Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 54 страниц)

Педро Жестокий

I

В конце 1356 года, в теплый сентябрьский вечер, над Севильей и ее окрестностями разразилась такая гроза, какую могут по-настоящему представить себе только жители южных стран. Небо походило на пелену пламени; удары грома перекатывались по всему своду, а вместо лавы из этого перевернутого вулкана извергались потоки дождя. Время от времени огненная борозда вырывалась из огромного кратера, стремительно пробегала путь до верхушки какой-нибудь ели и обвивалась вокруг нее. Дерево вспыхивало как гигантский факел, на короткое мгновение освещая пропасть, над которой оно росло, и вскоре гасло; затем все вокруг погружалось во тьму, кажущуюся еще более глубокой, чем она была до этого внезапно вспыхнувшего в ночи огня.

В эту самую пору, словно предвещавшую начало нового потопа, два оторвавшиеся от своей свиты охотника, держа на поводу обессиленных и не способных везти своих хозяев коней, спускались по каменистой тропинке; впрочем, в этот час ее следовало бы скорее назвать руслом одного из тысячи потоков, сбегавших по южному склону горного хребта Сьерра-Морена в долину, по которой катился Гвадалквивир. Временами путники, бредущие в молчании, подобно всем заблудившимся людям, останавливались, пытаясь услышать что-нибудь, кроме раскатов грома; но, казалось, все на земле не издавало ни звука, словно внимая громкому голосу небес. Улучив минуту, когда гром смолк, будто собираясь с новыми силами, младший из двоих, высокий молодой человек лет двадцати двух—двадцати четырех, с длинными светлыми волосами и правильными чертами лица, белокожий северянин с величественной осанкой и благородной внешностью, поднес к губам рог из слоновой кости и извлек из него такие резкие и протяжные звуки, что посреди раскатов грома и царившего хаоса каждому, кто бы их услышал, они должны были показаться призывом ангела в Судный день. Уже третий или четвертый раз сбившийся с пути охотник прибегал к помощи рога, однако без всякого результата. Но эта его попытка оказалась более удачной, так как несколько секунд спустя в ответ послышались звуки рога горца, правда такие отдаленные и слабые, что оба охотника с сомнением переглянулись, заподозрив игру эха. Юноша снова поднес рог к губам и, окрыленный надеждой, протрубил с новой силой. На этот раз никаких сомнений не оставалось – ответный зов, звучавший уже громче прежнего, был настолько отчетлив, что можно было понять, откуда он идет. Тотчас же светловолосый молодой человек, бросив поводья лошади своему спутнику, взобрался на одну из тех возвышенностей, что находились по краям проходившей в ложбине дороги, и, устремив глаза в долину, освещаемую время от времени вспышками молнии до самых ее глубин, различил примерно в полульё от себя, на склоне горы, расположенной напротив той, где они сейчас находились, огонь, горевший на вершине скалы. На какую-то минуту у него возникло опасение, что это пламя разожжено не человеком, а десницей Божьей, но, в третий раз протрубив в рог, он услышал ответ, так явственно исходящий из того места, где горел огонь, что, не колеблясь, присоединился к ожидавшему в овраге спутнику и вместе с ним уверенно направился в нужную сторону. Целый час они шли по извилистой тропинке, изредка повторяя свой призыв, и каждый раз ответ слышался все отчетливее; наконец они спустились с горы и прямо перед собой увидели огонь, который служил им маяком и освещал маленький домик, показавшийся им фермой; однако этот домик был отделен от них бурными, грозными водами Гвадалквивира.

– Да поможет нам святой Иаков! – воскликнул юноша при виде этого препятствия. – Боюсь, Феррандо, что наш переход был бесполезен; единственное, что нам остается, – найти какую-нибудь яму, где можно будет провести ночь.

– Почему, монсеньер? – спросил тот, к кому были обращены эти слова.

– Только Харон решится в такую погоду плыть через этот адский поток; поэты назвали его Гвадалквивир, но ему бы больше подошло название Ахеронт!

– Возможно, вы ошибаетесь, государь; мы достаточно близко от этого дома, чтобы там услышали наши голоса; несомненно, пообещав награду и объяснив, кто вы...

– О, клянусь белыми руками Марии! – воскликнул дон Педро (ибо светловолосый высокий юноша был не кто иной, как король Кастилии). – Будь осторожен, Феррандо; там может быть какой-нибудь приверженец моих братьев-бастардов: его гостеприимство сулит мне могилу, а за мою кровь он получит вдвое больше того вознаграждения, какое я ему предложу! Нет, нет, Феррандо! Ради спасения твоей души – ни слова ни о моем сане, ни о моем богатстве.

– Повинуюсь, государь! – с почтительным поклоном сказал Феррандо.

– А впрочем, это и не требуется, – воскликнул дон Педро, – поскольку, да простит меня Господь, от берега отделилась лодка!

– Вот видите, ваше высочество, вы слишком плохо думаете о людях.

– Наверное, потому, что сужу по своему окружению, Феррандо, – засмеялся король, – и должен признать, что за некоторым исключением это не самая лучшая часть человечества.

То ли Феррандо в глубине души был согласен с королем, то ли не нашел, что ему ответить, но он промолчал, не сводя глаз, так же как и дон Педро, с приближающейся лодки: в любую секунду она могла быть опрокинута потоком или сломана вырванными из земли и плывшими по течению деревьями. В лодке находился человек лет сорока-сорока пяти с грубоватым, но честным и открытым лицом; примечательно, что, несмотря на подстерегающую его опасность, он греб с таким самообладанием и такими ровными движениями, что в нем сразу можно было увидеть одну из тех мужественных и хладнокровных натур, которыми наделены лишь немногие избранные, крепко закаленные души: в зависимости от того, где Бог определил им родиться, внизу общественной лестницы или вверху ее, они вызывают восхищение деревни или империи. Он продвигался медленно, но, тем не менее, с силой и ловкостью, и король дон Педро, большой ценитель всякого рода физических упражнений, смотрел на это с удивлением. Оказавшись в нескольких шагах от берега, лодочник перепрыгнул отделявшее его от суши пространство с присущей горцам уверенностью и гибкостью, за веревку подтянул лодку к самому берегу и, указывая на нее рукой, сказал самым естественным тоном, как будто он не рисковал только что своей жизнью:

– Садитесь, монсеньеры!

В его голосе слышалась почтительность, но не было и тени угодливости.

– А наши лошади? – спросил дон Педро. – Что делать с ними?

– Они поплывут за нами; если вы укоротите поводья, то сможете помочь им держать голову над водой и переправа вовсе не будет для них опасной.

Дон Педро и Феррандо последовали совету горца и, невзирая на тысячи подстерегающих их опасностей, благодаря проявленным лодочником сноровке и силе, без всяких происшествий добрались до противоположного берега. Как только лошади вступили на землю, проводник, следуя впереди, чтобы показывать дорогу, провел дона Педро и Феррандо по пологой тропинке к дому, служившему в течение последнего часа целью их устремлений. Перед домом стоял в ожидании двадцатилетний юноша; он принял лошадей и повел их в сарай.

– Кто этот парень? – спросил дон Педро, следя за тем, как тот удалялся.

– Мой сын Мануэль, монсеньер.

– Как же он отпустил в такой опасный путь отца одного, а сам остался ждать?

– Не прогневайтесь, монсеньер, – ответил горец, – его не было дома; как только я услышал первый звук вашего рога, я отправил сына в Кармону за едой; я знал, что сегодня в соседнем лесу была большая облава, догадался, что вы ее участники, сбившиеся с пути, и, понимая, что вы умираете с голоду, решил запасти для вас что-нибудь получше того, чем обычно довольствуются в хижине бедного горца; Мануэль, скорее всего, вернулся только что. Если бы он был здесь, я бы не пустил за вами его одного, да и сам бы не отправился без него: мы бы поплыли вместе.

– Как тебя зовут? – поинтересовался дон Педро.

– Хуан Паскуаль, к вашим услугам, сеньор!

– Знаешь, Хуан Паскуаль, – заметил король, – мне бы хотелось иметь побольше таких слуг как ты, поскольку ты славный малый!

Хуан Паскуаль поклонился с видом человека, принимающего заслуженную похвалу, и, указав на дверь хижины, предложил путникам войти.

Они обнаружили заботливо накрытый хозяйкой стол и разожженный очаг; это доказывало, что Хуан Паскуаль подумал о самом серьезном в таких обстоятельствах: о холоде и голоде.

– Эта одежда весит по меньшей мере сотню фунтов, – заметил дон Педро, стягивая с себя плащ и кидая его в угол комнаты, – и если его выжать, то, мне думается, воды хватило бы на неплохую пытку достойного Альбукерке, не будь он достаточно предусмотрительным, чтобы сбежать в Лиссабон, к королевскому двору.

– Не сочли бы вы возможным воспользоваться одеждой моей или моего сына, монсеньеры? – спросил Паскуаль. – Она, конечно, грубая, но сейчас подойдет вам больше, чем та, что на вас, а ваша тем временем просохнет!

– Сочтем ли мы возможным?! Еще бы, черт побери, достойный хозяин! От такого предложения никогда не откажется ни один промокший охотник! Давай поскорее одежду! Признаюсь тебе, ничто не привлекает меня больше, чем этот ужин, и мне не терпится переодеться как можно скорее, а вернувшись к столу, воздать ему должное.

Хуан Паскуаль открыл дверь маленькой комнатки, где пылал очаг и стояла приготовленная кровать, вытащил из сундука белье и одежду, положил все это на скамью и оставил своих гостей одних; оба охотника тотчас же занялись своим туалетом.

– Ну, как ты считаешь, Феррандо, – спросил дон Педро, – если бы я назвал свое имя, меня бы приняли лучше?

– Возможно, – отвечал придворный, – наш хозяин проявил бы большую почтительность, но не большую сердечность.

– Именно эта сердечность меня так привлекает. Во время моих путешествий инкогнито я часто извлекал пользу от мнений, свободно высказываемых незнакомцу, а от лести, расточаемой королю, нет никакого толка. Я хочу разговорить этого славного человека, Феррандо!

– Это нетрудно, государь, и я заранее уверен, что вы можете полагаться на его искренность. Впрочем, ваше высочество, ничего, кроме похвал, вы и не можете услышать.

– Допустим, – отвечал дон Педро.

Закончив свой туалет, они вошли в комнату, где их ждал ужин.

– В чем дело? Почему только два прибора на столе? – выразил удивление дон Педро.

– А вы полагаете, что могут появиться ваши спутники? – спросил Паскуаль.

– Боже сохрани! Разумеется, нет! А разве вы и ваша семья ужинали?

– Нет еще, монсеньер, но таким бедным людям, как мы, не пристало садиться за один стол со столь знатными сеньорами. Мы будем вам прислуживать, а сами поужинаем потом.

– Клянусь святым Иаковом! Мой добрый хозяин, я ни за что на это не соглашусь! – воскликнул дон Педро. – Ты и твоя жена сядете за стол вместе с нами, а твой сын будет нам подавать, и это вовсе не потому, что я хочу подчеркнуть различие между нами и им, а потому, что он младший и обязанность младшего – прислуживать старшим. Послушай, Мануэль! Я тебя назначаю своим виночерпием и хлебодаром, согласен?

– На этот вечер да, монсеньер, – отвечал Мануэль, – ведь вы наш гость.

– Вот как! А ты отказался бы от этих обязанностей, если бы тебе предложил их какой-нибудь очень богатый сеньор? – спросил дон Педро.

– Отказался бы.

– А если могущественный принц?

– Все равно отказался бы.

– А если король?

– Мой ответ был бы тот же.

– Но почему?

– Я предпочитаю быть последним среди горцев, чем первым среди лакеев.

– Вот дьявол! Метр Паскуаль, – заметил дон Педро, усаживаясь за стол, – сдается мне, что твой парень чертовски привередлив; впрочем, мне бы стоило его поблагодарить за то, что он хотя бы на сегодня отказался от своих правил.

– Это потому, – промолвил Паскуаль, – что сегодня вы больше, чем сеньор, принц или король.

– Да?! А кто же я? – поинтересовался дон Педро.

– Вы наш гость, – с поклоном пояснил Паскуаль, – вы посланы нам Богом, в то время как сеньоры, принцы и король...

– Ты хочешь сказать, что они посланы вам дьяволом? – воскликнул дон Педро, откидываясь назад и подставляя свой стакан Мануэлю.

– Ну, не совсем так, – отвечал Паскуаль, – впрочем, когда я смотрю на то, что творится в несчастном Кастильском королевстве, мне иногда приходит в голову нечто подобное.

– А в Арагоне лучше?

– Нет, нисколько, – заметил горец. – Педро стоит Педро! Жестокий стоит Жестокого[22]22
  Педро Жестокий, сын Альфонса IV, царствовал в Арагоне в то же время, когда Педро Жестокий, сын Альфонса XI, правил Кастилией. (Примеч. автора.)


[Закрыть]! Что Тиберий, что Нерон – разница невелика.

Кусая губы, дон Педро поставил стакан на стол, не притронувшись к нему. Феррандо де Кастро побледнел.

– Хватит болтать! – прервала мужа Хуана. – Лучше бы ты помолчал!

– Не мешай отцу, – вмешался Мануэль, – все, что он говорит, правильно сказано!

– Верно, – заметил король, – говорит-то он правильно, но все-таки, мне кажется, следует различать дона Педро Арагонского и дона Педро Кастильского и не забывать, что если первого зовут Жестоким, то второго некоторые называют Справедливым.

– Да, – пробурчал Паскуаль, – будто у нас такое замечательное правосудие, что в Севилье не совершается ни грабежей, ни убийств.

– Это дело не короля, метр Паскуаль, a primer asis-tente[23]23
    Букв, «первый помощник» (исп.)


[Закрыть].

– А почему же primer asistente не выполняет своих обязанностей?

– Ну не может же он выявлять всех виновных в преступлениях, совершаемых в большом городе!

– Однако он должен это делать, и если бы я был на месте дона Педро, не дай Бог, я бы заставил primer asis-tente это делать.

– А каким образом, Паскуаль?

– Я бы потребовал от него ответа за грабежи – деньгами за деньги и за убийства – голова за голову!

– При таких условиях кто же согласится занять этот пост?

– Первый же порядочный человек, монсеньер!

– Но в наши дни, – смеясь, заметил дон Педро, – порядочный человек – невероятная редкость.

– Потому что их ищут в городах, монсеньер! – вмешался Мануэль.

– Черт побери! Метр Паскуаль, по-моему, у вашего парня гораздо больше здравого смысла, чем можно было бы ожидать судя по его возрасту, – сказал дон Педро, – хоть он и немногословен, но каждый раз, когда он говорит, он говорит разумно. Хотелось бы мне вас видеть primer asistente, мой добрый хозяин, так как вы несомненно обладаете главным качеством, которое вы полагаете необходимым для этой должности.

– Вы смеетесь, монсеньер, – сказал Паскуаль, – однако, если бы мое скромное положение все же позволило мне когда-нибудь занять столь высокий пост, то, уверяю вас, я не отступил бы перед любым расследованием и, даже не сумев предупредить преступление, во всяком случае уже совершенное, привлек бы к ответственности виновного, сколь могуществен он бы ни был, будь то барон, принц или король!

– Видите ли, – заявил дон Педро после некоторого раздумья, – бывают такие действия, которые народ считает преступлением, поскольку видит только результаты и не знает побудительных их причин, в то время как для тех, кто правит, они являются политической необходимостью.

– На это и возразить нечего, – отвечал Паскуаль, – очевидно, я не стал бы обвинять короля ни в изгнании жены, ни в убийстве великого магистра ордена святого Иакова, ни в любовной связи с куртизанкой Падильей. Во всем, что касается престола, король должен держать ответ только перед Богом. Я же говорю о вооруженных грабителях, способных за минуту разорить целую семью, я говорю об убийцах, кинжалами и шпагами проливающих по ночам кровь на улицах Севильи, – то есть обо всем том, что было бы подсудно мне, а не о том, что составляет исключительное право короля.

– Наши знатные гости устали, – поспешно сказала Хуана, с беспокойством следя за высказываниями мужа, – они, наверное, предпочтут пойти отдохнуть, чем выслушивать твои глупости.

– Ты права, жена, – согласился Паскуаль, – но сеньоры меня извинят: когда я случайно начинаю говорить на эту тему, мне необходимо сказать все, что я об этом думаю.

– И поскольку вы, наверное, еще не все сказали, мой добрый хозяин, – добавил дон Педро, – я обещаю вам, что рано или поздно мы вернемся к этому разговору.

– Будьте осторожны, монсеньер, – заметил Паскуаль, – говоря это, вы тем самым берете на себя обязательство еще раз посетить наше бедное жилище.

– И я сделаю это с удовольствием, особенно если твоя кровать так же хороша, как ужин. Спокойный ночи, хозяин!

– Да хранит вас Бог, сеньор кавалер!

Кивнув на прощание и махнув рукой Мануэлю и Хуане, король вместе с доном Феррандо де Кастро направился в отведенную им комнату.

Как только они ушли, Хуана с упреками набросилась на мужа.

– Ну, поработали вы на славу, есть чем гордиться, Паскуаль! – возмущалась она, скрестив на груди руки и не сводя с него глаз. – А если эти сеньоры перескажут ваши слова королю, что вы тогда будете делать? Это ли не безумие, я вас спрашиваю, – порицать короля, говорить о придворных, о судьях, обо всей севильской знати? Вам-то что за дело, я вас спрашиваю, до того, что король расстался с женой, убил брата и живет с куртизанкой? Вы здесь в покое и безопасности, вам-то какая разница, убивают на улицах Севильи или нет? Откуда такое сочувствие к дуракам, позволяющим уносить их сундуки? Бог мой! Занимайтесь своими коровами и сбором урожая – в этом вы толк знаете – и не лезьте в дела государственные, в чем вы ничего не смыслите!

– Но, послушай, жена! (Паскуалю с трудом удалось вставить слово в поток обрушившихся на него обвинений.) Разве я сказал неправду?

– Правду, неправду! Можно подумать, что это важно! Да, вы сказали правду, ну и что? Вы сказали это людям поважнее, чем вы, вот что плохо! Вам кажется, что если вы честный человек, платите подати, ходите к обедне, снимаете перед всеми шляпу, то можете говорить все, что вам придет в голову? Дай Бог, чтобы вы не испытали на своей собственной шкуре, во что это обойдется!

– Все, что мне пошлет Бог, все к счастью, жена, – отвечал Паскуаль, обнимая Хуану.

Как все сильные натуры, он был чрезвычайно кроток и в подобных обстоятельствах уступал поле битвы, удаляясь к себе. Хуана продолжала ворчать, но, так как в обеденной комнате оставался один Мануэль, с непреклонностью поддерживающий отца во всем, она не стала объясняться с ним и вскоре присоединилась к мужу. После ухода гостей и родителей Мануэль сел за стол, поел только одно кушанье, запил его водой и, покончив с обычным ужином горца, расстелил медвежью шкуру перед дверью, ведущей в комнату гостей, улегся на ней и заснул.

На следующее утро, едва занялась заря, дон Педро и граф Феррандо де Кастро распрощались с Хуаном Паскуалем, пообещав ему, что он скоро о них услышит.

II

Не прошло и недели после описанных нами событий, как в дверь Хуана Паскуаля постучал гонец и объявил, что он принес исключительно важное известие. Самого достойного фермера не было дома, но Хуана впустила прибывшего и принялась расспрашивать его, горя желанием узнать, с чем он пришел, а так как у него не было никаких оснований скрывать правду, то очень быстро она выяснила, что по королевскому повелению ее муж вызван в Севилью, в Алькасар. Это известие, подтверждающее все ее опасения, так потрясло несчастную женщину, что посланец был вынужден всячески ее успокаивать, объясняя, что судя по тому, какой вид и голос были у дона Педро, когда тот отправлял его на поиски Хуана Паскуаля, ее мужу, следует полагать, не грозит никакая опасность. Но вплоть до прихода мужа и сына эти заверения не возымели действия на Хуану.

Фермер встретил новость, так взволновавшую его жену, с присущим ему самообладанием; со спокойствием человека, которому не в чем себя упрекнуть, он выслушал незнакомца, попросил, однако, у него дать ему время поесть и переодеться и, так как обед уже стоял на столе, пригласил гонца разделить с ним трапезу.

Паскуаль ел как обычно; Хуана не могла ничего взять в рот, и даже Мануэль, всегда пытавшийся во всем подражать отцу, был не в силах скрыть своего беспокойства, ибо не обладал отцовской выдержкой. Обед кончился; Паскуаль прошел в свою комнату и очень быстро вернулся, надев свое лучшее платье, – теперь он был готов к отъезду.

Настала страшная минута: Хуана, рыдая, кричала, что последует за ним, что его призывают, чтобы убить, и в подобных обстоятельствах она не должна с ним расставаться. С огромным трудом мужу удалось убедить ее остаться дома. Упав на стул, она ломала руки и стонала, а Паскуаль, зная, что этой вспышкой отчаяния приступ закончится, повернулся к Мануэлю, стоявшему перед ним на коленях в ожидании благословения.

Отец дал сыну наставление следовать, что бы ни случилось, трем заветам: любить Бога, повиноваться королю и никогда не покидать мать; после этого Паскуаль благословил его, обнял Хуану и вышел вслед за гонцом.

Две лошади ожидали их – одна для вестника, другая для фермера; это были прекрасные андалусские кони, и уже через два часа всадники подъезжали к Севилье.

У ворот города их встретил офицер. Паскуаль был перепоручен ему, и оба они отправились в Алькасар. В глубине души горец был все же обеспокоен тем, какой таинственный оборот принимало дело, но, не зная за собой никакой вины, он продолжал держаться уверенно и сохранял свою обычную невозмутимость. Когда они подъехали к замку, офицер, не обмолвившийся в дороге ни словом, провел Паскуаля в великолепные покои и, предложив немного подождать, оставил его одного. Через некоторое время открылась потайная дверь и Хуан Паскуаль увидел одного из своих недавних гостей – молодого человека со светлыми волосами.

– Хуан Паскуаль, – обратился к нему вошедший (тон его был суров, но дружелюбен), – помните, прощаясь с вами, я обещал, что мы скоро встретимся.

– Да, я помню об этом, – отвечал горец.

– Вы помните также нашу беседу за ужином, когда вы высказывали все, что думаете о том, как действует полиция в Севилье?

– И об этом я помню.

– А все, что вы говорили об изгнании Бланки, о смерти великого магистра ордена святого Иакова и о могуществе Марии Падильи?

– Ничего из сказанного мной не стерлось из моей памяти, монсеньер.

– Так вот, король осведомлен о нашей беседе.

– Это меня огорчает, монсеньер.

– Почему же?

– Потому что впредь, соблюдая гостеприимство, как я делал до сих пор, я буду вынужден отказаться от откровенности, ведь знатные сеньоры в благодарность за мое доверие меня предали.

– Ты правильно считаешь, Паскуаль, – заметил незнакомец, – такой поступок был бы бесчестным, но на самом деле все происходило иначе.

– В таком случае я ожидаю, что вы соблаговолите объяснить мне случившееся, монсеньер.

– Все очень просто – один из ваших гостей был сам дон Педро.

– Если один из них был дон Педро, – опускаясь на колено, сказал Паскуаль, – то это вы, ваше высочество.

– Почему ты так решил?

– В комнате для гостей стояла только одна кровать, так что на ней должны были спать либо оба, либо старший по возрасту. Но войдя в комнату, я увидел, что на кровати лежал тот, что моложе, а тот, что старше, спал на стуле. С этой минуты я понял, что вы очень знатный сеньор, но, конечно, не подозревал, что вы король.

– Ты наблюдателен, это хорошо! – заметил дон Педро. – Скажи мне: теперь, зная, что перед тобой король Кастилии, дон Педро Жестокий, как его называют, ты не боишься находиться в моем присутствии?

– Я мало чего боюсь в мире, монсеньер, боюсь только прогневить Бога или предать короля, утаив от него истину.

– Ты настаиваешь на том, что все сказанное тобой на днях, – это правда?

– Да, государь!

– Ты знаешь, что тебе грозит, если не подтвердятся твои обвинения?

– Да, знаю.

– И ты продолжаешь утверждать, что, хотя и нельзя предотвратить преступление, всегда можно покарать за него?

– Да, я уверен в этом, государь!

– А в чем причина того, что это не делается?

– Продажность судей.

– Клянусь святым Иаковом! – воскликнул король. – Ты бесстрашный преобразователь; полагаю, если бы ты был, скажем, primer asistente, дело пошло бы по-другому?

– Хотя это предположение и безосновательно, я, не колеблясь, могу заверить ваше высочество, что все было бы по-другому.

– И ты бы выполнял свои обязанности непреклонно и неумолимо?

– Да, государь!

– Рискуя нажить себе врагов среди вельмож?

– Я не нуждаюсь в их дружбе, отчего же мне страшиться их ненависти?

– А если бы под подозрением оказался сам король, ты не отступил бы перед дознанием?

– Сначала Бог, потом закон, и только после этого король! – сказал Паскуаль.

– Все ясно, – заключил дон Педро.

Затем, вызвав серебряным свистком слугу, он приказал:

– Пусть войдут veinticuatros[24]24
   Члены Совета двадцати четырех (исп.)


[Закрыть]!

В ту же минуту двери распахнулись, и появились официальные лица, которые так назывались (в Англии соответствующие обязанности исполняют олдермены); на них были подобающие их должности облачения.

– Мессиры, – обратился к ним король, – primer asistente дон Телесфоро, проявляя преступную снисходительность, нарушил свой долг. Дон Телесфоро смещен со своей должности. Вот его преемник.

И он рукой указал на Хуана Паскуаля.

– Что вы такое говорите? – воскликнул тот.

– Я повторяю, что начиная с этого часа, Хуан Паскуаль, вы становитесь primer asistente Севильи и каждый должен проявлять по отношению к вам почтение и повиновение.

– Но, – не скрывая своего изумления, попытался возразить горец, – пусть ваше высочество примет во внимание, что я не обладаю надлежащими достоинствами...

– В вас есть то, что не приобретается никакими знаниями, – прервал его король, – это добродетель, данная Богом.

– Но будет ли знать подчиняться мне, безродному?

– О да! Клянусь душой! – воскликнул дон Педро, – ибо я подам пример. Я, самый знатный из знатных! Вы слышали, что я сказал, мессиры? Этот человек назначен мною на высокую судебную должность. Пусть всякий, кто не желает лишиться головы, склонит ее перед ним. Таково мое желание и такова моя воля!

Наступило глубокое молчание; всем собравшимся было известно, что дон Педро прежде всего требует послушания. Один из судейских вложил в руки Хуана Паскуаля жезл правосудия – vara, а другой надел на него отороченное горностаем красное одеяние – символ его новой должности.

– А теперь, мессиры, – распорядился дон Педро, – пройдите в соседнюю комнату; сеньор Хуан Паскуаль скоро к вам присоединится, вы проведете его в правительственный дворец, где начиная с этого часа он будет вести судебные разбирательства, от которых никто, слышите, никто – даже я, если меня призовут на них, – не посмеет уклониться. Идите!

Все вышли, отвесив поклоны в знак повиновения, и Хуан Паскуаль остался с королем наедине.

– Теперь, – сказал дон Педро, приближаясь к нему, – поговорим об обвинениях, предъявляемых вами королю.

– Но, ваше высочество помнит, – ответил Паскуаль, – что я признал их вне полномочий primer asistente.

– Я вовсе не собираюсь давать показания судье, я хочу раскрыться перед добродетельным человеком, заслуживающим моего доверия.

– Говорите, государь!

– Вы упрекнули меня в изгнании Бланки Кастильской, в убийстве великого магистра ордена святого Иакова, в открытой связи с куртизанкой.

– Да, государь.

– Вам, Паскуаль, должно быть, известно, как всем в моем королевстве, что Мария Падилья вовсе не куртизанка; я познакомился с этой девушкой в доме моего воспитателя Альбукерке задолго до моей женитьбы. Мы оба были очень молоды. Она была прекрасна. Я влюбился, она уступила моей любви. Она была свободна и честна и пожертвовала ради меня своей честью. Я был ее первым и единственным возлюбленным. Те дни, что мы провели тогда вместе, были самыми счастливыми в моей жизни. К несчастью, они быстро пролетели: моя мать и мой воспитатель говорили мне, что государственные интересы требуют моего брака с Бланкой Бурбонской. Я долго отказывался, ведь я любил Марию больше моего королевства, больше жизни, больше всего на свете. Но однажды утром, как обычно зайдя к ней, я нашел лишь письмо; она писала, что, как ей стало известно, именно в ней видят препятствие к миру в Кастилии и благоденствию моих подданных, поэтому она покидает Севилью навсегда. Вот это письмо. Прочтите его и скажите, что вы о нем думаете.

Король протянул письмо Паскуалю и молча ждал, пока тот завершит чтение.

Паскуаль прочел письмо от начала до конца и возвратил его королю.

– Государь, – заметил он, – это письмо написано верной подданной вашего высочества, и я должен признать, что оно продиктовано благородным сердцем.

– Не хватит никаких человеческих слов, – продолжал дон Педро, – чтобы описать вам мои страдания: я думал, что сойду с ума. Но в это время я был очень юн, полон несбыточных надежд и, внушив себе, что общее благо заместит мне личное счастье, не стал искать Марию. Я дал согласие на брак и поручил дону Фадрике представлять меня в поездке за моей юной супругой, чтобы заставить его предать забвению смерть его матери Леоноры Гусман. Он подчинился, к несчастью для нас троих, потому что, когда он привез королеву в Севилью, они были влюблены друг в друга.

Я долгое время не замечал этой страсти: хотя королева была невинной, она все же изменяла мне в мыслях... Холодность юной королевы я приписывал ее равнодушию ко мне. Но вскоре я понял, что ошибся и мне следует упрекать в этом ее любовь к другому. Королева проговорилась во сне, и я все узнал. На следующий день после рокового разоблачения она отбыла в замок Толедо, где находилась под наблюдением Инестрозы – одного из самых верных мне людей, и, клянусь вам, Паскуаль, с ней обходились там как с королевой. Не прошло и месяца, как я получил письмо от Инестрозы, где он сообщал мне, что дон Фадрике пытается его подкупить. Я ответил ему, что он должен войти в доверие к моему брату, замышлявшему заговор, и отсылать мне копии его писем к Бланке до тех пор, пока он не столкнется со столь значимым посланием, что сочтет необходимым направить мне оригинал. С этого времени замок Толедо должен был превратиться для королевы в тюрьму.

Через два месяца я получил это письмо, – и дон Педро, как он уже это сделал прежде, протянул Паскуалю еще одно доказательство своей правоты.

Primer asistente взял письмо и стал читать его: оно было полностью написано рукой дона Фадрике, и его содержание раскрывало существовавший против короля заговор. Дон Фадрике примкнул к лиге сеньоров, возглавлявшейся его братом Энрике Трастамаре, и в письме к Бланке утешал ее, обещая, что ей недолго осталось находиться под владычеством того, кого она ненавидит. Паскуаль со вздохом вернул письмо.

– Что заслуживает автор этого послания? – спросил король.

– Он заслуживает смерти, – ответил судья.

– Я довольствовался тем, что лишил его звания великого магистра, но, поскольку он не подозревал, что мне все известно, знаете, что он сделал? Он вскочил на коня и, вместо того чтобы бежать прочь из моего королевства, явился в Севилью, безумец! Я не пожелал его видеть. Он прорвался через мою охрану, крича, что он мой брат и этот замок принадлежит ему так же, как и мне. Я позволил ему войти. Знаете, Паскуаль, что он сказал? Он пришел, по его словам, потребовать от меня ответа, за что я лишаю его своей милости. У меня были копии всех его писем к королеве, я показал их ему. При мне было и это письмо, которое вы только что видели: я ему показал его тоже; знаете, Паскуаль, что после этого произошло между нами? Вместо того чтобы броситься на колени и целовать прах у моих ног, как должен был бы поступить раскаявшийся предатель, он – вы слышите, сеньор судья? – выхватил свою шпагу.