Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 54 страниц)

В полдень вся лиссабонская знать, набожно прослушав мессу, вышла из собора под предводительством дона Ман-рики ди Карважала. Там же, скрываясь в толпе, находился сеньор дон Альфонс, младший брат короля; все полагали, что он в это время был в Каталонии, но он тайно вернулся в Лиссабон по вызову, полученному им за неделю до описываемых событий. Знатные сеньоры направились к равнине; шествие возглавлял военный оркестр, словно предстояло сражение или это был праздник; сопровождала их громадная толпа народа: она была еще больше, чем та, что ожидала у помоста. При виде этого шествия ряды солдат разомкнулись. Дон Манрики ди Карважал и архиепископ Эворский встали на ступенях помоста, на местах, соответствующих их рангу. На верхнюю ступень лестницы поднялся глашатай, и раздались оглушительные звуки фанфар, знаменуя начало церемонии. Знатные сеньоры обнажили мечи, и глашатай объявил[16]16
   См. дона Телешфору ди Труша, у которого заимствованы все нижеследующие подробности. (Примеч. автора.)


[Закрыть]:

– Слушайте, все португальцы, знатные ricos hombres[17]17
  Букв, «богатые люди» (исп.)


[Закрыть], прелаты, рыцари, оруженосцы и горожане! Слушайте! Слушайте! Слушайте!

Король дон Санчо Португальский, обманув народ и презрев обязанности, возложенные на него саном, оказался недостойным короны и осквернил ее! Согласно Божьей воле и по решению собрания знатных сеньоров, объединившихся во имя процветания королевства, его приговорили к низложению, как он того и заслуживал!

Он заслужил низложения по следующим четырем причинам.

Первое. Король дон Санчо недостоин короны, поскольку он не может носить ее сам, ибо не он, а презреннейший дон Эрнанд д’Альмейда правит народом с высокомерной дерзостью, оскорбляющей гордость португальцев. Вследствие того, что король не может носить корону, настало время возложить ее на более умную и более достойную голову. Пусть же король дон Санчо лишится короны!..

После этих слов глашатай остановился, и среди собравшихся воцарилась мертвая тишина; можно было сказать, что все обратилось в зрение, так как все глаза горели пламенем и не единый вздох не нарушал общего молчания. Монсеньер Эворский, архиепископ ди Лейрия, медленно и торжественно приблизился к статуе и сорвал с головы короля корону. При виде этого толпа разразилась такими бешеными рукоплесканиями, что знатные сеньоры готовы были поклясться: их дело выиграно. Чтобы не дать охладиться пылу зрителей, они дали глашатаю знак, и тот продолжал:

– Второе. Король дон Санчо Португальский недостоин носить меч правосудия, ибо он забыл, что этот меч должен служить для защиты подданных короля. Не его ум управляет его волей, она подчинена фаворитке; не его уста диктуют указы, они исходят от фаворита; не его рука подписывает акты, их заверяет фаворит, и все это в ущерб общему благу и общей пользе. Нельзя допускать, чтобы и дальше рука, недостойная держать меч правосудия, бесчестила его! Пусть же король дон Санчо Португальский лишится меча правосудия!

Глашатай снова замолчал. И тогда к статуе приблизился дон Манрики ди Карважал и сорвал с ее бока меч правосудия. Снова раздались приветственные крики, еще более неистовые, чем раньше. И глашатай перешел к следующему обвинению:

– Третье. Король дон Санчо Португальский недостоин держать скипетр. Тот, кто его держит, должен председательствовать в Совете, предводительствовать армиями, а не проводить всю свою жизнь на охоте, на балах и празднествах! Чтобы достойно держать скипетр, государь должен быть тверд и справедлив. Дон Санчо, напротив, слаб, беспечен, расточителен и не бережет государственную казну. Пусть же король дон Санчо Португальский лишится скипетра!

Тогда к статуе приблизился граф Родриго и вырвал из ее рук скипетр, а глашатай перешел к четвертому обвинению:

– Четвертое. Король дон Санчо Португальский недостоин сидеть на троне не только потому, что он повинен в упомянутых изменнических проступках, оскорбляющих честь португальского народа, но и потому, что, ослепленный ненавистью к своему брату дону Альфонсу, единственному и истинному наследнику престола, он допустил по отношению к нему несправедливость, безо всяких оснований подвергнув его изгнанию, несомненно надеясь заменить его каким-нибудь незаконным сыном; но Господь не допустил подобного позора и бесчестия, и собрание знатных сеньоров предотвратит такое, передав трон тому, кто его заслуживает по рождению, по своей храбрости и разуму! Пусть же дон Санчо Португальский будет свергнут с трона!

К трону тотчас же приблизился дон Диего ди Салватерра, схватил статую и бросил ее вниз головой, а заговорщики подхватили дона Альфонса на руки, подняли на помост и посадили на освободившийся трон, провозгласив королем вместо его брата. Это было встречено восторженными криками народа, каждый раз надеющегося получить какие-нибудь выгоды от перемены государя. В мгновение ока на дона Альфонса III были возложены знаки королевского достоинства, а епископ Эворский приблизился к нему и первый воздал ему королевские почести, поцеловав руку. После него к дону Альфонсу подошел дон Манрики ди Карважал, за ним последовали граф Родриго и Диего ди Салватерра, а за этими представителями собрания знатных сеньоров – все остальные его члены. Наконец новый король сел на великолепного белого коня с королевской сбруей и, окруженный сеньорами, в сопровождении всего народа въехал в город Лиссабон и направился в собор, где архиепископ Коимбры отслужил «Те Deum»[18]18
   «Тебе, Бога [хвалим]» (лат.)


[Закрыть]. Остаток дня прошел в празднествах и веселии.

Тем временем дон Санчо скакал к Сарзедашскому лесу; с ним был только дон Эрнанд д’Альмейда и несколько самых близких слуг, так как в последнее время все представители знати избегали находиться в обществе королевского фаворита. Однако король дон Санчо был так увлечен дружбой с доном Эрнандом и так ослеплен любовью к его сестре, что не замечал, как он позволил отдалиться от себя потомкам древних родов и ничего при этом не делал, чтобы их удержать. Вот почему в этой роковой охоте его сопровождали только фаворит и доезжачие.

Распоряжения относительно охоты были сделаны заранее, и, приехав на место, дон Санчо узнал, что ночью был поднят великолепный олень. Король еле дождался окончания завтрака, так велика была его страсть к охоте! Запасные лошади и собаки уже были расставлены по местам; доезжачий с гончей вошли в круг; через мгновение послышался звук рога, возвестивший, что начался гон, и почти в ту же секунду все увидели, как олень одним прыжком пронесся не касаясь земли, словно тень, через просеку, где притаились король и дон Эрнанд. Тотчас же спустили собак, дон Санчо со своим фаворитом погнался следом за ними, и охота началась!

Несмотря на то что король мчался на чистокровном арабском скакуне, андалусский конь дона Эрнанда, с первой же минуты несшийся с необычайной скоростью, неоднократно пытался обогнать скакуна. Казалось, между всадником и лошадью завязалась борьба, и трудно было предугадать, кто же выйдет победителем, но король, заметив, что такая скачка расстраивает охоту, крикнул своему фавориту, чтобы он предоставил коню свободу. Как только тот послушался и отпустил удила, конь понес седока со скоростью ветра. Король поскакал следом так быстро, как только мог, и какое-то время следовал за ним, но постепенно стал отставать, хотя все еще различал сквозь зелень деревьев скачущего всадника. В конце концов дон Эрнанд обогнал даже собак и исчез в лесной чаще. Вскоре послышался звук его рога, возвещавший, что олень настигнут. Минут через десять рог прозвучал вторично, но, как ни старались охотники догнать дона Эрнанда, король видел, что тот далеко опередил их. Скачка продолжалась в течение двух часов, с каждым разом звук рога становился все глуше и, внезапно оборвавшись, затих. Король, не понимая, что значит это молчание, и начиная волноваться, пришпорил коня, в свою очередь оторвавшись от свиты. Его конь, будто направляемый неведомой рукой, казалось пустился по следу. Местность кругом становилась все более пустынной и дикой. Король все же продолжал свой путь; постепенно ему начало казаться, что дорога ему знакома, хотя он был уверен, что никогда здесь не был. Он заметил развалины монастыря, увенчанного надломленным крестом, и огляделся; ему смутно представлялось, что сейчас он увидит большую скалу, поросшую черными елями, и действительно такая скала возвышалась напротив монастыря. Его глаза скользнули к ее подножию: он искал водоем и ручей и увидел их там, внизу. И тогда в невыразимой тоске он устремил свой взгляд на землю. На траве в предсмертных конвульсиях корчился какой-то человек. Король соскочил с коня и с громким криком бросился к нему. Это был дон Эрнанд: лошадь сбросила его с вершины скалы, и он разбил голову о камни. Только тогда, наконец, король понял, откуда у него возникло ощущение, что все окружающее ему знакомо – эту картину во всех подробностях описала Мария, рассказывая свой сон. Труп лежал у подножия скалы, поросшей елями, напротив развалин небольшого монастыря с надломленным крестом; в низине образовался обширный водоем, пополняемый водой из сбегавшего уступами ручья.

Король хотел помочь дону Эрнанду, но было слишком поздно – тот был мертв. Тогда он поднес рог к губам и затрубил изо всех сил, созывая свиту. Тотчас же выскочило несколько собак, возбужденных и сбившихся со следа; послышались голоса и наконец появились несколько доезжачих, исполненных беспокойства и страха. С их помощью король перенес тело дона Эрнанда к ручью и, не в силах смириться с мыслью, что для того все кончено, стал смачивать ему лицо водой, надеясь привести его в чувство.

Остальные охотники направились в другую сторону, увлеченные преследованием белой лани: ее появление внесло замешательство в поведение собак, и потребовались усилия доезжачих, чтобы отвести и отвлечь свору от нового следа.

Услышав сообщение об этом, казалось бы такое ничего не значащее по сравнению с тем, что произошло, дон Санчо содрогнулся от предчувствия новой беды. Он вскочил, и тело дона Эрнанда, лежавшее на его коленях, упало на землю; напряженно прислушиваясь, откуда доносится лай собак, он начал выведывать у доезжачих все те же подробности, бледнея все больше и больше при их ответах; как только старший ловчий закончил рассказ, король прислушался, стараясь понять, откуда несется лай собак, раздававшийся вдалеке, и, оставив тело своего фаворита на попечение доезжачих, вскочил на коня, а затем как безумный кинулся в ту сторону, откуда доносился шум охоты.

Дон Санчо только теперь вспомнил вторую часть сна Марии, относящуюся непосредственно к ней.

Лошадь короля неслась как на крыльях, а он все вонзал шпоры ей в бока. После ужасного воплощения в действительность первой части сна Марии дону Санчо казалось, что в опасности находится сама его возлюбленная. Он хотел домчаться вовремя, чтобы задержать собак и прервать эту роковую охоту, но, как ни скор был его скакун, этот сын пустыни, несшийся с быстротой вихря, король слишком медленно приближался к собакам; до него доносился их беспрестанный лай, означавший, что они не теряют из вида лани. Наконец, после трех часов непрерывной скачки, он вплотную подъехал к охоте; звук рога раздавался совсем рядом: в него трубили не переставая, давая знать, что животное выбилось из сил и охотники вот-вот настигнут его; почти тотчас же донесся ужасный крик «у-лю-лю». Дон Санчо пришпорил коня и прискакал в тот миг, когда лань издыхала, пораженная несколькими стрелами: последняя из них вонзилась ей прямо в сердце.

Невозможно описать, какое впечатление это зрелище произвело на короля! С самого утра фантастика так тесно переплелась с действительностью, что вид простертого в крови несчастного животного привел его в ужас: ему казалось, что лань вот-вот примет человеческий облик и встанет перед ним как видение. Устремленный на него взгляд умирающей лани еще больше усилил его тревогу – столько тоски и страдания застыло в ее глазах. С этой минуты у него не осталось сомнений, что Марии угрожает опасность; он вскочил на другую лошадь, велел части свиты сопровождать тело дона Эрнанда, а сам с другой ее частью поспешил в Сантарен.

Проехав несколько льё и не в силах совладать с охватившим его нетерпением, он назначил охотникам, не успевающим за ним, ибо их лошади были не так хороши, как у него, встречу в Сантарене, а сам пустил коня в галоп. Страшное предчувствие гнало его вперед, и он горько упрекал себя, что не уступил настояниям Марии. Временами надежда возвращалась к нему, он дышал свободнее, словно избавившись от страшного сна, но вскоре, как спящего, вернувшегося к прерванному сновидению, ужас охватывал его с новой силой и он опять вонзал шпоры в коня, летевшего со скоростью ветра.

Наступила ночь. Дон Санчо не сдерживал коня, напротив, безумная скачка под покровом тьмы приняла еще более мрачный и еще более фантастический характер. Его разгоряченному воображению представлялось, что деревья по краям дороги принимают образы чудовищ, выступающих из земли и преследующих его по обочинам; наконец, в первых лучах луны он различил колокольни Сантарена. Весь путь он проделал за шесть часов, а накануне затратил на него целый день.

Подъехав к дому Марии, дон Санчо слез с лошади и, бросив ее без привязи, направился к маленькой калитке, через которую он обыкновенно входил, когда приезжал ночью. Отворив калитку, он затаил дыхание, прислушиваясь с беспокойством, нет ли какого-нибудь шума, подтверждающего его страхи. Всюду царили тишина и спокойствие. Дон Санчо почувствовал некоторое облегчение.

При входе в сад король машинально взглянул в сторону беседки, обсаженной гранатами и жасмином, – любимого места отдыха Марии; ему показалось, что она сидит там в той позе, в какой он тысячу раз ее видел, и он, свернув с дороги, направился туда, но при его приближении видение стало терять свои очертания. Он подошел к беседке и увидел, как то, что он принимал за человеческую фигуру, рассеивается как туман; ему даже померещился жалобный стон, и он содрогнулся, но, оглядевшись по сторонам, ничего не заметил, кроме легкого расплывчатого облачка, стелющегося по земле подобно складке платья, и стал подниматься по лестнице крыльца, а облачко поднималось вместе с ним, как бы указывая дорогу. У двери оно замерло, будто не осмеливалось войти, и дон Санчо снова услышал жалобный стон. Он тотчас кинулся к двери и почувствовал прикосновение к своему лицу влажных от росы волос; но ощущение было столь мимолетным, что он усомнился в его реальности. Дверь отворилась, облачко скользнуло по полу и через открытые внутренние двери долетело до покоев Марии. Дон Санчо следовал за этим странным проводником, и холодный пот катился с его лба, а колени тряслись. Подойдя к спальне, он остановился на пороге. Облако проникло за полог кровати и пропало. Дон Санчо замер не дыша и только обводил глазами комнату, которую едва освещала лампада, стоящая у ног Мадонны; все вещи были на своих местах, все вокруг казалось спокойным, и он стал медленно приближаться к кровати, сдерживая собственный вздох, чтобы услышать молодое легкое дыхание Марии. Ни единый звук не нарушал тишины ночи. Дрожащей рукой дон Санчо откинул полог: Мария лежала на кровати. Он склонился над ней и не услышал дыхания. Губами он дотронулся до ее губ – они были ледяные. Он сорвал покрывающую ее простыню – кровать была залита кровью. С криком отчаяния он бросился к Мадонне и при свете лампады увидел, Что спящей Марии была нанесена рана прямо в сердце. Обе части жуткого сна сбылись.

Дон Санчо стал звать на помощь. На крик прибежали служанки Марии, но все было бесполезно: Мария была мертва, убитая одним ударом, таким умелым, что она даже не успела вскрикнуть, и женщины, спавшие в соседней комнате, ничего не слышали.

Всю ночь король провел у изголовья постели своей возлюбленной, вынашивая планы мести, тем более страшные что он, хотя и не знал имени убийцы, догадывался, откуда был направлен удар. На рассвете прибыла его свита с телом дона Эрнанда. Дон Санчо приказал положить оба тела на парадные ложа, а сам во главе своего небольшого отряда отправился в Лиссабон.

Подъехав к городским воротам, он нашел их запертыми. Король объехал вокруг города, никого не встретив: везде только камни, железо, дерево. Он затрубил в рог и не услышал никакого ответа – можно было подумать, что город вымер или заколдован.

Не имея войска, не в силах ничего предпринять, он решил ехать в Коимбру и возвратиться с гарнизоном этой крепости. Он прибыл туда на следующее утро. Ворота Коимбры были закрыты, как и ворота Лиссабона.

Единственной его надеждой оставался Сетубал; он переправился через Зезери, Тежу, Заташ и на исходе третьего дня подъехал к Сетубалу. Но и там ворота были закрыты перед ним, как в Коимбре и в Лиссабоне.

Предсказание архиепископа Эворского исполнилось, и дон Санчо увидел то, что он пожелал увидеть.

Во время этих поездок свита его заметно уменьшилась: к Коимбре с ним подъехало не больше десяти человек, а у Сетубала осталось только трое; к границам Испании он подъехал один.

Покинутый всеми, дон Санчо добрался до Толедо, где ему дал приют король Кастилии.

Во всем королевстве только дон Мартинш ди Фрейташ, управитель замка ди ла Хорта, остался верен своему королю, но, к несчастью, дон Санчо давно о нем забыл.

А тем временем дон Мартинш ди Фрейташ велел запереть ворота и удвоить караул.

IV

Как только король Альфонс III узнал, что его власти подчинилась вся Португалия, кроме крепости ди ла Хорта, он послал против нее дона Манрики ди Карважала с отрядом в четыре тысячи воинов. Дон Мартинш со своей стороны принял все меры, чтобы не быть застигнутым врасплох; он созвал всех своих вассалов, собрал в крепости съестные припасы со всей округи, а на крепостных стенах выставил все механизмы и снаряды, употреблявшиеся в те времена для отражения неприятеля; в результате у него оказалось двести человек гарнизона, провизии на полгода и боеприпасов на десять приступов. Однажды утром дону Мартин-шу ди Фрейташу донесли, что в долине показались развевающиеся знамена дона Манрики ди Карважала. Дон Мартинш отдал приказ всем трубачам изо всех сил трубить фанфары в знак веселья. Они подняли такой оглушительный шум, что дон Манрики ди Карважал услышал их с другой стороны реки Мондегу и, обратившись к графу Родриго, служившему под его началом, заметил:

– В замке ди ла Хорта, вероятно, празднество!

Вечером дон Манрики подошел к крепостным стенам, оставаясь от них на расстоянии, троекратно превышающем дальность полета стрелы, и выслал герольда с приказом дону Мартиншу признать Альфонса III королем Португалии и сдать ключи от замка. Дон Мартинш отвечал, что не знает никакого Альфонса III, а ключи выдаст только дону Санчо.

Ночью дон Манрики стал лагерем вокруг крепости ди ла Хорта, а утром во второй раз послал герольда с тем же требованием – герольд возвратился с тем же ответом. Весь день стороны наблюдали одна за другой. На рассвете следующего дня герольд появился перед крепостью в третий раз. Ответ дона Мартинша оставался неизменным.

Дон Манрики ди Карважал стал готовиться к приступу, а дон Мартинш – к его отражению. Оба мудрые и храбрые военачальники, они знали друг друга, и ни тот ни другой в своей подготовке ничего не упустили из вида.

Приступ был ужасный, ожесточенный и кровавый. После двенадцатичасового рукопашного боя, после того как, собрав в единый кулак силу шести тысяч рук, войско трижды почти взбиралось на крепостные стены, дон Манрики ди Карважал вынужден был отступить, оставив двести человек во рвах крепости.

Четыре других штурма были такими же безрезультатными и такими же губительными. Потеряв тысячу своих лучших солдат, дон Манрики ди Карважал решил сломить сопротивление крепости голодом, раз не мог покорить ее силой. Он превратил осаду в блокаду.

С этих пор ничто не поступало в замок. Дон Манрики перекрыл все, даже самые тайные проходы, и крепость ди ла Хорта была отрезана от всего мира непроходимой границей. В продолжение первых четырех месяцев дон Мартинш ди Фрейташ переносил блокаду, не выказывая никакого беспокойства, но, видя, что враг не собирается снимать осаду и что запасов осталось всего на два месяца, велел вдвое уменьшить выдачу провизии. Благодаря этой мере он растянул двухмесячный запас на четыре месяца.

Дон Манрики продолжал осаду. Прошло еще два месяца, и дон Мартинш был вынужден еще наполовину урезать норму; продлить защиту с помощью дальнейшего сокращения рациона было уже невозможно – каждый получал ровно столько, сколько было необходимо, чтобы не умереть с голоду. Припасы таяли; крепость держалась уже десять месяцев, а провизии было запасено на шесть. Стали есть лошадей, затем – собак, потом – кошек, наконец – крыс и мышей; в конце концов стали варить кожу конской сбруи, выясняя, нет ли возможности грызть ее после этого.

Дон Манрики не двигался с места. С высоких башен было видно, как в его лагерь пригоняли стада быков и баранов. Жизнь осаждающих проходила в празднествах, и в тихую ночь часовые слышали припевы их застольных песен.

А вот у осажденных все было по-иному; подавленность их увеличивалась с каждым днем; ослабевшие, исхудавшие, изнуренные, они с трудом могли поднять оружие. Это были уже не люди, а тени, и если бы дон Манрики возымел мысль предпринять шестой штурм, то, несомненно, легко одолел бы несчастных приверженцев дона Санчо. Но он предпочел оставить их умирать с голоду – это было дольше, зато вернее.

Дон Мартинш ди Фрейташ был в отчаянии; никаких иллюзий у него не было – он не видел возможности держаться дольше и понимал, что скоро наступит время, когда он вынужден будет сдаться. Его сопротивление держалось последние дни – это был вопрос времени, пока еще счет шел на дни, но скоро он пойдет на часы.

И такое время настало. Съев все, что было можно, включая зеленую листву, однажды утром гарнизон увидел, что есть больше нечего. Осажденные постились целый день, не смея жаловаться, потому что и дон Мартинш ди Фрейташ не ел ничего уже два дня. Ночь прошла более или менее спокойно, каждый изо всех сил старался заснуть; некоторым посчастливилось увидеть себя во сне на роскошном пиру, но проснулись они еще более голодными, чем те, кто бодрствовал. И вот настал день. Дон Мартинш надеялся только на чудо, ибо был он старый рыцарь, истинно верующий и благочестивый. Он отправился в капеллу просить Бога совершить чудо, молил Господа вспомнить, что он дважды был в Святой земле, зарубил много неверных и никогда ничего не просил за это. Но теперь обстоятельства такие тяжелые, что ему не остается ничего другого, как напомнить о своих заслугах, поскольку о них, видимо, забыли. Сотворив молитву, он вышел из капеллы, исполненный веры. Он осмотрелся по сторонам и вдруг увидел, как орел-рыболов, словно молния, рухнул в реку. Одно мгновение казалось, что птица борется с кем-то на поверхности воды, но вскоре она взмыла в небо, держа в когтях великолепную форель.

Орел полетел прямо к замку ди ла Хорта и, оказавшись над самой крепостью, выронил форель к ногам дона Мар-тинша ди Фрейташа.

У дона Мартинша не оставалось сомнений – чудо совершилось! Он поднял форель, велел украсить ее как можно лучше и на великолепном серебряном блюде отослал дону Манрики ди Карважалу; в прилагаемом послании он писал, что сожалеет о лишениях, которые дон Манрики вынужден терпеть при ведении столь длительной осады, и, желая внести разнообразие в его стол, состоящий только из говядины и баранины, посылает ему форель из своего водоема и просит принять ее. Дон Манрики решил, что те, кто отправляет подобные дары врагам, ни в чем не нуждаются, и что, пытаясь уморить их голодом, он только напрасно тратцт время. В тот же день он снял осаду крепости, ограничившись тем, что от имени короля объявлял изменником каждого, кто будет поддерживать связь с доном Мартиншом или кем-нибудь из его окружения. Герольды под звуки труб оповестили об этом все соседние города и деревни. Наутро войско было отведено от замка. И вовремя! Еще один день привел бы к гибели осажденных.

Для дона Мартинша ди Фрейташа одна блокада сменилась другой, только более растянутой. Жители соседних деревень, напуганные угрозами дона Манрики ди Карважала, избегали дона Мартинша ди Фрейташа и его немногочисленных солдат как зачумленных. И те вынуждены были для пропитания охотиться и заниматься рыболовством, так как никто не хотел продавать им ни мяса, ни рыбы. Что касается девушек, то, случайно увидев пажа или оруженосца в одной стороне, они убегали в другую.

Эта отчужденность в кольце своего рода санитарного кордона привела к тому, что храбрый гарнизон, выдержавший шесть дней штурма и десять месяцев голода, не мог вынести тоскливого существования и к концу года уменьшился на двадцать человек, бежавших из крепости. Те, что остались, оруженосцы и пажи, были молодые люди из благородных знатных семей, и они не покинули своего военачальника, сочтя такой поступок предательством; но, тем не менее, и они, в свою очередь отчаявшись, решили послать своего представителя к дону Мартиншу ди Фрейташу.

– Монсеньер, – обратился к нему посланец, – я пришел от имени моих товарищей смиренно просить вас обратить внимание на их жалкую участь.

– Чем они недовольны? – спросил дон Мартинш.

– Они жалуются, монсеньер, что вынуждены, как мужланы, добывать себе пропитание охотой и рыбной ловлей; они жалуются, что им приходится оставаться в забвении и безвестности, тогда как иные, менее знатные и храбрые, осыпаны при дворе почестями.

– Пойдите и скажите тем, кто вас послал, – отвечал дон Мартинш ди Фрейташ, – что охота и рыбная ловля – развлечение королей, а не черни; ведь наш король дон Санчо, да хранит его Бог, именно потому и потерял трон, что слишком много охотился. Прибавьте к этому, что имя последнего из наших пажей теперь более известно во всей Португалии, чем имя первого из сеньоров при дворе короля дона Альфонса, и что вместо почестей придворных они за свою верность обретут бессмертное имя.

Посланец возвратился к своим товарищам и слово в слово передал им ответ дона Мартинша ди Фрейташа. Они решили терпеть. Прошел еще год, и перед крепостью ди ла Хорта появился вестник короля дона Альфонса; он приехал от имени короля дона Альфонса объявить дону Мартиншу ди Фрейташу, что теперь тот может передать ему ключи от крепости, ибо король дон Санчо умер в Толедо.

– Пришлите мне охранную грамоту! – отвечал дон Мартинш.

Спустя две недели посланный возвратился и привез охранную грамоту. Дон Мартинш оставил замок на попечение своего старого оруженосца, на которого мог надеяться как на самого себя, надел самую крепкую кольчугу, опоясался тяжелым мечом, взял в руку лучшее копье, сел на своего боевого коня и отправился по путям и дорогам. По прибытии в Толедо он разыскал бальи.

– Правда ли, – спросил он его, – что король дон Санчо умер?

– Да, – ответил бальи.

– Где он погребен? – спросил дон Мартинш.

– В церкви Меньших братьев.

– Благодарю вас.

Дон Мартинш отправился в церковь Меньших братьев.

– Правда ли, – спросил он у ризничего, – что король дон Санчо погребен в этой церкви?

– Да, – ответил ризничий.

– Где его могила? – спросил дон Мартинш.

– Вот здесь.

– Поднимите камень!

Ризничий поднял камень, и дон Мартинш узнал короля.

Он опустился на колени и стал молиться за упокой его души, затем поднялся на ноги и, вынув из кармана ключ, вложил его в руку короля.

– Монсеньер и дорогой государь, – сказал он, – вот ключ от твоего замка ди ла Хорта, я преданно хранил его на протяжении твоей жизни и преданно вручаю его тебе после твоей смерти; я сдержал клятву; спи с миром!

Затем он велел вновь закрыть могилу и отправился в Лиссабон, где приказал доложить о себе королю Альфонсу III.

Король Альфонс III, которому было любопытно увидеть этого необычного человека, приказал тотчас же привести его на Совет, где он в это время председательствовал.

– Государь, – обратился к королю дон Мартинш ди Фрейташ, – теперь вы можете послать четырех прислужниц королевы с их прялками, и они возьмут замок ди ла Хорта, которым не смог овладеть дон Манрики ди Карважал с четырехтысячным войском.

– Поклянись мне в верности, как ты клялся моему брату дону Санчо, – ответил король, – и я не только оставлю тебя управителем крепости, но дам тебе ее во владение, как и все земли, ее окружающие.

– Благодарю вас, государь, – тяжело вздохнув, ответил дон Мартинш ди Фрейташ и покачал головой, – у меня только одна клятва, и она слишком дорого мне обошлась...

Шесть лет спустя дон Мартинш ди Фрейташ окончил свои дни монахом, в ореоле святости, во францисканском монастыре в Сетубале.