Текст книги "Рассказы"
Автор книги: Александр Дюма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 54 страниц)
Так что бедный Джон Маккей был вынужден отправиться в путь пешком: опираясь на бамбуковую палку, он шел возле паланкина г-жи Бремнер.
Это происходило 17 июля.
Маленький отряд, сопровождавший паланкин, состоял из Джона, канонира, боцмана и юнги.
Что касается ласкаров, то они подружились с туземцами и, будучи примерно той же народности, решили остаться с ними.
Первый переход составил около двух миль; затем был устроен часовой перерыв. Во время остановки Джон заснул.
Проснувшись, он почувствовал себя невероятно усталым, и ему казалось, что у него не хватит сил отправиться в дорогу.
И все же ему это удалось, однако он вынужден был так часто останавливаться, что вскоре ему стало ясно: он не в состоянии участвовать в этом путешествии.
Поэтому он остался позади, а вместе с ним остался привязавшийся к нему юнга.
Юноша оказался надежным товарищем для второго помощника: он так боялся тигров, что не отходил от него ни на шаг.
К четырем часам пополудни Джон и юнга окончательно потеряли из виду своих спутников, как вдруг увидели группу туземцев из Аракана, которых называли могами.
Эти индийцы варили рис на берегу, то ли не видя двух путников, то ли не обращая на них ни малейшего внимания.
Джона, которого те, кто нес паланкин с г-жой Бремнер, оставили без пищи, охватило сильное желание принять участие в обеде, готовившемся на берегу, но, не зная языка и, самое главное, не имея денег, он не представлял себе, как к этому подступиться.
Мольба показалась ему если и не самым надежным, то, по крайней мере, наименее опасным средством.
С протянутой рукой и просительным взглядом он приблизился к могам; изможденный вид и покрывавшие его лохмотья не оставляли никакого сомнения в его бедственном положении; поэтому предводитель могов с первого взгляда, казалось, проникся к Джону состраданием и, обращаясь к нему по-португальски, спросил, какие роковые события довели его до такого плачевного состояния.
К счастью, Джон, немного понимая язык, на котором был задан вопрос, смог ответить.
Он рассказал о кораблекрушении, о голоде, который ему пришлось испытать вместе с товарищами в течение двадцати дней; о том, каким чудесным образом они все же добрались до берега; о том, как благодаря рупиям г-жи Бремнер им немного помогли туземцы, и, наконец, о том, как, не будучи в состоянии заплатить носильщикам паланкина, они оказались брошенными на дороге.
Этот рассказ показался предводителю могов тем более правдоподобным, что за час до этого он видел, как мимо него индусы проносили паланкин г-жи Бремнер, за которым следовали два товарища Джона по несчастью.
У предводителя могов было доброе сердце; он возмутился бессердечием тех, кто бросил несчастных, и с достоинством короля, предлагающего гостеприимство соседнему государю, подвел Джона к костру, предложив ему и сопровождающему его юнге занять место у огня.
Он угостил его лучшим из того, что у него было, советуя при этом не есть слишком много; говорил он это не из жадности, а из предосторожности, оберегая ослабевший желудок моряка, и обещал, что начиная с этой минуты и вплоть до того, как они доберутся до деревни, он берет на себя заботы о Джоне и его спутнике, которые отныне ни в чем не будут испытывать недостатка.
В самом деле, он тут же выдал Джону трехдневный запас риса и объяснил, что тигры, боясь огня и дыма, никогда не отважатся напасть на людей, если те позаботятся разжечь огонь перед тем, как лечь спать; а поскольку у Джона и юнги не было ни огнива, ни кремня, ни трута, он показал им, как зажечь огонь с помощью двух бамбуковых палок.
В довершение всего, поскольку у Джона были забиты песком раны на голенях и ступнях, что причиняло ему невероятную боль, предводитель могов собственноручно обмыл и перевязал ему эти раны, смочив и натерев их гхритой.
Затем он обмотал ему ноги кусками полотна и, ободрив, пожелал счастливого пути.
После того, как бедному Джону пришлось испытать на себе корыстолюбие ласкаров и жестокосердие индусов, такая обходительность предводителя могов бесконечно растрогала его.
И он никак не мог решиться покинуть этого человека.
Но, к сожалению, предводитель могов, занимавшийся тем, что торговал вразнос, двигался в совершенно противоположную сторону: он шел из Читтагонга, своего постоянного местожительства, в Аракан, где намеревался продать свой товар.
Так что им пришлось распрощаться.
Джон не знал, как выразить свою признательность доброму торговцу, но слезы на его глазах говорили за него, и предводителю могов не приходилось сомневаться в том, что услугу он оказал признательному сердцу.
VII
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Пройдя два льё, Джон и его спутник догнали г-жу Бремнер и сопровождающих ее: остановившись в какой-то лачуге, эти люди ели рис.
Тогда Джон с гордостью вытащил из котомки, висевшей у него на плече, рис для себя и юнги и стал есть отдельно.
Тем временем их догнали индусы и ласкары, оставшиеся с ними, чтобы распилить корпус судна.
По дороге они встретили торговца; тот стал упрекать их в бесчеловечности, что было им совершенно безразлично, но когда он сказал им, что Джон Маккей – человек важный и что с помощью правителя Калькутты он может строго спросить с них за их поведение, это произвело на негодяев сильное впечатление.
Поэтому теперь они стали относиться к Джону с большим почтением.
Он гордо отверг их запоздалые проявления вежливости и принял только предложение понести его мешок с рисом.
На следующий день путники подошли к реке и, разобравшись, поняли, что глубина ее большая, течение – быстрое, поэтому переправиться через нее во время прилива трудно.
И поэтому они стали ждать отлива, а за несколько часов ожидания построили бамбуковый плот.
Когда море отступило, плот спустили на воду; пять или шесть индусов плыли по его бокам, не позволяя ему отклоняться от курса, и вскоре он благополучно достиг противоположного берега.
Ноги Джона настолько утратили подвижность, что он боялся вновь отстать от своих спутников, но в конце концов сила воли победила в нем телесную слабость, и к следующему месту остановки он подошел почти одновременно со всеми.
Еще через день они добрались до деревни, где проживали индусы; Джон так устал, что вошел в первую же открытую хижину и, пролепетав слова извинения, растянулся на циновке и погрузился в тот непреодолимый сон, о котором уже несколько раз говорилось.
Проснувшись, он увидел вокруг себя встревоженных его состоянием людей; они проводили его к заминдару деревни; тот принял второго помощника с удивительной сердечностью и распорядился подать ему разнообразные закуски и прохладительные напитки.
Джону было так непривычно встретить на своем пути подобное сочувствие, что сначала он был безмерно тронут вниманием заминдара; но, когда он, узнав, что находится всего в четырех милях от Раму, главной конторы Компании, попросил заминдара, оказавшего ему подобный прием, о таком простом деле, как помочь ему добраться до этой конторы, то, к его изумлению, тот, ссылаясь на заботу о здоровье своего гостя, всячески пытался его удержать у себя, предлагая через две недели, когда силы Джона восстановятся, отправить его в Калькутту на тридцативесельной шлюпке.
И то ли эти уговоры были так настойчивы, то ли сочувствие к его несчастью было так нарочито, но только Джон заподозрил, что заминдар заинтересован как можно дольше задержать его вдали от города и помешать ему дать знать о кораблекрушении.
Обстоятельно продумав эту догадку, Джон постепенно пришел к убеждению: заминдар не только вовлечен в уже состоявшееся разграбление «Юноны», но к тому же хочет сохранить за собой исключительное право спокойно продолжать этот грабеж.
В самом деле, груз, состоявший целиком из тикового дерева, как уже было сказано, полностью сохранился и представлял слишком большое искушение для алчного за-миндара, чтобы тот мог ему сопротивляться.
Джон стал настаивать, чтобы заминдар дал ему сопровождающих в Раму, но, видя, что тот определенно пытается воспрепятствовать его отъезду всеми возможными способами, притворился, что уступил настояниям этого негодяя, а сам стал готовиться к тому, чтобы на следующий день отправиться в путь.
Однако утром, когда он уже собрался в дорогу, к нему явился заминдар.
Хитрец догадался о замысле Маккея и пришел откровенно обсудить вопрос; он попросил Джона подписать бумагу, удостоверяющую, что он, заминдар, не принимал никакого участия в разграблении «Юноны»; как он сказал, эта бумага была ему нужна для того, чтобы судья округа Илламабада, пребывавший в Читтагонге, не возложил на него ответственность за то, что уже совершено или может быть совершено по отношению к севшему на мель судну.
Если Маккей согласится на его условие, а вернее, проявит снисходительность, которой от него добиваются, он готов дать ему шлюпку для поездки в Раму или в любое другое угодное ему место.
Джон решил прежде всего отправиться в Раму.
Он подписал требуемую бумагу, однако позаботился предпослать ей полное описание кораблекрушения «Юноны» и составил его так, чтобы, в случае если заминдар будет предъявлять документ чиновнику в Раму, тот должен будет понять, что члены команды уцелели и нуждаются в помощи.
События подтвердили, что Джон был прав, остерегаясь заминдара, так как на следующий день негодяй, вместо того чтобы предоставить моряку обещанную возможность уехать, сам отправился в Раму, взяв с собой документ, чтобы предъявить его фугедару.
Тот, увидев, что речь идет о людях с потерпевшего крушение английского судна, отдал документ лейтенанту Тауэрсу, командовавшему отрядом в Раму; лейтенант Тауэре, призвав заминдара, расспросил его и, заметив недоговоренность в его ответах, тотчас же послал Маккею лодку, эскорт, провизию и деньги.
Кроме того, он дал начальнику эскорта письмо для Джона Маккея, который, не видя заминдара в деревне, сильно забеспокоился.
Двадцать второго вечером, видя, что обещанной лодки нет, и слыша каждый раз, когда он приходит к заминдару, что того нет дома, Джон решил, не считаясь с риском, отправиться на следующий день в Раму.
Чтобы запасы продовольствия, которые нужно было сделать для этого, не выдали Джона, каждый из его спутников сберег часть своего ужина и отложил ее про запас; после чего второй помощник лег спать рядом с собранной провизией.
На следующее утро он должен был отправиться в дорогу.
Однако он не успел заснуть, как в дверь к нему постучали: явился посланный за ним эскорт и прибыла лодка.
На следующее утро Маккея и его товарищей повезли из деревни в Раму, и в полдень они прибыли туда.
Лейтенант Тауэре находился на берегу реки, ожидая потерпевших кораблекрушение; он тотчас же повел их к себе домой.
Госпожа Бремнер расположилась в отдельной комнате, а всех остальных Тауэре разместил по всему дому.
Три дня они не хотели думать ни о чем другом, кроме как о восстановлении своих сил, и в течение этих дней, как рассказывает Джон Маккей, лейтенант лично заботился о них, был их хирургом и даже поваром.
Двадцать шестого их всех посадили в две шлюпки и 28-го доставили в Читтагонг, где начальствовал лейтенант Прайс.
В Читтагонге их приняли так же радушно, как и в Раму, и Прайс делал для них то же, что Тауэре.
После однодневного отдыха, в котором он очень нуждался, Джон Маккей явился к судье округа Илламабада г-ну Томсону и дал ему показания.
Тот сразу же отправил отряд для охраны севшего на мель корабля, чтобы положить конец продолжающемуся разграблению злосчастного судна.
Затем был составлен точный отчет обо всем происшедшем; его подписали г-жа Бремнер – вдова капитана, Джон Маккей – второй помощник капитана, и Томас Джонсон – канонир.
Этот отчет был отослан в Мадрас судовладельцам.
Через неделю, почувствовав, что силы к нему вернулись, Джон Маккей отправился в дорогу, чтобы вернуться к тому месту, куда море выбросило «Юнону», и спасти то, что на ней еще оставалось.
Это происходило 8 августа.
Он отплыл в шлюпке, захватив с собой плотников и весь необходимый инструмент.
Двенадцатого августа он прибыл в Раму и остановился отдохнуть у лейтенанта Тауэрса, а 14-го продолжил свой путь, воспользовавшись паланкином; 17-го он добрался до бухты, где сел на мель корабль (с тех пор ее стали называть бухтой «Юноны»).
На берегу были построены два шалаша, и на следующий день все дерево было уложено там в штабеля.
После этого был разожжен костер и с помощью огня добыто из старого каркаса то единственное, что имело еще в нем ценность, – металл.
В начале ноября капитан Галловей привел свой корабль «Реставрация» в бухту; его прислали из Калькутты за металлом и деревом.
Двадцать пятого ноября все было погружено, и в тот же день «Реставрация», забрав с собой Джона Маккея, подняла паруса и отправилась в Калькутту, куда и прибыла благополучно 12 декабря 1795 года.
А теперь, если читателю угодно знать, что случилось в дальнейшем с главными участниками этой страшной катастрофы, расскажем ему об этом.
Джон Маккей, полностью оправившийся после кораблекрушения, в начале 1796 года был назначен капитаном одного из судов Ост-Индской компании, и это судно, посланное в Европу, прибыло туда в августе 1796 года.
Госпожа Бремнер, восстановив силы и здоровье, вскоре стала еще красивее и привлекательнее, чем она была прежде, и удачно вышла замуж.
Наконец, юнга, так сильно боявшийся тигров и имевший еще больше оснований точно так же бояться моря, остался в Читтагонге; там он прожил всю жизнь до самой смерти, честно занимаясь ремеслом торговца, продающего свой товар вразнос; нет сомнения, что он избрал это занятие в память о тех португальских торговцах, которые так хорошо его приняли в тот вечер, когда индусы бросили Джона Маккея и его самого на произвол судьбы.
«Кент»
I
«КЕНТ»
Первого марта, в десять часов утра, великолепное трехмачтовое судно, на котором были убраны и взяты на нижние рифы главные паруса, спущены брам-реи, задраены кормовые иллюминаторы, а все вахтенные матросы привязаны к предохранительному канату, натянутому вдоль палубы, лежало в дрейфе под одним лишь грот-марселем с тремя забранными рифами, борясь с едва ли не самым страшным ураганом из всех, какие когда-либо вздымали гигантские волны Бискайского залива.
Это был «Кент», великолепный корабль английской Ост-Индской компании, находившийся под командованием капитана Генри Кобба и направлявшийся в Бенгалию и Китай.
На его борту были двадцать офицеров и триста сорок четыре солдата 31-го пехотного полка, сорок три женщины и шестьдесят шесть детей – члены их семей, а также двадцать пассажиров и команда из ста сорока восьми человек, включая офицеров.
Все они отплыли от прибрежных дюн 19 февраля 1825 года в радостном настроении, поскольку корабль был новым, а капитан – опытным и поскольку все на борту было приспособлено для уюта и самого безукоризненного комфорта, так что можно было смело надеяться на благополучное и недолгое путешествие.
Идя под свежим северо-западным ветром, красавец-корабль величественно миновал Ла-Манш и 23 февраля, потеряв из виду берега Англии, вошел в воды Атлантики.
Несмотря на то что погода временами портилась, корабль продолжал следовать заданным курсом вплоть до ночи понедельника 28-го, когда шквалистый юго-западный ветер, ярость которого возрастала весь день 29-го, внезапно остановил его в тот момент, с которого начался наш рассказ, – другими словами, в десять часов утра 1 марта.
Хотя были приняты меры предосторожности, корабль, то взметаемый волнами на невероятную высоту, то падающий с вершины этих волн в бездонную пучину, страшно качало, и эта качка усиливалась из-за того, что груз судна частично состоял из бочек, заполненных пушечными ядрами и бомбами.
К середине дня качка стала настолько страшной, что при каждом крене судна, будь то на левый борт или на правый, ванты погружались в воду на три-четыре фута.
Из-за этой страшной тряски предметы мебели, самым основательным образом закрепленные, опрокинуло и с грохотом швыряло из стороны в сторону, так что не было никакой возможности оставаться ни в каютах, ни в кают-компании.
Именно в это время один из офицеров, встревоженный тем чудовищным беспорядком, который творился на палубе и в твиндеке, подумал, что неплохо было бы пойти проверить, как при подобной тряске обстоят дела в трюме.
Он отправился туда в сопровождении двух матросов и одному из них приказал взять с собой безопасную лампу.
Спустившись в трюм, офицер заметил, что лампа горит плохо и, опасаясь вызвать пожар, если он станет приводить ее в порядок лично, послал одного из матросов на кабельную платформу поправить фитиль, а сам на это время остался в темноте.
Через несколько минут матрос вернулся, и офицер, обнаружив, что одна из бочек с водкой сдвинулась с места, взял у него из рук лампу и отправил обоих матросов за клиньями, чтобы закрепить эту бочку.
Матросы ушли.
Офицер, оставшись без помощников, был вынужден одной рукой держать лампу, а другой – придерживать бочку; внезапно его так качнуло, что он выпустил лампу из рук.
Понимая опасность, которая из-за этого грозит кораблю, он поспешил поднять лампу, но при этом так поторопился, что отпустил бочку – она упала, и у нее вышибло дно. Водка тотчас же разлилась и, коснувшись пламени лампы, пылающей лавой растеклась по трюму как огненный змей.
Вместо того чтобы неосторожным криком поднять тревогу, офицер нашел в себе силы сдержаться и, когда матросы вернулись в трюм, тут же послал одного из них предупредить капитана о случившемся, а сам с помощью второго попытался погасить огонь.
Капитан тотчас появился и отдал необходимые распоряжения: матросы стали пытаться потушить огонь, пустив в ход помпы, заливая его водой из ведер, перегораживая трюм мокрыми парусиновыми гамаками.
В это время офицер, оставивший подробнейшее описание этого бедствия, майор Мак-Грегор, человек, исполненный одновременно мужества и глубокой веры в Бога, был занят тем, что изучал показания барометров, висевших в кают-компании, как вдруг вахтенный офицер, г-н Спенс, подошел к нему и вполголоса сказал:
– В винном трюме пожар, спускайтесь туда, майор!
Сам же Спенс, поддерживая порядок на палубе, стал прохаживаться взад и вперед с тем спокойствием, какое только позволяло ему яростное волнение моря.
Майор Мак-Грегор еще сомневался в истинности услышанного.
Он бросился к люку, из которого уже начал вырываться дым, и увидел, как капитан Кобб и его офицеры, сохраняя полнейшее спокойствие, отдают приказы, а матросы и солдаты почти с таким же спокойствием исполняют их.
Капитан Кобб заметил Мак-Грегора.
– А, это вы, майор! – произнес он.
– Да, капитан. Могу я быть чем-нибудь полезен вам?
– Предупредите ваших офицеров о случившемся и позаботьтесь, чтобы солдат не охватила паника.
– Неужели это настолько серьезно, капитан? – спросил майор.
– Еще бы! Смотрите! – сказал капитан Кобб, указывая ему на выбивающийся из люка дым.
Движением губ майор подтвердил, что положение серьезное, и отправился на поиски полковника Фирона.
Ему сообщили, что полковник Фирон находится в своей каюте среди собравшихся там офицерских жен, напуганных ужасной бурей и не подозревающих о еще большей опасности.
Мак-Грегор постучал в дверь, намереваясь отозвать полковника в сторону и сообщить ему о новой опасности, угрожающей судну; но эта предосторожность была напрасной: на лице его, по-видимому, был запечатлен такой ужас, что все женщины невольно вскочили и стали спрашивать его, не усилился ли шторм.
Однако майор, улыбнувшись, дал честное слово, что опасаться нечего, и это успокоило женщин.
Полковник Фирон отправился к своим солдатам, чтобы поддерживать их дух, а майор вернулся туда, где шла борьба с огнем.
За время его отсутствия положение значительно ухудшилось: вслед за легким голубоватым пламенем водки, еще оставлявшим возможность справиться с бедствием, из четырех люков повалили огромные клубы густого дыма, обволакивая весь корабль.
Одновременно по палубе распространился сильный запах смолы.
Майор спросил капитана Кобба о произошедших изменениях, и тот ответил ему:
– Огонь перекинулся из винного трюма в такелажный отсек.
– Значит, мы погибли? – промолвил майор.
– Да, – просто ответил капитан.
И тут же громким голосом, свидетельствующим о серьезности нависшей опасности, он скомандовал:
– Пробейте в первой и второй палубах отверстия для воды, отдрайте люки, откройте порты нижней батареи – пусть вода хлынет со всех сторон.
Команда стала поспешно исполнять приказ; между тем несколько солдат, одна женщина и некоторые дети погибли, безуспешно пытаясь добраться до верхней палубы.
Спускаясь в нижнюю батарею, чтобы открыть порты, полковник Фирон, капитан Брей и еще два или три офицера 31-го пехотного полка увидели одного из боцманов, еле стоящего на ногах, готового упасть, обессиленного, теряющего сознание.
Боцман только что наткнулся на трупы людей, задохнувшихся от дыма, и сам чуть было не стал его жертвой.
Действительно, дым, вырывавшийся из трюма, стал таким едким и густым, что офицеры, войдя в твиндек, тут же начали задыхаться и едва смогли продержаться там то время, которое было необходимо, чтобы выполнить приказ капитана Кобба.
Тем не менее им это удалось, и море яростно ворвалось в открытые ему отверстия, ломая перегородки и расшвыривая, словно пробковые затычки, самые тяжелые и наиболее надежно закрепленные ящики.
Это было страшное зрелище, и все же зрителям оно доставило определенную радость, поскольку они хотели верить, что в этом крайнем средстве заключено их спасение.
Стоя по колено в воде, офицеры подбадривали друг друга такими резкими, пронзительными голосами, что было понятно: даже тот, кто кричит другим «Надейтесь!», сам уже больше ни на что не надеется.
Однако эта огромная лавина воды, хлынувшая в трюм, если и не погасила пожар, то хотя бы укротила его все возраставшую ярость; но, по мере того как опасность взлететь на воздух уменьшалась, риск пойти ко дну возрастал: корабль заметно потяжелел и опустился на несколько футов.
Оставалось лишь выбрать вид смерти, и обреченные предпочли тот, который давал отсрочку.
Офицеры бросились к портам и с большим трудом закрыли их; затем они задраили люки, чтобы отрезать воздуху доступ в глубь трюма, и стали ждать, ибо у них оставался еще час или два времени.
Те, кто заливал судно водой, поднялись на палубу, огляделись вокруг, и глазам их представилась сначала в общем, а затем во всех подробностях ужасная и вместе с тем величественная картина.
Верхнюю палубу заполняли от шестисот до семисот человек: моряки, солдаты, пассажиры – мужчины, женщины, дети.
Несколько женщин, страдавших морской болезнью, узнав о грозящей им страшной опасности, поднялись со своих коек и, похожие на привидения в тусклом мраке ночи, озаряемом блеском молний, под раскаты грома бродили по палубе и звали отцов, братьев, мужей.
Движимые инстинктом, эти семь сотен людей не стали жаться друг к другу, а разделились на группы: сильные с сильными, слабые со слабыми.
Между этими группами оставались проходы, позволявшие перемещаться по палубе.
Самые решительные из моряков и солдат – они образовывали наименее многочисленную группу – расположились прямо над пороховым погребом, чтобы при взрыве первыми взлететь на воздух и сразу покончить со всеми страданиями.
Одни из собравшихся на палубе ожидали своей участи с молчаливой покорностью или тупым безразличием.
Другие, ломая руки, выкрикивая бессвязные слова, предавались безумному отчаянию.
Третьи, стоя на коленях и обливаясь слезами, молили Всевышнего о милосердии.
Некоторые жены и дети солдат в поисках убежища собрались в кают-компании на верхней палубе и молились вместе с офицерскими женами и пассажирами. В числе этих женщин были те, что благодаря своему необычайному спокойствию казались ангелами, посланными Господом, чтобы подготовить к смерти человеческие существа, у кого Бог всегда имеет право отобрать жизнь, которую он им даровал.
Среди всей этой тревоги несколько бедных детей, не ведая об опасности и не замечая ничего вокруг, либо играли в своих кроватях, либо задавали вопросы, показывающие, что Господь скрыл от их ангельской невинности даже видимость опасности.
Однако другие чувствовали себя иначе.
К майору Мак-Грегору подошел молодой пассажир.
– Майор, – спросил он, – как, по-вашему, обстоят дела?
– Сударь, – ответил майор, – будем готовы упокоиться в лоне Господнем уже этой ночью.
Молодой человек с печальным видом поклонился, пожал ему руку и сказал:
– Майор, моя душа в ладу с Богом, о коем вы мне напоминаете, и все-таки, уверяю вас, я очень боюсь этого последнего мгновения, хотя понимаю нелепость подобного страха.
В эту минуту – словно море разгневалось на то, что другая стихия готовится уничтожить судно, которое оно, видимо, рассматривало как свою собственную добычу и влекло к себе всеми своими зияющими безднами, – одна из тех страшных волн, что вздымались на высоту реев, обрушилась на палубу, вырвала нактоуз из креплений, разбила вдребезги буссоль и унесла ее обломки с собой.
Удар волны был страшен: на палубе воцарилось гробовое молчание, ибо каждый со страхом оглядывался по сторонам, пытаясь понять, не унесен ли кто-нибудь из его близких этим жутким морским валом; внезапно в тишине раздался полный тревоги голос молодого боцмана:
– Капитан! У «Кента» больше нет буссоли!
Все содрогнулись, услышав эти слова: что ждет судно, сбившееся с курса и наудачу блуждающее по океану, понимал каждый.
Один из молодых офицеров, до этого, казалось, не терявший надежды, с мрачным видом вынул из своей дорожной шкатулки прядь белокурых волос и спрятал ее на груди.
Другой взял листок бумаги и, написав несколько строк своему отцу, вложил письмо в бутылку, надеясь, что чья-нибудь добрая душа подберет ее и перешлет вместе с содержимым отцу, а старик, удостоверившись в смерти сына, будет избавлен от долгих лет сомнений.
В ту минуту, когда этот молодой офицер уже двинулся к бортовой сетке, собираясь бросить бутылку в море, второму помощнику капитана г-ну Томсону пришла в голову мысль приказать матросу взобраться на фор-брам-стеньгу и посмотреть, не видно ли на горизонте какого-нибудь корабля и не может ли он прийти на помощь «Кенту».
То была последняя, безусловно очень слабая надежда, но, тем не менее, все сердца ухватились за нее.
Все замерли в тревожном ожидании.
Матрос, взобравшийся на фор-брам-стеньгу, окинул взглядом горизонт.
Внезапно он закричал, размахивая шапкой:
– Парус под ветром!
В ответ на палубе раздалось троекратное «ура».
В ту же минуту был поднят флаг бедствия.
На «Кенте» начали ежеминутно палить из пушки и изменили курс таким образом, чтобы приблизиться к кораблю, находящемуся в поле зрения и плывущему под фоком и тремя марселями.
II
«КАМБРИЯ»
В течение десяти – пятнадцати минут все взгляды были устремлены на виднеющееся вдали судно; как выяснилось позднее, это была «Камбрия» – небольшой бриг водоизмещением в двести тонн, плывущий в Веракрус под командой капитана Кука и имеющий на борту около тридцати корнуоллских шахтеров и других работников англо-мексиканской компании.
На «Кенте» царило страшное беспокойство, ибо все стремились понять, заметили ли их в свою очередь на том корабле.
Эти десять минут показались веком.
Не было никакой надежды на то, что пушечные залпы будут услышаны: их перекрывали завывания бури и рычание моря.
Но нельзя было не увидеть дым, обволакивавший темным облаком судно и круживший, словно смерч, над морем.
Прошло несколько тревожных минут, и бриг, подняв английский флаг и пустив в ход все паруса, пошел на помощь «Кенту».
Всех охватила радость.
Этот луч надежды, блеснувший во мраке смертельной опасности, воспламенил все сердца, хотя, с учетом расстояния, которое еще разделяло корабли, малых размеров судна, спешившего на помощь «Кенту», и ужасающего волнения моря, восемьдесят шансов из ста было за то, что либо «Кент» взлетит на воздух, либо бриг, идущий на помощь, сможет забрать от силы десятую часть людей, либо, наконец, пересадка на него вообще окажется невозможной.
В то время, когда капитан Кобб, полковник Фирон и майор Мак-Грегор совещались, как самым быстрым и самым надежным образом спустить корабельные шлюпки на воду, один из лейтенантов 31-го пехотного полка явился спросить майора, в каком порядке офицеры должны покидать судно.
– В том порядке, какой соблюдают на похоронах, – спокойно ответил майор Мак-Грегор.
Тогда офицер, по-видимому решивший, что необходим второй приказ, который исходил бы от более высокопоставленного лица, вопросительно посмотрел на полковника Фирона.
– В чем дело? – произнес тот. – Разве вы не слышали? Сначала – младшие по званию, но прежде всего – женщины и дети. Всякого, кто попытается пройти раньше их, вы предадите смерти.
Офицер кивнул в знак того, что приказ будет исполнен неукоснительно, и удалился.
И действительно, чтобы не допустить давки, которой можно было опасаться при виде признаков нетерпения, проявляемого солдатами и даже моряками, возле каждой шлюпки встали по два офицера с обнаженными шпагами; но надо сказать, что, взглянув на своих офицеров и увидев, как спокойно и в то же время сурово те держатся, солдаты и моряки, чрезмерно торопившиеся покинуть судно, устыдились собственного малодушия и первыми стали подавать другим пример повиновения и соблюдения строгого порядка.
Примерно в половине третьего первая шлюпка была готова к спуску на воду.
Капитан Кобб немедленно приказал посадить в нее столько жен офицеров, солдат и пассажиров, сколько она сможет вместить.
И тогда скорбная вереница несчастных женщин, накинувших на себя первое, что подвернулось им под руку, проследовала по палубе; одной рукой они тянули за собой детей, другую руку протягивали к отцам, братьям, мужьям, которые оставались на судне почти на верную гибель.
Эта вереница начиналась от юта и заканчивалась у порта, под которым на канатах была подвешена лодка.
Не было слышно ни единого крика, не раздалось ни единой жалобы; даже маленькие дети, как будто они понимали значительность этой минуты, перестали плакать.
Только две или три женщины пытались умолять, чтобы их не сажали в лодку, а оставили рядом с мужьями.
Однако в ответ слышался голос майора или полковника: «Вперед!» – и несчастные молча и покорно возвращались на свое место в цепи.
И лишь услышав, что каждая минута задержки с посадкой в шлюпку чревата гибелью для всех, кто остается на борту судна, женщины не стали просить уже ни о чем, даже об этой страшной милости – умереть со своими мужьями, вырвались из их объятий и с той душевной силой, которая присуща только им, безропотно заполнили лодку, после чего ее тотчас же спустили на воду.
