Текст книги "Рассказы"
Автор книги: Александр Дюма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 54 страниц)
Оказавшись на дороге к Ла-Круа-Дораду, аббат зашагал еще быстрей. Его смятение было столь велико, что он прошел мимо распятия, возвышающегося у входа в город, не осознав, что перед ним изображение Христа, и весь в поту добрался до дома, где в святой беспечности блаженствовала Мари. Войдя в дом, он остановился посреди комнаты, отыскивая свой платок, чтобы вытереть лоб, но платок он потерял. Стараясь не обнаружить дрожания рук, он пытался найти молитвенник, но оказалось, что он забыл его в Тулузе, в ризнице. Ничто не могло ему помочь скрыть свою растерянность. Неуверенность в движениях, беспорядок в одежде – все указывало на страшную беду, которая либо уже произошла, либо вот-вот должна была произойти. Он стоял неподвижно и безмолвно, с вращающимися в орбитах глазами; колени его тряслись, задевая друг друга, но при этом он, кажется, и не думал садиться. Мари машинально пододвинула к нему кресло, и вовремя: несчастный кюре рухнул в него навзничь и, словно раздавленный чем-то, вытянулся в нем.
– Господи Иисусе! – воскликнула Мари, отступив, чтобы охватить взглядом все признаки этого кошмара. – Что с вами произошло, господин кюре?
– Что со мной произошло? – растерянно переспросил аббат. – Что со мной произошло? Ничего, хвала Создателю.
– Но вы же чем-то ошеломлены! Я никогда вас таким не видела...
– Ты ошибаешься, Мари: я такой же, как всегда.
– Тогда почему вы так рано вернулись? Готова поспорить, что вы не обедали!
– Да, Мари, да, наверное, так.
Бедный кюре вовремя заметил, что даже утверждать, будто он позавтракал, и то было бы грубой ложью.
– Вы не завтракали, господин кюре!
– Нет, Мари.
– Вы голодны, да?
– Нет, Мари, нет! Уверяю тебя, я совершенно не голоден!
– Но не можете же вы так ничего и не съесть до ужина?
– Я не буду ужинать, Мари.
– Как! Вы не обедали и не собираетесь ужинать? Что это значит, господин кюре? Впрочем, отказаться от ужина вы не можете – вы приглашены к Сиаду.
Услышав это имя, старый кюре сдавленно вскрикнул и тут, словно внутри него прорвало запруду, два ручья долго сдерживаемых слез потекли по его бледным и впалым щекам.
Тогда Мари, по сути добрая душа, только немного деспотичная, какой и должна быть всякая служанка кюре, умеющая ценить свое положение, поняла, что ее хозяин испытал страшное потрясение, но чувствует себя обязанным скрывать его в своем сердце, а значит, нуждается в одиночестве и покое – этих двух великих наперсниках человеческих страданий. Она вышла из комнаты, не сказав ни слова, но строя тысячи предположений, ни одно из которых, разумеется, не приблизило ее к истине.
Однако полчаса спустя, обеспокоенная и неспособная в своем нетерпении ждать, пока кюре придет сам или позовет ее, она вошла в комнату с чашкой теплого сладкого молока.
Кюре стоял на коленях перед распятием и молился; он не видел, как она вошла, и продолжал молитву. Мари застыла в дверях с чашкой в руках, однако он в это время уронил голову на молитвенную скамеечку с таким глубоким стоном, что бедная служанка, ощутив, как этот стон пронзил ей душу, поняла, что в эту минуту нельзя тревожить несчастного в его безмерном отчаянии, и удалилась на цыпочках, поставив чашку с молоком на край скамеечки; кюре так и не заметил, как она приходила и как уходила.
А в нескольких шагах отсюда, в доме Сиаду, можно было наблюдать зрелище, весьма отличающееся от только что описанного нами.
Прибыль от широкой торговли растительным маслом вместе с доходом от сотни арпанов земли несомненно обеспечивала прочный достаток в семье, достаток же способствовал радости в доме. А в этот день там царило особое веселье. В доме готовили праздничный стол, чтобы отметить, согласно распоряжению главы семьи, его возвращение. Приехала вдова Мирай, и ее щедро одаривала ласками вся семья Сатюрнена Сиаду, состоящая из трех сыновей и двух дочерей. Все смеялись, обнимались, пели – и все это с искрящимся весельем, присущим южным натурам. Надо сказать, что, находясь среди своих племянников и племянниц, которых она любила как родных детей, вдова Мирай никогда не говорила ни о своем покойном муже, ни о тех, кто стремился его заменить; напротив, она строила планы, как продаст свою лавку подержанных вещей в Тулузе, переедет в Лa-Круа-Дорад и будет жить в семье брата; легко догадаться, что эти проекты восторженно встречались тремя ее племянниками и двумя племянницами, и заметим, к стыду человечества, что надежда на хорошее наследство немало усиливала их любовь к ней. Правда и то, что как только вдова возвращалась в Тулузу, как только она увлекалась соблазном вторичного замужества, а главное – покорялась обходительности Кантагреля, она чувствовала, что душа ее начинает витать в тумане нерешительности, а временами даже настойчиво пытается ее склонить к вступлению во второй брак.
Но в Ла-Круа-Дораде все эти вздорные мысли быстро исчезали: их прогонял добрый ангел семьи. Тетушка просто таяла, окутанная нежностью племянников и племянниц. И время летело весело и незаметно.
Между тем день сменялся вечером, а Сатюрнен Сиаду, объявивший, что приедет во второй половине дня, все не возвращался. Каждый уже начал испытывать то смутное беспокойство, которое всегда появляется, когда те, кого ждут, опаздывают; с приходом Дельги и Кантагра, друзей хозяина, беспокойство сменилось нетерпеливым ожиданием. Вновь пришедшие рассказали о страшной грозе, разразившейся накануне между Монжискаром и Вильфраншем. Вполне естественно было предположить, что разрушенные дороги и разлившиеся ручьи вынудили Сатюрнена Сиаду остаться в Кастельнодари или остановиться в Монжискаре у родственника. Правдоподобность этого объяснения подтверждалась еще и тем, что гроза, свирепствовавшая накануне в двадцати льё отсюда, в этот час, по-види-мому, приближалась к Тулузе. Ветер усиливался, небо затянуло облаками, яростно зашумел дождь. Темнота сгустилась. Больше уж никто не надеялся на приезд Сатюрнена.
– А почему не пришел кюре Шамбар? – спросила вдова Мирай.
– Мари мне сказала, что он утром пошел в Тулузу, – ответила Жозефина Сиаду на вопрос тетушки, – наверное, он еще не вернулся.
– Вернулся, – вмешалась Констанция, другая племянница, – я видела, как он входил в церковь около четырех часов пополудни; мне показалось, что он болен, так как был бледен словно смерть.
– Кто? Кюре? – переспросил, входя, Жан Сиаду. – Он не болен. Я пошел навстречу отцу и видел кюре на кладбище. Я только не понял, что он там делал: он стоял у подножия креста и, кажется, молился.
– А я его видел на краю деревни, – добавил Луи, – он был без шляпы, несмотря на проливной дождь. Не понимая, почему он стоит с обнаженной головой, я хотел было к нему подойти, но, заметив меня, он зашел за живую изгородь, будто желал от меня скрыться. Черт возьми, я не привык бегать за теми, кто меня избегает, и оставил его в покое.
– Как странно! – удивилась вдова Мирай, питающая большую симпатию к доброму аббату Шамбару. – Тома, – обратилась она к старшему из трех братьев, – надо пойти за ним!
– Охотно! – согласился юноша.
Он надел шапку и, не раздумывая, вышел. На полдороге он встретил старую Мари и, узнав ее при свете фонаря, спросил:
– Послушайте, тетушка Мари! О чем думает господин кюре? Мы ждем его с семи часов, а сейчас уже восемь...
– А ваш отец вернулся? – спросила Мари.
– Нет, мы уже не рассчитываем, что он сегодня вернется, но мы рассчитываем увидеть господина кюре.
– Знаете, дорогой господин Тома, вы, как говорится, рассчитывали, не спросив гостя; дело в том, что господин кюре... не знаю, право, что с ним, беднягой, случилось с утра... он послал меня извиниться перед вами, вот я и иду выполнять поручение.
– Как так?! Он не придет? – воскликнул Тома. – Он что, грозы испугался? Какого черта! Я его понесу...
– Послушайте меня, сынок! – сказала Мари со старческой фамильярностью, обычной до сих пор в наших деревнях. – Я хочу вам дать совет: оставьте сегодня господина кюре в покое. Кажется, у него нет желания развлекаться.
– Он болен?
– Да нет; я не знаю, какую новость он услышал в Тулузе; достоверно лишь то, что пришел он из города совершенно потрясенный и со времени своего возвращения только и делает, что стонет, плачет и молится.
– Тем более мы должны попытаться его развлечь; он окажется в доме, где все кутят, веселятся и радуются; к тому же моя тетушка Мирай клянется, что не сядет за стол, пока справа от нее не будет сидеть ее добрый друг Шамбар; я пойду за ним, Мари, и приведу его к нам во что бы то ни стало!
– Ступайте! – покачала головой Мари. – Но я сомневаюсь, что он решится с вами пойти.
Они направились к дому священника и, так как у служанки были ключи, вошли в дом бесшумно. Затем Тома Сиаду, предшествуемый Мари, переступил порог комнаты аббата Шамбара.
Кюре сидел в своем большом кресле: его голова свесилась на грудь, руки вытянулись вдоль колен – воплощенная статуя Уныния.
Увидев свет фонаря, он решил, что Мари вернулась одна, и не шевельнулся.
– Господин кюре, – обратилась к нему Мари, – вот Сиаду.
– Какой Сиаду? – воскликнул кюре, вздрогнув.
– Я, Тома, – ответил юноша.
– Боже мой! Тома, что вы хотите мне сообщить? – спросил кюре, устремив на юношу испуганный взгляд.
– Я пришел вам сказать, что вы опаздываете, господин кюре, вот и все; так как мы не хотим ужинать без вас, я пришел за вами.
– Возвращайтесь к себе, Тома, дитя мое! – вымолвил кюре с глубокой грустью. – Извинитесь за меня перед вашей семьей: я решил сегодня вечером не выходить.
– Но, господин кюре, подумайте, что мы будем делать без вас? – уговаривал его Тома. – Мало того, что не приехал отец, так теперь еще вы отказываетесь идти; два пустых места за семейным столом, самых почетных места; нет, это невозможно, господин кюре, вы что, хотите нас всех лишить и радости и аппетита? Да к тому же вы отлично знаете, что тетушка Мирай не видит и не слышит никого, кроме вас, и вы один сможете ее осторожно подготовить к новости, которую привезет отец относительно ее мясника, а я не сомневаюсь – отец сообщит, что Кантагрель женат. Это так же точно, как то, что вы святой человек, а я просто честный малый.
– Бедный мальчик! Бедный мальчик! – бормотал кюре.
– Бедный мальчик? Что это значит? Что вы хотите этим сказать?
– Я хочу сказать, что лучше мне остаться дома, Тома, я только опечалю всех своим присутствием.
– Ничего подобного! Это не вы нас расстроите, а мы вас |развлечем, мы в силах это сделать, слава Богу!
– Оставьте меня, Тома! Оставьте меня!
– Господин кюре, я обещал вас привести! Умоляю вас, пойдемте со мной ради нас всех, ради моего отца – вы нам замените его; если бы он был здесь, он бы вас уговорил.
Вздох кюре больше походил на стон.
– Ну, пойдемте же, господин кюре! Решайтесь же, наконец! Вы так хорошо умеете утешать людей в их скорби – будьте же примером, принесите себя в жертву!
Говоря это, юноша подхватил аббата под руку и заставил подняться.
– Вы настаиваете? – спросил аббат Шамбар, не умея отказывать ни просьбам, ни приказаниям.
– Настаиваю? Еще бы, да я просто требую во имя вашей дружбы с моим отцом! Ведь не так мало времени вы знакомы с Сатюрненом Сиаду! – засмеялся молодой человек.
– В первый раз я обедал в доме бедняги Сатюрнена двадцать четыре года назад, в день святого Петра.
Последние слова кюре произнес с таким страдальческим выражением, что юноша почувствовал дрожь во всем теле.
– Послушайте, господин аббат, – сказал он, сунув бедному кюре в руку шапку, которую тот безуспешно искал, – по-моему, самое время вас увести, иначе, дьявол меня побери, я сам скоро начну отчаиваться, как вы!
Мари набросила на плечи аббата Шамбара его плащ и, взяв еще не погасший фонарь, пошла впереди, освещая дорогу.
Священник машинально поплелся за ней, опираясь на руку юноши.
Через несколько минут они вошли в дом Сиаду, где приход кюре был встречен дружным «ура».
– Проходите! Проходите, господин кюре! – восклицали и члены семьи, и приглашенные друзья. – Проходите, жаркое подгорает! За стол! За стол!
Добрый священник мучительным усилием выдавил улыбку в ответ на приветствия и занял предложенное место за столом, тогда как место напротив него, отведенное Сатюрнену Сиаду, оставалось свободным.
Но, к величайшему изумлению окружающих, кюре, чье присутствие вносило обычно в подобные собрания и милое веселье и отеческую теплоту, на этот раз оставался холодным, как мрамор. Видно было, что он старается принять участие в общем смехе и шутках, но слова замирали у него на губах. Каждый раз, когда снаружи слышался шум и кто-нибудь из присутствующих бежал к окну посмотреть, не Сатюрнен Сиаду ли это вернулся, кюре, движимый, вероятно, каким-то непреодолимым чувством, опускал голову и тяжело вздыхал.
Вскоре беззаботная и веселая беседа полностью переключилась на отсутствующего хозяина дома. Все гадали, где он сейчас и что делает. О чем он думает, и так было ясно: досадует, что не может присоединиться к ожидающим его детям и друзьям.
Пока велся этот оживленный спор, проникнутый дружеским расположением и семейным участием, аббат оставался отстраненным, погруженным в свои мысли и, казалось, подавленным каким-то воспоминанием.
К этому часу, наконец, разразилась надвигавшаяся гроза. Было слышно, как дождь уныло хлещет по оконным стеклам; ветер, врывавшийся в коридоры и трубы, завывал и жаловался, словно плачущая душа, нуждающаяся в молитве. Время от времени вспыхивали молнии, сопровождаемые раскатами грома; в их голубоватом отблеске свет от ламп казался бледным.
Вопреки предсказаниям Тома Сиаду, собравшимся не только не удалось развеселить аббата Шамбара, но, напротив, грусть и уныние достойного священника передались всем сидящим за столом.
Беседа мало-помалу замирала. Если за столом и переговаривались еще, то вполголоса; никто ничего не ел и почти ничего не пил; пьянящие вина Юга, вместо того чтобы веселить сотрапезников, словно превращаясь в наркотический напиток, повергали всех в глубокую меланхолию.
Над домом нависло предчувствие неведомого несчастья, грозившего обрушиться на семью, как стервятник бросается на добычу.
Неожиданно раздался стук во входную дверь; то был один-единственный удар – низкий и глухой; именно так, один раз, в дверь стучат тогда, когда знают – одного удара достаточно, чтобы содрогнулся весь дом.
Присутствующие переглянулись и затем, словно сговорившись, перевели взгляд на кюре.
Он был бледен как призрак, холодный пот струился у него по лбу, зубы лязгали.
Дверь в столовую открылась; все вскочили, заранее страшась предстоящего визита, хотя и не знали еще, кого им придется увидеть.
Первым вошел капитул, за ним асессоры в мантиях, потом чиновники ратуши, затем лучники, низшие судейские, и наконец показались носилки: их несли четверо.
На носилках, прикрытое окровавленной простыней, лежало тело, как можно было догадаться по видневшимся очертаниям.
Тома понял, что он должен делать. Не говоря ни слова, не задав никому ни одного вопроса, он приблизился к носилкам (при этом волосы его стали дыбом) и медленно приподнял простыню, прикрывавшую тело.
Из всех уст одновременно вырвался громкий, отчаянный крик: это был труп Сатюрнена Сиаду.
Тело, пронзенное одиннадцатью ударами ножа и плавающее в крови, было найдено на этой стороне Вильфранша, на берегу реки Эре; убийца, вероятно, не успел его бросить в воду.
К изумлению присутствующих, кюре Шамбар, вместо того чтобы остаться утешать семью, как требовал его долг священника и друга, поднялся со стула и, проскользнув в приоткрытую дверь, исчез, не сказав никому ни единого слова.
II
Прошло двенадцать часов после описанных нами событий; душераздирающие крики и громкие рыдания первых минут уступили место глубокой безысходной скорби, время от времени прорывающейся наружу тяжелым вздохом и беззвучным плачем. Тело Сатюрнена Сиаду, уложенное на кровати, было выставлено в комнате нижнего этажа, куда поочередно приходили все жители городка; на фоне тусклого света мглистого дня колыхалось белесоватое пламя двух желтых восковых свечей – одна у головы трупа и одна в ногах; женщины удалились в свою комнату; около умершего остались Жан и Луи – его младшие сыновья; неподвижные, онемевшие, они сидели друг напротив друга по обе стороны камина, где дотлевал зажженный с вечера огонь.
Время от времени то один, то другой вставал, целовал седые волосы отца и в слезах возвращался на свое место.
Оба были мрачны, и временами выражение их лиц становилось угрожающим, зловещим, выдавая мысли, терзающие их.
Они провели так пять или шесть часов, обменявшись всего лишь двумя фразами:
– Ты знаешь, где наш брат Тома? – спросил Жан.
– Нет, – ответил Луи.
И братья вновь погрузились в мрачное молчание, такое нестерпимое для этих живых, необузданных натур.
Внезапно дверь отворилась. На пороге появился Тома; Жан и Луи одновременно подняли головы с тем, чтобы задать один и тот же вопрос: «Где ты был?», но выражение его лица было таким странным, что они не осмелились ни о чем спрашивать старшего брата и молча ждали. Тома повесил плащ у двери, медленно подошел к телу, приоткрыл простыню, поцеловал отца в лоб, потом вернулся к братьям и сел между ними, снова надев шапку на голову и скрестив руки.
– О чем ты думаешь, Жан? – спросил он.
– Я думаю, как отомстить за смерть отца, – ответил юноша.
– А ты, Луи?
– О том же, – сказал второй.
– Знать бы только, кто убийца, – добавил Жан.
– Ведь отец никогда никому не сделал ничего плохого, – заметил Луи.
– Тем не менее это месть, – продолжал Жан.
– А почему ты считаешь, что это месть? – спросил Тома.
– Ах, да, – промолвил Луи, – ты уже ушел, когда стали осматривать его одежду: в карманах у него нашли его золотые часы, серебряный кубок, дюжину шестиливровых экю королевской чеканки, квадрупль чистого золота и пять или шесть мелких монет из Барселоны.
– Теперь ты понимаешь, брат, что это месть, – произнес Жан.
– Презренный убийца! – воскликнул Луи.
– О да, именно презренный, – прошептал Жан.
– Но я поклялся! – объявил Луи.
– И я тоже, – сказал Жан.
– В чем ты поклялся?
– В том, что, даже если на это уйдет вся моя жизнь, я найду убийцу моего отца и он умрет от руки палача.
– Дай руку, брат! – воскликнул Луи. – Я дал точно такую же клятву!
– Так вы хотите знать имя убийцы отца? – спросил Тома, положив руки на плечи братьев.
– О, еще бы! – закричали, вскочив, оба молодых человека.
– Это зависит только от вас, – промолвил Тома.
– Ты его знаешь? – воскликнули братья.
– Нет, но я знаю, кому оно известно.
– Кому? – в один голос спросили Жан и Луи.
– Кюре Шамбару, – ответил Тома.
– Кюре Шамбару?.. Объясни!
– Слушайте меня внимательно, – сказал Тома, – и припоминайте.
– Говори!
– Вчера утром господин кюре, спокойный, веселый, довольный, отправился в Тулузу.
– Да, – сказал Жан. – Я его встретил, он шел, читая молитвенник; увидев меня, он прервал чтение и спросил, по-прежнему ли мне не дает спать перестук мельницы Сен-Женис.
– Понятно, – заметил Луи, – это намек на малышку Маргариту.
– Конечно.
– Он должен был провести в Тулузе весь день, – продолжал Тома, – поскольку служанка не ждала его раньше шести.
– И что?
– В полдень он вернулся бледный, испуганный, заперся у себя, стонал, плакал и молился; в пять часов его видели коленопреклоненным на кладбище; в шесть его встретили без шапки в дождь и ветер; в семь часов, несмотря на уговор, он не пришел к нам; в восемь я вынужден был пойти за ним и привести его чуть ли не силой; в течение всего вечера он был опечален, расстроен, озабочен, а когда в одиннадцать часов принесли тело отца, он, зная, что вся семья нуждается в его утешениях, пренебрег долгом не только друга, но и священника и удалился тайком, не сказав никому ни слова, и с этого времени...
– Это верно, – отметил Жан, – он больше не приходил.
– Он в сговоре с убийцей? – вскричал Луи.
– Нет, но он знает, кто убийца.
– Ты думаешь?
– Я уверен.
– Хорошо, что надо делать?
– Есть человек, который знает имя убийцы отца, и ты меня спрашиваешь, что надо делать, Жан? – воскликнул Тома.
– Надо от него потребовать имя убийцы! – вскричал Луи.
– В добрый час! – сказал Тома, протягивая ему руку. – Ты все понял.
– В таком случае поспешим к кюре! – вскочил Жан.
– Тихо! – скомандовал Тома. – Мы ничего не добьемся, пока не будем знать, как взяться за дело.
– Хорошо, говори, что нужно делать: ты старший!
– Прежде всего поклянемся у тела нашего отца любым способом отомстить его убийце!
Три брата, подчиняясь первому побуждению, приблизились к трупу; соединив руки, они прислонили их ко лбу несчастного старика и произнесли грозную клятву мести, считая ее своим святым долгом.
– Теперь будем ждать ночи, – сказал Тома.
Юноши, словно желая укрепиться в принятом решении, остались все трое в нижней комнате, где был выставлен труп их отца, и распорядились туда же подать им обед; позже, когда наступил вечер, они поднялись в комнату сестер и тетушки, чтобы обнять их; женщины, к этому времени немного успокоившиеся, при виде входивших вновь разразились слезами.
Хотя братья смотрели сумрачно, а лбы их были нахмурены, они не проронили ни единой слезинки, не издали ни единого вздоха.
– Несчастный отец! Бедный отец! – рыдали девушки. – Мы не смогли даже проститься с ним!
– И не знаем, кто его убил! – воскликнула вдова Мирай, угрожающе взмахнув рукой.
– Что касается этого, тетушка, не беспокойтесь, – заметил Тома, – мы на верном пути и все узнаем.
– Я готова отдать половину состояния, чтобы выяснить, кто убил моего бедного брата, – сказала вдова.
– А мы отдали бы половину жизни! – одновременно воскликнули обе сестры.
– Ну что же, оставайтесь здесь! – распорядился Тома. – Если вы услышите какой-нибудь шум – не пугайтесь! Это будем шуметь мы. Если до вас донесутся крики, скажите себе: «Это дело трех братьев!» Молитесь за нашего отца, но не выходите никуда, и тогда завтра, клянусь вам, завтра мы все узнаем!
– Боже мой! Боже мой! – забеспокоились девушки. – Боже, что вы задумали?
– Идите! – сказала вдова Мирай. – Это дело детей – мстить за отца!
Потом, прижимая к себе девушек, она добавила, обратившись к племянникам:
– Если вы сомневаетесь в нас – заприте нашу дверь!
Юноши еще раз обняли сестер и тетушку, вышли из комнаты и заперли дверь на ключ.
– Теперь идите за господином кюре! – приказал Тома. – Скажите ему, что дочери и сестра его старого друга удивлены его отсутствием и нуждаются в его утешениях. Но только, вместо того чтобы проводить его к женщинам, приведите его вниз: я буду вас ждать там.
Тома вернулся в комнату, где находилось тело отца. Луи и Жан направились к дому священника.
Кюре был один: старая Мари ушла к кому-то из соседей. Увидев двух братьев, он вздрогнул.
– Господин кюре, – обратился к нему один из братьев, – как вы знаете, похороны нашего отца будут только завтра; мы все трое проведем ночь у его тела, но из-за этого женщины остаются одни, без поддержки. Они рассчитывают на вас, господин кюре!
– Я иду к ним, дети мои, я иду к ним! – проговорил кюре, дрожа как лист, но понимая, что должен выполнить свой долг, ведь он и так опоздал с утешением несчастной семьи.
Он поторопился облачиться в стихарь, чтобы торжественной церковной одеждой придать больше значимости своим словам, взял переносное распятие и пошел за своими провожатыми. Улицы городка были уже пустынными, и им никто не встретился. Вместо того чтобы отвести кюре к женщинам, его, как было условлено, провели в нижнюю комнату.
Увидев труп, освещенный двумя свечами, и Тома, стоящего у камина, в котором на сильном огне в котле кипело растительное масло, кюре отступил, но Жан и Луи подтолкнули его вперед и закрыли дверь.
Кюре переводил взгляд то на одного, то на другого, видел бледные, полные решимости лица троих братьев и понял: должно произойти что-то страшное. Он попытался заговорить, но слова замерли у него на устах.
– Господин кюре, – произнес Тома торжественно и спокойно, – вы были другом нашего отца, именно вы посоветовали ему поехать в Нарбон; отец последовал вашему совету и был убит.
– Великий Боже! Дети мои! – воскликнул священник. – Не можете же вы считать меня ответственным!..
– Нет, господин кюре, нет! Мы представляем здесь Божье правосудие и, не беспокойтесь, будем так же справедливы, как оно.
– Чего же вы хотите от меня в таком случае?
– Послушайте, вы ведь знаете, с какой нежностью наш отец относился к своим детям и, наверное, не сомневаетесь, что каждый из нас отдал бы жизнь за него?
– Да, вы хорошие сыновья и благочестивые юноши, я это знаю.
– Так вот, господин кюре, мы, будучи хорошими сыновьями и благочестивыми юношами, все трое поклялись найти виновника преступления и, поскольку вы его знаете, привели вас сюда, чтобы вы нам его назвали.
– Чтобы я назвал преступника? Но я его не знаю...
– Без лжи!
– Я вас заверяю...
– Без клятвопреступлений!
– О Боже мой! Боже мой! – воскликнул священник. Чего вы от меня хотите?
– Правды, и знайте – мы ее добьемся!
– Но что заставляет вас думать...
– Господин кюре, вы были вчера в Тулузе? – спросил Тома.
– Да.
– Вы явились к аббату Мариотту, и он попросил вас отслужить мессу вместо него?
– И что же?
– Вы служили мессу в архиепископском соборе?
– Да. У меня есть на это право.
– Мы не оспариваем ваши права; однако, когда вы отслужили мессу и пошли разоблачаться в ризницу, к вам подошел сторож и предупредил, что в исповедальне вас ждет человек.
– Великий Боже! – воскликнул кюре.
– Назовите нам имя этого человека! – потребовал Тома.
– Зачем вам его имя?
– Зачем? Этот человек – убийца нашего отца!
– Дети мои! Дети мои! – восклицал священник со все возрастающим ужасом. – Понимаете ли вы, чего вы от меня требуете?
– Да! – в один голос ответили три брата.
– Но это – тайна исповеди!
– Да!
– Разглашать тайну исповеди нам запрещено!
– Тем не менее вы назовете нам имя этого человека, господин кюре, тем не менее вы расскажете нам подробно об убийстве, потому что, кто бы он ни был, он должен умереть от рук палача!
– Ни за что! – ответил кюре. – Ни за что!
– Господин кюре, – сказал Тома, – мы узнаем правду, даже если нам придется прибегнуть к насилию.
– О Боже, Боже! – взмолился кюре, целуя распятие, которое он держал в руках. – Дай мне мужество не уступить!
– Господин кюре, – продолжал Тома, указывая рукой на огонь, – вы видите этот чан с кипящим маслом? Мы можем погрузить в него ваши ноги!
– На помощь! – закричал священник. – На помощь!
– Кричите сколько хотите! – заметил Тома. – Это дальняя комната, между каждым окном и ставнем лежит по матрасу: вас никто не услышит.
– Боже мой! Ты единственный, на кого я могу уповать! – воскликнул кюре. – Помоги мне, Боже!
– Господь Бог не может осуждать детей за то, что они мстят за своего отца! – промолвил Тома. – Говорите!
– Делайте со мной что хотите, – произнес священник, – я ничего не скажу!
Тома сделал знак Жану и Луи; те сняли котел с огня и поставили его между камином и трупом. В ту же минуту Тома, сознавая, что и ему и братьям необходимо укрепить свою решимость, прежде чем начать действовать, схватил простыню, прикрывающую отца, и отбросил ее в сторону. Непокрытое обнаженное тело взывало к отмщению: возмездия требовали фиолетовые губы и одиннадцать ран.
– Подумайте, – обратился Тома к аббату, – смерть наступает медленно; смотрите, понадобилось одиннадцать ножевых ран, чтобы душа покинула это бедное тело, а ведь убийца спешил; нам же некуда торопиться!
– Боже мой! Боже мой! – лепетал священник, стоя на коленях. – Дай мне силы перенести эту муку!
Однако мольба была тщетной: юноши знали слабый и робкий характер аббата и заранее были уверены, что у него не хватит силы устоять перед угрозой пытки (возможно, они надеялись только на это).
– Вы не хотите нам назвать имя убийцы? – спросил Тома.
Священник ничего не отвечал, он только сильнее прижимал распятие к губам и продолжал молиться.
– Ну, что же, братья! Во имя нашего отца делайте то, о чем мы договорились! – приказал Тома.
Двое молодых людей схватили священника и подняли его на руках. Тот испустил страшный вопль.
– Смилуйтесь! – вскричал он. – Я все скажу!
– Имя! – требовал Тома. – Прежде всего имя!
– Кантагрель, – пролепетал кюре.
– Хорошо, – сказал Тома, – я в этом почти не сомневался, но опасался обвинить невиновного. Поставьте господина кюре на пол!
Братья поставили священника на ноги, но он был не в состоянии стоять и оседал на пол, словно его ноги были сломаны.
– Теперь расскажите подробности, – настаивал Тома, – убийце нельзя дать возможность отрицать свою вину.
– Хорошо, – согласился священник (после того как он назвал имя, ему не было смысла скрывать остальное), – убийца узнал от вашей тетушки Мирай о поездке Сатюрнена Сиаду в Нарбон; он догадывался, в чем цель этого путешествия, и поджидал вашего отца около брода через Эре.
– А дальше? – продолжал допрашивать Тома.
– Именно там, когда Сиаду поднялся на берег, он кинулся на него и сбил с лошади первым же ударом ножа, однако в результате этого удара Сатюрнен Сиаду был только легко ранен.
– Бедный отец! – прошептали одновременно Луи и Жан.
– Продолжайте! – потребовал Тома.
– Он поднялся, и тут Кантагрель нанес ему второй удар.
– Презренный! – закричали младшие братья.
– Продолжайте! – повторил Тома.
– Поскольку Сатюрнен сам схватил его за воротник, они оба упали на землю, и во время борьбы мясник нанес ему еще девять ран.
– Так вот как оно было! – одновременно вскричали братья. – Будь спокоен, отец, ты будешь отомщен!
– Продолжайте! – настаивал Тома.
– Убедившись, что Сатюрнен Сиаду умер, он отволок тело к реке, чтобы сбросить его в воду. В эту минуту показались погонщики мулов; убийца еле успел укрыться за лодкой, вытащенной на берег, и там же спрятать труп. Погонщики его не заметили и перешли реку вброд, но, когда они прошли, Кантагрель, потеряв голову, в смятении оставил тело там, где оно было, вскочил на лошадь, тоже переправился вброд и пустил коня вскачь; потом, чувствуя, что лошадь вот-вот упадет, он оттащил ее в маленький лесок, где и оставил, а сам пешком вернулся в Тулузу. Однако, утолив жажду мести, преступник начал мучиться угрызениями совести; он поспешил в церковь, попросил исповеди, и судьбе было угодно, чтобы я оказался там...
– Уж не отпустили ли вы ему грехи? – угрожающе закричали двое младших братьев.
– Нет, дети мои, – сказал священник еле слышно, – но Господь Бог милосерден. Да простит он ему совершенное преступление, как и вам – то преступление, к которому вы меня принудили.
После этих слов аббат Шамбар лишился чувств, а когда он пришел в себя, то увидел, что находится в своем доме, рядом со старой служанкой, пытающейся вернуть его к жизни.
