Текст книги "Рассказы"
Автор книги: Александр Дюма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 54 страниц)
Но болезнь, покинув на короткое время улицу Мирры, перекочевала к дому у Пантеона и грозно постучалась в дверь.
У дядюшки из Нанта обнаружилась тяжелейшая болезнь.
Больной два-три дня боролся с ней, не жалуясь.
В конце концов его жена отправилась в мэрию за доктором.
Возможно, того побеспокоили, когда у него было плохое настроение, но он пришел крайне раздраженным. Оглядевшись вокруг, он увидел наготу комнат, нищету обитателей, осмотрел больного и сказал:
– Лекарства, необходимые для лечения этого человека, стоят слишком дорого, чтобы вы могли позволить себе купить их. Впрочем, он долго не протянет. Отошлите его в больницу для безнадежных больных.
Они стали настаивать на лечении. Он выписал рецепт и больше не приходил.
Пригласили второго врача.
Это не был врач для бедных; он выписал рецепт, ушел и больше не появлялся, а три дня спустя потребовал денег за свой визит.
Грустно об этом рассказывать, но правда почти всегда грустна. Все, что мы можем сделать для этих двух врачей, – не называть их имен, но при необходимости можем и назвать.
Жена и дети рыдали. Больной был приговорен двумя врачами, оставалось только дать ему умереть, но тут вмешалось Провидение со своим приговором.
Семья, живущая у Пантеона, чтобы не огорчать родных с улицы Мирры, ничего им не рассказывала.
Между тем Жанна явилась ко мне в свой обычный день и час.
В этот вечер мне пришла в голову счастливая мысль погрузить ее в сон.
Как всегда, я велел ей посмотреть, что у них дома.
Много раз она таким образом посвящала меня очень подробно в несчастья своей семьи; вероятно, наяву она бы не стала этого делать, но на этот раз, вместо того чтобы подчиниться мне, она сказала:
– Лучше пошлите меня к дяде, мне кажется, я нужна ему.
Я отправил ее к дяде (мысленно, естественно).
– Ох! Боже мой! Но он же болен, очень болен! Бедный дядя! Почему мы ничего не знали? Разбудите меня, я должна пойти к нему тотчас же!
Я разбудил ее, она взяла карету, отправилась к своему дяде и нашла его в таком плохом состоянии, что осталась дежурить у его постели всю ночь, предупредив через одного из детей свою мать.
На следующий день в девять часов утра она была уже у меня и, рыдая, рассказала мне историю с двумя врачами.
– Погоди, дитя мое, – сказал я ей, – я дам тебе письмо к одному из лучших докторов Парижа; он не сочтет дом слишком бедным и будет лечить твоего дядю так, как если бы его звали Перейра или Ротшильд.
Я дал ей письмо к барону Ларрею, моему доброму, моему старому, моему замечательному другу, уверенный, что он постоянно пребывает в госпитале Валь-де-Грас.
Оказывается, он уже десять лет там не работал (вот вам доказательство того, что, даже не видя человека часто, можно любить его всей душой). Однако в Валь-де-Грас ей дали адрес его дома, и Жанна поехала прямо туда, на Лилльскую улицу, № 59.
Барона не было дома, и Жанна оставила письмо.
В восемь часов вечера доктор вернулся.
В ту же минуту он сел в карету и приказал везти себя к дому больного.
Он не смотрел ни на обои, ни на обстановку. Он видел только больного на ложе страданий, а рядом с ним молившихся жену и восемь детей.
Он обследовал больного с глубоким сердечным вниманием (как редко я видел подобное среди медиков!), потом оставил рецепт и в тот же вечер написал мне:
«Мой дорогой Дюма!
Я видел Вашего подопечного: он очень болен. Я еще ни за что не ручаюсь, но передал его в руки моего самого умелого молодого друга – доктора Вильмена.
Считайте меня по-прежнему Вашим верным другом.
Барон Ларрей».
Господин Вильмен принял больного из рук Ларрея и сотворил чудо.
Сраженный двусторонней пневмонией, умирающий, которого лечили морфином и мускусом, встал на ноги через неделю.
Это так осчастливило всю семью, что снова на плиту был поставлен тот же котел, что кипел на ней в тот день, когда праздновали приезд родственников в Париж, и снова на улице Мирры за столом сидели двадцать сотрапезников и пили за здоровье барона Ларрея и г-на Вильмена.
Пусть здравицы эти принесут им удачу и пусть долго живут они, эти достойные апостолы науки!
* * *
... В прошлую среду, в девять часов вечера, несмотря на самый тщательный уход, мальчик испустил последний вздох.
Он соединился со своей сестрой в той холодной и влажной земле, куда так боялся попасть.
Увы! Ко времени вторых похорон семья была столь же бедна, как и к первым.
Я написал несколько слов генералу Флёри, предлагавшему мне полагаться на него в подобных ситуациях!..
Он дал сто франков.
Спасибо!
Сборник
«Драмы на море»
Бонтеку
I
1619
В конце мая 1619 года в ясную погоду три голландских судна: «Новая Зеландия» (капитан Петер Тиц), «Энекёй-сен» (капитан Ян Янц) и «Ньив-Хорн» (капитан Бонтеку), – обогнув мыс Доброй Надежды и не пристав к нему, плыли мимо земли Натал.
Прошло сто тридцать два года с тех пор, как португалец Бартоломеу Диаш, посланный на поиски знаменитого пресвитера Иоанна, этого папы Востока, разыскивавшегося уже три столетия, сам того не подозревая, будучи застигнут бурей, которая подхватила его на свои крылья и повлекла за собой с юга на восток, обогнул этот мыс.
С того дня был проложен новый путь в Индию.
Король Жуан II Португальский, не желая запугивать будущих мореплавателей, переименовал мыс Бурь (такое название дал ему Бартоломеу Диаш по возвращении в Лиссабон) в мыс Доброй Надежды, и под этим именем он известен и поныне.
Через десять лет настала очередь да Гамы.
Ему предстояло продолжить путешествие Диаша с того места, где оно было прервано, связать Индию с Португалией, Каликут – с Лиссабоном.
Дав имя земле Натал в память о Рождестве Господнем, затем бросив якорь в Софале, принятой им за древний Офир, сделав одну за другой стоянки в Мозамбике, в Ки-лоа, в Момбасе и в Мелинде и получив опытного лоцмана от царя города, упомянутого последним, – да Гама со всей решимостью отправился в плавание по Оманскому морю. Он прошел, вероятнее всего, между Лаккадивскими и Мальдивскими островами и 20 мая 1498 года высадился на берег в Каликуте, центре торговли, которую Индия в то время вела со всем обширным континентом, простирающимся от Занзибара до Малаккского пролива.
Затем настала очередь Камоэнса – Гомера Индийского океана; «Лузиады» – это эпическое повествование о его путешествии.
В сражении с маврами под Сеутой Камоэнс потерял глаз почти в то же самое время, когда Сервантес потерял руку в битве с турками при Лепанто.
Известно, как Камоэнс после посещения Гоа и участия в сражениях у Шембе, у мыса Гвардафуй и у Маската был сослан на Молуккские острова за несколько сатирических стихотворений; как дон Константин де Браганца назначил его попечителем наследственных дел в Макао – город еще не существовавший или только что возникший; как Камоэнс, не обремененный попечительскими обязанностями, написал свою поэму и как он, обладатель двух сокровищ – сокровища фортуны и сокровища поэзии, – поплыл на корабле в Гоа; как судно потерпело крушение у берегов Сиама, и поэт, уступив свое золото Китайскому морю, но держа над водой свою поэму, спас одной рукой свою жизнь, а другой – свое бессмертие.
Увы! Хотя поэма «Лузиады» шесть лет спустя увидела свет и в том же году появилось второе ее издание, а любой португалец знал наизусть стихи об исполине Адамасторе и о несчастьях Инес де Кастро, на улицах Лиссабона, тем не менее, можно было встретить жалкого старика, опирающегося на костыль: он направлялся в монастырь Сан-Доминго, где, смешавшись с толпой учеников, слушал лекции по богословию, а тем временем раб-яванец нищенствовал, чтобы кормить его на собранное подаяние.
Правда, когда старик проходил мимо, люди останавливались посмотреть на него, и он мог услышать утешительные для его гордости слова:
– Это Луис де Камоэнс, великий поэт.
Некоторые прибавляли:
– Значит, он беден?
И всегда какой-нибудь голос отвечал:
– Нет, король дон Себастиан платит ему пенсию.
В самом деле, король дон Себастиан выплачивал человеку, прославившему его царствование, пенсию в семьдесят пять ливров в год.
После того как дон Себастиан был убит во время своего африканского похода, поэт вынужден был перебраться из своего и так уже бедного жилища в еще более жалкое на улице Святой Анны.
Когда же умер Антонио, яванский раб, и некому стало просить милостыню для поэта, а сам он побираться не хотел, автору «Лузиад» пришлось спуститься еще на одну ступень ниже: покинуть свое убогое ложе и переселиться в богадельню.
Ему оставалось сойти всего на одну ступень ниже – в могилу, и он переступил этот порог с улыбкой.
Несчастный поэт, о котором забыла его родина, но который не смог ее забыть!
«По крайней мере, я умираю раньше, чем Португалия!» – таковы его собственные слова.
И его бросили в могильную яму, на которую лег камень без надписи.
Через шестнадцать лет после его смерти, когда его слава возросла, дон Гонсалу Котинью предложил поставить памятник поэту; но, так же как никто не знал, где стояла когда-то его колыбель, никому не было известно, где находилась его могила.
В конце концов старый ризничий вспомнил, как грозовым вечером он хоронил человека без родных, без семьи, без друзей, человека с двумя увечьями: выбитым глазом и сломанной ногой.
По этому описанию узнали Камоэнса.
Могилу торжественно открыли, извлекли из нее тело, перенесли его в уголок рядом с клиросом францисканских монахинь в монастыре святой Анны, и над новой могилой поэта укрепили мраморную доску с надписью:
Здесь погребен Луис де Камоэнс,
король
поэтов своего времени. Он жил в нищете
и убожестве и умер
так же
в год MDLXXIX
Там он покоился в мире и всеми почитаемый около двух веков, но однажды, 1 ноября 1755 года, словно Небо пожелало грозным предупреждением оповестить мир о рождении некой королевы, землетрясение уничтожило Лиссабон, вместе с Лиссабоном – церковь святой Анны, а вместе с церковью святой Анны – могилу автора «Лузиад».
Эта королева была Мария Антуанетта Австрийская.
О короли и поэты, подчас Бог определяет вам схожие судьбы, чтобы показать миру, что вы равны!
Поэма Камоэнса сделала Индию популярной. Вскоре там, где прошли мореплаватель Диаш, завоеватель да Гама и поэт Камоэнс, появился купец Ван Норт. Но прибыл он в Индию с противоположной стороны, проплыв вдоль берега Патагонии, а затем, пройдя через страшный пролив, открытый Магелланом 28 мая 1520 года, и, следуя примеру Себастиана дель Кано, вернулся в Атлантический океан через мыс Доброй Надежды, совершив за три года кругосветное путешествие.
Это было началом морских удач Голландии, и однажды эти европейские финикийцы в своем чванстве назвали себя «подметальщиками морей» и укрепили на гафеле своих судов метлу вместо флага.
Четырнадцатью годами позже голландский адмирал Георг Спильберген разбил у берегов Перу испанский флот и установил владычество своей страны на Молуккских островах.
Через пять лет после этой победы мыс Доброй Надежды обогнули, как мы сказали, три голландских судна под командованием Петера Тица, Яна Янца и Бонтеку.
Как получилось, что эти три китобойных судна плыли вместе? Расскажем об этом.
Виллем Исбранц Бонтеку был назначен в 1618 году голландской Ост-Индской компанией капитаном «Ньив-Хор-на», судна, предназначенного для торговли, водоизмещением в 1100 тонн и с командой из двухсот шести человек на борту.
Бонтеку вышел с Тексела 28 декабря и после 5 января, когда он покинул Ла-Манш, на его судно налетело три страшных шквала, и он было подумал, что здесь и закончится его путешествие.
Но Провидение распорядилось по-другому: после двухнедельной бури опасность отступила, море немного успокоилось, и Бонтеку продолжил свой путь, еще не зная, каким образом он попадет в Индийский океан – пройдя Магеллановым проливом или обогнув мыс Доброй Надежды.
Куда поворачивать судну – к востоку или к западу, – зависело от направления ветра.
Перед тем как подойти к Канарским островам, оно встретилось с двумя кораблями, и они вместе, как мы уже сказали, обогнули мыс.
Приближаясь к экватору, они попали в трехнедельный штиль, а затем юго-восточный ветер погнал их в Антильское море посреди рифов, называемых Аброхос.
Счастливо выбравшись оттуда, они тщетно пытались отыскать остров Тристан-да-Кунья, и вскоре, подгоняемые переменчивыми ветрами, так быстро приблизились к мысу Доброй Надежды, что из опасения быть выброшенными на берег направились к югу и, полагаясь на здоровье и силу своих команд и рассчитывая на большой запас воды, решили обогнуть мыс, не приставая к нему.
Таким образом они оказались против земли Натал, где капитан Янц, направлявшийся к Коромандельскому берегу, покинул Тица и Бонтеку и вошел в Мозамбикский пролив.
Немного позже между Тицем и Бонтеку возникли некоторые разногласия; Тиц отправился своим путем, и «Ньив-Хорн» остался в одиночестве.
Он находился на широте двадцати трех градусов, когда потерял из виду «Новую Зеландию».
Как только корабль обогнул мыс, здоровье команды сильно пошатнулось; на тридцатом градусе среди матросов появились больные, и через пять или шесть дней после того, как Бонтеку расстался со своим последним попутчиком, сорок человек на «Ньив-Хорне» оказались на койках.
Поскольку ближайшей землей был Мадагаскар, решили направиться к этому острову и взяли курс на залив Сен-Луи.
Однако весь этот берег был еще недостаточно исследован, и, пока судно передвигалось короткими галсами, сам Бонтеку пересел в шлюпку, чтобы поискать хорошую якорную стоянку; туземцы, бежавшие вдоль берега, делали знаки приблизиться, тем самым как бы показывая место высадки, но при этом они не предлагали никакой помощи, а море так сильно билось о берег, что после безуспешной попытки одного из матросов достичь берега вплавь и его возвращения в шлюпку вконец уставшим морякам пришлось повернуть к судну.
Команда с палубы следила за усилиями товарищей и пришла в отчаяние от их неудачи; но Бонтеку, пользующийся особой любовью матросов, призвал их к терпению.
Было решено искать стоянку, снова направляясь к югу; дойдя до двадцать девятого градуса и продолжая сталкиваться с теми же трудностями, судно еще раз изменило курс, чтобы бросить якорь на одном из Маскаренских островов. (Так называли тогда и называют еще теперь острова Маврикий и Бурбон.)
Бонтеку направил корабль таким образом, чтобы пройти между двумя островами.
Но на его пути первым оказался остров, получивший впоследствии название Бурбон; капитан решил попытаться пристать именно к нему. Примерно в двух сотнях шагов от берега был брошен якорь на глубину в сорок морских саженей.
Однако тут пришлось столкнуться с грозным препятствием: море так пенилось на подводных скалах, что для поисков места высадки необходимо было послать шлюпку с командой сильных гребцов; шлюпка была быстро снаряжена и, обследовав местность, вернулась через два часа; моряки смогли причалить к берегу, покрытому великолепной растительностью, и привезли множество черепах.
Известно, какая это благословенная пища для страдающих цингой, поэтому больные в один голос стали просить высадить их на берег, в чем судовой приказчик по имени Хейн-Рол им сначала отказал.
По его мнению, судно могло отнести течением и, случись такое несчастье, те, кто сойдет на сушу, будут обречены на гибель.
Но этим измученным людям остров, маячащий перед их глазами, казался райским уголком, и они были одержимы желанием остаться там.
Мольбы больных доставить их на землю – они рассчитывали исцелиться, едва коснувшись ее, – стали такими настойчивыми, что Бонтеку сдался: он вышел на середину палубы и объявил, что готов рискнуть и высадить на берег всех.
Это заявление было встречено радостными криками всей команды.
Больных, торопившихся больше других, отправили первыми. Бонтеку дал им парус, чтобы, сделав из него навес, они могли расположиться на несколько дней на берегу.
Шлюпку нагрузили провизией, всевозможной утварью, посадили в нее повара, и капитан сам сел в нее в качестве проводника.
По мере приближения к суше радость матросов нарастала; многим не хватило терпения дождаться, пока шлюпка причалит, и они бросились в воду, вплавь достигли берега и начали кататься по траве, призывая к себе товарищей, вскоре к ним присоединившихся.
Было ли это игрой воображения или действительностью, но, едва коснувшись земли и оказавшись в тени больших деревьев, эти новоявленные Антеи заявили, что они чувствуют, как к ним возвращаются силы.
В эту минуту рядом с ними опустилась стая диких голубей.
Птицы совершенно не боялись людей: остров был еще необитаем и присутствие человека не настораживало их: голубей можно было ловить руками и убивать палками.
В первый день перебили две сотни птиц.
После этого, чтобы разнообразить питание, матросы отправились на поиски черепах, и их удалось добыть штук пятьдесят.
Бонтеку, убедившись, что на этом берегу, где Провидение выказало такое гостеприимство, в самом деле опасаться нечего, оставил больных и вернулся на судно; однако стоянка корабля казалась ему такой скверной, что, невзирая на нетерпение матросов, он стал настаивать на продолжении поисков другого места.
Команда его послушалась.
Это тронуло капитана, видевшего, что моряки горели желанием поскорее отправиться на берег; не теряя времени, он снова сел в шлюпку и отправился на поиски более удобного рейда; уже стемнело, однако ночь была ясной, а море спокойным.
В пяти милях от прежней стоянки он нашел то, что искал.
Это был хороший залив с песчаным дном.
На рассвете капитан высадился на берег и начал разведку.
Пройдя не более четверти льё, он набрел на озеро.
К несчастью, вода в нем была не совсем пресной, но на его берегах обитало множество гусей и дронтов; на затенявших озеро деревьях сидели серые попугаи, дикие голуби и неизвестные ему птицы разнообразных видов и окрасок, а у подножия этих деревьев, в тени, он нашел двадцать пять сбившихся в кучу черепах – таких жирных, что они еле передвигались.
Бонтеку остался на берегу с тремя или четырьмя матросами и послал сообщить две новости: больным – что он нашел новое место для лагеря, лучше первого, а всей команде – что он отыскал превосходную бухту для судна.
Через два часа корабль и шлюпка прибыли одним курсом.
Корабль бросил якорь в бухте на глубину в двадцать пять морских саженей, и команда переправилась на берег в четыре приема.
Матросы – совершеннейшие дети: крайнее отчаяние и титаническая борьба порой сменяются у них ребяческой радостью.
Именно это и произошло с командой «Ньив-Хорна», когда она высадилась на остров Бурбон.
Весь берег приобрел праздничный вид; если не считать отсутствия женщин, он напоминал ярмарку с гуляньем с картины Тенирса.
Одни принялись забрасывать в озеро невод, другие – охотиться на черепах, прочие убивали голубей палками и камнями; несколько человек примчались с отрадной вестью – воздев руки, они громко кричали, что обнаружили ручей с пресной водой.
Матросы разожгли большие костры, на деревянных вертелах зажарили голубей, поливая их жиром черепах, запеченных в собственных панцирях; затем вернулись рыбаки: они поймали множество угрей толщиной с руку, и повар приготовил из них огромные матлоты. На острове водились и козлы; их стали преследовать, но смогли убить только одного, причем такого старого, что рога у него были источены червями, и потому никто не захотел есть его мясо.
Через три дня почти все больные в самом деле выздоровели и вернулись на судно, и только семеро еще не окончательно исцелившихся добились разрешения остаться на берегу до тех пор, пока корабль окончательно не приготовится к отплытию.
Огромное количество диких голубей, черепах и угрей засолили, пополнив припасы команды.
Но вот якорь был поднят, и великолепный остров Бурбон, которому суждено было через сто пятьдесят лет стать одной из самых процветающих французских колоний, вновь остался необитаемым, каким был, когда его впервые обнаружили.
II
ОГОНЬ
После посещения Бурбона Бонтеку намеревался остановиться на Маврикии, чтобы второй остров довершил дело исцеления его команды, так успешно начатое первым.
Но счисление пути оказалось неверным, судно слишком далеко отклонилось от нужного курса, и остров Маврикий, видимый вдали, остался слева.
Тогда в команде начались жалобы.
На борту оставалось еще несколько больных, и им не хватило двух-трех дней до полного выздоровления.
Почему же было не пожертвовать этими двумя или тремя днями, которые так мало значат в подобном путешествии, ради здоровья – главной ценности для матросов, великого богатства для капитана?
К этим печальным раздумьям команды присоединялось беспокойство.
Как ни мало были осведомлены путешественники о причудах этого почти никому не знакомого моря, считая в своем неведении, что их даже больше, чем было на самом деле, они предвидели возможность долгих странствий по южным широтам, прежде чем им встретятся пассаты, которые погонят судно к Бантаму или Батавии.
Опасения надолго застрять в море заставили их лечь на другой галс и направиться прямо на запад, к острову Сент-Мари, расположенному в шестидесяти льё от Мадагаскара, почти против бухты Антонжиль.
Судно легко прошло вдоль восточного побережья острова и бросило якорь в выемке берега на тринадцати саженях такой чистой воды, что было видно морское дно.
Остров Сент-Мари был населен.
Его обитатели, хотя и менее жителей Мадагаскара знакомые с европейцами, поспешили явиться на борт и принесли кур, лимоны и рис; кроме того, они знаками дали понять, что у них есть еще и другая провизия, а также коровы и овцы.
Бонтеку, желавший подружиться с ними, предложил им вина в серебряной чашке; они пили, как собаки или другие животные, полностью опуская лицо в чашку; совершенно не привыкшие к вину, они, едва выпив, принялись танцевать как безумные и кричать как помешанные.
Островитяне принадлежали ко второй расе – к той желтой расе, что спустилась с плоскогорий Азии; ходили они голыми, надевая на себя наподобие передника лишь обрывок какой-то ткани.
Каждый день матросы сходили на берег для товарообмена с туземцами: Бонтеку использовал погремушки, ложки, ножи, стеклянные или коралловые бусины в качестве всесильных средств обольщения.
За каждый из этих предметов моряки получали теленка, свинью, овцу; рис, арбузы и молоко туземцы приносили в корзинах, сплетенных из больших листьев; эти корзины были не менее прочными, чем деревянные плошки или фарфоровые чашки.
Однако среди плодов недоставало апельсинов и лимонов – именно того, что было более всего необходимо больным цингой, и Бонтеку решил совершить поездку на Мадагаскар, чтобы раздобыть их.
Он снарядил шлюпку, велел отнести в нее те товары, какие, по его мнению, были наиболее ценными для мадагаскарцев, и, преодолев расстояние, отделявшее Сент-Мари от Мадагаскара, стал подниматься по реке на веслах.
По мере того как он продвигался вперед, река становилась все более узкой, деревья по обоим берегам, вначале образовывавшие зеленый тенистый свод, стали все ниже опускать свои ветки в воду и в конце концов совершенно преградили проход.
Берега этой реки казались пустынными, на них не было плодовых деревьев; кроме того, Бонтеку понимал, что десяток дикарей, вооруженных стрелами, спрятавшись за деревьями, могли, не подвергая себя никакому риску, истребить всех матросов до единого, поэтому он дал сигнал к отступлению и вернулся на борт судна.
К счастью, через два дня на другом конце острова Сент-Мари нашлось в изобилии то, за чем они ходили так далеко: апельсины, лимоны и бананы.
Девять дней было проведено на Сент-Мари.
За это время к людям из команды «Ньив-Хорна» вернулись вся сила и все здоровье, какими они обладали, покидая Тексел.
В течение этих дней группы матросов много раз высаживались на берег; часто в этих поездках их сопровождал музыкант.
Этот музыкант играл на виелле.
Его игра доставляла большую радость островитянам. Каким бы бесхитростным ни был этот инструмент, каждый раз он вызывал у них удивление и все больше удовольствия.
Одни, прищелкивая пальцами, садились в кружок около музыканта; другие скакали или, вернее, подпрыгивали, словно дикие звери, а время от времени, как будто желая возблагодарить своих богов за подаренное им наслаждение, они становились на колени перед насаженными на колья бычьими головами, по-видимому своими идолами.
Итак, девять дней истекли; больные выздоровели, корабль добросовестно починили; были подняты паруса, и судно направилось к Зондскому проливу.
Девятнадцатого ноября 1619 года, когда оно находилось на широте примерно пяти градусов тридцати минут, в два часа пополудни баталер спустился, по обыкновению, за водкой, предназначавшейся к раздаче на следующий день, и прикрепил свой железный подсвечник к бочонку, стоявшему на один ряд выше того, что ему предстояло откупорить.
И тогда по одной из тех страшных случайностей, из-за которых от ничтожной причины происходят великие беды, кусок горящего фитиля упал в бочку через отверстие для затычки; тотчас вспыхнул огонь, оба днища бочки лопнули, и пылающая водка, подобно ручью пламени, потекла к запасам угля для кузницы; исчезнув под ними, она, казалось, погасла.
На это место вылили несколько кувшинов воды; вода, если можно так выразиться, устремилась в погоню за огнем и вслед за ним скрылась в угле.
Решили, что все закончилось.
Только тогда об этом происшествии сообщили Бонтеку. Он спустился в трюм, приказал вылить на уголь еще несколько ведер воды и спокойно вернулся на палубу.
Через полчаса послышался крик: «Пожар!»
Бонтеку бросился в люк и в самом деле увидел поднимавшееся из глубины трюма пламя: загорелся уголь, в который стекла пылающая водка.
Опасность была тем более грозной, что бочки стояли одна на другой в три или четыре ряда.
Нельзя было терять ни минуты.
Надо было как можно скорее погасить огонь, и в трюм стали обильно лить воду кувшинами.
При этом возникла новая трудность: вода, соприкасаясь с горящим углем, обращалась в такой страшный пар, что стало невозможно находиться в глубине трюма.
И все же Бонтеку остался там.
Он понимал меру принятой им на себя ответственности: перед Богом – за жизнь команды, перед судовладельцами – за груз на судне.
Он стоял среди пара, продолжая отдавать приказы, и, ничего не видя, слышал, как вокруг него падают, хрипя, матросы.
Сам он был вынужден время от времени подходить к люку, чтобы наполнить легкие чистым и свежим воздухом; затем он снова погружался в пар, где оставаться живым ему помогала, казалось, лишь поддерживавшая его сильная воля.
Во время одной из своих коротких передышек он окликнул судового приказчика Рола.
Тот подбежал.
– Что вам угодно, капитан?
– Полагаю, – сказал Бонтеку, – нужно выбросить за борт порох.
– Но, капитан, – ответил Рол, – если мы потопим порох, что с нами станет, когда мы встретим пиратов или высадимся на острове с враждебным к нам населением?
– Ты прав, – признал Бонтеку. – Пока подождем.
И он продолжал распоряжаться, оставаясь среди пара, с тем же мужеством, что и прежде.
Однако огонь не утихал, и пар становился все более густым. Бонтеку вынужден был перейти из трюма в твиндек.
Взяв топоры, матросы прорубили в Настиле палубы большие отверстия; через них, так же как и через люки, лили воду.
Тем временем на воду спустили не только большую шлюпку, но и лодку, укрепленную на палубе, для того чтобы она не мешала зачерпывать воду за бортом.
Вокруг – а матросы «Ньив-Хорна» время от времени с молчаливой тревогой оглядывались по сторонам – ничего не было видно, кроме гладкого и пустынного моря.
Никакой суши, никакого судна; нет надежды на пристанище, неоткуда ждать помощи.
И тогда инстинкт самосохранения возобладал над долгом, и матросы стали по одному выбираться за борт, соскальзывая с русленей в воду; оказавшись там, они подплывали к шлюпке или лодке, забирались туда и молча прятались под банками и парусами, выжидая минуты, когда можно будет отплыть, а для этого их не должно было быть ни слишком мало, ни слишком много.
Они были готовы безжалостно бросить на произвол судьбы своего капитана и своих товарищей.
В эту минуту судовой приказчик Рол случайно оказался на корабельном балконе и увидел всех этих людей – соскальзывавших в воду, подплывавших к лодке и шлюпке и уже успевших набиться в них.
– Что вы делаете? – крикнул он им. – Что вы замыслили?
– Черт возьми! – отвечали они. – Все очень просто: мы спасаемся, а что может быть естественней, чем бежать от опасности?
Затем два десятка голосов прокричали:
– Идите к нам, Рол, идите к нам!
Судовой приказчик решил, что у него осталось, возможно, лишь одно средство уговорить этих людей подождать капитана.
Он в свою очередь спустился за борт и добрался до шлюпки.
Но, не дав ему времени говорить и не желая слушать то, что он скажет, беглецы, едва увидев его на борту шлюпки, перерубили трос, еще связывавший их с судном, и через какие-то секунды уже были в нескольких кабельтовых от корабля.
В лодке поступили так же.
Тогда на борту судна раздались крики: «Капитан! Капитан!»
Бонтеку высунул голову из люка.
Он увидел, что оставшиеся на палубе матросы, бледные и безмолвные, показывают ему рукой на что-то, но, находясь на нижней палубе, он не мог ничего разглядеть.
Сквозь бледные губы, сквозь сжатые зубы растерявшихся матросов пробивались крики:
– Шлюпка! Лодка! Они бегут!
Бонтеку выскочил на палубу и с первого взгляда понял все: и опасность, от которой бежали его люди, и опасность, которая грозит ему лично.
– Если они бросили нас в такую минуту, – сказал он, качая головой, – значит, они не вернутся.
– Но что же тогда делать, капитан?
И, словно Бонтеку был неким божеством, все эти люди с нетерпением ожидали его ответа.
Возможно, капитан был более мужественным человеком, чем они, но, в конце концов, он был всего лишь человеком.
Он посмотрел вокруг долгим взглядом, одним из тех взглядов, что раздвигают горизонты.
Но нигде ничего не увидел – ни берега, ни паруса, ничего, кроме этих двух лодок, неизвестно куда плывущих, и обезумевших гребцов, изо всех сил навалившихся на весла.
Затем Бонтеку, внезапно приняв решение, крикнул:
– Живо поднять и распустить паруса!
Матросы сначала исполнили приказ капитана, а потом поитересовались, для чего это делается.
– Как для чего? – сказал Бонтеку. – Мы попытаемся догнать их, и, если они, когда мы их догоним, откажутся принять нас к себе, мы обрушим судно на этих мерзавцев, чтобы научить их исполнять свой долг.
В самом деле, благодаря маневрам корабля и неведению беглецов о том, что такой приказ будет отдан и исполнен, судно приблизилось к ним на три корпуса; однако беглецам, маневрирующим с помощью весел и парусов, удалось подняться на ветер и, несмотря ни на что, уйти.
