Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 54 страниц)

Уже вечер на исходе, вы так ничего и не сделали, перед вами проходят смутные тени женщин, и эти женщины, без сомнения, в тот час, когда вы вспоминаете о них, говорят другому милые и лживые слова, что еще недавно говорили вам.

На следующий день, когда вы встаете с постели и в вашем распоряжении имеется всего лишь два часа на переезд, вы обнаруживаете, что все пребывает в еще большем беспорядке, чем накануне.

Вряд ли стоит говорить, что консьерж принес Эдуару положительный ответ. Эдуар в обмен на согласие вручил ему положенный задаток и, поскольку квартира была свободна, тотчас же занялся переездом.

Два дня спустя он уже полностью устроился в новом дворце за шестьсот франков в год.

II

ЛАНДСКНЕХТ

Минуло около месяца, когда однажды, выходя из дому, Эдуар увидел, как в соседний дом входит пожилая дама, на которую, признаться, он не обратил особого внимания, с девушкой – прекрасной, словно богиня, озаряющая своею красотою все вокруг. На мгновение она повернула головку в его сторону, и, каким бы кратким ни был этот миг, Эдуар успел разглядеть голубые глаза, черные волосы, бледное лицо и белые зубки – все то, что составляет мечту художников и поэтов; в выражении лица девушки, в изгибах ее тела было нечто вызывающее и яркое, что обнаруживало в ней пылкую и необычную натуру.

Девушка вошла в ворота, закрывшиеся за ней, и исчезла точно видение. Эдуар двинулся своей дорогой, и, когда он, как и ежедневно, пришел на бульвар, в полной уверенности, что ему встретится там кто-нибудь из его друзей, прелестный образ совсем уже стерся в его воображении.

Погуляв какое-то время и поприветствовав кое-кого из знакомых, он наконец нашел подходящего приятеля и, взяв его под руку, сделал с ним два или три круга по бульвару.

– Ты ужинаешь со мной? – спросил его Эдуар. – Не хочешь ли заглянуть к Мари? Я уже два дня не видел ее, бедняжку.

Молодые люди пересекли бульвар и направились к дому на улице Вивьен, поднялись на шестой этаж и без всяких церемоний позвонили.

Женщина, напоминавшая горничную, открыла им дверь.

– Мари у себя?

– Да, сударь.

Они прошли в комнату, некое подобие гостиной, где стояли предметы, похожие на мебель.

За столом сидели и оживленно беседовали две женщины и два молодых человека.

– Смотри-ка! Это Анри и Эдуар! – воскликнула прелестная головка, бело-золотисто-розовая, точно пастель Мюллера. – Вы явились кстати! Мы играем в ландскнехт. Садитесь, если найдете стулья, и играйте, если вы при деньгах.

Два стула в конце концов отыскались.

– Кто выигрывает? – поинтересовался Эдуар.

– Клемане. Она плутует.

Эдуар наклонился к уху Мари и, поцеловав ее, совсем тихо спросил:

– У тебя все хорошо?

– Прекрасно!

– Почему же ты не пришла вчера?

– Плохо себя чувствовала.

– Врешь!

– Ставлю тридцать су, – заявила Клемане.

– А я двадцать, – откликнулась Мари. – Эдуар, поставь за меня, я проигрываю.

Молодые люди пожали друг другу руки.

– Кто мечет банк? – спросил Анри.

– Я, – ответила Клемане.

– Опять она? Она уже семнадцатый раз сдает!

– «И ваши денежки берет...» – пропел кто-то фальшивым голосом.

– Играем? – воскликнула Клемане. – Ставлю тридцать су.

– А я снова двадцать, – ответила Мари.

– Я – десять, – сказал Эдуар.

– А я – остальное, – сказал Анри.

– Туз и валет, – объявила Клемане.

– Туз – это хорошо.

– Галюше лучше.

– Что еще за Галюше?

– Это валет.

– Разве его зовут Галюше?

– Черт возьми, а как бы ты хотел чтобы его звали?

– Скажи, Анри, ты знаешь, как ловят крокодилов?

– Нет.

– Вот и я тоже не знаю.

– Туз выиграл.

– Разумеется... Галюше еще ни разу не проигрывал.

– Сдавай.

– Ставлю сто су, – объявил Эдуар.

– Я – четыре франка, – сказала Мари.

– Ну, конечно! – отозвалась Клемане.

– Я – двадцать су, – послышался чей-то голос.

– А я – остальное, – заявил Анри.

– Анри всегда так делает, когда в банке ничего не остается. Так он скоро коляску купит.

– Да! Кстати, о колясках. У Огюстины вот она есть.

– Ба!

– Да.

– Смотри-ка!

– Семерка и десятка, – заметил Эдуар.

– Десятка – это хорошо.

– Семерка выиграла, – объявил банкомет.

– Ты удваиваешь?

– Да.

– Ставлю семь франков, – промолвила Мари.

– Пятьдесят су, – произнесла Клемане.

– Остается пятьдесят сантимов, ты поставишь их, Анри?

– Нет.

– Да уж, от этого занятия тебе разорение не грозит: ты ставишь всегда, когда в банке ничего не остается, и ничего не ставишь, когда там есть остаток.

– Дама плохая, – объяснил Анри, – она уже четыре раза выходила.

Опершись белыми ручками на стол, обе молодые женщины, улыбаясь, внимательно следили за падающими одна за другой картами, но, видя, что они не приносят им выигрыша, принялись их бранить.

Игра в компании с женщинами имеет ту прелесть, что в ходе нее можно любоваться самыми разными выражениями их лиц, от неподдельной печали до безумной радости, в зависимости от того, к чему идет дело – к проигрышу или выигрышу. Женщины ведь, в противоположность нам, не дают себе труда скрывать свои чувства.

– Дама выиграла! – объявила Югеманс. – Черт бы побрал этого короля!

– В банке двадцать франков, – сообщил Эдуар.

– Ставлю десять, – решила Мари.

– Я... ничего, – проговорила Клемане, подсчитывая деньги, лежавшие перед ней. – Впрочем, не поставить ли мне сто су?

– Я – остальное, – с покорным видом заявил Анри.

– Две восьмерки! – сообщил Эдуар.

– Я буду должна тебе десять франков, – сказала ему Мари.

– Я бы предпочел, чтобы кто-нибудь другой был мне должен только пять, и я бы тогда выиграл еще сто су.

– Я тоже больше не плачу, ведь он уже третий раз сдает, – сказала Клемане, – но ставлю десять франков.

– И я десять.

– А я пять.

– Пять.

– Десять.

Талия окончилась. Эдуар раскрыл карты.

– Два валета! – рассмеялся он.

– Негодный Галюше! – одновременно воскликнули обе женщины.

– Итак, я должна тебе двадцать франков, – подытожила Мари.

– Продаю этот долг за тридцать су, – предложил Эдуар.

Никто не ответил.

– Ничего себе доверие! – прошептал Анри.

– Послушайте, вот мои десять франков, я больше не играю, – надула розовые губки Клемане.

– Я сдаю, – сказал Эдуар и, обращаясь к Мари, у которой не было больше денег, добавил: – Послушай, Мари, ты мне должна двадцать франков, вот сорок, и ты мне больше не должна ничего.

– Сколько было в банке? – спросила Клемане у Эдуара.

– Восемьдесят франков.

– Предлагаю ту же сумму.

В эту минуту в дверь позвонили.

– Тсс, – прошептала Мари.

Было слышно, как дверь открылась и начался разговор между тем, кто пришел, и тем, кто открыл; потом дверь затворилась с шумом, обычно свидетельствующим о том, что пришедший остался снаружи.

Вошла женщина, напоминавшая горничную, и вручила Мари визитную карточку. Прочитав имя, Мари с улыбкой передала ее Эдуару; он передал ее Клемане, а та – соседу, так что карточка обошла весь стол, вызвав всеобщий смех.

– Что вы ответили? – спросила Мари у Жозефины.

– Что хозяйка поехала к сестре в Отёй.

– Голосую за то, чтобы дать Жозефине луидор, – сказал один из игроков.

– Обе палаты за.

Луидор был передан Жозефине.

– Теперь, когда гость отчалил, полный вперед! – воскликнула Клемане. – Восемьдесят франков!

– Двадцать, – отозвался Эдуар.

– Десять, – заявила Мари.

– Пятнадцать.

– Пять.

– Остаток.

Клемане минуту колебалась: ее мучила мысль, что она может потерять восемьдесят франков. Прикинув, нет ли возможности сплутовать, и увидев, что глаза всех устремлены на карты, она все же решилась и выложила даму и валета.

– Плачу половину и выхожу из игры.

Дама выпадала уже пять раз.

– Отказываемся.

– О! Браво! Галюше!

– И снова да-ма, – принялась напевать Клемане. – Я продолжаю, ставлю восемьдесят франков: мне везет.

– Извини, но ты должна передать талию, ты сдаешь последний раз.

– Верно. В таком случае, мои ангелочки, я выхожу из игры.

– Ну вот! Опять Клемане в выигрыше.

– Да посмотри! Я выиграла всего лишь пятьдесят франков.

– Я их у тебя беру, – сказала Мари.

Клемане соединила мизинец одной руки с большим пальцем другой и, приставив свободный большой палец к носу, пошевелила руками – получился знакомый всем жест.

– Если Клемане выходит из игры, мы больше не играем, – объявила Мари.

– Ну хорошо, ставлю двадцать франков, – передумала Клемане.

– Принимаю.

Вновь замелькали карты.

– Ты хорошо знаешь Ламбера? – спросил у Эдуара Анри.

– Да, того, кто изучал право.

– Он только что сдал на врача.

– А, вот кому я доверю лечить моего дядюшку!

– Я выиграла, – сообщила Мари, забирая двадцать франков Клемане.

– Ставлю тридцать франков, – сказала та, – с условием, что ты мне передашь талию... Решай скорее, мне нужно уходить.

– Согласна.

Клемане выложила семерку и девятку – девятка выиграла.

Более удрученную физиономию редко можно увидеть: лицо Клемане могло заставить плакать и турка.

– Ставлю мой остаток, – сказала она.

– Принимаю, – откликнулась Мари.

На третьей карте Мари выиграла.

Теперь лицо Клемане могло выжать слезу у ростовщика.

– Голосуем двадцать два су в пользу Клемане на кабриолет-милорд, – предложил Анри.

– Подите вы к черту! – бросила Клемане, надевая шляпку.

– Послушай, Клемане, – сказал ей Эдуар, – ставлю за тебя двадцать франков под честное слово, независимо от того, выиграю я или проиграю. А я проиграю, потому что тебе везет.

– Ладно.

Выиграв двадцать франков и забрав деньги, она накинула на себя шаль и исчезла с быстротой стрелы.

– Бедная Клемане! – сказал Эдуар.

– Брось! Вчера вечером у Жюльетты она выиграла восемнадцать луидоров.

Завязался разговор, потом все стали понемногу расходиться.

Эдуар и Анри уходили последними, и Мари согласилась отпустить их с условием, что они вернутся после обеда.

– Славная девушка эта Мари! – сказал Эдуар, спускаясь по лестнице.

– А где ты с ней познакомился?

– У бедняги Альфреда, который теперь в Африке.

– Она гораздо лучше, чем Клемане.

– Никакого сравнения.

Юноши удалялись, расточая похвалы молодой женщине, которая в эту минуту приникла к окну и, адресуя улыбку Анри, а взгляд Эдуару, провожала их до тех пор, пока оба не скрылись, повернув на бульвар.

После обеда Эдуар Дидье вернулся на улицу Вивьен один.

– Теперь, когда мы вдвоем, сударь, – слегка недовольным тоном потребовала Мари, – вы мне поведаете, что вы делали в последние два дня и отчего забыли дорогу сюда.

Эдуар улегся у ног своего красивого и строгого судьи и принялся разворачивать перед ним систему защиты, которая сделала бы честь опытнейшему адвокату.

Разбирательство длилось долго. Суд, поразмыслив и приняв во внимание любовь, которую он испытывал к обвиняемому, учел смягчающие обстоятельства и объявил его невиновным.

Вот чем в общих чертах были заполнены дни Эдуара, к тому времени, когда милое утреннее видение ненадолго погрузило его в сладостные мечты.

III

В МАСКЕ

Близился бальный сезон в Опере. Надо заметить, что на балах в Опере парижская публика более всего скучает, но вновь и вновь устремляется туда – уж и не знаю почему – с наибольшим удовольствием. Мари тоже с радостью ожидала наступления сезона, намереваясь не пропустить ни одного бала.

Впрочем, Мари была из тех умных женщин, которые, даже если на бал их сопровождает любовник, берут своего кавалера под руку лишь при входе, а очутившись в фойе, предоставляют ему свободу до той минуты, когда нужно ехать домой или идти ужинать.

На этот раз все происходило так, как это обычно бывает в первую субботу. Однако едва Мари оставила Эдуара, как он почувствовал, что кто-то взял его за руку.

Он обернулся.

– Ты никого не ждешь? – спросило его домино, которое совершенно невозможно было узнать, так оно было спрятано, укутано, укрыто в своей короткой мантии с капюшоном.

– Нет.

– Не хочешь ли дать мне руку?

– С удовольствием, – ответил Эдуар, сжимая тонкую аристократическую ручку и пытаясь по глазам распознать ту, что так просто к нему подошла.

– Напрасно стараешься, – сказало домино, – ты меня не знаешь.

– А ты меня знаешь?

– Прекрасно.

– Докажи.

– Нет ничего проще. Но, поскольку то, что я хочу сказать, интересно только тебе, не нужно, чтобы другие это слышали. Иди за мной.

Незнакомка стремительно пошла сквозь толпу и, дойдя до ложи, постучала в окошечко. Другое домино открыло дверь и вышло, оставив ее с Эдуаром наедине.

– А теперь ответь, – сказала незнакомка, – любишь ли ты Мари?

– Смотря как считать.

– Не понимаю.

– Если как подругу, то очень люблю, если как любовницу, то – в меру, головы не теряю.

– А Луизу ты любишь?

– Меньше, чем я думал, но, больше, быть может, чем думаю теперь, – с улыбкой ответил Эдуар.

– А в какие дни тебе бывает грустно?

– На следующий день после маскарада. Завтра, например, будет грустно.

– Отчего же?

– Оттого, что я смотрел на тебя слишком много, а видел слишком мало.

– Сегодня ты большего не увидишь. Смирись. В утешение тебе скажу, что я молода и красива.

– От этого мне будет еще грустнее завтра.

– А что нужно, чтобы развеселить тебя?

– Нужно увидеть тебя снова или, вернее, просто увидеть.

– Ты меня увидишь.

– Когда?

– Завтра.

– Где?

– Не все ли тебе равно где, если ты меня увидишь?

– А послезавтра я снова тебя увижу?

– Возможно.

– И я тебя узнаю?

– Нет.

– Но кто же ты?

– Кто я? Женщина, которая никогда не говорила с тобой и которая хочет тебя узнать. А теперь прощай!

– Ты уходишь?

– Да.

– Почему?

– Так нужно.

– У тебя есть муж? – спросил Эдуар, зная, что такое предположение всегда лестно для женщины в маскараде.

– Нет.

– Мы уйдем вместе?

– Дитя!

– Почему же дитя?

– Потому что это невозможно.

– Но почему невозможно?

– Потому, что я еще недостаточно люблю тебя, и потому, что я, быть может, уже слишком тебя люблю.

– Ты говоришь, как сфинкс.

– Постарайся отвечать, как Эдип.

– Ты остроумна?

– Иногда.

– А сердце у тебя есть?

– Всегда.

– Ты знаешь, что я последую за тобой?

– А ты знаешь, что я запрещаю тебе делать это?

– Но по какому праву?

– По праву, которым обладают все женщины, имеющие дело с порядочными мужчинами.

– Тогда прощай!

– До свидания, невнимательный!

Эдуар поцеловал руку незнакомки, и та, открыв дверь ложи, скрылась в толпе.

Оставшись один, Эдуар принялся искать Мари и вскоре нашел ее. До конца вечера он был если и не печален, то, по меньшей мере, крайне заинтригован.

На следующий день он шагу не мог ступить без того, чтобы не озираться по сторонам, не смотреть, не вглядываться вопросительно в каждое лицо, в каждые глаза. Однако он не обнаружил ни малейшей приметы, которая позволила бы ему распознать домино. К вечеру он впал в полное отчаяние.

Когда он вернулся к себе, консьерж вручил ему письмо, написанное мелким красивым почерком. Вот что в нем говорилось:

«Ты словно человек из Евангелия: имеешь глаза, да не видишь. Если бы, прогуливаясь, ты смотрел не вперед и назад, а вверх, то увидел бы меня.

Счастье падает с неба – туда и нужно устремлять свой взгляд... Еще один день потерян. Тем хуже для тебя!

До субботы.

Ни слова обо всем этом, иначе ты меня больше не увидишь. Спокойной ночи!»

Эдуар хлопал себя по голове, почесывал кончик носа, допытывался у консьержа, целый час стоял, глядя на горящую свечу и перечитывая письмо, но, так ничего и не разгадав, решил лечь спать.

Между тем Эдуар стал таким недоверчивым и сдержанным, что не осмеливался рассказать о своем приключении друзьям; он опасался розыгрыша, и всякий раз, когда ему говорили хоть слово, имеющее отношение к балу в Опере, непременно думал, что кто-то хочет выставить его, как говорится, на посмешище. Ближайшей субботы он ждал с некоторым нетерпением, которое его самолюбие именовало любопытством.

Впрочем, до этого времени он не очень-то верил маскарадным интригам, считая, что они бывают только в романах, а не в жизни. Собственные его похождения, всегда заканчивавшиеся в тот же день ужином, убедили его в том, что это единственно вероятная развязка. И все же в тоне, облике, остроумии его домино было что-то настолько исключительное, в приказе не следовать за ней – столько достоинства, а в полученном письме – столько таинственности, что Эдуар терялся в догадках, словно Тесей – в подземных ходах, и ему стоило большого труда дождаться субботы, не показывая письма никому из своих приятелей, чтобы с помощью кого-нибудь из них если не разъяснить ситуацию, то хотя бы обсудить ее правдоподобие.

Вожделенная суббота наступила. Эдуар целый день провел с Мари, все раздумывавшей, ехать ли ей на бал, и в конце концов решившей остаться дома. В этом отказе он усмотрел подтверждение своих опасений, что против него существует заговор; со всей осторожностью, на какую он только был способен, Эдуар наблюдал за молодой женщиной, но, как ни приглядывался, ничего не прочел на ее лице, разве только то, что она была утомлена и, поскольку не очень развлекалась на предыдущем балу, боялась, что вовсе загрустит на нынешнем.

Под тем предлогом, что у него назначена встреча с двумя приятелями, Эдуар в полночь покинул Мари.

Первое, что он сделал, явившись на бал, – заглянул в ту ложу, куда его приводили неделю назад.

Там никого не было.

Он отправился в фойе, но все же время от времени наведывался в благословенную ложу. Наконец, около часу ночи, он почувствовал, что чья-то рука тронула его за плечо, и услышал, как кто-то тихо сказал:

– Вас ждут.

– Где?

– Ложа номер двадцать.

– Благодарю.

Действительно, придя в двадцатую ложу, он нашел там свое субботнее домино.

У Эдуара заколотилось сердце.

– Точна ли я? – послышался голос, всю неделю звучавший у него в ушах.

– О да, вы словно кредитор.

– У вас всегда такие милые сравнения?

– А разве я не должен заплатить вам долг? Долг признательности за прелестное письмо, которое заставляет меня предаваться мечтам днем и не дает заснуть ночью!

– Вы все время собираетесь говорить такие пошлости?

– А вы всегда будете такой злюкой?

– Чем же я злюка?

– Вы обращаетесь ко мне на «вы»!

– Быть может, это шаг вперед.

– В таком случае вы слишком неторопливы.

– Оставим шутки, мне грустно.

– Что с вами? – спросил Эдуар тоном человека, обеспокоенного всерьез.

– Что со мной? – повторила незнакомка, глядя на него так пристально, словно хотела проникнуть в самую глубину его сердца и прочитать самые потаенные его мысли. – Со мной вот что: я боюсь вас полюбить.

– Такие слова с ума меня сведут. В чем же несчастье, если вы меня полюбите?

– Несчастье в том, что я не принадлежу к тем женщинам, которые много обещают, но ничего не дают, и еще в том, что, любя вас, я могу, мне думается, погубить себя.

«Ну вот! – подумал Эдуар. – Дело принимает обычный ход. Три франка на экипаж туда, шестьдесят франков ужин, три франка на обратную дорогу. Это мне обойдется в шестьдесят шесть франков».

– О чем вы думаете?

– Я думаю, – отвечал Эдуар, не удержавшись от улыбки, – что, с того времени как Ева в земном раю сказала подобную фразу Адаму, эти слова уже слишком часто повторяли, и пора придумать что-нибудь поновее.

– Прощайте!

– Вы уходите?

– Я вас ненавижу!

– Тогда присядьте.

– Послушайте, – сказало домино, – вы меня не знаете. Я из тех женщин, что способны отдать жизнь и душу любимому мужчине; они страстны в любви, но страшны в ненависти. Вас это пугает, не так ли?

– Нет, пугает только ненависть.

– Вы верите во что-нибудь?

– Во все... Неужели вы считаете, что в моем возрасте мужчина уже утрачивает всякую веру?

– Я полагаю, что в ваши годы ее еще не имеют.

– Отчего же?

– Оттого, что вы еще слишком мало страдали и уже слишком много любили.

– Вы заблуждаетесь, сударыня. Едва ли мы даже задумываемся над легковесными и доступными любовными утехами, на которые, казалось бы, растрачиваем душу; но однажды является женщина и с удивлением обнаруживает под пеплом сгоревших любовных страстей нетронутое сердце – точно Помпеи под пеплом Везувия.

– Да, нетронутое, но мертвое, – прошептала молодая женщина.

– В таком случае испытайте меня.

– Как бы вы поступили, если бы я вам сказала: нужно всем пожертвовать ради меня, оставить любовниц и легкие увлечения, всякий день рисковать жизнью за минуту свидания со мной, никогда не говорить ни лучшему другу, ни матери, ни самому Господу Богу о том, что я стану делать для вас, и в обмен на эту ежедневную опасность, на это постоянное молчание получить любовь, какой у вас никогда не было?

– Я бы согласился.

– А если бы я вам сказала еще такое: быть может, однажды я разлюблю вас. Тогда вам не останется места в моей жизни; вы не сможете бросить мне упрек, вы вообще не сможете высказать мне ни единого слова, но, если вы нарушите клятву или просто проболтаетесь... я убью вас!

– Я бы все равно согласился, – сказал Эдуар тоном одного из Горациев, клянущегося спасти Рим, а сам думал при этом: «Ей-Богу, занятно было бы найти такую женщину, уж я бы быстро сумел с ней справиться!»

– А теперь порвите мое письмо... Вот так, хорошо... Завтра вы узнаете мое имя.

– Кто мне его сообщит?

– Вы сами догадаетесь.

– Но как?

– Если я скажу как, ваша сообразительность останется без дела. Вы увидите меня, когда узнаете мое имя, а в четыре часа вы вернетесь домой и узнаете о моих приказаниях. У вас есть время до завтра, чтобы распрощаться с Мари. До скорого свидания!

– Вы мне его обещаете?

– Я вам клянусь.

Она подошла к неизменно сопровождающей ее женщине, и обе стали спускаться по большой лестнице, не обращая внимания на игривые замечания и дерзкие приглашения, летевшие им вслед.

IV

РАЗГАДКА

Эдуар вернулся в фойе бальной залы, не понимая, что с ним происходит. Многие женщины говорили ему о своей репутации, об имени, о семье и о том, что они готовы все потерять ради него, а затем, в один прекрасный день, исчезали, чтобы те же самые уловки обратить на кого-нибудь другого; но еще никогда от него не требовали столь категорических клятв и столь непреложного молчания, так что он даже стал сомневаться, стоит ли ему продолжать эту интрижку.

Однако мало-помалу, видя вокруг себя беззаботных людей, этот мир, полный цветов, остроумия и веселья, он уверился, что все женщины на свете одинаковы и что даже та, которую он только что покинул, хотела просто посмеяться над ним и сделать его своим любовником, подвергнув примерно тем же испытаниям, как если бы из него делали франкмасона.

Он убедил себя, что на следующий день получит разгадку и все закончится к полному его удовлетворению. Да если б он мог хоть на миг серьезно отнестись к подобному приключению, он бы ни за что в него не ввязался. Ему, в полном смысле слова беззаботному малому, живущему легкомысленными связями и шумными развлечениями, опутать свою жизнь какой-то немыслимой любовью, которая вначале пьянит, а после убивает, – ему это показалось невозможным, так, по крайней мере, думал он, находясь на балу и держа руку одной из тех женщин, чья любовь соткана из воздуха и чье лицо он распознавал под маской домино, а душу – под маской остроумия. Но, вернувшись домой, он – таким уж изменчивым был его характер – принялся, точно Пигмалион, создавать статую, в которую сам же и влюбился. Он мечтал теперь только о страсти подобно вертеровской, исключая, разумеется, самоубийство; ему чудились веревочные лестницы, вечерние томления, похищения, почтовые кареты, дуэли; а поскольку он устал и в ушах его еще звучала музыка бала, то все в конце концов смешалось у него в голове и в этом галопе мыслей он забылся беспокойным сном.

Когда он проснулся, день был уже в разгаре, а солнце все продолжало подниматься, как если бы оно по ошибке попало в другую страну. Эдуар протер глаза, взглянул на часы и, открыв дверь спальни, увидел консьержа, спокойно убиравшего комнату. Эдуар спросил, нет ли для него чего-нибудь.

– Нет, сударь, – ответил старик. – А! Совсем забыл! Сударю принесли подписной лист для бедняги-рабочего, который вчера вечером сломал ногу в нашем квартале, упав со строительных лесов. Несчастный – отец семейства.

– Дайте, – сказал Эдуар, протянув руку.

Он стал пробегать глазами подписной лист, желая выяснить, сколько жертвовали другие и сколько следует пожертвовать ему.

Последним стояло имя мадемуазель Эрминии де ***, подписавшейся на пятьсот франков.

– Кто эта особа, которая дала больше всех? – поинтересовался Эдуар.

– О! Это весьма достойная барышня, которая делает много добра беднякам, – отвечал консьерж. – Она живет неподалеку.

– Это не та ли высокая брюнетка, немного бледная?

– Да. Сударь ее знает?

– Нет, просто я недавно видел, как она входила в ворота соседнего дома, и, услышав ваши слова, предположил, что это она.

– Да, сударь, это она. Мадемуазель Эрминия живет там с теткой. Вообразите, сударь, эта женщина скачет на лошади и фехтует не хуже мужчины.

– Кто, тетка?

– Да нет же, мадемуазель Эрминия.

– В самом деле? Хорошенькое воспитаньице для молодой девушки!

– У себя в полку я был учителем фехтования, – продолжал консьерж, – и могу сказать, что шпагой я владел лихо. Так вот, сударь, она прослышала об этом и не успокоилась, пока я с ней не пофехтовал. Вовек не забуду: это было как-то утром, в прошлом месяце, вы еще у нас не жили. Хотя нет! Уже жили. Она прислала за мной. Меня привели в небольшую фехтовальную залу, очень уютную, и там я увидел красивого молодого человека. На самом деле, это была Эрминия, пожелавшая состязаться. Мне дали нагрудник и рапиру. Я надеваю маску, перчатку – и вот мы готовы к бою. О сударь, это настоящий демон! Она нанесла мне пять ударов шишечкой рапиры, прежде чем я смог всего лишь парировать! А переводы в темп, контрответные уколы, купе! Это нужно было видеть! Меч архангела Михаила, да и только! Клянусь честью, я выдохся, устал, а она была свеженькой, как ни в чем не бывало! Ох и отчаянная девица!

– А как тетушка смотрит на эти ее занятия?

– А как бы вы хотели, чтоб она на них смотрела, эта славная женщина? Можно ли препятствовать, если они тешат молодость?.. Тут уж папенька ее виноват...

– Почему же?

– Отец ее, говорят, был человек крепкий, ветеран и любимец императора. Он горел желанием иметь мальчика, чтобы вырастить из него солдата, как отец воспитал солдатом его самого. И вот его супруга в положении, он доволен, думает, что будет сын, так нет же! Рождается девочка, а несчастная жена в родах умирает. А потом – знаете, беда-то ведь одна не ходит – вот уж и император возвращается после Ватерлоо, начинается переполох, все вверх дном – короче, ветеран оказывается один-одинешенек в деревне, рядом – могилка жены да колыбелька дочери. Когда малышка немного подросла, он и захотел сделать из нее мальчишку: учил скакать на лошади, стрелять из пистолета, плавать, фехтовать и еще черт знает чему! Так что эта сорвиголова, имея железное здоровье, носилась как угорелая и колошматила всех мальчишек подряд, что очень нравилось папеньке.

– Однако же это очень мило! Продолжай, старик.

Эдуар заметил улыбку на лице консьержа и отвернулся.

Рассказчик, опершись на половую щетку, продолжал:

– Но это еще не все. Папенька был не единожды ранен, вдобавок страдал ревматизмом и в один прекрасный день взял да и сыграл в ящик, как говорили у нас в полку. Мадемуазель Эрминия – ей в ту пору было пятнадцать лет – осталась со своей теткой, а та любит свет, деревня ей надоела, и вот она с племянницей приехала жить в Париж и поселилась в соседнем доме. Когда девушке исполнилось семнадцать лет, стали поговаривать о замужестве. Но куда там! Она заявила, что выйдет замуж только за того, кто, как она, зазубрит сабельный клинок двадцатью пятью пулями кряду и нанесет ей десять уколов шпагой против ее пяти. Так что исколотые рапирой женихи отправились домой ни с чем.

– Очень любопытно, – недоверчиво заметил Эдуар. – Подайте мне сапоги. Я должен уйти.

– Пожалуйста, сударь.

– Она богата?

– Очень богата. О, надо видеть, как она ездит верхом в сопровождении слуги. Джон недавно рассказывал мне, что с прогулки в Булонский лес он возвращается вконец обессиленный, изнемогает от усталости... Сейчас уж все привыкли и никто и внимания на все это не обращает, относятся к ней совсем как к мужчине.

– Держите, вот двадцать франков на пожертвования.

– Сударю нужно расписаться.

– Ах, верно.

Эдуар взял перо и поставил свое имя под именем прекрасной амазонки, потом вдруг, остановившись, проговорил:

– Это невозможно.

– Сударь отказывается вносить эти двадцать франков? Сударь волен поступить как хочет.

– Мне знаком этот почерк, – прошептал Эдуар.

– Что сударь сказал?

– Ступайте, вы мне больше не понадобитесь. Этот лист я задержу у себя, возьмете его, когда за ним явятся...

«Где, черт побери, я видел этот почерк?» – думал, оставшись один, Эдуар.

Вдруг он ударил себя по лбу и принялся рыться в карманах платья, пытаясь найти там письмо от домино; но, вспомнив, что отдал его или, вернее, разорвал у нее на глазах, вернулся к листу, чтобы убедиться в полном сходстве почерков.

То, что виденная им всего лишь раз девушка и есть героиня двух его маскарадов, было настолько невероятно, что он исключил ее из числа подозреваемых. И однако, то и дело бросая взгляд на подпись, он приходил к убеждению, что полученное им послание было написано той же рукой, которая удостоверила пожертвование в пятьсот франков.

Поистине в это невозможно было поверить, однако Эдуар с каждой минутой все больше укреплялся в своем мнении.

«Черт возьми! – подумал он. – Она ведь сказала, что сегодня я узнаю ее имя – так вот оно, ее имя. И еще она сказала, что я увижу ее. Я сейчас выйду из дому и встречу ее непременно».

Он принялся одеваться, удалившись в умывальную комнату, окно которой, как помнит читатель, выходило в маленький дворик. Консьерж оставил окно открытым, и в ту минуту, когда Эдуар подошел к нему, чтобы закрыть, он увидел в окне напротив девушку: она смотрела на него, приложив палец к губам. Знак этот у всех в мире означает одно – молчание!

Затем занавеска на окне опустилась – все было сказано.

Эдуар стоял в оцепенении. Сердце его рвалось из груди.

Наконец он затворил окно, сел и стал размышлять.

В результате раздумий он мог сказать себе, что теперь он кое-что знал, зато не понимал решительно ничего.

Покончив с одеванием, он вышел.

«Я уверен, что сумею хранить тайну! – говорил себе Эдуар. – Как она прекрасна! А эта бедняжка Мари, с которой я обещал больше не видеться! Что же сделать, чтобы порвать с ней?»

С такими мыслями он пришел на улицу Вивьен и застал Мари сидящей у камина; вид у нее был обиженный.

– Здравствуй, – сказал он, входя.

– Здравствуй, – сухо ответила молодая женщина.

– Ты нездорова?

– Нет.

– Тогда что с тобой?

– Со мной ничего.

– Отчего же ты надулась?

– Оттого.

– Неубедительно. Прощай.

– Ты уходишь?

– Да.

– Счастливого пути!

Эдуар вышел на лестницу. Спустившись на один этаж, он услышал, как Жозефина крикнула ему, перегнувшись через перила:

– Сударь!

– Что? – отозвался Эдуар, подняв голову.

– Хозяйка желает с вами поговорить.

Эдуар вернулся.

– Чего ты от меня хочешь? – входя в комнату, спросил он.