Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 54 страниц)

Даже те, кто более других верил в божественное милосердие, не надеялись на то, что в такой шторм лодка продержится на воде больше пяти минут.

Более того, моряки, находившиеся на вантах, уже дважды кричали, что шлюпка дала течь, но майор Мак-Грегор взмахнул рукой и громко воскликнул:

– Тот, кто заставил апостола шествовать по водам, поддержит на волнах наших жен и детей! Отдать швартовы!

В этой лодке находилась жена и сын майора Мак-Грегора.

Однако мало было отдать приказ, его еще нужно было выполнить.

Не желая пренебрегать никакими мерами предосторожности, капитан Кобб распорядился поставить на обоих концах шлюпки по матросу, вооруженному топором, чтобы немедленно обрубить тали, если возникнет хоть малейшее затруднение, когда их будут отцеплять.

Только моряк может понять, насколько трудно в шторм спускать на воду переполненную шлюпку.

И в самом деле, после того как матросы, которым была поручена эта трудная работа, дважды пытались осторожно опустить лодку на волну, прозвучала команда освободить сцепные устройства; с кормовыми талями никаких помех не возникло, а вот на носу, напротив, тросы запутались, и матрос, поставленный там, не смог выполнить команду.

Воспользоваться топором тоже не удалось: канат не был натянут и топор не брал его; между тем шлюпка, удерживаемая только за один из своих концов, повторяла все движения судна, и в какой-то миг волна подняла ее так, что не приходилось сомневаться: лодка, подвешенная за носовую часть и вставшая почти отвесно, выбросит в море всех, кто в ней находился.

Но каким-то чудом в эту минуту под кормой шлюпки прошла волна, приподняв ее, как если бы десница Божья уравновесила этим движение корабля.

Тем временем матросам удалось освободить носовые тали, и лодка оказалась спущенной на воду.

Она тотчас же устремилась в открытое море, и оставшиеся на судне, забыв об опасности, грозящей им самим, бросились к бортовой сетке, чтобы увидеть, какая участь ожидает тех, кто их покинул.

Они могли видеть, как шлюпка боролась с волнами, то взлетая черной точкой на их вершину, то проваливаясь в бездну, исчезала и появлялась снова.

Зрелище это было тем более страшным, что «Кента» и «Камбрию» разделяло расстояние около одной мили; «Камбрия» легла в дрейф на таком удалении, чтобы не быть доступной горящим обломкам в случае взрыва, а в особенности, чтобы обезопасить себя от огня пушек, ибо, заряженные ядрами, они могли стрелять по мере того как их достигало пламя.

Так что удачный или неудачный исход этой первой попытки добраться до «Камбрии» был проверкой шансов на спасение или гибель всех, кто оставался на борту «Кента».

Поэтому нетрудно представить себе, с каким волнением не только отцы, братья и мужья, но даже те, кто проявлял к ней интерес, основанный исключительно на эгоизме, следили за этой бесценной лодкой.

Чтобы шлюпка держалась в равновесии, а матросы могли грести без лишних трудностей, женщинам и детям пришлось сбиться в кучу под банками.

Однако из-за этой меры предосторожности, совершенно необходимой, их заливало пеной, с каждой волной заполнявшей лодку и обращавшейся в воду по мере того, как они продвигались вперед, так что, когда шлюпка приблизилась к «Камбрии», женщины оказались по пояс в воде и были вынуждены держать своих детей на поднятых руках.

Наконец, через двадцать пять минут, в течение которых несчастные находились между жизнью и смертью, шлюпка подошла к бригу.

С горящего судна можно было увидеть и бриг, и шлюпку, однако подробности на таком расстоянии терялись.

Первым на борт брига попал сын майора Мак-Грегора, младенец трех недель от роду: лейтенант Томсон, командовавший шлюпкой, взял его из рук матери, поднял высоко над головой и передал в руки матросов «Камбрии».

Так была вознаграждена святая вера майора в Бога.

Вслед за тем на «Камбрию» точно так же были переправлены все остальные дети и все матери без исключения.

Потом настала очередь женщин без детей, и они тоже благополучно перебрались из шлюпки на борт брига.

Затем шлюпка устремилась назад к «Кенту»: матросы изо всех сил налегали на весла, чтобы прийти на помощь своим товарищам.

Когда все эти люди на борту «Кента»: моряки, солдаты, пассажиры – увидели пустую шлюпку и поняли, что их жены и дети добрались до «Камбрии» без происшествий, радость от сознания того, что близкие находятся в безопасности, заставила их на какое-то время забыть о своем собственном положении, и, находясь под угрозой двух стихий, вознести благодарность Господу.

Между тем возвратившаяся шлюпка безуспешно пыталась подойти к «Кенту» вплотную.

Это оказалось невозможным из-за ярости, с какой волны бились о борт судна; пришлось подвести лодку под корму и спускать вниз женщин и детей с помощью канатов, к которым их привязывали попарно.

Однако килевая качка была настолько страшной, что нередко в тот самый миг, когда женщины и дети уже почти достигали лодки, ее бросало в сторону и несчастные несколько раз погружались в воду.

Тем не менее ни одна из женщин не погибла; другое дело дети, эти хрупкие создания, чье дыхание прервать было легче, и после этих страшных погружений не раз в шлюпку опускали живую мать и мертвого ребенка.

И тогда стали разыгрываться страшные сцены.

Несколько солдат, чтобы помочь женам или поскорее спасти детей, спрыгнули в море, привязав малышей к себе, и утонули вместе с ними, накрытые гигантскими волнами.

Одна молодая женщина отказывалась покинуть отца, старого солдата, стоявшего на посту; пришлось оторвать ее от отцовских колен, за которые она цеплялась, привязать к концу каната и спустить вниз невзирая на ее крики. Пять раз волны подавляли эти крики, а на шестой раз ее бездыханной опустили в лодку, сочли мертвой и собирались бросить в море, но тут она подала признаки жизни, и это ее спасло.

Одному из пассажиров пришлось выбирать между женой и детьми, и он без колебаний предпочел спасти жену; женщина была спасена, а четыре ребенка погибли.

Один солдат, высокий, сильный, отличный пловец, не имея ни жены, ни детей, привязал к себе трех детей своих товарищей и с этим бесценным грузом бросился в море.

Но его попытки доплыть до лодки оказались тщетными; тогда его товарищи, видевшие его бесплодные усилия, бросили ему веревку; он схватил ее, и его подняли на борт корабля.

Какой-то матрос провалился в люк и мгновенно был уничтожен пламенем, как если бы он упал в кратер вулкана.

Другому матросу перебило позвоночник; он упал, согнувшись вдвое, и уже не поднимался.

Еще одному матросу в ту минуту, когда шлюпка подплывала к «Камбрии», раздробило голову, оказавшуюся между шлюпкой и бортом брига.

Тем не менее посадка женщин и детей производилась со всеми предосторожностями и отняла много драгоценного времени.

И тогда капитан Кобб разрешил нескольким солдатам присоединиться к своим женам. Однако добираться до шлюпки им нужно было самим – кто как может.

Это было их личное дело.

Для некоторых это разрешение оказалось роковым.

Из дюжины солдат, немедленно бросившихся в море, пять или шесть утонули.

Один из этих людей... Бывают странные судьбы; расскажем с некоторыми подробностями о его судьбе.

У него была жена, которую он нежно любил; ей, как и многим другим женам, не удалось добиться разрешения сопровождать полк, что вынуждало ее оставаться в Англии. Но она решила обойти этот запрет.

Молодая женщина последовала за полком в Грейвзенд.

Там с помощью мужа и его товарищей она сумела обмануть бдительность часовых и проскользнуть на судно. Несколько дней она пряталась там, и никто не заметил ее присутствия на борту.

Она была обнаружена в Диле и немедленно высажена на берег, но с упорством, на которое способны только женщины, она вновь пробралась в твиндек и затерялась среди других солдатских жен вплоть до дня катастрофы.

В переполохе никто не обратил на нее внимания, и, когда подошла ее очередь, женщину привязали к веревке и спустили в шлюпку.

Стоило солдату увидеть, что его жена в безопасности, как он, воспользовавшись разрешением, данным капитаном, бросился в воду; он был отличным пловцом и вскоре оказался рядом со шлюпкой.

Еще немного и супруги соединились бы.

Жена уже протягивала к мужу руки, но в ту секунду, когда солдат был готов схватиться за планшир, шлюпку внезапно качнуло и он ударился головой о крамбол.

Оглушенный этим ударом, он мгновенно ушел под воду и больше не появлялся.

Мы уже сказали, что, когда на судне раздался крик «Пожар!», самые решительные из матросов и солдат заняли место над пороховым погребом, чтобы взлететь на воздух первыми и таким образом несомненно быть разнесенными на куски.

Один из этих матросов, напрасно прождав около пяти часов взрыва, потерял терпение.

– Ну что же! – воскликнул он. – Раз огонь меня не берет, посмотрим, что скажет вода!

С этими словами матрос бросился в море, доплыл до лодки и спасся.

И в самом деле, корабль горел уже семь часов, но каким-то чудом пламя еще не добралось до порохового погреба.

III

МАЙОР МАК-ГРЕГОР

Пока лодка, с которой оказались связаны все эти сцены и все эти трагические события, изложенные нами, совершала свой второй рейс к бригу; пока одна из спасенных солдатских жен рожала на его борту девочку, получившую имя Камбрия (по всей вероятности, она жива и доныне), день приближался к концу. Полковник Фирон, капитан Кобб и майор Мак-Грегор, помогая всеми возможными средствами своим подчиненным, проявляли тем большее рвение в исполнении своего долга, что они возложили на себя обязательство спасти их, ни минуты не думая о собственном спасении.

Чтобы наладить более простой спуск с корабля в шлюпку, капитан Кобб отдал приказ привязать к концу бизань-гика – своего рода наклонной мачты, футов на пятнадцать выступающей за пределы кормы, – канат, по которому люди могли бы соскальзывать в шлюпку.

Однако их подстерегали при этом две опасности.

Во-первых, невозможно было без головокружения добраться до конца гика, который килевая качка порой поднимала над водой на высоту до тридцати футов.

Во-вторых, даже повиснув на канате, можно было промахнуться и, не попав в лодку, упасть в воду или разбиться о планшир.

Поэтому многие из тех, кто, не будучи моряком, не имел опыта в лазанье по снастям и передвижении по реям, предпочитали прыгать в воду через кормовые иллюминаторы, пытаясь добираться до шлюпки вплавь.

Но все же, поскольку на борту «Кента», несмотря на все эти средства спасения, еще находилось более половины людей и было неизвестно, как много их останется к тому времени, когда пламя вынудит всех покинуть корабль, матросы и солдаты начали сооружать плоты из досок от клеток для кур и из всего, что попадало под руку.

В то же время каждому было приказано обмотаться веревкой, чтобы привязаться к плоту в том случае, если придется им воспользоваться.

Среди этих опасностей и страданий, которые сопровождали их, когда к беспрестанному страху быть выброшенными в воздух и в небытие присоединились первые приступы нестерпимой жажды, один солдат случайно обнаружил ящик с апельсинами и сообщил о своей находке товарищам.

И тогда по общему согласию все они, с почтением и любовью, каких не приходилось ожидать в подобных обстоятельствах, принесли эти апельсины, все до единого, своим командирам и отказались даже прикоснуться к фруктам, пока каждый офицер не взял себе по штуке.

Поскольку каждый рейс шлюпки к бригу и обратно занимал примерно три четверти часа, офицеры в это время сделали чрезвычайно ценные наблюдения.

И для того, чтобы предоставить читателю возможность в свою очередь ознакомиться с этими наблюдениями, мы позаимствуем конец этой главы нашего повествования из великолепного, глубокого и подробного рассказа майора Мак-Грегора.

«К сожалению, время не позволяет мне говорить здесь ни о разного рода размышлениях, занимавших мою голову в этот страшный день, ни о том, что, по моим наблюдениям, творилось в душах моих товарищей по несчастью; однако я полагаю своим долгом упомянуть здесь об одном происшествии нравственного свойства, о котором я сохранил совершенно отчетливые воспоминания.

На борту было огромное число людей, и мне казалось, что при таком многообразии человеческих типов я смогу обнаружить совершенно различные оттенки характеров и душевной силы, чтобы выстроить, если можно так выразиться, нисходящую шкалу людских качеств – от героизма до крайнего малодушия и растерянности.

Однако очень скоро я избавился от этого заблуждения: по своему душевному состоянию мои товарищи немедленно разделились на два совершенно различных разряда, на два лагеря с резко обозначенной границей, которую, как я имел случай увидеть, все же возможно было преодолеть.

По одну сторону оказались сильные духом, те, чье сердце лишь воспламенилось в этих обстоятельствах; по другую – несравнимо меньшая группа тех, кому опасность парализовала способность действовать и мыслить и кого она погрузила в состояние исступления или уныния.

С живым интересом я следил за тем, как сменяли друг друга сила и слабость в душах тех, за кем мне пришлось наблюдать в течение десяти или одиннадцати часов.

Те, к примеру, кого их суетливость и малодушие сделали утром предметом всеобщей жалости и даже презрения, по прошествии первых часов огромным усилием воли поднялись до высочайшего героизма, между тем как другие, те, кто, подавив в себе первое волнение, вызывали восхищение своим спокойствием и отвагой, внезапно и без всякой причины снова впадали в отчаяние и с приближением опасности, казалось, слабели одновременно и телом и духом.

Возможно, мне удалось бы дать объяснение таким странностям, но намеченная мной цель состоит не в этом, поэтому ограничусь тем, что расскажу об увиденном мною, добавив к этому одну подробность, которая произвела на меня сильнейшее впечатление.

Я стоял на палубе, погрузившись в те наблюдения, о каких только что игла речь, и вдруг услышал, как за моей спиной один из солдат произнес:

– Смотри-ка! Солнце заходит.

Эти слова, такие обычные в любых других обстоятельствах, заставили меня вздрогнуть, поскольку я внезапно осознал, что этот закат – последний в моей жизни.

Я посмотрел на запад; никогда не забуду впечатления, которое произвело на меня заходящее светило.

Проникнутый убеждением, что океан, куда, казалось, погружалось солнце, станет этой ночью моей могилой, я мало-помалу дошел в своих размышлениях до того, что представил себе во всей их ужасающей действительности последние страдания в жизни и все, что приносит с собой смерть.

Мысль, что я в последний раз вижу это огромное солнце, источник жизни и света, постепенно завладела моей душой, и меня объял ужас, дотоле мне совершенно неведомый.

То, что я ощущал, вовсе не было сожалением о жизни, которую, когда смотришь на нее с порога смерти, непременно находишь напрасно прожитой или чем-то не тем заполненной.

Нет, это было словно смутное предвидение, это была словно бесконечная картина самой вечности, за исключением всякой мысли о муках или блаженстве.

Нет, вечность, представшая моему взору в эту минуту, была пустотой, небосводом без горизонта, без солнца, без ночи, миром, где нет ни горя, ни радости, ни покоя, что-то тусклое, сине-зеленое, похожее на свет, который видит тонущий человек сквозь волну, заслоняющую ему небо.

Это видение было во сто крат хуже, чем представление об адском пламени, поскольку та вечность, которую я видел, не была ни жизнью, ни смертью; она напоминала тупую дремоту, какое-то промежуточное состояние между той и другой, и, по правде говоря, неизвестно, до какого мрачного отчаяния довело бы меня это своего рода безумие, если бы я внезапно не сделал усилие, чтобы вырваться из начавшего охватывать меня оцепенения, и не ухватился бы, как это бывает в предсмертных судорогах, за одно из тех сладостных обещаний Евангелия, которые одни только и могут передать блаженство бессмертного существования.

Вид солнца, готового исчезнуть за горизонтом, обратил мою душу к творцу всего сущего, и при мысли о его благословенных обещаниях мне вспомнился “тот счастливый город, который не имеет нужды ни в свете, ни в солнце, ни в луне, ибо его освещает сама слава Господня”.

Я дождался минуты, когда солнце окончательно ушло за горизонт, и совершенно спокойно, как если бы мне не предстояло переступить через страшный порог, отделяющий жизнь от вечности, спустился в кают-компанию взять что-нибудь, чем можно было бы защититься от холода, усилившегося после захода солнца.

Кают-компания, где еще утром велись дружеские беседы и царило приятное веселье, являла собой самое печальное и унылое зрелище на свете.

В этот час она была почти пуста, лишь несколько несчастных, пришедших сюда в минуту опасности, чтобы искать забвения в водке или вине, валялись на полу, мертвецки пьяные, да кое-какие мерзавцы слонялись в поисках поживы около секретеров и шкафов, чтобы присвоить себе золото и драгоценности, пользование которыми им едва ли было обеспечено.

Диваны, комоды и другая изящная мебель, делающая английские перевозные корабли образцом комфорта и уюта, были разнесены в щепки и опрокинуты на пол.

Среди обломков мебели и разбросанных диванных подушек бегали гуси и куры, вырвавшиеся из клеток, а свинья, выскочив из своего загона, находившегося на полубаке, завладела великолепным турецким ковром, украшавшим кают-компанию.

От этого зрелища, казавшегося еще более плачевным из-за дыма, который уже начал пробиваться сквозь доски пола, у меня сжалось сердце; я торопливо схватил одеяло и поднялся на палубу, где в числе немногих офицеров, еще оставшихся на борту судна, увидел капитана Кобба, полковника Фирона и лейтенантов Ракстона, Рута и Эванса; с поразительным рвением они руководили отправкой наших несчастных товарищей, число которых на корабле быстро сокращалось.

Впрочем, люди, наделенные истинным мужеством, не выказывали, как правило, ни стремления поскорее покинуть судно, ни желания отставать от других.

Старые солдаты слишком уважали своих офицеров и слишком заботились о собственной репутации, чтобы, проявляя спешку, первыми садиться в шлюпку; с другой стороны, они были слишком разумны и слишком решительны, чтобы медлить хоть мгновение, когда им подавали команду к отправке.

И все же, когда эта страшная сцена подходила к концу, на борту оставалось еще несколько несчастных, далеко не спешивших с отправкой и проявлявших, напротив, явное нежелание воспользоваться рискованным спасательным средством, которое им было предложено.

Капитану Коббу пришлось сначала с просительной интонацией, а затем с угрозой в голосе повторить приказ не терять ни секунды, и один из офицеров 31-го полка, посвятивший себя спасению всех и высказавший намерение остаться на корабле до конца и покинуть его одним из последних, при виде подобной нерешительности был вынужден заявить, что по истечении отсрочки, которая им дается, он покинет судно, оставив на произвол судьбы малодушных, чья нерешительность ставит под угрозу не только их собственное спасение, но и спасение других.

Пока продолжались все эти уговоры, время близилось к десяти часам; несколько человек, напуганные подъемами гика и волнением на море, которое в темноте казалось еще более страшным, наотрез отказались от этого пути к спасению, тогда как другие потребовали невозможного – чтобы их спускали в лодку так, как спускали туда женщин, то есть обвязав веревкой вокруг пояса.

Тут капитану доложили, что судно, уже погрузившееся в воду на девять-десять футов ниже ватерлинии, внезапно осело еще на два фута.

Рассчитывая, что две лодки, ожидающие под кормой, в добавление к тем, что были рассеяны по морю или возвращались со стороны брига, вполне могут вместить всех, кто еще оставался на борту “Кента ” и был готов к отправке, три последних высших офицера 31-го полка, в числе которых находился и я, стали всерьез подумывать об отступлении.

А теперь, поскольку, по-моему мнению, лучший способ дать представление о происходившем с другими состоит в том, чтобы описать происходившее со мной, прошу у читателя разрешения поговорить с ним лично обо мне и рассказать ему достаточно подробно, каким образом я покинул судно.

Мне пришлось испытать то же, что и нескольким сотням людей, опередивших меня на опасном пути, на который я в свою очередь отважился вступить.

Бизань-гик корабля таких размеров, как “Кент” выступающий за корму на пятнадцать—семнадцать футов по горизонтали, в штиль располагается в восемнадцати или двадцати футах от поверхности моря, но в такую бурю, какая бушевала вокруг нас, огромные волны и страшная килевая качка вздымала его на высоту тридцати—сорока футов.

Чтобы добраться до каната, раскачивавшегося на конце гика, как леса на удилище, нужно было ползти по круглому и скользкому рангоутному дереву, а такое небезопасно даже для бывалого моряка и требует от любого, будь он моряк или нет, не бояться головокружения, иметь ловкие руки и крепкие мускулы.

До меня путешествие по гику уже стоило жизни нескольким людям: одни, не желая подвергаться опасности, сразу же бросались в море, у других в начале или в середине пути начинала кружиться голова, они падали в воду, и разверстая пучина мгновенно поглощала их.

Некоторые благополучно добирались до конца гика или даже до конца каната, но это вовсе не означало, что они спасены.

Вероятность спуститься в лодку была примерно та же, что разбиться о планшир или окунуться в воду и, выбившись из сил, отпустить канат во время погружения.

Как видно, в этой единственной вероятности на спасение вероятность спасения была не слишком велика.

Но в конце концов, поскольку, повторяю, это была единственная надежда, я, когда пришла моя очередь, не колеблясь оседлал скользкое бревно, невзирая на мою неуклюжесть и неопытность в подобных делах; должен сказать – и я счастлив признать это, – что, прежде чем отважиться на этот путь, я возблагодарил Бога за предоставленную мне возможность, сколь бы опасной она ни была, избавления от гибели, а в особенности за то, что мне удалось не думать о собственном спасении до тех пор, пока я не исполнил достойным образом свой долг по отношению к моему монарху и моим товарищам.

С этой короткой благодарственной молитвой, посланной к Небу скорее сердцем и взглядом, чем устами, я отважился на рискованный путь и стал продвигаться вперед как мог.

Впереди меня полз молодой офицер, такой же неопытный в подобных делах, как и я; когда мы почти добрались до конца гика, на нас обрушился такой яростный шквал ветра с ливнем, что мы вынуждены были остановиться, вцепившись в бревно.

Какое-то мгновение мы думали, что следует отказаться от всякой надежды достичь каната, но Господь нам помог, распорядившись иначе; подождав несколько минут, мой товарищ вновь двинулся в путь, добрался до каната, спустился по нему и, три или четыре раза окунувшись в воду, забрался в шлюпку.

Его пример послужил мне уроком.

Я рассчитал, что, вместо того чтобы спускаться, когда лодка будет непосредственно под канатом, лучше будет, напротив, отважиться на спуск, когда ее отнесет шагов на двадцать пять или тридцать в сторону, и в этом ее движении туда и обратно была заключена для меня единственная возможность оказаться на конце каната точно в то мгновение, когда она будет подо мною.

И в самом деле, благодаря этому расчету я соскользнул по канату, сжимая его одновременно руками и коленями, прямо в лодку и оказался единственным, кто добрался до нее, не окунувшись в воду и не получив серьезных ушибов.

Полковнику Фирону, следовавшему за мной, повезло меньше. Некоторое время он раскачивался в воздухе, затем несколько раз уходил под воду, ударился о планшир лодки, едва не попал под ее киль и изнемог так, что отпустил канат. К счастью, в эту самую минуту один из матросов заметил его, схватил за волосы и, почти потерявшего сознание, втащил в шлюпку.

Что касается капитана Кобба, то он заявил, что оставит палубу своего судна последним. Поэтому, чувствуя себя ответственным за жизнь всех людей, находившихся на борту “Кента”, от первого до последнего, он отказывался спуститься в шлюпку, не сделав все возможное, чтобы преодолеть нерешительность тех немногих, кого испуг лишил способности действовать.

Однако все его уговоры были напрасны.

Между тем, услышав, как пушки, тали которых перерезал огонь, одна за другой проваливаются в трюм и там взрываются, он понял, что с этого времени его самоотверженность становится лишь бессмысленным упрямством, и, бросив на свое судно последний взгляд, сказал:

– Прощай, благородный “Кент”! Прощай, мой старый друг! Ты заслуживал более достойной и более красивой смерти, и я бы с радостью разделил твой жребий, будь нам суждено вместе пойти ко дну в победном бою. Но мы лишены этого счастья. Прощай, благородный “Кент”! Увы, увы! Вот как нам приходится расставаться!

Потом, грустно помолчав несколько мгновений, он схватился за бизань-топенант и, соскользнув по этой снасти над головами несчастных, которые оставались неподвижными, не смея сделать ни единого шага вперед или назад, достиг конца гика, откуда, даже не дав себе труда прикоснуться к канату, прыгнул в море и вплавь добрался до шлюпки.

И все же, несмотря на бесполезность своих увещеваний, капитан не хотел совсем бросать этих малодушных, не сумевших преодолеть своего страха перед переправой и подвергавшихся теперь еще большей опасности.

Поэтому одна корабельная шлюпка оставалась под кормой вплоть до той минуты, когда яростное пламя, вырвавшееся из иллюминатора кают-компании, сделало ее пребывание там невозможным.

Тем не менее, когда через час после прибытия капитана Кобба на “Камбрию” к ней в свою очередь подошла оставленная у “Кента” лодка, имея на борту лишь одного пассажира – солдата, которого все же удалось склонить к переправе, капитан “Камбрии” не позволял матросам и офицеру с нее подняться на борт, пока он не выяснил, что ею командует молодой лейтенант Томсон, проявивший себя в этот день замечательным рвением и самоотверженностью».

IV

ВЗРЫВ

Трудно описать, что творилось на борту «Камбрии» в то время, когда друг за другом к ней прибывали шлюпки, приносящие женщинам и детям вести о том, что они стали вдовами и сиротами или что Господь сжалился и вернул им оставшихся в живых мужей и отцов.

Но вскоре и горе и радость утихли при виде зрелища, который представлял собой «Кент».

Ко времени, когда последняя шлюпка причалила к «Камбрии», пламя, уже достигшее верхней палубы и полуюта корабля, с быстротой молнии взметнулось до верха его мачт.

Судно превратилось в сплошную громаду огня, охватывающего небо и полыхающего так ярко, что на «Камбрии» все было освещено как днем – и люди, и предметы.

Флаги бедствия, поднятые утром, продолжали развеваться среди языков пламени и колыхались там до той минуты, когда мачты, воспламенившись сами, рухнули среди бушующего пожара, как колокола собора.

Наконец, в половине второго ночи огонь добрался до порохового погреба и раздался взрыв, каким-то чудом задержавшийся до этого момента, и завершающий этот траурный фейерверк чудовищный сноп – пылающие обломки одного из самых прекрасных судов английского флота – взлетел в небо.

Вскоре все погасло, все стихло и удовлетворенное море погрузилось в безмолвие и мрак.

Тем временем «Камбрия» постепенно распустила паруса и, быстро набрав скорость в девять—десять узлов, взяла курс на Англию.

Скажем теперь несколько слов об этом судне, его капитане и обстоятельствах, позволивших ему оказать помощь людям с потерпевшего бедствие «Кента».

Как мы уже говорили, «Камбрия» была небольшим бригом водоизмещением двести тонн; она направлялась в Веракрус под командой капитана Кука; экипаж ее состоял из восьми человек, а на борту находились тридцать корнуоллских шахтеров и несколько служащих англо-мексиканской компании. В то утро, когда произошла катастрофа, «Камбрия» шла под ветром тем же курсом, что и «Кент», но на большом расстоянии от него.

Однако Провидению было угодно, чтобы гигантская поперечная волна расколола правый фальшборт «Камбрии»; капитан Кук, чтобы уменьшить нагрузку на судно, приказал лечь на другой галс, и бриг таким образом оказался в поле зрения «Кента».

Читателю уже известно, каким образом капитан Кук предоставил убежище несчастным жертвам кораблекрушения.

Теперь же следует рассказать вот о чем.

В то время как состоявшая из восьми человек команда брига управлялась со снастями, тридцать корнуоллских шахтеров, разместившись на вантах и рискуя жизнью, проявляли свою общеизвестную в Англии физическую силу: как только волна откатывалась, они хватали очередную жертву кораблекрушения за руку, за одежду или даже за волосы и втаскивали на палубу. Кроме того, мы видели, с какими возражениями капитан Кук принимал последнюю шлюпку, прибывшую с «Кента».

И в самом деле, моряки, устав от поездок и ропща на то, что им приходится рисковать собой ради спасения пехотинцев, к которым они испытывали крайнюю неприязнь, уже не раз отказались бы возвращаться к «Кенту», если бы капитан Кук, пристыдив их за эгоизм, не заявил со всей решительностью, что не примет их на борт «Камбрии» до тех пор, пока они не исполнят до конца свой человеческий долг.

Провидению было угодно также, чтобы это неслыханное сочетание опасностей, приведшее к столкновению пожара и бури, превратило борьбу огня и воды в средство спасения для экипажа, ибо оно позволило капитану Коббу, открыв порты, затопить трюм и замедлить распространение огня, без чего «Кент» был бы полностью уничтожен пламенем, прежде чем хоть один человек успел укрыться на борту «Камбрии».

Да и разве не чудом было то, что сама «Камбрия» оказалась в начале своего пути, вместо того чтобы идти в обратную сторону, и, стало быть, запасы продовольствия на ней были почти нетронуты, вместо того чтобы подходить к концу?

Разве не чудом было то, что ее палуба, вместо того чтобы быть загроможденной грузом, оказалась совершенно свободной от товаров, ведь у команды могло не хватить ни времени, ни возможностей, чтобы выбросить их за борт?

Разве не чудом, опять-таки, было то, что ветер, встречный в выполняемом ею рейсе, оказался, напротив, попутным, когда она с шестьюстами жертвами кораблекрушения на борту возвращалась к берегам Англии?

Ведь то, что жертвы кораблекрушения попали на борт «Камбрии», еще не означало их спасения: шестьсот человек теснились в страшную бурю на корабле, предназначенном для перевозки сорока или, самое большее, пятидесяти человек и затерянном в Бискайском заливе, в сотне миль от ближайшего порта.

Так, например, в небольшую, рассчитанную на восемь– десять человек каюту, куда попал майор Мак-Грегор, набилось восемьдесят человек, из которых шестидесяти не на чем было даже сидеть.