Текст книги "Рассказы"
Автор книги: Александр Дюма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 54 страниц)
Одни расценивали это внезапное и никем не ожидаемое возвращение как предзнаменование новых сражений и новых бедствий, которые посыпятся на несчастную страну, едва оправившуюся от войн с иноземцами и гражданских смут; другие, наоборот, считали приезд короля помощью Небес и ниспосланной Провидением карой, которая обрушится на недостойную тиранию фаворита и обуздает распутство двора.
Все поражались тому, что ни Джованна, ни Пандольфелло, при всей их хитрости и предусмотрительности, имеюшие в подчинении армию осведомителей и шпионов, не получили никаких уведомлений об этом внезапном приезде и что посланец, который привез известие о победе, отпразднованной всенародно накануне, не предупредил никого из заинтересованных лиц, опережая Владислава всего на несколько часов.
Ясно было, что короля не ждали.
Испуг придворных, удивление должностных лиц дворца, появляющихся маленькими беспорядочными группами, смятение, царящее в замке, на улицах, в порту, не допускало никаких сомнений на этот счет.
В то время как весь народ спешил на мол, лишь один человек, казалось, был чужд всей суматохи и шума, царящих вокруг.
Это был Ланча.
Старый искалеченный солдат скорчился на песке под солнцем и, спрятав голову в колени, думал о двух своих сыновьях – об одном, лежащем в комнате на убогом ложе и спящем вечным сном, и о другом, заточенном в темницу Кастелло Нуово, для того, чтобы подвергнуть его страшным пыткам, которые были ему уготованы; старику больше всего разрывала сердце мысль о том, что сын не выдержит пыток и опозорит честь семьи, из страха или слабости дав вырвать у себя показания.
Он глухо рыдал под тяжестью двойного страдания; в эту минуту кто-то тронул его за плечо.
Джордано Ланча поднял голову и увидел стоящего рядом человека, чье лицо было скрыто под красным капюшоном, сквозь прорези которого он доброжелательно, с немым вниманием смотрел на старика.
Старик, продолжая пребывать в состоянии растерянности, на несколько секунд перевел глаза на незнакомца, как бы спрашивая этого человека, по какому праву он отрывает его от горьких мыслей, но, тотчас же забыв как пришедшие ему на ум слова, так и то, отчего они возникли, снова погрузился в мрачное забытье.
– Ланча! – крикнул незнакомец, склонившись к уху солдата.
– Что тебе надо? – отвечал старик, не меняя позы.
– Очнись, Ланча!
– Я не сплю. Я плачу.
– Не время плакать – пробил час мести.
– Мести? – пробормотал несчастный, оставаясь в том же положении. – У меня нет больше рук, у меня нет больше сыновей.
– Последний из твоих детей еще жив.
– Увы! Я это знаю. С ним не покончили сразу, чтобы подвергнуть его мучительной смерти, долгой агонии. Бедный Пеппино! Хватит ли у тебя силы вынести страдания!? Достанет ли тебе мужества, чтобы не обесчестить меня!? О, презренные!
– Утешься, Ланча! Твой сын перенес муки как настоящий мужчина, и перед его твердостью опустились руки палачей.
– Что ты сказал? – воскликнул старик, вскакивая одним прыжком. – Откуда ты узнал эти страшные подробности? Как проник ты в кровавые тайны Кастелло Нуово?
– Говорю тебе, сегодня ночью твоего сына долго пытали, заставляя его признать, что у него были сообщники, и назвать ни в чем не виновных людей. Я был свидетелем долгих мук и мужества твоего ребенка: он не проявил никакой слабости, ни слова мольбы не могли они вырвать у него. Когда пытка закончилась, он приблизился ко мне и твердым голосом произнес:
«Во имя Божьего милосердия, простирающегося над всеми людьми, как бы низко они ни пали, найди моего отца и, если горе его еще не убило, расскажи ему все, что ты видел. Я буду молиться за твою душу».
– О Боже! О Боже! Почему ты мне не вернешь моего ребенка!? Должен ли я усомниться в твоем могуществе!?
– Не богохульствуй, старик!
– Нет! Провидения нет и нет больше справедливости!
– Оглянись!
– Что это за толпа?
– Это народ вышел встречать короля, нарочно прибывшего отомстить за тебя.
– Отнеси меня к нему! Я лишь бездеятельная и неподвижная груда, горе отняло все остатки жизненных сил, еще сохранявшихся во мне после ран.
– Я не могу этого сделать, Ланча! Мое присутствие запятнает кортеж.
– Кто же ты, скажи во имя Неба?
– Палач.
Произнеся эти слова, человек в красном капюшоне исчез как по волшебству, и несчастный отец, не будучи в состоянии сделать ни шагу, несмотря на все свои усилия, простер свои искалеченные руки к королю, проходившему в эту минуту мимо, и, обратив в эту крайнюю минуту всю оставшуюся в нем силу в дыхание и голос, душераздирающе закричал:
– Ко мне, Владислав! Пощады! Справедливости!
– Кто зовет меня по имени? – спросил король, направляясь к нему и жестом отстраняя окружавшую его охрану.
– Государь! – продолжал старик, падая на колени. – Солдат молит вас о справедливости.
– Как тебя зовут?
– Джордано Ланча.
– От победителей ждут милостей! – строго сказал Владислав. – Я об этом помню, но даже если забыл бы, хватает льстецов, чтобы напомнить мне об этом. Но говори же, что это за преступления, свидетелем которых ты был, не видя вместе с тем, что за них понесли наказание?
– Могу ли я говорить откровенно, государь?
– Клянусь папой! Не заставляй меня ждать, если не хочешь раскаяться в том, что начал говорить.
– Я видел убийство Томмазо, графа Монте Скальозо.
– Дальше, – мрачно сказал король.
– Венцеслава, герцога д’Амальфи.
– Дальше!
– Уго, графа де Потенца.
– Дальше!
– Луиджи, графа де Мелито; Энрико, графа де Терранова; Гаспаро, графа де Матера...
– Хватит! Что хочешь ты от меня, старик, называя этот длинный страшный список жертв? Погибшие поручили тебе отомстить за них?
– Что мне до всех Сансеверини, убитых во рву и брошенных на съедение собакам замка?! Что мне до всех голов знати, слетевших на эшафоте?! Что мне до всей крови, пролитой по его приказу?! – вскричал старик, теряя разум. – У меня убили одного сына и пытают другого, ты слышишь, Владислав? И все по приказу Пандольфо Алопо и все с разрешения и согласия твоей сестры!.. Вот то, что причинено мне, вот их преступления, и я взываю к справедливости!
– Берегись! – грозно сказал король. – Когда ты обвинял меня, я позволял тебе говорить, но ты обвиняешь Джо-ванну, мою любимую сестру, ты обвиняешь первых лиц двора. Горе тебе, старик, если у тебя нет доказательств обвинения!
– Доказательств! Весь город знает, что Пандольфо не хватает только титула короля, чтобы царствовать вместо тебя! Не он ли опрокинул меня в грязь, этот гнусный ублюдок, обязанный мне своей жизнью и своим положением при дворе? Разве не выловили рыбаки на том самом месте, где ты сейчас стоишь, труп моего сына? Доказательства! Вели отворить двери тюрьмы, и если только при появлении твоих галер его еще не убили, чтобы избавиться от опасного свидетеля, ты увидишь моего несчастного ребенка, мою единственную надежду, моего последнего сына, с закованными ногами, с кандалами на руках, с изуродованным пытками телом.
– Все это составляет вероятные и серьезные предположения, – ледяным тоном сказал король, – но ничто еще не доказывает мне, что Пандольфо Алопо виновен в смерти твоего сына.
Потом, повернувшись к свите, оцепеневшей и онемевшей от дерзости старого солдата, он приказал:
– Заберите этого человека, но, самое главное, обеспечьте ему уход, который требует его состояние. А теперь в Кастелло Нуово, господа!
Прибыв во дворец, Владислав уединился с пятью-шестью самыми верными своими баронами, не покидавшими его ни на минуту в течение всех его долгих и опасных походов. Великий камергер, поскольку его положение давало ему такое право, первым подошел к покоям короля и попросил разрешения войти и поцеловать его руку. Владислав передал ему через графа д’Авеллино, что он никого не хочет видеть до свидания с регентшей и что, когда он будет готов принять ее, принцессу предупредят.
Эта первая неудача наряду со странным эпизодом встречи короля со старым солдатом (о чем ему тотчас же было сообщено) никак не могла успокоить тревогу и дурное предчувствие Пандольфо. Все же в конце концов он решил, что для волнений нет оснований, и, поскольку им были предприняты все меры предосторожности и уничтожены какие бы то ни было следы его последних преступлений, никто не мог изобличить его перед королем. Речь пойдет, самое большее, о мимолетной и быстропроходящей немилости: Пандольфо слишком полагался на свои способы обольщения и слепую страсть, внушенную им сестре, чтобы всерьез бояться строгости брата. Он решил положиться на случай или, вернее, как говорится, на свою счастливую звезду, благоприятствовавшую ему до сих пор, и, несколько изменив слова короля, объявил принцессе, что его величество готовится к встрече с ней со всем почтением, какого заслуживает столь высокопоставленная дама, и только строгости придворного этикета заставляют его медлить в выражении своих братских чувств.
Джованна, как все люди, одаренные живым воображением и переменчивостью мыслей, легко перешла от страха к надежде; полностью доверившись словам своего фаворита, она решила в свою очередь нарядиться, чтобы предстать перед глазами короля во всем великолепии, используя свое очарование, обвораживающее в равной степени и тех, кто ее раньше никогда не видел, и тех, кто знал ее с раннего детства, и таким образом устранить малейшее подозрение, какое могло зародиться в голове брата по отношению к ней и ее советнику.
Наступил вечер, и, как только апартаменты Кастелло Нуово ярко осветились, граф д’Авеллино объявил принцессе и семи высшим должностным лицам короны, что король их ждет.
Обе створки двери в спальню короля распахнулись, и на том месте, где обычно стояла королевская кровать, обнаружился помост, задрапированный черным бархатом; на нем безмолвно, словно призраки мести, стояли два человека, облаченные в доспехи.
Джованна попятилась на три шага и вскрикнула от испуга при виде этого странного зрелища. Бледная, дрожащая, доведенная в своем волнении до содроганий, она повернулась к брату и скорее жестом, чем словами, спросила, что означают эти две ужасные фигуры.
– Это судьи, сударыня, – сказал Владислав, нахмурив брови. – Садитесь справа от меня, принцесса! Что касается вас, господа, – обратился он к высшим сановникам, – то займите все места согласно предписанному вам рангу и внимательно следите за тем, что будет происходить. Пусть введут обвинителя!
Услышав приказ, четыре оруженосца внесли в комнату короля широкое кресло со стариком Ланча и, поставив его в левом углу помоста, молча удалились.
– Говори! – приказал король. – Говори без страха, не щадя никого!
Старик устремил грозный взгляд на Пандольфелло и медленно произнес слова, каждое из которых пронзало сердце Джованны как удар кинжала:
– Я обвиняю графа Пандольфо Алопо, великого камергера дворца, в том, что он нанес мне постыдное оскорбление, топча меня копытами своей лошади; я обвиняю его в том, что он убил ударом кинжала моего сына Лоренцо и сбросил его в море; я обвиняю его в том, что он пытал моего сына Пеппино, заставляя его возводить ложные обвинения на неугодных графу людей.
– Что вы можете ответить на это, Пандольфо? – спросил король, повернувшись к великому камергеру.
– Этот человек сумасшедший, – с презрительной усмешкой ответил тот.
– Вы отрицаете?
– Я поражен, государь, что меня считают способным на такие низости.
– Приведите свидетелей! – приказал Владислав бесстрастным голосом.
И тогда в стенах Кастелло Нуово разыгралась ужасная драма. Пеппино, которого солдаты скорее волочили, чем вели, появился в покоях и еле смог опуститься на колени. На бедном мальчике после перенесенных им накануне пыток остались страшные следы мучений, но его бледное, смиренное лицо хранило печать героического мужества и благородной твердости. Оказавшись в присутствии короля, он прежде всего кинул взгляд, исполненный бесконечной любви, сострадания и нежности, на отца, а потом попытался что-то сказать... Но внезапно язык его словно приклеился к нёбу, губы побелели, смертельная конвульсия сотрясла его члены. Прощальным жестом он протянул руку к отцу и упал замертво к ногам Владислава.
«Хорошо, – подумал Пандольфелло, – великий прото-нотарий меня не обманул».
– Мой сын! – воскликнул старик. – Мой бедный сын! Его отравили!
И Ланча упал на свое кресло и замер без движения.
– Что вы можете сказать, Пандольфо? – с прежней холодностью произнес король.
– Монсиньор, я невиновен; я не замешан в смерти этого мальчика. Он умер от испуга. Кроме того, он попытался убить меня на глазах всего города, а я его помиловал.
– Только королю принадлежит право миловать, мес-сир! – крикнул Владислав громовым голосом.
– Простите, государь! Волнение помутило мне разум, я хотел сказать, что ходатайствовал за него перед вашей августейшей сестрой, управляющей королевством в ваше отсутствие.
– Это правда, Джованна?
– О да, брат мой! Пандольфелло – достойный и верный подданный, и ничто не доказывает, что он совершил преступления, в которых его обвиняют эти простолюдины.
– Ничто не доказывает, действительно, – медленно повторил Владислав, – но, так как существуют серьезные подозрения в виновности Пандольфелло, его немедленно подвергнут дознанию с пыткой.
– Меня, государь! – воскликнул великий камергер с негодованием. – Я граф и барон, я занимаю первую должность при дворе и могу быть осужден только знатью – моею ровней.
– Ты лжешь! – воскликнул Владислав, приходя в ярость от неслыханной дерзости убийцы. – Ты лжешь перед своим государем и перед судьями. Ты жалкий ублюдок, слуга из конюшни, не побоявшийся злоупотребить оказанными тебе милостями и совершить самые подлые поступки, самые чудовищные преступления. Мы посмотрим, сохранишь ли ты сейчас свою уверенность. Введите помощников палача!
В комнату вошли два человека с обнаженными руками, со зловещими лицами; при них были все пыточные орудия.
Пандольфо слегка побледнел. Джованна умоляюще стиснула руки и воскликнула с невыразимым ужасом:
– Но это ужасно, монсиньор! Пощадите его! Имейте снисхождение к несчастной женщине! Я не могу вынести этого страшного зрелища.
– До сих пор вы были королем Неаполя, сестра, – сказал Владислав, подчеркнуто выделяя это убийственное слово, – а король должен уметь без пристрастий и слабости отправлять правосудие.
В мгновение ока в потолке был укреплен блок. Руки фаворита завели за спину и стянули их запястья тугими узлами; он вскрикнул от боли.
Его подняли на веревке на шесть футов от земли. Он мужественно перенес эту первую ступень простой пытки и отвечал твердым голосом: «Я невиновен!»
Его спустили на землю, потом по сигналу Владислава оба палача, повиснув на веревке, подняли несчастного до самого потолка и, резко опустив, заставили упасть под тяжестью его собственного веса до высоты в три фута от земли. Трижды повторялась эта мучительная процедура, и каждый раз Пандольфо отвечал сдавленным голосом: «Я невиновен!»
Тогда его растянули на дыбе, привязав к рукам и ногам четыре огромные тяжелые гири. Кости жертвы хрустели, суставы выворачивались, обильно хлестала кровь.
– Пощады! – взмолился фаворит. – Пощады, монсиньор! Я невиновен!
Пытку прекратили. Обвиняемый не признался.
– Виновен ли он?– спросил король, обращаясь к судьям, с ног до головы облаченным в доспехи.
– Нет! – ответили они глухими голосами.
Пандольфо перевел дух. Луч надежды засветился на лбу Джованны: она решила, что ее любовник спасен.
– Так что же, – сказал король, – здесь нет никого, кто хотел бы свидетельствовать против обвиняемого?
– Никого, – ответили помощники.
– В таком случае эту обязанность исполню я.
Безмолвное изумление и страх воцарились вокруг после слов короля. Этот странный суд приобретал размеры невероятного и сверхъестественного разоблачения.
– Ответь мне, Пандольфо Алопо, где ты провел ночь на двадцать шестое июля?
– В небольшом доме на Кьятамоне.
– Ты лжешь! Ты вышел на лодке в открытое море.
Пандольфо растерянно посмотрел на короля.
Владислав холодно продолжал свой допрос:
– Кого ты встретил во время своей ночной прогулки?
– Никого, – ответил молодой человек, все более и более потрясенный этим тяжким свидетельством.
– Ты лжешь! Ты встретил старика, явившегося на другой лодке с двумя гребцами, – его имя Гальвано Педичини.
«Он все знает», – понял ошеломленный Пандольфо.
– Что ты сказал Гальвано Педичини?
– Ничего, монсиньор, так... пустяки...
– Врешь! Ты заплатил ему за то, чтобы он убил меня.
Крик ужаса вырвался у всех.
– О нет, государь! – прошептал обвиняемый, дрожа всем телом. – Гальвано солгал, он подло клевещет на меня.
– Предатель и трус! – воскликнул Владислав громовым голосом. – Вот твой кошелек! (Он бросил ему кошелек в лицо.) Вот те двое, что были в лодке старика! (И он показал на двух судей, облаченных в доспехи.) Гальвано же – это я!
Пандольфо упал ничком на землю, уничтоженный этими страшными словами.
– Виновен ли он? – вновь спросил король.
– Да! – в один голос ответили судьи.
Джованна лишилась сознания.
Тогда король поднялся и произнес приговор Пандольфо.
– Я, Владислав Первый, король Венгрии, Иерусалима и Сицилии, объявляю Пандольфо Алопо виновным в преступлении против монарха. Я приказываю, чтобы ему повесили на лоб дощечку с позорной надписью; пусть его привяжут к повозке и везут по всем кварталам Неаполя, а палачи пусть рвут ему тело раскаленными клещами; пусть его казнят на колесе с ножами и бросят на костер из сырых дров, чтобы он медленно сгорел в нем.
Этот страшный приговор был исполнен со всей точностью. После казни народ ринулся к костру и разобрал кости Пандольфелло, чтобы делать из них свистки и рукояти для хлыстов.
За этим жутким зрелищем наблюдал человек, которого с трудом посадили на парапет моста и поддерживали рыбаки. Не сводя глаз с костра, с полуоткрытым ртом и вздымающейся грудью, он не упустил ни одной подробности страшной казни.
Это был Джордано Ланча.
Когда все было кончено, несчастный старик, чей разум окончательно помутился от этих страшных испытаний, улучил минуту, когда никто его не видел, и одним прыжком кинулся в море, воскликнув с хохотом:
– А теперь, друзья, ловите сетью меня!
Амазонка
ПРЕДИСЛОВИЕ
Один из самых больших недостатков истины состоит в том, что она бывает неправдоподобна. Именно поэтому ее скрывают от королей, прибегая к лести, и от читателей, преподнося им романы, которые представляют собой не преувеличения возможного, как полагают многие, а слабое подражание действительности.
Когда-нибудь, устав быть романистом, мы, возможно, станем историком и расскажем кое-какие современные истинные происшествия, которые будут настолько правдивыми, что никто не захочет им верить. В ожидании этого времени, сознавая, что наш сборник, и так уже объемистый, в будущем может только пополниться, мы выделили из него в угоду тем нашим читателям, кто предпочитает быль, одну простую историю, разумеется изменив в ней имена.
После нашей смерти в наших бумагах найдут подлинные имена главных персонажей.
А. Д.
I
ПОИСКИ ЖИЛЬЯ
Сентябрьским утром 184... года по одной из тех пустынных улиц Сен-Жерменского предместья, что словно созданы для сосредоточенных раздумий и трудов, шел молодой человек, поглядывая на двери домов в поисках привычной таблички, на которой, по обыкновению, значится следующее:
НЕБОЛЬШАЯ КВАРТИРА ДЛЯ ОДИНОКОГО МУЖЧИНЫ СДАЕТСЯ НА ДОЛГИЙ СРОК
Обращаца к консьержу
Последняя строка, как известно, нередко бывает написана рукой привратника, оттого в ней встречаются особенности правописания, выявляющие в этом достойном человеке, всегда преисполненном гордости за свою образованность, странную манеру пользоваться письменной речью.
Правда, если вы войдете к нему в дом, то обнаружите, что говорит он еще хуже, хотя утешение это весьма слабое.
Итак, наш молодой человек продолжал свои поиски, когда рядом с широкими воротами он увидел маленькую неброскую дверь, а над ней – гостеприимную надпись.
Он вошел, долго и напрасно искал в окошке у консьержа ключ от двери, которого там никогда не бывает, и, смирившись наконец, стал ждать, когда почтенный старик – а консьержу непременно полагается быть стариком – соблаговолит заметить его присутствие.
Но вот старичок встал, положил на стул обувные колодки и шпандырь, подправил на своем до дерзости длинном носу съехавшие очки, открыл дверь своей каморки и, не говоря ни слова, предстал перед молодым человеком словно вопросительный знак.
На этот немой вопрос молодой человек ответил словесным вопросом, который обычно задают в подобных случаях:
– Вы сдаете небольшую квартиру для холостяка?
– Да, сударь.
– За сколько?
– За шестьсот пятьдесят.
– На каком этаже?
– На пятом.
– И какая квартира?
– Есть передняя, маленькая столовая, спальня и еще одна комната, в которой можно устроить небольшую гостиную.
– Вы позволите взглянуть?
– Да, сударь.
Консьерж вышел, запер дверь своей каморки, сунул ключ от нее в карман, взял ключ от квартиры и, взглянув, не пришел ли еще кто-нибудь, стал подниматься по лестнице впереди молодого человека.
Квартира была свободна, и занять ее можно было тотчас же; молодой человек прошелся по комнатам, составив себе, скажем прямо, весьма поверхностное представление о том, удобна ли она: он поинтересовался только обоями, дверьми и потолком и нашел их вполне подходящими.
В заключение консьерж показал ему умывальную комнату, о которой он забыл упомянуть вначале. Окно ее выходило в тесный квадратный дворик, замкнутый с противоположной стороны соседним домом, пять окон которого тоже смотрели во двор.
Умывальная совсем очаровала нашего молодого человека, и он поинтересовался, являются ли названные шестьсот пятьдесят франков окончательной ценой за квартиру.
– Сказать по правде, – начал консьерж, – так за нее платили даже семьсот, но то были муж с женой, впрочем люди совсем тихие, и так уж им было жалко съезжать из этого дома. Однако мужа выбрали в члены Института, им пришлось сократить расходы, и домовладелец сказал, что пожертвует пятьюдесятью франками ради того, чтобы поселить у себя холостяка. Сударь ведь холостяк?
– Да.
– Ну, сударь, тогда это для вас как раз то, что нужно: квартира смотрит на южную сторону, солнце целый день, три окна выходят на улицу и к тому же имеется еще большой удобный чулан – тоже с окном. Туда даже можно поставить кровать – для приятеля или слуги. У сударя есть слуга?
– Нет.
– Если сударь пожелает, моя жена или я будем у вас убирать.
– Хорошо. Квартира мне подходит, – выйдя за порог, сказал посетитель, в то время как консьерж запирал дверь, – но мне бы хотелось платить за нее шестьсот франков.
– Если сударь пожелает оставить свой адрес, я переговорю с домовладельцем и передам вам ответ. Вообще-то, сударь видит, что дом очень спокойный. На втором этаже живет пожилая дама, совершенно одинокая, третий – не сдан, четвертый – свободен, а над сударем проживает только один молодой человек, сверхштатный служащий в министерстве народного просвещения, господин Альфред, но он вечно бывает у матушки, которая живет в провинции. Мы не терпим в доме ни кошек, ни собак. У сударя нет животных?
– Нет.
В эту минуту они снова оказались возле каморки консьержа. Старик отпер дверь, немного пошарил на комоде, где стояли две вазочки с искусственными цветами, и протянул своему будущему жильцу сомнительного вида перо, не делавшее чести ни тому гусю, из которого его выдернули, ни тому человеку, который его очинял; затем он положил на стол листок писчей бумаги, рядом поставил фарфоровую чернильницу, представлявшую собой фигурку императора с наполненной чернилами шляпой, и молодой человек написал свой адрес: «Эдуар Дидье, улица...»
– Вот и хорошо, – произнес консьерж, читая адрес. – Завтра я зайду к сударю, – добавил он, провожая молодого человека до входной двери. – Мне не нужно говорить сударю, что и домовладелец и мы хотим иметь только спокойных жильцов. Молодость есть молодость, мы это прекрасно понимаем, но некоторые этим злоупотребляют, принимают... много... гостей, они производят шум, жильцы жалуются, а это для нас огорчительно.
– Я принимаю лишь самых необходимых людей, – сказал, удаляясь, молодой человек.
На губах консьержа появилась неприятная улыбка, свойственная недалеким людям.
Пройдя совсем немного, Эдуар встретил приятеля, который три или четыре месяца назад отбыл в путешествие и всего несколько дней как вернулся.
Вначале посыпались слова удивления и радости от встречи.
– Так ты откуда? – поинтересовался приятель, которого звали Эдмон Л.
– Я смотрел квартиру, которую намерен снять.
– Я тоже ищу квартиру. Это далеко?
– Нет.
– Послушай, если не возражаешь, пойдем посмотрим еще раз. Если ты не решишься, а мне она подойдет, тогда я ее и сниму.
– Сожалею, – отвечал Эдуар, – но шансов на то, что я решусь, много.
– И все же посмотрим.
Консьерж был вынужден еще раз показывать квартиру, и Эдмон пришел от нее в восторг.
– Дорогой мой, – сказал он, – вот уже неделя, как я вернулся и ищу квартиру, но такая прелестная мне еще не попадалась. Ты точно собираешься ее снять?
– Да, конечно.
– Вот беда! Нет ли у вас другой такой, похожей? – обратился он к консьержу.
– Нет, сударь, другие все больше и дороже.
– Вот беда! – повторил Эдмон.
– Ты хорошо попутешествовал? – спросил Эдуар, когда они спускались по лестнице.
– Хорошо.
– И были любовные приключения?
– Увы, нет! Мне, как ты знаешь, двадцать два года, из них вот уже шесть лет я ищу возлюбленную и так же, мой дорогой, не могу ее отыскать, как и квартиру. Я отправился в Италию, поскольку мне говорили, что французы рождены быть любовниками итальянок. Куда там! Они все смеялись мне в лицо.
– Так что ты приехал...
– ... как и уехал. Правда, вчера я написал одной малютке и теперь мне надо идти за ответом.
– Что ж, удачи тебе!
– Если откажешься от квартиры, – повторил Эдмон, расставаясь с Эдуаром, – уведоми меня.
– Хорошо.
– Прощай.
Как уже ясно читателю, Эдмон принадлежал к числу людей надоедливых. Мир не видывал более скованного и неуклюжего человека, чем этот несчастный малый, вечно отстающий от моды и чувствующий себя стесненно в любом своем костюме. Он был один из тех, кто внушает женщинам отвращение, ибо, не имея на их счет никакого другого воззрения, кроме школярского, они притворяются перед ними наглыми повесами. Видя их насквозь, женщины с доброй душой смеются над ними, а дамы с суровым нравом выставляют их за дверь. Когда какой-нибудь приятель Эдмона, на свою беду, знакомил его со своей любовницей, он мог быть уверен, что спустя два дня услышит следующее:
«Что за господина вы мне представили?»
«Это один из моих друзей».
«Скажите ему, что это наглость – позволять себе писать мне то, что он написал, и я запрещаю ему появляться здесь».
Некоторые сначала сердились, получая подобные письма, но, поскольку было понятно, что зло это неисправимо, переставали обращать на них внимание, тем более что за письмами ничего не следовало, да и женщины, будто сговорившись, давали на них один и тот же ответ.
Что касается Эдуара, с которым нам предстоит познакомиться поближе, то он был, что называется, славный и честный малый; такого все рады были видеть; достаточно богатый, чтобы быть независимым, он, тем не менее, изучал право, чтобы иметь право ничего не делать; он готов был отдать жизнь ради товарища; живой, обаятельный, легкомысленный, неспособный на серьезное чувство и мечтающий о вечной любви; горделивый, с насмешливым лицом, по временам омрачавшимся легкой и быстротечной грустью, точно перед ним проходили тени отца и матери – двух любящих существ, распахивающих двери в жизнь своим детям, он же родителей никогда не знал. От-того-то, не ведая горя и не предчувствуя надвигающихся печалей, он часами пребывал в глубокой грусти, когда душа его замыкалась в себе, и даже среди взрывов смеха, среди мимолетных светских удовольствий ему являлось чье-то лицо, уже не существующее и опоэтизированное временем: оно смотрело на него с улыбкой, некогда озарявшей его колыбель, а потом понемногу стиралось и, когда глаза его застилали слезы, исчезало совсем.
В часы, когда он был погружен в себя, Эдуар размышлял о всех своих однодневных привязанностях; он растратил на них свое сердце, но в мгновения грусти, какими прошлое всегда омрачает настоящее, они не могли дать ему утешение в его временном одиночестве. Лишь присутствие веселого друга способно было избавить его от этих болезненных, но преходящих ощущений.
В такие дни погода обыкновенно стояла пасмурная, он не знал, чем заняться, рано возвращался домой, и в тишину своей комнаты, освещенной двумя свечами, в гости к нему являлись воспоминания, передавая через какой-нибудь портрет, какой-нибудь предмет мебели, а то и просто через какой-нибудь пустяк одно из тех радостных впечатлений детства, почти всегда в конце концов дающих повод к грусти. Потом он ложился в постель, брал в руки книгу одного из наших поэтов, с кем он мог бы поговорить о своей тоске, засыпал, и на следующий день, если погода была хорошей, видения исчезали и он вновь становился веселым приятелем, таким же как был до этого.
Итак, это была одна из милых, типично парижских натур, которых, кажется, столь много в столице, а на самом деле так мало. Его посещения, редкие правда, Школы правоведения, с одной стороны, и его несколько аристократические привычки – с другой, давали ему доступ в мир, состоящий из развязных студентов и праздных молодых людей. И он был горячо любим всеми: одним он одалживал деньги, на которые они ездили развлекаться в Шомьер, другим – свои остроты, позволявшие блистать в салонах по вечерам, и за это его друзья и их любовницы были ему весьма признательны.
После поисков квартиры Эдуар отправился завтракать; вернувшись к себе, он сравнил то жилище, куда намеревался переехать, с тем, что собирался покинуть, и, убедившись, что ничего не выигрывает, разве только просто меняет обстановку, испытал сожаление, приходящее всякий раз, когда оставляют холостяцкую квартиру, какой бы тесной и неудобной она ни была. В памяти всплывает все, что с нею связано, и от давнишних чувств, вполне обыденных, тех, что рождались и угасали, словно цветы, распускающиеся по утрам в четырех стенах, остается только легкий аромат, что называется воспоминанием. Теперь уже начинаешь жалеть обо всем, начиная с назойливого фортепьяно соседки, проклятого фортепьяно, которое есть везде, где бы вы ни жили, и которое по утрам и вечерам исторгает из себя вечные и так и недоученные гаммы, и кончая консьержем, протягивающим вам вечером подсвечник и ключ, а иногда и долгожданное письмо, и вы почти так же благословляете руку, вручившую его вам, как и руку, его написавшую.
Потом наступает канун того дня, на который назначен переезд. В этот вечер под предлогом, что нужно собирать вещи, вы рано возвращаетесь домой, иногда с приятелем, выразившим желание вам помогать, но чаще всего один; вы открываете шкафы, двигаете мебель, переворачиваете все вверх дном, перебираете множество вещей, так и не укладывая их; вы не знаете, с чего начать; потом вдруг в каком-нибудь ящике, о существовании которого вы уже забыли, вы находите такое же забытое письмо, потом другое, третье, вы садитесь на край кровати и принимаетесь читать свое прошлое, прерывая чтение немыми монологами, вроде: «Бедняжка! Славная Луиза! Она, верно, любила меня! Что с ней сталось?»
