя на пистолет.

Замерев, смотрит на пистолет Виктор.

Сенька делает шаг вперед, парни подаются назад, на земле лежит Леша. Отнимает руки, защищавшие лицо, видит Сеньку с пистолетом, слабо улыбается разбитыми губами.

И вдруг общее оцепенение рушится: на Сеньку вихрем налетает Нина, забирает «ТТ». Поворачивается к компании Топоркова, пересчитывает парней глазами. Секунда-другая замешательства, и топорики кидаются врассыпную.

Наташа ощупывает Лешу, промокает платком ссадины, всхлипывает.

– Где обойма? – спрашивает Нина Сеньку.

Тот достает из кармана обойму. Нина кладет ее и «ТТ» в сумку. Глубоко, облегченно передыхает. Подходит к Леше.

– Ты цел? Руки, ноги?

Леша, морщась, сгибает ноги, двигает руками.

– Сейчас встану.

– Лучше немного полежи. Чей это пистолет, Сеня?

– Наш, – опережает его ответ Миша.

– Ваш… И кто же вам его подарил?

– Мы его нашли! – вскидывает голову Наташа.

– Где?

– Могу показать, – хрипит Сенька, его продолжает трясти.

– Обязательно… Как же я испугалась… – Нина садится на ступеньку, ноги ослабели.

Виктор из своего укрытия видит всю сцену и старается расслышать, что говорят, но ближе переместиться не рискует.

– Из-за чего подрались-то?

– Топора надо спросить, – пошатываясь, говорит Миша. – Остервенился ни с того ни с сего.

– Ладно, спросим. Я их всех запомнила. Ты, Сеня, пойдешь со мной сейчас, остальных вызову.

– Почему один Гвоздик? – Леша перекатывается на бок. – Чем мы хуже?

– Мы все пойдем.

Леша кое-как поднимается, ребята его поддерживают. Наташа накидывает на него куртку.

– Боюсь, тебе надо в больницу, – беспокоится Нина. – Я вызову «скорую».

– Нет, ничего… Ребра при мне, внутренности – внутри… Просто слишком долго били. Очухаюсь… – Он присаживается рядом с Ниной.

Наташа снова всхлипывает:

– Сенька собирался завтра звонить майору… честное слово!

– Ну и хорошо! Вы даже не представляете, как могло быть плохо!.. Тебе, Леша, все-таки надо в постель и вызвать врача. Доведете или проводить?

– Сегодня уж никто не привяжется. В ту же воронку второй снаряд не падает, – отвечает за ребят Леша.

– Тогда до завтра. Пошли, Сеня, – Нина встает.

– Мы с ним!

– Да не съедят вашего Гвоздика!.. Не пойму, что делать: несчастные, избитые, даже ругать жалко… Ну вот что. Дежурная аптека рядом, попросите обработать раны, я жду вас в отделении. Вместе – так вместе. – И, обернувшись к Сеньке, «подсказывает»:

– Оружие ты сдал практически добровольно, как и собирался. Стрелять вовсе не думал, потому обойму держал отдельно. Вытащил пистолет только по необходимости, чтобы припугнуть хулиганов и прекратить избиение Леши. Правильно?

– Да… – говорит Сенька, «спасибо» застревает у него в горле.

Нина уходит.

– Пропал Тотоша… – скорбно произносит Сенька. – Но хоть раз послужил справедливости…

– Да, Гвоздик, – признает Леша, – Если бы не ты…

– Братцы, пошли потихоньку. Не хочется здесь оставаться, – Наташа надевает на плечо полегчавшую сумку.

Ребята трогаются. Леша хромает, Миша тоже бредет нетвердо. Выйдя на середину улицы, они сворачивают к аптеке, в сторону, противоположную той, куда ушла Нина. Здесь Сенька прощально смотрит ей вслед, и Наташа тоже оглядывается. Вдалеке Нина сворачивает за угол.

– Виктор! – вскрикивает Наташа, заметя скользнувшую вдоль домов тень.

– Откуда ему взяться… – бормочет Леша.

– Ребята… – Наташа прижимает руку к горлу. – Топор назвал меня куколкой!.. Как Виктор!

– Вот кому был нужен пистолет! – понимает Сенька. – Идите прямо, я – дворами.

Он скрывается в темноту. Остальные спешат вперед, сколько хватает сил.

Сенька летит дворами, огибает дом, выскакивает на улицу, видит удаляющуюся фигуру Виктора. Озирается, ища Нину. Вокруг пусто. Виктор уж далеко. Гвоздик делает движение за ним, но видит: у табачного киоска на асфальте лежит раскрытая сумочка. На ватных ногах Гвоздик обходит сумочку, заглядывает в проем между киоском и стеной дома.

Остальные ребята доходят до угла и видят Сеньку, привалившегося бессильно к витрине киоска.

– Сеня! – метнулась к нему Наташа.

Сенька оборачивается, молчит.

– Сеня…

– Она там, – говорит он деревянным голосом. – Пистолета нет.

Наташа не решается сделать последний шаг вперед.

– Она… жива?

– Там кровь, – Сенька оседает на землю, тупо повторяет: – Кровь… Кровь…

За столиком в блинной Бондарь прихлебывает кофе. С двумя стаканами к нему пробирается Виктор. Взвинченный, напуганный. Непроизвольно озирается. Ставит стаканы и приваливается грудью к столу.

– Разрешите?

– Не вертись, – сквозь зубы говорит Бондарь.

Виктор залпом выпивает кофе. Вынимает сверток, кладет на столик. Глаза «маэстро» загораются, но осторожность берет верх.

– Не здесь.

– Берите, больше не могу… – Виктор придвигает сверток к Бондарю, хватается за второй стакан.

Бондарь прикрывает сверток локтем. Некоторое время стоит, с виду ничего не делая, но когда поднимает локоть, то под ним пусто.

– Выходи. Догоню.

В дверях появляется Томин. И тотчас четыре посетителя, не обращавшие на Бондаря с Виктором внимания, крепко берут их под руки.

Подойдя, Томин смотрит на обмякшего, онемевшего Виктора и беззвучно шевелит губами, но слова русские народные, легко прочитываются и таят в себе свирепую угрозу. Виктор зажмуривается.

– В машину! – командует Томин.

Виктора выводят.

Томин обращается к парочке, увлеченной разговором в углу:

– Небольшое одолжение, молодые люди. Проводится задержание преступника. Попрошу вас быть понятыми.

Парочка машинально повинуется.

– Следите внимательно.

Один из сотрудников, держащих Бондаря, показывает:

– В левом верхнем.

Томин сдвигает пустые стаканы, достает из внутреннего кармана у Бондаря сверток, разворачивает. Открывается тяжелый вороненный «ТТ».

Будут еще опознания, очные ставки и допросы, допросы… Но история, в сущности, окончена.

Для Гвоздика, Наташи с Лехой и Сэма кончилось детство. Для Нины Зориной – жизнь. Для Пал Палыча тоже что-то кончилось, едва успев начаться. Много ли он знал Ниночку, а чувство такое, будто потерял кого-то из близких.

Друзья собрались у Знаменского. По инерции обсуждают подробности, пытаясь переиначить прошлое – хоть на словах.

– Если б обойма была вставлена, она могла успеть…

– Вряд ли, Зинаида. По словам ребят, этот подонок умел ходить бесшумно. Видно, застал врасплох. Следов борьбы нет, только ножевая рана. Сантиметром бы выше или ниже…

Знаменский давно стоит, отвернувшись к оконной раме.

– Павел, – тихо просит Кибрит, – не страдай в одиночку.

Тот не оборачивается. Спустя минуту говорит:

– Не хотела она там работать. Я уговорил. Сидела здесь, хлопала доверчивыми глазами, а я пел соловьем…

Звонок телефона. Второй, третий. Пал Палыч нехотя берет трубку. Слышит радостный голос:

– Гражданин следователь, то есть, товарищ следователь, это я, Губенко. Вы меня допрашивали, у меня еще телевизор сломался, а жена ультиматум… Вспомнил я, товарищ следователь! Малый, который в переулке стоял, он на фабрику к нам ходит. Страховые взносы принимает! Сегодня вдруг раз! – и вспомнил. Алло, товарищ следователь, вы меня слышите?..

– Да… вас я слышу, – Знаменский кладет трубку на стол, из нее продолжает звучать голос Губенко.

Что бы ему вспомнить на день раньше!

― Дело № 14 ―
ПОДПАСОК С ОГУРЦОМ

 
 Пресечена попытка подмены и вывоза за границу картины Веласкеса. Но кто мог полагать, что в ходе следствия придётся столкнуться не просто с фактом подлога и похищения бесценного произведения искусства, но и с проблемами нравственности, честности человека перед самим собой и трагедией талантливой личности.
 

1

Человек в штатском, но с военной выправкой диктует машинистке:

– Абзац. При таможенном досмотре сотрудник Алымов счел нужным произвести рентгеноскопическую проверку картины под названием «Подпасок с огурцом» кисти неизвестного художника начала века, которая находилась в багаже вышеупомянутого иностранного туриста. Точка. Абзац.

Рентгеновский снимок показал, что под картиной – кавычки – Подпасок с огурцом – кавычки – скрыта другая картина более раннего происхождения. Точка. Согласно заключению вызванного в аэропорт «Шереметьево» искусствоведа, консультанта Обнорского Ка Гэ, она подпадает под действующие инструкции о запрещении вывоза за границу предметов, составляющих художественный и культурный фонд страны. Абзац.

Принимая во внимание, что на картину «Подпасок с огурцом» предъявлен документ о приобретении ее в комиссионном магазине восемь дней назад, а также то, что попытка незаконного вывоза не состоялась и имела единичный характер, считать нецелесообразным возбуждение уголовного дела о контрабанде. Абзац.

Все материалы передать для дальнейшего рассмотрения в Главное управление внутренних дел Исполкома Мосгорсовета.

И вот «Подпасок» и рентгеновские снимки перекочевали в кабинет Томина. Здесь же искусствовед Обнорский, знаток и энтузиаст своего дела.

Томин с любопытством разглядывает стоящую на стуле картину, которая изображает паренька в лаптях, сидящего на пеньке с ломтем хлеба и огурцом в руках. На заднем плане пасется стадо коров. Томин ловит себя на том, что запоминает их расположение, и встряхивается:

– Первый раз в моей практике приходится заниматься картиной. Да еще двухслойной!

Обнорский подносит рентгеновский снимок к окну и показывает Томину на просвет. Из-под фигуры деревенского оборвыша проступают контуры другого изображения.

– «Инфанта с яблоком»! – благоговейно произносит искусствовед.

– И вы ручаетесь, что это действительно семнадцатый век и действительно подлинник?

– Ручаться не ручаюсь, инспектор, потому что картина записана. Чтобы убедиться окончательно, надо «Инфанту» раскрыть, то есть удалить отсюда этого чумазого отрока.

– И уничтожить следы преступления? Если налицо преступление.

– Понимаю-понимаю. Я произвел лишь маленькую расчистку – вот, на месте подписи. Подпись сомнений не вызывает. Перед нами Веласкес!

Обнорскому очень хочется, чтобы Томин полюбовался подписью великого художника. Томин наклонился, посмотрел… Но что может сказать ему эта вязь латинских букв?

– Разве подпись нельзя подделать? – скептически спрашивает он.

– Сколько угодно! Но бессмысленно, если картина не отвечает имени. Есть множество холстов без подписи, однако мы с уверенностью определяем художника. Не подпись создает шедевр!

– Иностранцу могли всучить фальшивку.

– Я не убежден, что иностранцы сплошь умны и эрудированы. Но надо иметь необъятный карман и вот столечко рассудка, чтобы покупать Веласкеса, в котором ничего не смыслишь!

– Сочетание тугого кармана и тощего интеллекта в природе известно, – усмехается Томин. – Обозначается научным термином «богатый дурак»… Кстати, что толкнуло таможенника проверить картину?

Обнорский смеется:

– Полагаете, его поразил глупый вид иностранца?

– А почему нет? Ладно, вернемся к нашим коровам, – он оборачивается к «Подпаску». – И все же допустим, что под ним не оригинал.

– Давайте допустим.

– По части надуть интуриста есть гениальные умельцы! А может, он сознательно приобрел копию? Добротную копию, с которой сам собирался кого-то надуть. А?

– Копию легче вывезти откровенно, – терпеливо объясняет Обнорский. – Конечно, авторская копия или вариант картины имеют огромную ценность и вывозу не подлежат. Но здесь ни то, ни другое.

– Почему?

– Веласкес написал «Инфанту» незадолго до смерти. Он физически не успел бы ее повторить… Когда-то давненько я видел ее в Москве у Таланова. Дивное полотно! В пятидесятых годах, к сожалению, перекочевало в провинцию.

– Да, я навел справки. Таланов уехал на родину и там умер. А коллекцию завещал краеведческому музею.

– Вот как?! Но в таком случае… что же произошло с «Инфантой» дальше?!

– Ничего. Ни-че-го! По сведениям Управления культуры, тихо-мирно висит на своем месте в музее.

Обнорский ошеломленно смотрит на Томина, понимая теперь, чем вызвана его дотошность и недоверчивость.

– Невероятно!.. Нет, поистине невероятно!.. – бормочет он.

2

Редко доводится Томину посиживать в кабинете. Но еще реже вырывается он из Москвы. Так что с удовольствием шагает по улицам заштатного городка. Цель – краеведческий музей в бывшем купеческом особняке.

Город древний, особняков хватило и райкому, и райсовету, и множеству управлений с неудобочитаемыми вывесками, и милиции. Прочие дома и домишки печально ветшают, но остаются живописными и после столичных коробок ласкают взор.

Встреча с директором Пчелкиным, заурядным мужчиной средних лет, происходит в главном зале музея. Стены увешаны картинами. Бархатным канатом отделен уголок с мраморным столиком и старинными креслами.

Возвращая Томину его удостоверение, директор замечает:

– Здесь вы помоложе… Присаживайтесь, – и отцепляет канат.

– На музейную мебель?

– Что ей сделается?

Оба садятся.

– Я к вам насчет «Подпаска с огурцом», – пускает Томин пробный шар.

– Насчет кого? – изумляется Пчелкин.

– Так называется картина.

– Первый раз слышу. Чья она?

– Автор, к сожалению, неизвестен.

– Хм… А чем же этот подпасок интересен для угрозыска, кроме, простите, огурца? – острит директор.

– Парнишка замешан в темных махинациях… У вас там не Веласкес?

– Он самый! – гордо подтверждает Пчелкин. – «Инфанта», то бишь испанская принцесса. Я, если честно, в живописи не ахти, но тут явно чувствуется классика, верно?

– Я тоже не ахти.

– Тем не менее обратили внимание. А понимающие туристы, те прямо ахают и сразу – за фотоаппараты!

– Да?.. Скажите, товарищ Пчелкин, почему вы не сообщили в Управление культуры о краже в музее?

Пчелкин ошарашен:

– П-позвольте… О чем вы говорите?

– Кража восьми картин из собрания Таланова полгода назад.

– Но… никакой кражи не было!

– Как же не было, когда была. Мне рассказали здесь в милиции через десять минут после моего приезда.

– Не было кражи! – горячо протестует директор. – Была попытка. Неудачная попытка, которую ваши коллеги немедленно пресекли. Вы же видите – все возвращено, ничего не пропало!

– Это еще вопрос. Недавно «Инфанту», разумеется тоже с яблоком и с подписью Веласкеса, пытались вывезти за рубеж. Для маскировки ее переодели подпаском.

– Да вот же она!

– Точно ли она?

Пчелкин вскакивает, подходит к картине справа, слева, вглядывается.

– Ну конечно, она… Все то же самое. Даю вам честное слово!

– Честного слова мало, сами понимаете. Придется забрать вашу «Инфанту», чтобы специалисты могли их сравнить – которая подлинная.

Пчелкин с трудом усваивает новость.

– Картина чрезвычайной ценности, – нервно говорит он. – Я буду ее сопровождать.

– Отлично. А я буду сопровождать вас. Отправимся в среду утренним поездом.

Помимо директора визит Томина в город взбудоражил и еще кое-кого. Поздним вечером из вокзальной будки междугородного телефона-автомата звонит грубоватый дюжий мужик, слишком физически здоровый и флегматичный, чтобы всерьез тревожиться, пока петух не клюнет.

– Извиняйте, что разбудил, – гудит он в трубку. – У нас тут легкий шухер в музее… Нет, я с вокзала звоню, по московскому автомату… Один момент. – Опускает монету. – Столичный майор приехал, Пчелкина тянет… Да уж он вещички складывает… Картину какую-то опечатали, сказали с собой возьмут. Момент… – В прорезь отправляется следующая монета. – Ни-ни, я ничего не шебаршусь, я помалкиваю… И в котельной у меня был, глядел… Ага, понял. Все будет оки-доки… Маруська привет и поцелуй передает. Соскучилась, говорит. Ладно… Ладно, буду телефонировать.

В кабинет начальника следственного отдела Скопина входит Знаменский.

– Сообщение Томина прочли? – спрашивает Скопин.

– Прочел, Вадим Александрович.

– Садитесь. Есть указание прокурора возобновить дело о краже из музея. Что я вам и предлагаю.

Он передает Знаменскому тоненькую папку, почти пустую еще.

– Если выйдет, может выйти любопытно, – улыбается Пал Палыч.

– Почему «если»? Смущает непривычность материала?

– Немножко, товарищ полковник. Хочется хотя бы дождаться возвращения Томина.

– Не имеет смысла. Вы упустите несколько дней.

Знаменский перелистывает документы в папке.

– Найдите квитанцию комиссионного магазина. Нашли? Ваши соображения?

Пал Палыч молчит минуту, прикидывает.

– Выяснить, кто сдал в магазин «Подпаска». Если удастся – кто его купил. Попробовать установить, пряталась под ним уже тогда другая вещь или «Подпаска» приобрели ради образца, чтобы скопировать поверх главной картины и иметь товарный чек для таможни. Такой пока круг вопросов, Вадим Александрович.

– Для начала вам в этом кругу работы достаточно.

Чего только нет в комиссионном магазине по продаже картин и художественных изделий! Даже облупленные прабабушкины безделушки, недавно считавшиеся отжившим старьем, вошли нынче в моду и в цену. А уж о подлинно антикварных вещах и толковать нечего!

Настоящих покупателей в просторном помещении немного: в основном люди смотрят. Иные любуются, иные недоумевают.

– А собачка-то! Девятьсот пятьдесят рублей! За что такие деньги дерут? – восклицает мужчина, приостановившийся возле отлитой в металле фигуры собаки. Он оглядывается в поисках поддержки.

– Но это же литье семнадцатого века, – с чувством превосходства отзывается какая-то женщина.

– Ну и что ж, что литье? Не золото ведь!

– Каслинское, гражданин. Прочтите, – она указывает на ярлык, который повешен на собачьей шее.

Мужчина читает вслух:

– «Вывозу за рубеж не подлежит». Надо же! Я бы и десятки не дал.

Оглядывая картины, скульптуры, прилавки с посудой и старинной утварью, по залу медленно проходит Знаменский. Любопытно. И по-человечески любопытно и профессионально: на одной из этих стен две недели назад висел таинственный «Подпасок»…

На свои вопросы Знаменский ищет ответа у работника магазина – бодрого старичка по фамилии Розанов. Быстрыми, натренированными пальцами Розанов листает квитанции.

– Помню такую картину, помню… Сам принимал на комиссию… Ага, вот! – Он передает найденную квитанцию Знаменскому. – Чтобы вам было яснее: эта графа – наименование, ниже – размеры, фамилия владельца, дата приема, продажная цена, здесь – моя подпись. Розанов.

– А что за пометка «н/х»?

– Неизвестный художник. Картина висела у нас всего два дня. Очень удачно для подобной вещицы.

– Не расскажете, что там было изображено?

– Да этакий среднерусский набор: лужок, березы, коровы. В центре мальчик на пеньке сидит.

– А как он одет?

– Холщовая рубашечка навыпуск. За поясом кнутовище.

– Босой?

– Вроде бы в лапотках.

– Увидев картину снова, вы сумеете определить, та же она или ее копия?

Старичок по-птичьи склоняет голову набок:

– А в чем, собственно, дело? Если бы я понял, что именно вас волнует, я бы скорей сумел помочь, – усмехается он. – Вы… не трудитесь формулировать отвлекающие вопросы. С картин этого пошиба копий никто не пишет.

– Но меня именно и волнует, распознали бы вы копию? Если кому-нибудь взбрело на ум ее сделать.

– Тогда вынужден сказать «нет». Досконально я полотно не изучал.

– Однако вы установили время создания картины, назначили цену.

Розанов настраивается на серьезный лад:

– Цену я назначил, исходя из общепринятых критериев, а также из размеров и рамы. А время установил не я. Картина прошла атрибуцию. Сейчас объясню, – предупреждает он вопрос собеседника. – Когда произведение искусства желают продать, то часто предлагают сначала какому-нибудь музею. Там смотрят и определяют принадлежность данному мастеру или, менее точно, данной школе, данному веку. Все это официально сообщают владельцу. Но стоимость музей называет, только если решает взять.

– И у «Подпаска» было свидетельство об атрибуции?

– Да, причем подписанное Боборыкиной. А раз Боборыкина поставила начало двадцатого века, то и я автоматически ставлю начало века. Музу Анатольевну на мякине не проведешь.

Так… Больше от старичка, пожалуй, ничего не добьешься.

– Продавец магазина мог запомнить, кто купил «Подпаска»? – спрашивает Знаменский после паузы.

– А это и я вам скажу. Какой-то иностранец польстился, из западных.

Для Боборыкиной приглашение на Петровку – необычный и интригующий эпизод. Все интересы ее связаны с миром искусства и с людьми, в этом мире пребывающими: музейными работниками, коллекционерами, художниками, критиками. Даже имя «Муза» не случайно – так нарек дочь Боборыкин, крупный собиратель картин и всяких художественных ценностей.

Знаменский в двух словах объяснил ей предстоящую задачу и снял покрывало с «Подпаска». Уголок с подписью Веласкеса скрыт бумажкой, прикрепленной к раме. Муза взглядывает и разочарованно отворачивается.

– Ах, эта… Да, проходила атрибуцию месяца полтора назад. Кипчак предлагал. Я ожидала чего-нибудь интересного.

– В некотором роде вещь не лишена занимательности, Муза Анатольевна.

Та снисходительно улыбается.

– Разве что название с юморком. Да и то, между прочим, я придумала.

– А прежде картина была безымянной?

– Практически да. Кипчак советовался, что, мол, лучше для продажи: «Полдень» или там «Сельский пейзаж». Я и говорю: а пускай себе будет «Подпасок с огурцом», хоть не так пресно… И какими путями его сюда занесло?

– Случайно, Муза Анатольевна. Но, будьте добры, уделите внимание своему крестнику. Он совсем тот же, что полтора месяца назад? Не изменился в лице? Может быть, потолстел, похудел? Растерял часть коров?

Муза вновь окидывает «Подпаска» небрежным взором, потом, чем-то удивленная, начинает присматриваться пристально.

– Знаете, печатают такие картинки-загадки «Найдите десять различий», – говорит Знаменский.

Муза отрывается от «Подпаска».

– Самое смешное, что это вообще другая картина! – недоумевающе произносит она. – Та была, конечно, посредственность, но добротная. А эта… что-то сляпано наскоро… как говорит мой муж, «лимпопо». То есть дрянь и подделка.

– Лимпопо? – Словечко из детства вызывает у Пал Палыча улыбку. – Вы не сформулируете это как-нибудь иначе, а? Чтобы было убедительно для меня и для протокола.

– А возьмите у Кипчака картину и сравните. Сами найдете десять различий.

– Нет сейчас Кипчака, Муза Анатольевна, – отдыхает в санатории. И картины нет. Была продана через комиссионный магазин и вряд ли вынырнет. Надежда пока на вас…

– Ну хорошо, я объясню попроще, чтобы вы уловили суть, а тогда решайте, как изложить юридически…

Муза окунается в свою стихию, лицо ее становится выразительней, молодеет, – теперь ей и не дашь ее сорока.

– Во-первых, фигура мальчика смещена влево. Там она центрировала всю композицию, а тут выпирает куда-то вбок. Поза тоже иная – он сидел посвободнее. Пенек был пониже, что ли… Коров я не считала, да дело и не в поголовье скота, главное – настроение. Там художник что видел, то и писал в простоте душевной. Пусть ремесленно писал, сентиментально, но честно. И мальчика он любил, понимаете? И над березками умилялся. А посмотрите сюда – вам этот парень симпатичен?

– Не шибко.

– И мне нет. Нагловатый паренек. И что автор хотел?..

Она вдруг подходит к картине и, не дотрагиваясь до полотна, заслоняет фигуру подпаска ладонью. Смотрит, что получилось, убирает ладонь, снова закрывает фигуру, оставляя один пейзаж.

– Чудеса, да и только! Разваливается на части… Краски по-разному сбалансированы. И переходы в цвете… – Муза обращается к Знаменскому. – Знаете, а ведь это сделано в две руки!

– То есть двумя художниками?

– Ну да! Один сработал фигуру, второй – все прочее. Нет даже одного светового решения. Глядите: на пастуха свет падает из правого верхнего угла. А весь фон сзади освещен равномерно, будто на витрине. Увидели?

– Пожалуй, увидел…

– А еще в хорошую раму оправили! Чудаки. Так и не скажете, откуда у вас это диво?

– Скажу, потому что рассчитываю на вас и дальше… И потому что вы внушаете доверие… Картина поступила к нам из таможни.

– А-а!.. Тогда фокус ясен! И кто записан?

Знаменский отгибает листок, имитировавший ведомственный «инвентарный номер». У Музы захватывает дыхание.

– Веласкес?! Неужели настоящий Веласкес?!

– Говорят, настоящий. – Он вынимает из черного пакета рентгеновские снимки. – Вот: «Инфанта с яблоком».

Муза в возбуждении разглядывает снимок. Ей даже на месте не стоится.

– Если настоящая, ей цены нет! Просто цены нет!.. Вот саранча зарубежная, а? Их только допусти, все растащут! Счастье, что картину задержали, я бы орден дала. Полотна Веласкеса у нас наперечет, а его, извольте радоваться, продают на вывоз! Позор тому коллекционеру, кто бы он ни был!

Искреннее негодование женщины облегчает Знаменскому следующий шаг.

– А что за личность Кипчак? Он пошел бы на участие в подобной афере?

– Я с Кипчаком мало сталкивалась. Не уверена. Папу спрошу.

– Он тоже коллекционер?

Муза шокирована:

– Папа не «тоже». Он Коллекционер с большой буквы. Вот Кипчак и многие прочие – те «тоже».

– Прошу прощения, не знаком я со средой коллекционеров. Просветите немножко, Муза Анатольевна, – просит Знаменский.

– Коллекционеры… – задумчиво и любовно произносит Муза, садясь и складывая на коленях руки. – Среда сложная, пестрая. Разный возраст, разный калибр, разный уровень, свои обычаи, словечки, фольклор… Естественно, на первом месте – любовь к искусству. Но есть кое-что от игры, от охоты, от торговли. Азарт, страсти, вечная погоня за журавлем в небе… Нет, – качает она головой, – душу собирателя нельзя постигнуть, пока сам не станешь собирателем!

– Не успею, Муза Анатольевна. Дело велено раскрывать срочно. И, наверно, коллекционеры могли бы помочь. Но для этого нужен контакт с людьми, а для контакта – понимание психологии.

– О, если коллекционеры захотят, они вам что угодно из-под земли выроют… – подтверждает Муза. – Извините, забыла имя-отчество.

– Пал Палыч.

– Вы чем-нибудь помимо криминалистики увлекаетесь, Пал Палыч?

– Пса держу. Фехтую.

– Все?

– Бывает, ужу рыбу. В редкие свободные дни.

– Ага, это ближе. Вы насаживаете маленького червяка и мечтаете поймать рыбу, да? Жирную, глупую, вкусную, верно?

– Мечтаю, Муза Анатольевна, – смеется Знаменский.

– Вот и коллекционер ждет, что на его червяка клюнет крупная рыба. Не только ждет – жаждет! Бегает как угорелый, рыщет, выменивает шило на мыло. Иногда месяцами не ест, не пьет, последнюю рубашку с плеч долой. А то и украсть готов. Да-да! И, знаете, Пал Палыч, это простительно. Потому что тут истинная страсть, неутолимый голод! Это вы должны обязательно усвоить, иначе контакта не получится. Серьезный собиратель требует уважения. И он его заслуживает. Конечно, если с ханжеской точки зрения, то можно говорить, что, мол, и спекуляция бывает, и надувательство! Но тогда ваш червяк, на удочке – тоже кошмарное надувательство!

– Верно… пристыдили, Муза Анатольевна. Обещаю уважать коллекционеров. Их много?

– С каждым днем все больше, – удовлетворенно сообщает Муза. – Это так сейчас размахнулось! У нас, музейных работников, никогда бы руки не дошли отыскать и реставрировать массу вещей. А коллекционеры их спасают. Даже, случается, открывают новые имена. Словом, на сегодняшний день частные собрания – это огромный художественный фонд. Из него выходят самостоятельные выставки, очень порой интересные. По полгода кочуют из города в город и приносят прибыль. Коллекционеры, Пал Палыч, необходимы.

– А кто они чаще по профессии?

– Да кто угодно. Ветеринар, счетовод и рядом – академик, который на собирательстве отдыхает душой. Замечательные есть люди, им многое можно простить… Однако если Веласкеса сбывают за границу, тут уж преступление, тут я компромиссов не признаю!