Текст книги "Рассказы"
Автор книги: Александр Дюма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 54 страниц)
Рассказы разных лет
Ловля сетями
I
В ту пору, когда мне посчастливилось жить в Неаполе на площади Виттория, на четвертом этаже дома г-на Мартина Дзирра, напротив Кьятамоне и Кастель делл’Ово, каждое утро, просыпаясь, я подходил к окну, облокачивался на подоконник, устремлял взгляд вдаль и, любуясь прозрачным сверкающим зеркалом вод Тирренского моря, спрашивал себя, откуда в этом краю, самом веселом, самом беспечном и самом счастливом из всех, какие только есть на свете, могла появиться такая горькая поговорка: «Увидеть Неаполь и умереть!»
Размышляя о ней, я, однако, нашел объяснение такого странного и зловещего сопоставления: дело в том, что не было ни одного периода в неаполитанской истории, когда по жестокой иронии судьбы грозные бедствия не опустошали бы этот, казалось, такой счастливый город, когда его мирный и беззаботный народ не был бы ввергнут в пучину мятежей и гражданских войн, а чистые прозрачные неаполитанские воды не окрасились бы кровью.
Вернемся всего на несколько лет назад – и увидим Караччоло, повешенного на мачте корабля, среди флотилии судов, украшенных самыми блистательными флагами.
Сделаем еще шаг в прошлое – и перед нами предстанет Мазаньелло, одурманенный восторженными приветствиями всего побережья и изрешеченный пулями у подножия алтаря.
Еще шаг, и воображение в ужасе отступает перед сценами борьбы Анжу и Дураццо, перед убийствами и злодеяниями обеих Джованн, этих мрачных созвездий, оставивших на прекрасном небе Италии длинную борозду кровавых воспоминаний о них.
Здесь мы остановимся и извлечем на свет пару страниц этой страшной истории: то будет повесть, насколько нам известно, никем еще не рассказанная; то будет ничем не приукрашенная страшная драма, разыгравшаяся среди событий самых приятных и самых красочных; то будет мрачная картина с угрюмыми и безмолвными персонажами, действующими на радостном и сияющем фоне.
Итак, мы оказались в 1414 году; сегодня 25 июля, один из самых великолепных вечеров этого месяца, наполненных привычным для неаполитанцев удушливым зноем, но в тот роковой год, в котором разыгрывается наша история, по нестерпимой жаре превзошедший все, что в состоянии выдержать человеческое существо.
Солнце, огненно-красное, как раскаленный металл, выходящий из плавильной печи, в светящемся мареве нетерпеливо погружалось в море, похожее на расплавленный свинец; и если обычно появление дневного светила встречалось ликующими песнями, а уход сопровождался грустным переливом стонущих колоколов, то в этот вечер оно, можно сказать, спешило спрятаться от зрелища страданий людей и ускользнуть от их проклятий.
Однако ночь, столь желанная, не принесла никакого облегчения обессиленным людям: еле ощутимый бриз, повеявший здесь под конец вечера, слабый, подобно дыханию умирающего, полностью стих, и природа замерла, неподвижная и истомленная, как античная дева во власти безжалостного бога-победителя.
Залив, столь лазурный, сверкающий и оживленный в хорошие дни, был похож на проклятые свинцовые озера – такие, как Аверно, Фучино, Аньяно, – покрывающие огромным смертным саваном потухшие вулканы.
Ни парус, ни факел, ни единый звук песенки запоздавшего рыбака не тревожили застывшей поверхности вод; мертвая тишина воцарилась над городом и морем, словно в преддверии новых Помпей. Из необъятных глубин Везувия доносилось глухое урчание, будто он готов был изрыгнуть испепеляющую лаву на уже наполовину сожженную равнину. Казалось, это маны древних на просторах Элизиума тешатся атмосферой адского огня – той, что вскоре не позволит дышать ни одному смертному. Мерджеллина закуталась в вуаль, Позиллипо не осмеливался более вглядываться в окружающие его воды, а прекрасный сладострастный Сорренто, символ поэзии и любви, давший жизнь Тассо и вскормивший Вергилия, казалось, готов был испустить последний вздох, напоминая Прозерпину, тщетно вырывающуюся из объятий Плутона.
По мере наступления ночи непреодолимое оцепенение все сильнее охватывало обитателей Неаполя. Сломленные усталостью, они впадали в состояние сна, скорее напоминавшего летаргию; звезды как бы остерегались являть свой безмятежный сияющий лик, и их свет с трудом проникал сквозь густую завесу маревой дымки, как лучи угасающей лампы проходят сквозь двойной заслон алебастрового колпака. Слабые, белесые отблески смутно освещали предметы, и посреди всеобщего безмолвия единственным живым звуком был неторопливый монотонный звон колокола, отмеряющего время на часах замка.
И все же среди этой полной неподвижности всего живого один человек бодрствовал. Злоба и дерзкие притязания навсегда изгнали усталость из его членов, сон – из его век, покой – из его сердца. Стоя неподвижно за окном домика на Кьятамоне, он устремил взгляд в сторону Капри.
Внезапно лицо этого двадцатипятилетнего человека просветлело, нахмуренные черные брови разгладились, довольная улыбка заиграла на сжатых губах. Вдали в заливе он различил слабый свет, блеснувший всего лишь на секунду и исчезнувший, словно это были блуждающие огоньки, что не оставляют после себя никаких следов.
По-видимому, это был условленный сигнал, так как в ту же минуту молодой человек вздрогнул, быстро отошел от окна, возле которого он дежурил, завернулся в длинный черный плащ, подпоясался веревкой, взял в руки смоляной факел и стилет и медленными бесшумными шагами направился к молу Санта Лючия.
Часы на Пиццо Фальконе пробили полночь.
Ночной сигнал казалось, столь нетерпеливо ожидаемый молодым человеком, снова зажегся, уже на более близком расстоянии и опять исчез, как и в первый раз.
К несчастью, наш молодой человек, как ни оглядывался он по сторонам, не мог обнаружить ни лодки, ни какого-нибудь другого суденышка, пришвартованного к берегу. Сирокко разогнал рыбаков и моряков: они поспешили спрятаться в гротах или отыскать пристанище и немного прохлады за рифами.
Впрочем, если даже предположить, что в эту мрачную ночь ему и удалось бы найти кого-нибудь, было бы очень нелегко уговорами или силой заставить этого человека отправиться в море. Неаполитанские рыбаки боятся сирокко почти так же, как лаццарони боятся сбира: в подобную погоду потомок Мазаньелло за все золото на свете не возьмется за весло. Более того, даже если речь зайдет о том, чтобы прогнать дьявола, никто из них не поднесет руку ко лбу, чтобы перекреститься.
Погруженный в свои заботы, незнакомец не подумал о таком препятствии, хотя его легко можно было предвидеть в этот жаркий сезон, зная природную лень жителей края. Что же делать? Идти искать кого-либо? Однако, кто знает, куда могут завести эти поиски? К тому же он рискует – его могут узнать. Подождать на берегу и ответить на сигнал таинственного судна, плывущего на встречу с ним? Но как на это решиться, ведь нельзя было допустить ни одного свидетеля предстоящих ему переговоров, кроме неба и земли!
Он мерил шагами берег, приходя во все более возбужденное состояние, и случайно наткнулся на столб, к которому обычно привязывают большие галионы со срубленными мачтами во время починки; рядом он обнаружил лодку, наполовину зарытую в песок, а в ней – крепко спящего лодочника лет восемнадцати—двадцати.
Насколько можно было увидеть при слабом фосфоресцирующем свете раскаленного воздуха, лицо лодочника и весь его облик излучали добросердечие. Длинный красный колпак прикрывал его черную густую и кудрявую шевелюру; на красиво очерченной крепкой шее висел вышитый на куске черной ткани образок Святой Марии Кармельской. Из одежды на нем был лишь суконный красный жилет и широкие штаны из полосатого полотна, спускающиеся чуть ниже колен; руки, грудь и ноги были обнажены.
При этой неожиданной, чудесной встрече молодой человек в черном плаще, как ни велико было его желание сохранить свое присутствие в тайне и не нарушать тишину, не смог удержаться от радостного возгласа. Время торопило: иноземное судно, доставлявшее к нему долгожданного посланца, уже добралось до середины залива и в третий раз подало сигнал.
Незнакомец ускорил шаги, поспешно наклонился к спящему лодочнику и сильно потряс его за руку.
– Ваше сиятельство, – машинально пробормотал рыбак, – я здесь, я готов, ваше сиятельство...
Но после двух-трех безуспешных попыток открыть глаза и удержаться на ногах, сморенный усталостью и дремотой, он покачнулся и вновь свалился в глубь лодки.
– Вставай, малый! Мне нужна твоя лодка! – скомандовал незнакомец, приподнимая рыбака за пояс. – У меня нет времени! Живо за весло – и поплывем!
– Неплохо вы рассуждаете, сударь! – отозвался рыбак, уже проснувшись и с интересом вглядываясь в своего собеседника, который, с его точки зрения, не заслуживал обращения «ваше сиятельство». Неплохо вы рассуждаете исходя из своих интересов, но, прежде чем будить меня так рьяно, вам следовало бы задуматься, расположен ли я работать в эту ночь, когда и души чистилища, созданные для такой жары, не решатся покинуть свои печи, даже чтобы отправиться в рай.
– Глупец! Как мог бы я узнать о твоих намерениях, не разбудив тебя? – еле сдерживаясь, возразил молодой человек.
– Ну и оставили бы меня спать спокойно!
– Черт побери! – вскричал незнакомец, топнув ногой. – Brigante[26]26
Разбойник (ит.)
[Закрыть], разве ты здесь не для того,чтобы обслуживать людей?
– Днем – да, но ночью я свободен. Так что если тебе нечего мне больше сказать, – заключил лодочник, окончательно проснувшись и решив больше не прибегать ни к каким титулам и почтительным обращениям, – катись ты ко всем чертям!
– Послушай, приятель, – сбавил тон незнакомец, сообразив, что было бы неосторожно раздражать столь нужного ему человека, – окажи мне эту небольшую услугу, и я заплачу тебе за ездку сколько захочешь!
– Даже золотую унцию? – насмешливо осведомился рыбак.
– Даже две, если ты поторопишься!
– Это другой разговор! – заявил лодочник, внимательно посмотрев на незнакомца. – Есть что обсудить.
И вполголоса он добавил:
«Либо это переодетый принц, либо беглый каторжник!»
– Давай! – прервал его незнакомец, прыгнув в лодку. – Хватит болтать!
– Секунду, signore mio[27]27
Мой господин (исп.)
[Закрыть]! А плыть нам далеко? По правде говоря, в такую ночь при всем желании я не в состоянии рукой пошевелить.
– Не больше двух миль!
– Две мили туда и две обратно... это уже четыре. Разрешите мне найти себе помощника!
– Не надо! Я сам тебе помогу! – воскликнул незнакомец, хватая весло, и одним взмахом направил лодку вперед, придав ей скорость стрелы.
– И как мы договорились, вы мне дадите две золотые унции?
– Здесь четыре унции, – презрительно произнес незнакомец, кидая свой кошелек рыбаку, – я обещаю тебе по возвращении утроить эту сумму, а теперь молчи и действуй!
– Простите меня, ваше сиятельство, – сказал в ответ рыбак, краснея от стыда, изумления и даже досады, – я просто никак не проснусь и не соберусь с мыслями. Простите, я был не прав. Заберите ваше золото, я ведь пошутил, а сейчас докажу вам, что хорошо знаю свое ремесло и свои обязанности. (Говоря это, он налегал на весла изо всех сил.) Черт побери! Я ведь не еврей и не хочу погубить свою душу! Одного пиастра хватит... с избытком хватит. Правда, ночью плата не установлена, но я ни с кого не запрашиваю слишком много. Если бы не завтрашний праздник, когда будет большое стечение народа, шествие, прогулки, отличная ловля рыбы сетями, я бы с вас взял не больше карлино за милю – обычную цену... Но я на мели – все, что у меня было, я отдал отцу и младшему брату... вы не представляете себе, какой он ленивый парень.
Но незнакомец не вслушивался в болтовню лодочника. Видя, что расстояние до места встречи не превышает двух-или трехкратной дальности арбалетного выстрела, он высек искру, зажег факел и поднял его над головой. Тотчас же в ответ в двух-трех сотнях футов вспыхнул другой сигнальный огонь, и лодка, направляемая сильными гребцами, быстро преодолела расстояние, разделяющее участников таинственного ночного свидания.
На корме судна, прибывшего с Капри, можно было разглядеть сгорбленного старика лет шестидесяти, с белой бородой и седыми волосами; он был одет в подобие монашеской рясы, и голову его закрывал большой капюшон.
– Загаси твой факел, – промолвил он тихим голосом, – это не слишком осторожно.
– Я не прочь разглядеть тебя, – ответил молодой человек, – и прежде всего увидеть, с кем я имею дело.
– Какой в этом смысл? Ты ведь меня не знаешь; перед тем как объясниться, я скажу тебе пароль; если ты мне не ответишь, мы на этом покончим и я вернусь туда, откуда прибыл.
– Это справедливо, – согласился молодой человек, швырнув факел в море, – иногда предпочтительней не знать людей, которых ты используешь, и выбирать посредников по доверенности.
– Бог мой! – заметил старик с насмешливой улыбкой, – мы часто не знаем ни наших друзей, ни тех, кто нам служит, ни тех, кто нас предает. К несчастью, нет такого пароля, чтобы вывести себя из затруднительного положения.
– Скажи же мне твой, астролог!
– Вот он, виночерпий: «А ut caesar, aut nihil![28]28
Либо цезарь, либо ничто! (лат.)
[Закрыть]» Твоя очередь...
– «Трижды проклятый, единожды обреченный!»
– Хорошо.
Перескочив с неожиданными для его возраста проворством и силой из одной лодки в другую, старик знаком приказал двум матросам отплыть и не возвращаться за ним до того, как он им свистнет.
Как только лодка отдалилась на расстояние, достаточное чтобы голоса не были слышны, старик жестом показал на лодочника, становившегося свидетелем будущих переговоров.
– Можешь спокойно говорить, – вполголоса пояснил молодой человек, – я отвечаю за молчание этого человека.
Если бы бедный рыбак мог слышать эти слова или видеть зловещую усмешку, их сопровождающую, он бы провел те короткие минуты, что ему осталось жить, в молитве, поручая свою душу Богу, но ему было всего двадцать лет, он был наивен и влюблен в хорошенькую прачку с Низиды, и поэтому в эти страшные мгновения он, вместо того чтобы думать о своей душе, предавался мечтам о невесте.
– Говори! – властно повторил молодой человек. – Какие новости о нашем завоевателе ты мне привез?
– Монсиньор, – пробормотал старик скорбным и тихим голосом, – с того часа, когда меня послали к вашему сиятельству и предложили служить вам, я не переставал наблюдать за движением звезд...
– Я призвал тебя, чтобы ты следил за действиями короля, а не за движением звезд.
– Но, монсиньор, мое имя Гальвано Педичини, я врач и астролог.
– Я плачу тебе как шпиону и отравителю.
– Извините меня, ваше сиятельство, но вы оказывали мне честь положиться на меня только в одном вопросе; до настоящего времени я соглашался сообщать вам о всех действиях Владислава в войне с Тосканой; что касается всего другого, то об этом не было ни слова ни в ваших письмах, ни в устных посланиях.
– Это подразумевалось. Но именно поэтому, прежде чем дать тебе последние указания, я решил поговорить с тобой сам, а не доверяться посредникам.
– Я здесь и готов выслушать приказания вашего сиятельства, но, как я уже сказал вам, монсиньор, если услуга, которую вы от меня ждете, нарушит покой моей совести, то моя честность потребует от меня...
– ...запросить двойную цену! Это более чем справедливо! Сначала обсудим, как ты выполнил мое первое поручение. Что обещали вам созвездия на сегодняшний день, мессир астролог?
– Увы, монсиньор, – скорбным тоном продолжал астролог, – звезды снова меня обманули или, вернее, так как созвездия непогрешимы, я сам в своем усердии предугадать будущее допустил ошибку в расчете; я предсказывал вам, что слава и мощь Владислава разобьются о стены Болоньи. Полное затмение Марса не оставляло никаких сомнений на этот счет. Но, увы, несмотря на затмение, я с горечью должен вам сообщить, что король...
– ...захватил не только Болонью, но и Сиену.
– Сиену тоже!? – воскликнул астролог с изумлением и ужасом. – Кто мог вам сообщить это?
– А кто мне сообщил о захвате Болоньи?
– Так вы знали?
– Знал, что ветер тебе служит так же плохо, как звезды.
– Невероятно.
– Если ты еще сомневаешься – приходи завтра в город, и если такой человек, как ты, продавший душу Сатане, не побоится войти в церковь, то он увидит, как я и принцесса-регентша будем вместе со всем двором благодарить Святую Марию Кармельскую за двойную победу, дарованную его еретическому величеству, нашему августейшему повелителю, трижды отлученному!
– Будьте снисходительны! – пробормотал колдун, уличенный в нерадивости. – Если я опоздал сообщить вам об этих двух победах, то ведь вы тоже опоздали с оплатой мне на два месяца.
– Да, но я явился с тем, чтобы исправить свою небрежность, – ответил молодой человек, показывая кошелек.
– О, надеюсь, что и я смогу исправить свою ошибку!
– Посмотрим!
– Знает ли монсиньор, так хорошо осведомленный об успехах короля Владислава, что король тотчас же после этой кампании, отказавшись от своих обширных планов завоеваний, собирается вернуться в Неаполь, причем тогда, когда его меньше всего там ждут? Вы знали об этом, монсиньор?
– Нет, но я это предполагал.
– Монсиньор не знает также, что сразу же после своего возвращения король доверит правление непреклонному и преданному человеку и прикажет своей августейшей сестре Джованне Дураццо не вмешиваться в политику.
– Нет, я этого не знал, но опасался.
– А монсиньор не боится, что прежде всего король его повесит?
– Нет, в любом случае я его опережу!
– Как, ваше сиятельство?
– Послушай: твои лекарства надежны?
– Куда более, чем звезды.
– Твое звание астролога дает тебе свободный доступ к королю?
– Днем и ночью.
– Какую цену ты назначишь, чтобы позаботиться о короле Владиславе? Ты понимаешь меня?
– Я попросил бы только одно – занимать при вашем величестве, когда вы разделите неаполитанский трон с Джованной, ту же должность астролога, какую я занимаю сейчас, находясь рядом с королем Владиславом.
– Хорошо, но не должность врача, – с улыбкой добавил молодой человек.
Старик протянул свою исхудавшую руку, схватил кошелек, поспешно ему предложенный, и, свистнув матросам, распрощался со своим собеседником.
– Прощай, Гальвано! – проговорил тот, наблюдая за удаляющейся лодкой.
– До свидания, Пандольфелло! – пробормотал колдун странным голосом, сопровождая свои слова дьявольской усмешкой.
Юный синьор внезапно повернулся в сторону амфитеатра домов, садов, вилл и церквей, растянувшихся от Портачи до Позиллипо, и воскликнул, охватив все алчным властолюбивым взглядом:
– Мой Неаполь! Моя королева! Мое королевство!
Потом, вспомнив, что ничего еще не свершилось и что есть еще один лишний человек среди живущих, он легонько тронул за плечо лодочника, о котором почти забыл, а тот тем временем, забившись в лодку, казалось, снова был погружен в глубокий сон.
– Хватит спать, малый! – воскликнул молодой фаворит, и в голосе его прозвучала угроза. – Берись за весло, пора возвращаться на берег!
Рыбак ни на секунду не сомкнул глаза. У него не осталось надежды на спасение. По тону своего странного пассажира он понял это. Хотя он сделал все возможное, чтобы слова этой страшной беседы не достигли его слуха, ему было ясно, что, с той минуты, как судьба избрала его в свидетели смертельной тайны, он обречен. Поэтому притворная ласковость спутника ни на секунду не ввела его в заблуждение.
Несчастный взял весла, украдкой бросил печальный взгляд вокруг в надежде увидеть лодку, огонек или услышать отдаленное эхо. Ничего! Безмолвие и пустота. Он выжидал подходящую минуту, чтобы броситься на своего врага, оказать отчаянное сопротивление или кинуться в море и спастись вплавь, но тот не сводил глаз с лодочника, сжимая в руке длинный стилет, и юный рыбак понимал, что при первом его движении стилет вонзится ему в горло. Все, что он мог сделать для своей защиты – это отсрочить роковое мгновение.
Не переставая грести, он обратился к Богу с немой и отчаянной молитвой, а когда берег уже приблизился и никаких признаков человеческого существа не было видно на молу, он повернулся грудью к своему спутнику и сказал ему проникновенным голосом:
– Монсиньор, я знаю, какая награда меня ждет за то, что я доставил вас на ваше свидание; я один, безоружен и не могу ни сопротивляться, ни защищаться. Я сделал все от себя зависящее, чтобы ничего не услышать, ничего не узнать, но я понял, что речь шла об ужасной тайне. Клянусь вам священной памятью моей несчастной матери, Господом Богом и всеми святыми Царства Небесного, клянусь вам, синьор, что я никогда не попытаюсь проникнуть в тайну этой ночи и ни один звук, способный вас опорочить, не сорвется с моих губ. Пусть мне переломают кости на колесе, если я нарушу клятву! Я не боюсь смерти, но я молю вас о пощаде не ради себя, а ради моего отца, ведь я единственная его опора; это старый искалеченный солдат, он уже потерял двух детей, послуживших своей родине, и у него нет рук, чтобы зарабатывать себе на хлеб. Так пощадите же меня, монсиньор, ради моего отца и младшего брата! Бог в свою очередь будет к вам милосерден и в этом и в том мире, а трое сердец будут молиться за вас днем и ночью, потому что вы спасете их, прислушавшись к голосу невинного, поверив слову бедного лодочника.
– Кто твой отец? – спросил фаворит, все ближе подвигаясь к рыбаку.
– Джордано Ланча... Возможно, вы слышали его имя.
– Ланча! – воскликнул синьор, и в голосе его прозвучали гнев и ненависть. – Как же мне его не знать! Отлично знаю, он спас мне жизнь...
– В таком случае я погиб! – с глубоким вздохом прошептал рыбак.
Он не успел закончить фразу – кинжал незнакомца пронзил его сердце.
Столкнув тело в море, молодой человек проворно направил лодку к уединенному месту на берегу и пошел к своему дому, чтобы на следующий день, в ранний час, как обычно, присутствовать при утреннем выходе регентши.
II
Колокола церкви Инкоронаты только что пробили шестнадцать с половиной часов, что в конце июля означало, согласно итальянскому исчислению времени, полдень. В ту же секунду, как бы в подтверждение точности старинных готических часов, внезапно повсеместно раздался неумолкаемый, наводящий ужас трезвон бесчисленных колоколов, оглушавший неаполитанцев во все времена, а особенно в ту далекую эпоху, к которой относится наш рассказ.
После только что описанной нами ночи можно было ожидать наступления такого же нестерпимо жаркого дня, что и накануне. Однако в кварталах, расположенных у морского берега, жара была не такой изнурительной. Легчайший, еле ощутимый бриз, слишком слабый, чтобы всколыхнуть поверхность залива, казалось, давал возможность дышать людям, привыкшим к буквально адской жаре. Крохотные островки тени, отбрасываемые колонной или карнизом окна, импровизированные веера из ветвей олеандра, вид спокойной и прозрачной воды, манящей ныряльщиков, словно улыбающаяся и кокетливая девушка, – всего этого было вполне достаточно неаполитанцам, чтобы пренебречь летним зноем и терпеливо воспринимать жизнь.
Впрочем, были приняты все меры предосторожности, как полагается в дни больших торжеств, чтобы защитить какую-то часть города от огненного дождя, который лев небесный, потрясая своей гривой, обрушил на измученных людей. Все улицы, ведущие от королевской резиденции в Кастелло Нуово до церкви дель Кармине, были затянуты огромными навесами всевозможной окраски; цветы и кустарники устилали мостовые поверх двойного слоя тонкого влажного песка, нанесенного с изысканностью истинных сибаритов; фонтаны, установленные на скорую руку с использованием трех-четырех поставленных друг на друга бочек, выплескивали из пасти своих гипсовых тритонов серебристые каскады воды, выполняя при этом двойную работу – увлажняя воздух и орошая прохожих.
Все эти приготовления предвещали, очевидно, какой-то необыкновенный праздник, какое-то народное увеселение, торжественную церемонию, которую непременно надо было свершить, – не было никакого повода откладывать ее до более благоприятного времени. Действительно, регентша Джованна Дураццо (племянница грозной Джованны I, приснопамятной убийцы и прелюбодейки) после своего утреннего выхода в присутствии высших должностных лиц короны и первых баронов королевства, во главе всего двора с большой помпезностью направилась к церкви Санта Марии дель Монте Кармель, чтобы возблагодарить чудодейственный образ за двойную победу, одержанную братом и повелителем принцессы Владиславом I, королем Венгрии, Иерусалима и Сицилии.
Известие о победе пришло накануне, и тотчас же был отдан приказ оповестить народ о непредвиденном празднике, о торжественной и благочестивой церемонии благодарственного богослужения, которая одновременно свидетельствовала бы о набожности Джованны и о ее безмерной сестринской любви.
Кортеж уже один раз пересек набережную и направился к рыночной площади, и толпа, чье любопытство еще не было удовлетворено увиденным ею зрелищем, с нетерпением ожидала возвращения блестящей кавалькады.
В то же время там были группы людей – более беспечных или более высокомерных, – которые отделились от основной массы зрителей и занимались своими делами, не обращая никакого внимания на шум, поднятый вокруг, что резко отличало их от любопытствующей публики. Среди хора разноголосых криков они представляли исключение, словно дальний план картины, не сочетающийся с передним планом вопреки всем законам искусства и, скажем точнее, природы.
Одну из таких групп составляла дюжина рыбаков; их легко можно было распознать по бронзовым от загара лицам, по красным длинным колпакам и по приятной однообразной мелодии, напевая которую, они медленно раскачивались, вытягивая свои заброшенные в море сети.
Рыбаки стояли в стороне, у самого берега, и, чтобы не так уставать от изнуряющей жары, разбились на две группы и ровно каждые четверть часа менялись местами. Те, кто отдыхал, садились в тени под аркой полуразрушенного моста; в середине образованного ими круга сидел старик, который, казалось, чрезвычайно развлекал всех отдыхающих.
Это был старый солдат из Авеллино, смуглый, с резкими чертами лица, вьющимися белыми волосами и широкой мускулистой грудью. Достаточно было бросить беглый взгляд на этого человека, чтобы убедиться в том, что он со славой принимал деятельное участие во всех войнах, уже в течение полувека сотрясавших его несчастную родину – желанную добычу для многих государей и для разных народов. Количество шрамов, пересекавших во всех направлениях тело старого солдата, поистине изумляло. Среди них были весьма глубокие, и это свидетельствовало о том, что их вскрывали не раз, словно оружие врага, не находя другого места, вынуждено было вонзаться в ту же рану. Его руки и ноги с переломанными костями, более или менее сросшимися заново, походили на узловатые поломанные ветви разбитого молнией старого дерева.
Какие неведомые таинственные узы удерживали христианскую душу в этой груде искалеченных членов, в этих обломках скелета, в этих живых руинах?
Это тайна Провидения.
Неопровержимым было то, что он ходил, говорил, бранился, с бессильной и смешной яростью обвиняя всех. Уже в течение нескольких дней злоба и вспыльчивость старика достигли такого ожесточения, что старший из его оставшихся в живых сыновей, лодочник, еле успокаивал его.
Была ли это какая-то новая печаль, причину которой бедный юноша не ведал?
Или это была еще одна выходка маленького Пеппино, ленивого и неисправимого мальчишки, настоящего лаццароне в полном смысле этого слова?
Этого никто не знал.
Последнее предположение было все же наиболее вероятным, поскольку всякий раз, когда лодочник отсутствовал, занимаясь рыбной ловлей или перевозкой пассажиров, раздраженный отец бросал исполненные гнева или презрения взгляды на последнего и, как он считал, самого недостойного из своих сыновей.
Как бы то ни было, речи солдата становились такими исступленными, что любой другой дорого заплатил бы за это. Однако единственная месть, которой удостаивали пустые сетования старика, состояла в том, что беднягу отдавали как игрушку на потеху собравшейся черни, а та, пользуясь отсутствием его сына-лодочника и слабостью юного лаццароне, его младшего сына, часто подстрекала калеку на ругань и с хохотом слушала его разглагольствования.
Именно так все происходило и в этот день: старый Джордано Ланча (а это был он) остался без защиты. Его сын Лоренцо (так звали лодочника) со вчерашнего дня еще не появлялся; такое, впрочем, бывало нередко, так как он вынужден был работать за троих и заработков его едва хватало на содержание юного брата и немощного отца.
Угрюмый, раздраженный и озабоченный более обычного, старик то и дело переводил с моря на берег и с берега на море единственный оставшийся у него глаз (в свое время крепкий удар протазана низвел солдата до состояния циклопа).
Сидя на трухлявой и колченогой дубовой скамейке – достойном пьедестале такой старой развалины, – старый солдат не обращал никакого внимания на насмешки и подстрекательства окружающих. Поглощенный своими мыслями, он вроде бы и не помнил, где находится, что его привело сюда, и не придавал значения тем словам, которыми он перебрасывался с рыбаками, тянущими сети.
Оставив без ответа несколько вопросов, Ланча несколько минут беспрестанно и безмолвно оглядывал местность. Наконец у него вырвался возглас удовлетворения, и почти в то же мгновение маленький лаццароне лет двенадцати-тринадцати, чьи тонкие черты лица, сияющая улыбка и едва ли ни женский облик составляли резкий контраст с жестким гневным лицом солдата, в четыре прыжка достиг отца и улегся у его ног, как запыхавшаяся от бега борзая.
– Ну так что? – сурово спросил старик.
– Я его не нашел, но встретил его невесту, красавицу-прачку; она его видела вчера вечером. Лоренцо был весел и бодр как всегда, он рассчитывал, что у него с утра будет много работы, так как...
На этом мальчик прервал свою речь и смущенно замолчал.
– ... так как? – переспросил отец мрачным голосом.
– ...так как он обещал мне новый колпак сегодня, ведь все прихорашиваются к празднику.
– Ах ты бездельник! Из-за тебя бедный парень каждый раз должен умирать от усталости! Ты его загубишь в конце концов.
– Отец...
– Замолчи, негодяй, лодырь, бестолочь!
– Но, отец, разве я виноват в том, что не могу заработать? Никто не хочет нанимать меня ни для гребли, ни для вытаскивания сетей. Самые крепкие парни не имеют ни ремесла, ни работы и шатаются по мостовым или погибают на войне. И потом, если я уйду от вас, кто вам поможет ходить и кто защитит вас от негодников, не выказывающих вам уважения.
Последние слова мальчика вызвали всеобщий хохот. Щеки его покраснели, он поднялся, шатаясь от стыда и ярости, грозя кулаками насмешникам, но те не удостоили его даже ответным жестом – слишком жалким выглядело это проявление гнева.
– А ну, ложись, негодяй! – закричал отец громовым голосом. – Ложись, подлая собака, а то ползать придется! Вот уж, воистину, опора! Прекрасная защита!
