Текст книги "Рассказы"
Автор книги: Александр Дюма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 54 страниц)
Оставшись одни, молодые люди переглянулись; мрачная улыбка играла у них на губах: они узнали все, что им было нужно.
Потом два младших брата обратились к старшему:
– Что мы теперь должны делать, Тома?
– Останьтесь здесь, – ответил он, – я пойду к женщинам.
Вскоре он вернулся с запиской в руках и в сопровождении тетушки и сестер.
– Теперь, – обратился он к женщинам, – ваша очередь бодрствовать у тела, а нам надо действовать.
Сделав знак братьям следовать за ним, он вышел вместе с ними.
– Братья, разве мы не возьмем с собой оружие? – спросил Жан, оказавшись на улице и увидев, что Тома ведет их по дороге в Тулузу.
– Ни в коем случае! – ответил Тома.
– А почему? – недоумевал Луи.
– С оружием в руках мы можем его убить, а он должен умереть от рук палача. Нам достаточно веревок.
– Верно, – согласились братья.
Они постучали в дверь лавки канатчика и купили новые веревки. После этого юноши направились в Тулузу и около десяти часов были там; никем не замеченные, они добрались до площади Сен-Жорж и, воспользовавшись ключами, полученными Тома от вдовы Мирай, проникли к ней в дом, не разбудив служанки; им прекрасно была известна его планировка, и они беспрепятственно прошли в спальню своей тетушки. В эту комнату вели три двери; изучив их расположение, братья стали молча ждать наступления утра.
Едва забрезжил рассвет, Тома поставил братьев перед дверьми, ведущими в комнату, а сам поднялся в мансарду к служанке; та в это время только начала одеваться.
– Катрин, – обратился он к женщине, глядевшей на него с изумлением, – мы приехали ночью, я и тетушка Мирай, и не хотели вас будить.
– Господи Иисусе, господин Тома! – воскликнула служанка. – Верно ли то, что говорят?
– А что говорят, Катрин?
– Что господин Сатюрнен Сиаду, ваш отец, убит разбойниками у брода реки Эре.
– Увы, это так, Катрин. Все верно.
– А убийца известен?
– Считают, что это погонщик мулов; он скрылся по направлению к Пиренеям.
– Боже мой! Боже мой! – запричитала старуха. – Какое несчастье!
– Катрин, – сказал Тома, – в таком трудном положении наша тетушка, разумеется, хочет опереться на своих друзей. Поскольку Кантагрель в числе ее лучших друзей, она просит его тотчас же прийти к ней и ждет его в спальне. Бедняжка никак не оправится от удара, она совсем разболелась. Я же спешу в Ла-Круа-Дорад, к своей семье; прощай же, Катрин: когда ты вернешься, меня уже не будет. На, вот письмо от вдовы Мирай.
Старая служанка закончила одеваться и поторопилась к Кантагрелю. Тома вернулся в спальню. Четверть часа спустя послышались шаги по лестнице: кто-то, ступая тяжелой походкой, приближался к двери; раздался стук, затем в ответ на приглашение «Войдите!» дверь открылась. На пороге стоял мясник.
Со стороны кровати, задрапированной занавесками, послышался слабый голос: «Сюда!»
Кантагрель без всяких опасений приблизился, но в ту минуту, когда он потянулся откинуть занавеску, две сильные руки схватили его и послышался громкий голос – без сомнения мужской:
– Ко мне, братья!
Юноши вбежали в комнату и набросились на Кантагреля.
И вовремя! Первым же движением мясник опрокинул Тома на кровать и без труда высвободился бы, если бы они сражались один на один.
Но на этого великана навалились сразу трое с яростью, тем более страшной, что ни один из них не произнес ни слова. Со своей стороны Кантагрель, догадавшись о причине нападения на него и понимая, что для него это вопрос жизни и смерти, напрягал всю данную ему природой титаническую силу.
Борьба была ужасна. В течение четверти часа эти четверо представляли собой одну бесформенную подвижную крутящуюся массу, которая поднималась, падала, снова поднималась и снова падала. Потом ее движения стали более замедленными, затрудненными, прерывистыми, на мгновение вся группа замерла на месте. Наконец трое молодых людей поднялись и вскинули головы с криком торжества: мясник лежал поверженный, скрученный, крепко связанный веревками, которые были куплены в Ла-Круа-Дораде. Тома остался с Кантагрелем, а Луи и Жан скрылись и через минуту вернулись с носилками. Юноши положили на них мясника, привязали его веревками и стали спускаться вниз.
То был рыночный день. Легко догадаться, какое впечатление производила эта странная процессия. Луи и Жан несли носилки, Тома шел рядом. Одежда их была разорвана, лица кровоточили, ведь Кантагрель защищался как лев. В другое время к молодым людям стали бы приставать с вопросами, но сейчас уже всем было известно, что произошло с их отцом, и перед ними расступались с почтением, которое люди обычно испытывают к большому горю. Кроме того, хотя у Кантагреля, узнанного всеми, не было кляпа во рту, он не взывал о помощи.
Было ясно, что юноши направляются к королевскому судье по уголовным делам. Так что речь шла о правосудии. Толпа ограничилась тем, что последовала за ними.
Королевский судья издали увидел этот странный кортеж; не сомневаясь, что процессия следует к нему, он приказал открыть для нее дверь.
Вошли три брата, а за ними та часть толпы, что могла уместиться в комнате. Тома знаком приказал братьям опустить носилки.
– Кто этот человек? – спросил судья.
– Это мясник Этьен Кантагрель, убийца нашего отца Сатюрнена Сиаду! – ответил Тома.
Дальше произошло то, что и должно было произойти: Кантагрель, уверенный в том, что его никто не видел, и твердо зная, что он никому, кроме священника, ничего не рассказывал, отрицал все.
Трое юношей, призванные к ответу правосудием, вынуждены были объяснить, от кого они получили свидетельства виновности мясника и как получили их; впрочем, убежденные в своем праве действовать как благочестивые сыновья, обязанные отомстить за своего отца, они рассказали все, едва ли не гордясь своим преступным деянием; однако правосудие заявило, что оно не может извлекать пользу из кощунства, а напротив, должно покарать его в интересах религии.
Парламент рассмотрел дело и постановил взять под стражу не только убийцу, но и обвинителей – сыновей жертвы, а также священника, не устоявшего перед запугиванием.
Между тем расследование, помимо сведений, полученных от кюре Шамбара, выявило достаточно убедительные свидетельства виновности Кантагреля. Там, где совершается преступление, как бы темна ни была ночь, сколь бы пустынно ни было место, всегда найдутся глаза, видевшие убийцу.
Кантагреля узнали погонщики – они видели, как он переходил брод; его узнали рыбаки – они видели, как он переправлялся через реку; наконец, его узнали крестьяне – они видели, как он подгонял коня, изнемогшего и, казалось, каждую минуту готового пасть под ним. Улики были неопровержимы, и мясника приговорили к колесованию.
Кюре Ла-Круа-Дорада за то, что он выдал тайну, доверенную ему на исповеди, во время отправления им его священнических обязанностей, приговорили к четвертованию и сожжению живым.
Трех сыновей Сиаду, угрозой и насилием вырвавших у священника тайну исповеди, приговорили к повешению.
Этот страшный приговор не был приведен в исполнение полностью.
Мясник был колесован, причем от палача потребовали самого беспощадного и неукоснительного исполнения этой ужасной казни.
Настоятельные ходатайства о смягчении участи священника привели только к тому, что палач прикончил его, прежде чем бросить тело в костер.
Что касается трех братьев, чья вина состояла лишь в сыновьей любви, то их судьба вызвала такое живое сочувствие в Тулузе, что им помогли бежать из тюрьмы; они беспрепятственно добрались до долины Андорры, а двадцать дней спустя король разрешил им вернуться во Францию.
Поднимаясь на эшафот, покорившийся судьбе кюре Шамбар понял, что он должен был претерпеть мученичество от рук сыновей Сатюрнена Сиаду.
Католическая Церковь первых веков была права: не бывает доблести без борьбы и мудрости добра без могущества зла. В священническом служении физические возможности должны помогать моральным: в здоровом теле должен быть здоровый дух!
Невероятная история
Однажды утром, едва только я успел проснуться, как в спальню ко мне вошел мой слуга и принес мне письмо с надписью: «Срочно». Он раскрыл занавески – день (по всей вероятности, по ошибке) был прекрасен, и сияющее солнце победоносно ворвалось в комнату. Я протер глаза, чтобы посмотреть, от кого пришло это письмо, весьма удивленный тем, что оно было лишь одно. Почерк был мне совершенно незнаком. Довольно долго повертев конверт перед глазами в попытке разгадать, кем же он был подписан, я наконец открыл его. Вот что оно содержало:
«Сударь!
Я прочел “Трех мушкетеров ”, ибо я богат и у меня много свободного времени...»
«Вот счастливый человек!» – подумал я и продолжал чтение.
«Должен признать, что эта книга изрядно меня позабавила; однако, имея много свободного времени, я решил из любопытства выяснить, действительно ли Вы все взяли из “Мемуаров г-на де ла Фера ”. Я живу в Каркасоне и потому в письме попросил одного из моих парижских друзей пойти в Библиотеку, взять эти мемуары и написать мне, действительно ли Вы заимствовали оттуда все подробности. Мой друг, человек серьезный, ответил мне, что Вы скопировали все слово в слово и что все вы, авторы, только этим и занимаетесь. Посему предупреждаю Вас, сударь, что я многим в Каркасоне рассказал об этом, и, если такое будет продолжаться, мы все откажемся от подписки на “Век”.
Имею честь приветствовать Вас,
***».
Я позвонил.
– Если сегодня придут еще письма, держите их у себя, – сказал я слуге, – и не отдавайте их мне до тех пор, пока не увидите меня в очень веселом настроении.
– К рукописям это тоже относится, сударь?
– Почему вы спрашиваете?
– Да вот только что принесли тут одну...
– Только этого не хватало! Положите ее куда-нибудь, где она не может потеряться, но не называйте мне это место.
Он положил ее на камин, и это определенно убедило меня в том, что мой слуга весьма сообразителен.
Было пол-одиннадцатого; я взглянул в окно: как уже было сказано, день был великолепный, солнце, казалось, навсегда разогнало облака, и у прохожих вид был если не счастливый, то, по меньшей мере, довольный.
У меня, как и у всех, возникло желание подышать свежим воздухом не через окно; я оделся и вышел из дома.
Совершенно случайно, прогуливаясь то по одной, то по другой улице – случайно, подчеркиваю, – я оказался около Библиотеки.
Я поднялся в нее; навстречу мне вышел, как всегда, Парис, мило улыбаясь.
– Итак, – сказал я, – дайте-ка мне «Мемуары де ла Фера».
Секунду Парис смотрел на меня, как если бы ему надо было дать ответ сумасшедшему, а потом весьма хладнокровно заметил:
– Вы прекрасно понимаете, что таких мемуаров не существует, ведь это вы заявили, что они существуют!
Эта фраза, при всей ее краткости, показалась мне исполненной силы, и, чтобы поблагодарить Париса, я протянул ему письмо из Каркасона.
Кончив читать, он заметил:
– В утешение скажу вам, что вы не первый, кто просит «Мемуары де ла Фера»; по крайней мере, человек тридцать уже приходили только за этим; они должны вас возненавидеть за то, что вы заставили их напрасно побеспокоиться.
Мне нужно было найти одну повесть, и, поскольку я оказался в Библиотеке, а некоторые утверждают, что это то место, где можно отыскать уже готовые к изданию романы, я попросил посмотреть каталог.
Разумеется, ничего подобного там не было.
К вечеру, вернувшись домой, я обнаружил прямо на своем столе среди собственных бумаг рукопись, пришедшую утром. День все равно был потерян, и я открыл ее.
К ней была приложена записка. Право же, то был день анонимных писем; впрочем, это послание было еще более странное, чем утреннее.
Сударь!
К тому времени, когда Вы прочтете эти листки, написавший их человек исчезнет навеки. От меня останутся только эти страницы, и я дарю их Вам – делайте с ними что хотите,..
Заглавие рукописи было – «Невероятная история».
Не знаю почему, возможно, из-за сгущающейся темноты, но уже первые прочитанные мною строчки меня потрясли. Вот что я прочел.
ИСТОРИЯ МЕРТВЕЦА,
РАССКАЗАННАЯ ИМ САМИМ
Как-то в декабрьский вечер мы сидели втроем в мастерской художника; было сумрачно и холодно, монотонный дождь беспрестанно барабанил по стеклам.
Мастерская была огромная и слабо освещалась отблеском огня в печке, рядом с которой мы все расположились.
Хотя мы все были молоды и жизнерадостны, обстановка этого грустного вечера, вопреки нашему желанию, сказывалась на тоне нашей беседы, и веселые речи быстро исчерпались.
Красивое пламя голубого пунша, все время поддерживаемое одним из нас, бросало причудливые отсветы на все окружающее; огромные эскизы, изображения распятого Христа, вакханки, Мадонны, казалось, двигались и плясали на стенах, словно гигантские трупы, накладываясь друг на друга на общем зеленоватом фоне. Огромная комната, заполненная творениями художника, воплощением его грез, такая сияющая при свете дня, в этот вечер, окутанная тьмой, выглядела так странно!
Каждый раз, когда в заполненную пылающей жидкостью чашу опускался серебряный ковш, на стенах вырисовывались невиданных цветов фигуры с незнакомыми очертаниями: от древних пророков с белыми бородами до карикатур, подобных тем, что заполняют стены мастерских, – это было похоже на войско демонов, являющихся нам во сне или толпящихся на полотнах Гойи. Безмолвие, мгла и холод, царившие за окном, только усиливали причудливость обстановки в комнате.
Стоит добавить, что при этих коротких вспышках света каждый из нас видел зеленовато-серые лица других, с застывшими и сверкающими, как карбункулы, глазами, бледными губами и впалыми щеками; но самым ужасным был вид гипсовой маски, слепок с лица нашего недавно умершего друга: она висела на стене, рядом с окном, и на три четверти освещалась вспышками горящего пунша, что придавало ей чрезвычайно насмешливое выражение.
Все люди, так же как и мы, обычно поддаются воздействию на них больших темных комнат – из тех, что описаны Гофманом и изображены Рембрандтом; каждый хоть раз в своей жизни ощущал беспричинный страх, непроизвольное волнение, охватывающее его при виде таинственных очертаний предметов в бледных лучах луны или в тусклом свете лампы; всякий, кто бывал в таких мрачных огромных помещениях в компании друзей, рассказывающих невероятные истории, помнит невольный ужас, испытанный им; покончить с этим очень легко – стоит только зажечь свет или изменить тему беседы, но никто не спешит это делать, ведь наши бедные сердца нуждаются в сильных переживаниях, будь то истинных или надуманных.
Итак, как мы сказали, в этот вечер нас было трое. Наша беседа не текла в каком-то определенном направлении, а перескакивала с предмета на предмет, отражая мысли двадцатилетних: то легкие, как дым наших сигарет, то веселые, как пламя пунша, то сумрачные, как усмешка гипсовой маски.
В конце концов мы умолкли. Сигары, повторяя движение наших голов и рук, казались тремя порхающими в темноте пятнами света.
Было очевидно, что первый, кто нарушит молчание и скажет что угодно, даже шутку, заставит испуганно вздрогнуть двух других, настолько каждый из нас был погружен в свои тревожные грезы.
– Анри, – обращаясь к художнику, заговорил тот, кто готовил пунш, – ты читал Гофмана?
– Еще бы! – ответил Анри.
– И что ты о нем думаешь?
– Мне его произведения кажутся просто восхитительными, но восхитительнее всего то, что он явно верит всему, о чем пишет. И если я читаю его вечером, то очень часто ложусь спать, не закрывая книгу и не осмеливаясь оглянуться по сторонам.
– Ты так любишь фантастику?
– Очень.
– А ты? – спросил он, обращаясь ко мне.
– Я тоже.
– Что ж, в таком случае я расскажу вам невероятную историю, приключившуюся со мной.
– Иначе этот вечер и не мог кончиться! Рассказывай!
– Это произошло именно с тобой? – уточнил я.
– Да.
– Рассказывай, сегодня я расположен поверить всему!
– Тем более что ручаюсь вам: именно я герой этой истории.
– Ну, тогда начинай, мы слушаем!
Он опустил ковш в чашу. Пламя понемногу стало гаснуть; мы оказались в полной тьме, и только наши ноги освещал отблеск огня в печи.
Наш товарищ начал свой рассказ.
– Однажды вечером, примерно год тому назад, погода была совсем как сегодня, такая же дождливая, холодная и сумрачная. У меня было много больных, и, покончив с последним визитом, вместо того чтобы, как обычно, заглянуть к Итальянцам, я приказал отвезти меня домой. Жил я на одной из самых пустынных улиц Сен-Жерменского предместья. Я очень устал и сразу же лег спать. Потушив лампу, какое-то время я развлекался, разглядывая тени, пляшущие на кроватном пологе от огонька моей сигары, потом глаза мои закрылись и я заснул.
Я проспал примерно час, когда почувствовал, что чья-то рука настойчиво меня трясет. Пробуждение было внезапным, как у человека, намеревавшегося спать долго, и я с удивлением посмотрел на ночного посетителя. Это был мой слуга.
«Сударь, – сказал он, – поднимайтесь поскорее! Вас зовут к умирающей молодой женщине».
«Где она живет?» – спросил я.
«Почти напротив; тот, кто пришел за вами, вас проводит».
Я встал, поспешно оделся, считая что позднее время и обстоятельства извиняют небрежность моего костюма, взял ланцет и пошел следом за провожатым.
Дождь лил сплошной стеной.
К счастью, нам надо было всего лишь перейти улицу. Особа, нуждавшаяся в моей помощи, жила в большом аристократическом особняке. Я пересек широкий двор, поднялся на несколько ступенек крыльца, прошел через вестибюль, где моего прихода уже ожидали слуги; меня проводили на следующий этаж, и вскоре я оказался в комнате больной. Это было большое помещение, обставленное резной мебелью черного дерева. Ввела меня туда только одна женщина: никто более за нами не последовал. Я прошел прямо к большой кровати со стойками, затянутой старинным роскошным шелком, и на подушке увидел восхитительную головку Мадонны, не снившуюся и Рафаэлю. Золотые волосы, словно поток Пактола, обрамляли лицо с ангельскими очертаниями; полуоткрытый рот позволял увидеть двойной ряд жемчужных зубов, глаза были полузакрыты, шея поражала белизной и чистотой линий; распахнутая рубашка позволяла увидеть красивейшую грудь, способную ввести в искушение святого Антония; когда же я взял ее руку, то вспомнил белизну рук Юноны, какой наделил ее Гомер. В этой женщине воплощался тип христианского ангела и языческой богини; все в ней говорило о чистоте души и пылкости натуры. Она могла бы позировать для образа как Девы Марии, так и сладострастной вакханки, могла бы свести с ума стоика и превратить атеиста в верующего; приблизившись к ней, я уловил исходящий от нее сквозь жар лихорадки таинственный женский аромат, сотканный из всех ароматов цветов.
Я застыл, забыв о том, что привело меня сюда, глядя на нее как на призрачное видение, не находя ничего подобного ни в своей памяти, ни в своих грезах, как вдруг она повернула голову ко мне, раскрыла свои огромные синие глаза и пролепетала:
«Я очень страдаю».
Однако ничего серьезного у нее не было. Одно кровопускание, и она будет спасена. Я взял ланцет, но, прикоснувшись к этой белой прекрасной руке, почувствовал, как моя рука дрогнула. Но все же долг врача во мне возобладал; я вскрыл ее вену, и чистая коралловая кровь потекла потоком. Больная лишилась чувств.
Я не хотел отходить от нее и продолжал стоять рядом, испытывая тайное блаженство от того, что жизнь этой женщины была в моих руках; я остановил ей кровь, постепенно она открыла глаза, поднесла к груди оставшуюся свободной руку, повернулась ко мне и посмотрела на меня одним из тех взглядов, что либо губит, либо спасает.
«Спасибо, мне лучше», – прошептала она.
Все вокруг нее так было напоено наслаждением, любовью и страстью, что я застыл на месте как пригвожденный, согласовывая каждый удар собственного сердца с биением ее сердца; прислушиваясь к ее еще слегка лихорадочному дыханию и говоря себе, что если и есть на земле что-то от Небес, то это, должно быть, любовь такой женщины.
Она заснула.
Я стоял на ступеньках перед ее кроватью, почти коленопреклоненно, как священник перед алтарем. Мягкий свет алебастровой лампы, висящей под потолком, падал на все окружающие предметы. Я был с ней один. Женщина, проводившая меня сюда, вышла сказать всем, что госпоже стало лучше и она ни в ком не нуждается. В самом деле, красавица в своем спокойствии и прелести походила на ангела, уснувшего со словами молитвы на устах. Я же просто сходил с ума.
Однако находиться в ее комнате всю ночь я не мог и потому в свою очередь вышел, стараясь не шуметь, чтобы не потревожить ее сон. Я оставил все необходимые распоряжения и дал обещание вернуться на следующий день утром.
Когда я вернулся к себе, воспоминания о ней не давали мне заснуть. Я думал о том, что любовь этой женщины должна быть нескончаемым восторгом, в котором соединены мечты и страсть, что сама она должна быть целомудренной, как святая, и страстной, как куртизанка. Я полагал, что она должна таить от всего мира сокровища своей красоты, а своему любовнику отдаваться обнаженной и всем своим существом. Эти мысли воспламеняли меня всю ночь, и под утро я был влюблен до сумасшествия.
Однако с наступлением дня после безумных ночных мечтаний ко мне пришли раздумья; я говорил себе, что, вероятнее всего, от этой женщины меня отделяет непроходимая пропасть, что она слишком красива, чтобы не иметь любовника; что, наверно, она слишком его любит и не сумеет забыть; не зная этого человека, я уже ненавидел его, ведь Бог одарил его в этом мире таким блаженством, что он сможет безропотно переносить вечные страдания.
Я с нетерпением ждал минуты, когда можно будет ее навестить; часы ожидания тянулись как столетие.
Наконец, наступило назначенное время, и я пошел к ней.
Меня провели в будуар, с изысканным вкусом обставленный мебелью неистового рококо и ошеломляющего стиля помпадур; она сидела одна и читала. Широкое платье черного бархата скрывало все ее тело, не позволяя увидеть, словно у дев Перуджино, ничего, кроме головы и кистей рук; рука, надрезанная мною при кровопускании, была кокетливо подвязана шарфом; ее маленькие ножки, казалось не созданные для того, чтобы ступать по нашей земле, были протянуты поближе к огню; эта женщина была настолько прекрасна, что казалось, будто Бог даровал ее нашему миру, чтобы дать представление об облике своих ангелов.
Она подала мне руку и усадила рядом с собой.
«Вы слишком рано поднялись,, сударыня, – заметил я, – это неосторожно с вашей стороны».
«Нет, во мне достаточно сил, – улыбнулась она мне, – я прекрасно спала и к тому же не чувствую себя больной».
«Тем не менее, вы говорили, что страдаете».
«Больше от мыслей, чем от телесных недугов», – произнесла она со вздохом.
«У вас какое-то горе, сударыня?»
«Да, и очень глубокое. К счастью, Бог тоже врачеватель, и он нашел универсальное лечение – забвение».
«Но бывают страдания, которые убивают», – заметил я.
«Да, но ведь смерть и забвение – это почти одно и то же. И то и другое – могила: одно для тела, второе для души, вот и все».
«Сударыня, но какое же горе может быть у вас? Вы слишком недосягаемы для него; страдания должны проходить, не задевая ваших ног, как облака под стопами Господа; это на нас обрушиваются ураганы, ваш же удел – безмятежность».
«Вы заблуждаетесь, – отвечала она, – и это доказывает, что вся ваша наука останавливается здесь, у сердца».
«Ну, что ж, – сказал я ей, – попытайтесь забыть, сударыня; порою Бог допускает, чтобы радость сменила горе, а улыбка – слезы, но если сердце того, кто страдает, слишком опустошено и не может само по себе наполниться чувствами, если раны так глубоки, что не затягиваются сами, на пути того, кого Господь хочет утешить, является душа, способная к пониманию; вдвоем терзания не так страшны, и наступает время, когда сердце оживает и рана зарубцовывается».
«Каким же бальзамом вы, доктор, считаете возможным залечить такую рану?»
«Это зависит от больного, сударыня. Одним я прописал бы веру, другим – любовь».
«Вы правы, – промолвила она, – ведь для души вера и любовь – две сестры милосердия».
Наступило довольно долгое молчание; я не мог отвести восхищенного взгляда от ее дивного лица, на которое бросал нежные блики утренний свет, пробивающийся сквозь шелковые занавески; ее прекрасные золотые волосы не падали вниз, как накануне, а, приглаженные на висках, были закреплены сзади.
С самого начала ее беседа со мной приняла грустный оборот, но сейчас эта женщина в тройном сиянии – красоты, страсти и страдания – казалась мне еще более лучезарной, чем когда я увидел ее в первый раз. Господь дополнил этот облик ореолом мученичества, и тому, кому она отдаст свою душу, предстояло двойное назначение, вдвойне священное, – заставить ее забыть прошлое и поверить в будущее.
Поэтому, находясь рядом с ней, я не испытывал состояния безумного возбуждения, как накануне, когда она металась в лихорадке, но проникся ее смирением. Если бы в эту минуту она мне вверила себя, я упал бы к ее ногам, сжал бы ее руки в своих и плакал бы вместе с нею как с сестрой, почитая ангела и утешая женщину.
Однако мне было неведомо, ни в чем заключалось ее горе, которое следовало забыть, ни кто нанес ей эту еще кровоточащую рану, и оставалось только строить догадки; между врачом и больной уже установилась близость, достаточная, чтобы женщина призналась в своей боли, но все же еще не такая, чтобы она открыла ее причину. Среди того, что окружало ее, я не мог найти разгадку – вчера никто не стоял обеспокоенный у ее изголовья, сегодня никто не наведывался узнать, как она себя чувствует. Боль была причинена в прошлом, и теперь я видел только ее отражение.
«Доктор, – спросила она внезапно, очнувшись от задумчивости, – скоро я смогу танцевать?»
«Да, сударыня», – ответил я, несколько удивленный таким переходом от одной мысли к другой.
«Дело в том, что все давно ждут, когда я дам бал, – пояснила она, – ведь вы придете на него, не правда ли? У вас, должно быть, сложилось дурное мнение о моей печали, которая заставляет меня грезить днем, но не мешает мне танцевать вечером. Но, видите ли, бывают такие горести, которые необходимо прятать в глубине сердца, скрывая от всего света; бывают такие терзания, которые необходимо маскировать улыбкой, никому не давая возможность догадаться о них; я должна таить свои страдания в себе одной, как иные таят свою радость. Завистники, видя меня красивой, считают, что я счастлива; мне не хочется выводить их из заблуждения – именно с этой целью я буду танцевать, рискуя на другой день плакать, но плакать в одиночестве».
Она протянула мне руку, глядя на меня с таким чистосердечием и с такой печалью, какие невозможно описать.
«Мы расстаемся ненадолго, не правда ли?» – спросила она.
Я поднес ее руку к губам и вышел.
К себе я вернулся в полном смятении.
Из моей квартиры были видны ее окна; вглядываясь в них, я простоял у своего окна до вечера. Весь день за ними царили тишина и темнота. Эта женщина заставила меня забыть обо всем, я не спал, не ел, вечером у меня начался жар, на следующий день утром – горячечный бред, а к концу того же дня я умер.
– Умер? – воскликнули мы оба.
– Умер, – подтвердил рассказчик самым убедительным тоном, – умер, как Фабиан, чья маска висит на стене.
– А дальше? – спросил я.
Дождь продолжал барабанить по стеклу. Мы поворошили дрова в печи, и красноватое яркое пламя немного осветило мастерскую, до этого погруженную во тьму.
Он продолжал:
– Я не ощущал ничего, лишь в какое-то мгновение меня пронзил холод: несомненно это было в ту минуту, когда меня опустили в могилу.
Не знаю, сколько времени длилось небытие, но неожиданно я смутно услышал, как меня окликают по имени. Я весь дрожал от холода и не был в состоянии ответить. Через несколько мгновений голос снова позвал меня; я попытался что-то произнести, пошевелил губами и наткнулся ими на саван, окутывавший меня с головы до ног. И все-таки я смог слабо прошептать:
«Кто меня зовет?»
«Я», – был ответ.
«Кто ты?»
«Я».
Голос слабел, словно теряясь на холодном ветру, а возможно, это просто был шелест листьев.
Однако я в третий раз расслышал, как прозвучало мое имя, но на этот раз звук, казалось, перелетал с ветки на ветку, так что все кладбище ему глухо вторило; я услышал шелест крыльев, будто при звуках моего имени поднялась в воздух стая ночных птиц.
Мои руки, словно приводимые в движение таинственной пружиной, потянулись к лицу; я острожно раздвинул закрывавший меня саван и попытался что-нибудь разглядеть. У меня было ощущение, что я очнулся после долгого сна; было очень холодно.
Я всегда буду помнить жуткий страх, охвативший меня: на деревьях не было листьев, и они со своими скрюченными иссушенными ветвями казались громадными скелетами. Слабый лунный свет прорывался сквозь черные облака, освещая уходящие вдаль ряды белых могил, похожих на лестницу, ведущую в небо; неясные ночные голоса, пробудившие меня, были полны таинственности и внушали ужас.
Я повернул голову, пытаясь отыскать глазами того, кто звал меня. Он сидел у моей могилы, следя за моими движениями, руки его подпирали голову, усмешка кривила губы, взгляд был жуткий.
Меня охватил отчаянный страх.
«Кто вы такой? – спросил я, собирая все свои силы. – Почему вы разбудили меня?»
«Чтобы оказать тебе услугу», – ответил он.
«Где я?»
«На кладбище».
«Кто вы такой?»
«Друг».
«Оставьте меня в моем сне!»
«Послушай, – проговорил он, – ты помнишь свою земную жизнь?»
«Нет».
«Ты ни о чем не жалеешь?»
«Нет».
«Сколько времени ты спишь?»
«Не знаю».
«Я тебе скажу. Ты умер два дня назад, и твои последние слова были обращены к женщине, а не к Богу. Так что тело твое принадлежит Сатане, если он захочет его взять, понимаешь?»
«Да».
«Ты хочешь жить?»
«Вы Сатана?»
«Сатана или нет – это не важно. Ты хочешь жить?»
«В одиночестве?»
«Нет, ты ее увидишь».
«Когда?»
«Сегодня вечером».
«Где?»
«У нее дома».
«Согласен, – сказал я, пытаясь подняться, – говори: каковы твои условия?»
«Я не ставлю никаких условий, – сказал Сатана, – ты считаешь, что я не способен время от времени творить добро? Сегодня вечером она дает бал, и я тебя поведу туда».
«Тогда пойдем!»
«Пойдем!»
Сатана протянул мне руку, и я поднялся.
Описать вам, что я при этом испытывал, невозможно; единственное, что я могу передать словами, – это ощущение ужасного холода, пронизывающего все мои члены.
«Теперь иди за мной! – распорядился Сатана. – Сам понимаешь, я не заставлю тебя выходить отсюда через главные ворота, сторож тебя не пропустит, мой дорогой; тому, кто здесь оказался, уже не выйти! Поэтому иди за мной; сначала мы зайдем к тебе домой, чтобы ты переоделся, на бал ведь не пойдешь в таком наряде, тем более что это не бал-маскарад. Давай-ка завернись поплотнее в саван, ночь прохладна – ты можешь замерзнуть».
