Текст книги "Жозеф Бальзамо. Том 1"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 45 страниц)

65. ПЕРВАЯ БРАЧНАЯ НОЧЬ ДОФИНА

Дофин открыл дверь спальни или, верней, передней этой спальни.

Эрцгерцогиня в длинном белом пеньюаре лежала на золоченой кровати, для которой был почти неощутим вес ее хрупкого, нежного тела; странная вещь: если бы кто-нибудь обладал способностью читать по лицу, то под легким облачком печали он обнаружил бы не спокойное ожидание новобрачной, а страх перед одной из тех угроз, источником которых для нервических натур является предчувствие, хотя порой они противостоят ему с куда большим мужеством, чем сами могли бы предполагать.

У кровати сидела первая статс-дама г-жа де Ноайль.

Остальные дамы держались в глубине спальни, готовые удалиться по первому знаку г-жи де Ноайль.

Она же, верная законам этикета, нетерпеливо ждала прихода дофина.

Но поскольку на сей раз всем законам этикета и церемониала суждено было отступить перед злокозненным стечением обстоятельств, лица, которые должны были ввести дофина в спальню, не знали, что по распоряжению Людовика XV его высочеству полагалось прийти через новый коридор, и ожидали его в другой передней.

Та же, в которую вошел дофин, была пуста, дверь, ведущая из нее в спальню, оказалась чуть приотворена, и потому дофин имел возможность видеть и слышать все, что там происходило.

В нерешительности он остановился и украдкой прислушался.

До него донесся чистый и мелодичный, хотя и несколько дрожащий голос дофины:

– Откуда войдет его высочество дофин?

– Из этой двери, – сообщила герцогиня де Ноайль, указав на дверь, противоположную той, за которой находился дофин.

– А куда выходит это окно? – поинтересовалась дофина. – Кажется, будто там шумит море.

– Нет, это шум множества людей, которые прогуливаются при свете иллюминации в ожидании фейерверка.

– Иллюминации? – с печальной улыбкой переспросила дофина. – Она очень кстати в этот вечер: ведь небо такое мрачное. Вы обратили на это внимание?

В этот момент дофин, которому надоело ждать, еще чуть-чуть приоткрыл дверь, просунул в щель голову и спросил, может ли он войти.

Г-жа де Ноайль, поначалу не узнавшая принца, вскрикнула.

Дофина, доведенная последовательно испытываемыми ею чувствами до нервического состояния, когда все вызывает страх, схватила за руку г-жу де Ноайль.

– Не бойтесь, сударыня, это я, – пробормотал дофин.

– Но почему через эту дверь? – спросила г-жа де Ноайль.

– Да потому, – отвечал Людовик XV, чья циничная физиономия тоже появилась в приоткрытой двери, – что господин де Лавогийон, будучи истинным иезуитом, прекрасно знает латынь, математику и географию, а обо всем остальном не имеет ни малейшего понятия.

При виде столь внезапно появившегося короля дофина соскользнула с кровати и стояла в своем пеньюаре, наглухо скрывшем всю ее от шеи до пят, в точности как стола [159]159
  Стола – длинное широкое платье из шерстяной ткани, надевавшееся поверх туники.


[Закрыть]римской матроны.

– Да, тоща, тоща, – пробормотал Людовик XV. – Черт дернул господина де Шуазеля из всех эрцгерцогинь выбрать именно ее.

– Что касается меня, – заявила герцогиня де Ноайль, – ваше величество может заметить: я в точности исполнила все требования этикета. А вот его высочество дофин…

– Нарушение принимаю на свой счет, – сказал Людовик XV, – поскольку это я велел его совершить. Но надеюсь, дорогая госпожа де Ноайль, вы извините меня, так как возникло весьма серьезное обстоятельство.

– Ваше величество, я не понимаю, что вы хотите сказать.

– Мы выйдем вместе, герцогиня, и я вам все объясню. А пока поглядим, как дети лягут в постель.

Дофина отступила на шаг от кровати и, испуганная еще более, чем в первый раз, схватила г-жу де Ноайль за руку.

– Сударыня, умоляю вас, – прошептала она, – я умру от стыда.

– Государь, – обратилась г-жа де Ноайль к королю, – ее высочество молит вас разрешить ей лечь в постель, как простой горожанке.

– Черт возьми! Вы ли это говорите, госпожа Этикет?

– Государь, я прекрасно понимаю, что это против установлений церемониала французского двора, но взгляните на эрцгерцогиню…

Действительно, Мария-Антуанетта стояла бледная, вцепившись, чтобы не упасть, в спинку кресла, и вполне бы сошла за изваяние Ужаса, если бы зубы ее не выбивали дробь и по лицу не текли струйки холодного пота.

– Я вовсе не намерен стеснять дофину, – объявил Людовик XV, бывший столь же непримиримым врагом церемониала, насколько Людовик XIV был его приверженцем. – Тем паче что существуют замочные скважины, а это будет куда забавней.

Дофин услыхал слова деда и покраснел.

Дофина тоже услыхала их, но ничего не поняла.

Людовик XV поцеловал сноху и вышел, увлекая за собой герцогиню де Ноайль и хохоча издевательским смехом, от которого исполнялись унынием те, кто не разделял веселья смеющегося.

Все остальные вышли в другую дверь.

Молодые люди остались одни.

На миг в спальне воцарилось молчание.

Наконец дофин приблизился к Марии-Антуанетте; сердце его бешено стучало, он чувствовал, как кровь, возбужденная молодостью и любовью, пульсирует в груди, в висках, в жилах.

Но он ощущал также, что за дверью стоит дед, чей циничный взгляд, проникавший в самую глубину брачного алькова, парализовал дофина, и без того, впрочем, по характеру весьма робкого и неловкого.

– Сударыня, вам нехорошо? – спросил он, взглянув на дофину. – Вы так бледны и, кажется, дрожите.

– Сударь, не стану скрывать, – ответила она, – что я испытываю странное возбуждение. Видимо, на небе собирается страшная гроза, а гроза оказывает на меня ужасное влияние.

– Вы полагаете, нам грозит ураган? – спросил дофин.

– О, я уверена, уверена в этом. Видите, все мое тело сотрясает дрожь.

И вправду, все тело несчастной принцессы содрогалось, как от ударов электрического тока.

И в этот миг, как бы в подтверждение ее предчувствий, шквал яростного ветра, один из тех могучих порывов, что швыряют одну половину моря на другую и стирают с лица земли горы, взрыв, подобный первому кличу надвигающейся бури, наполнил дворец смятением, страхом и треском.

Листья, сорванные с веток, ветви, сорванные с деревьев, статуи, сброшенные с пьедесталов, долгий и громкий вопль ста тысяч гуляющих, разбредшихся по садам, мрачный и бесконечный вой, пронесшийся по коридорам и галереям дворца, – все это в один миг слилось в самую дикую и чудовищную гармонию, какую когда-либо воспринимал человеческий слух.

Едва умолк вой, послышался зловещий звон: то стекла, разлетевшиеся на тысячи осколков, посыпались на мраморные лестницы и карнизы, рождая пронзительную скрипучую и раздражающую ноту, таявшую в пространстве.

Этот же порыв ветра сорвал с задвижки створку ставня, и она ударила о стену, словно гигантское крыло ночной птицы.

Во всех комнатах дворца, где не были закрыты окна, погасли свечи, задутые ветром.

Дофин пошел к окну, очевидно чтобы закрепить ставень, но Мария-Антуанетта остановила его.

– Сударь, сударь, умоляю вас, не открывайте окно! – вскричала она. – Свечи погаснут, и я умру от страха.

Дофин остановился.

Сквозь ставни, которые он только что закрепил, было видно, как в парке раскачиваются темные кроны деревьев, словно рука незримого во мраке великана сгибает их стволы.

Иллюминация погасла.

И тут стали видны легионы тяжелых, черных, клубящихся туч, которые летели по небу, подобно мчащимся в атаку эскадронам.

Побледневший дофин стоял, опершись рукой на оконную задвижку. Дофина со вздохом опустилась на стул.

– Вы очень испугались, сударыня? – спросил дофин.

– О, да. Но ваше присутствие успокаивает меня. Какая буря! Какая буря! Она погасила иллюминацию.

– Да, – сказал Людовик. – Дует с зюйд-зюйд-веста, а это предвещает чудовищный ураган. Если ветер не прекратится, не знаю, удастся ли устроить фейерверк.

– Да для кого его устраивать, сударь? В такую погоду в садах не останется ни одного человека.

– Ах, сударыня, вы не знаете французов, им необходим фейерверк. А уж этот-то будет великолепен. Инженер рассказал мне, что подготовлено. О, смотрите-ка, я не ошибся: вот и первые ракеты.

Действительно, первые ракеты, подобные сверкающим огненным змеям, взлетели в небо, но в тот же миг, словно гроза восприняла эти пылающие струи за вызов, одна-единственная молния, которая, казалось, расколола небосвод, зигзагом прозмеилась между потешными огнями, сливая свое голубоватое сияние с красными вспышками ракет.

– Вот уж поистине кощунство человека, вздумавшего тягаться с Богом! – промолвила дофина.

Первые ракеты-предвестницы предшествовали фейерверку всего лишь на несколько секунд: инженер понял, что медлить нельзя, и зажег следующие ракеты, которые были встречены многоголосым воплем радости.

Но разъяренная гроза, как если бы в самом деле здесь шла борьба между небом и землей, словно человек, как сказала эрцгерцогиня, и впрямь совершил святотатство по отношению к Богу, перекрыла своим оглушительным грохотом вопль толпы; разом разверзлись небесные хляби, и из туч хлынули струи дождя.

Ветер задул иллюминацию, небесный огонь погасил фейерверк.

– Какое несчастье! – промолвил дофин. – Вот и фейерверк не удался.

– Ах, сударь, – печально заметила Мария-Антуанетта, – разве после моего приезда во Францию нам что-то удается?

– Как это?

– Вы осмотрели Версаль?

– Разумеется, сударыня. А вам Версаль не понравился?

– О, Версаль мне понравился бы, будь он сейчас таким, каким оставил его ваш славный предок Людовик XIV. Но скажите, в каком он сейчас состоянии? Уныние, руины. О, буря весьма сочетается с празднеством, которое мне устроили. Разве сейчас не самое время для урагана, чтобы скрыть от народа убожество нашего дворца? Разве не желанна и не благодетельна ночь, которая укроет эти аллеи, заросшие травой, эти группы испачканных илом тритонов, пересохшие водоемы и искалеченные статуи? Так дуй же, южный ветер, неистовствуй буря, клубитесь, тяжелые тучи; скройте от всех глаз странный прием, который оказала Франция дочери императоров в тот день, когда та вложила свою руку в руку ее будущего короля!

Дофин, явно смущенный, поскольку он не знал, что ответить на эти упреки, а главное, на экзальтированную меланхолию, совершенно чуждую его характеру, в свой черед испустил глубокий вздох.

– Я огорчила вас, – сказала Мария-Антуанетта, – но только не подумайте, что во мне говорит гордость. Нет, вовсе нет! Если бы мне показали только Трианон, такой радостный, тенистый, цветущий, в котором, увы, гроза срывает листья с деревьев в рощах и мутит воду в прудах, я удовлетворилась бы этим прелестным гнездышком, но руины ужасают меня, они несовместимы с моей молодостью, а тут вдобавок на развалины обрушивается страшнейший ураган.

Новый порыв ветра, еще более ужасный, чем первый, потряс дворец. Принцесса в ужасе вскочила.

– Боже мой! Скажите, это не опасно? Скажите… Я умираю от страха!

– Ничуть. Версаль построен на насыпи и не может притянуть молнию. А если она и ударит, то, вероятней всего, в церковь, у которой острая крыша, или в малый замок – он угловатый. Вам же известно, что высокие предметы притягивают флюиды электричества, а плоские, напротив, отталкивают.

– Нет! – вскричала Мария-Антуанетта. – Не знаю! Не знаю!

Людовик взял эрцгерцогиню за руку – рука была холодна и дрожала.

В этот миг бледная молния залила комнату свинцово-фиолетовым светом. Мария-Антуанетта вскрикнула и оттолкнула дофина.

– Но что с вами, сударыня? – спросил он.

– Ах, при свете молнии вы показались мне мертвенно-бледным, осунувшимся, окровавленным, – ответила она. – Мне почудилось, что я вижу призрак.

– Это отсвет серного пламени, – сказал дофин, – и я могу объяснить вам…

Оглушительный удар грома, который раздался прямо над дворцом и, прокатившись по небу, затих где-то вдали, на несколько секунд прервал ученые объяснения, которые молодой принц вознамерился дать своей царственной супруге.

– Прошу вас, сударыня, не бойтесь, – продолжал он, когда вновь наступила тишина. – Оставим страхи толпе. Физические возмущения свойственны природе. И они ничуть не более удивительны, нежели состояние покоя. Покой и возмущение лишь сменяют друг друга: покой нарушается возмущением, возмущение умиротворяется покоем. К тому же, сударыня, это всего лишь гроза, а гроза является одним из самых естественных и часто встречающихся явлений природы. Не понимаю, почему она повергает вас в такой ужас.

– Ах, гроза сама по себе, наверное, не ужаснула бы меня до такой степени, но не кажется ли вам, что гроза в день нашей свадьбы становится чудовищным предзнаменованием, сливающимся с теми, что преследуют меня после приезда во Францию?

– О чем вы, сударыня? – воскликнул дофин, невольно чувствуя суеверный страх. – О каких предзнаменованиях вы говорите?

– О страшных, кровавых предзнаменованиях!

– Сударыня, говорят, у меня сильный и холодный ум. Быть может, я буду иметь счастье опровергнуть и развеять предзнаменования, которые так вас пугают?

– Сударь, первую ночь во Франции я провела в Страсбурге. Меня проводили в огромную комнату, а поскольку было темно, там горели свечи. И вот при свете свечей я увидела на стене потоки крови. У меня, однако, хватило храбрости подойти и со вниманием исследовать, что означает этот красный цвет. Оказывается, стена была завешена гобеленом, изображающим избиение младенцев. Искаженные лица, отчаянные взгляды, убийцы с пылающими глазами, сверкание мечей и секир, слезы, вопли матерей, стоны агонии рвались с этой стены, и в ней мне виделось нечто пророческое; я долго рассматривала ее, и она, казалось, оживала. Я оцепенела от страха и не могла спать. Ну, ответьте, ответьте, разве это не зловещее предзнаменование?

– Для женщины древности, возможно, да, но не для принцессы нашего века.

– Сударь, мать говорила мне, что наш век столь же чреват бедствиями, сколь небо, что вспыхивает у нас над головой, чревато серой, огнем и катастрофами. Вот почему я так боюсь, вот почему всякое предзнаменование кажется мне предостережением.

– Сударыня, трону, на который мы всходим, не грозят никакие опасности. Мы, короли, обитаем в заоблачных сферах. Мы попираем ногами молнии, и если они низвергаются на землю, то это мы мечем их.

– Увы, сударь, увы, мне было предсказано совсем иное.

– И что же это?

– Нечто ужасное, чудовищное.

– Предсказано?

– Верней, показано.

– Показано?

– Да, я видела, верьте мне, видела, и эта картина запечатлелась у меня в душе, запечатлелась так глубоко, что не проходит и дня, чтобы я не содрогалась, вспомнив ее, и не проходит ночи, чтобы я не увидела ее во сне.

– А вы не могли бы рассказать, что вы увидели? Или от вас потребовали сохранения тайны?

– Нет, не потребовали.

– Тогда расскажите.

– Слушайте же. Это невозможно описать. То была машина, поднятая над землей на чем-то наподобие эшафота, но на этом эшафоте были установлены две стойки, словно лестницы, и между этими стойками скользил нож, резак, топор. Я видела эту машину и, самое поразительное, видела свою голову, лежащую под ножом. Нож скользил между стойками, отделил мне голову от тела, и она покатилась и упала на землю. Вот, сударь, что я видела.

– Галлюцинация чистейшей воды, сударыня, – заявил дофин. – Я немножко знаком со всеми орудиями казни, с помощью которых исполняется смертный приговор, и можете быть уверены, ничего подобного не существует.

– О! – простонала Мария-Антуанетта. – Я не в силах избавиться от этого мерзкого воспоминания, хотя стараюсь как могу.

– Вы избавитесь от него, – заверил дофин, подойдя к жене. – Отныне рядом с вами любящий друг и верный защитник.

– Увы, – снова вздохнула Мария-Антуанетта и, закрыв глаза, опустилась в кресло.

Дофин еще приблизился к Марии-Антуанетте, и она почувствовала на щеке его дыхание.

В этот миг дверь, в которую вошел дофин, тихонько приотворилась, и любопытный жадный взгляд Людовика XV пронизал полумрак огромной комнаты, едва озаряемой двумя последними свечами, что, оплывая, догорали в золоченом канделябре.

Король уже открыл рот, видимо чтобы ободрить внука, как вдруг дворец огласился невыразимым грохотом, которому сопутствовала молния, обычно предшествующая грому; в ту же секунду столб белого пламени с зелеными проблесками низвергся на землю прямо перед окнами, разбив все стекла и сокрушив статую, стоявшую перед балконом, а затем с душераздирающим треском взлетел в небо и исчез, словно метеор.

Обе свечи погасли, задутые порывом ветра, ворвавшимся в комнату. Перепуганный дофин, шатаясь, попятился и прижался спиной к стене.

Дофина, полумертвая от страха, рухнула на молитвенную скамейку и замерла в оцепенении.

Людовик XV, решивший, что под ним сейчас разверзнется земля, в ужасе поспешил, сопровождаемый Лебелем, к себе в покои.

А в это время жители Версаля и Парижа, подобно стае вспугнутых птиц, разбегались во все стороны по дорогам, через сады и леса, преследуемые крупным градом, который, побив цветы в садах, листву на деревьях, рожь и пшеницу в полях, шиферные крыши и изящные скульптуры на зданиях, добавил к огорчениям еще и убытки.

Дофина, закрыв лицо ладонями, молилась и перемежала слова молитвы рыданиями.

Дофин с хмурым и бесчувственным видом глядел на воду, которая натекла в комнату через разбитые окна: в лужах, разлившихся по паркету, отражались синеватые высверки молний, которые вспыхивали без перерыва в течение нескольких часов.

Однако к утру все успокоилось, и с первыми лучами дня, скользнувшими по отливающим медью тучам, взору открылись опустошения, совершенные ночным ураганом.

Версаль стал неузнаваем.

Земля выпила потоп воды, деревья взяли на себя потоп огня; остались только грязь да деревья – расколотые, сломленные, сожженные змеей со сверкающим туловищем, которая именуется молнией.

Людовик XV, который был так напуган, что не смог уснуть, с рассветом велел Лебелю, не покидавшему его, подать одеться и вновь прошел по галерее, где в бледном свете утра пристыженно морщились уже знакомые нам картины – картины, созданные, чтобы их окружали цветы, граненый хрусталь и шандалы с горящими свечами.

В третий раз с вечера Людовик XV отворил дверь спальни новобрачных и вздрогнул, увидев, что будущая французская королева, бледная, с глазами, подведенными фиалковыми тенями, как у величественной Магдалины Рубенса, сидит, откинувшись назад, на молитвенной скамеечке; сон в конце концов унес ее горести, и заря с религиозным благоговением окрашивала лазурью ее белое одеяние.

В глубине на кресле, придвинутом к стене, покоился дофин Франции, и ноги его в шелковых чулках лежали в луже; он был бледен, как и его юная супруга, и так же, как у нее, лоб его покрывали капли холодного пота, который выступает, когда человека мучают кошмарные сны.

Брачное ложе было даже не смято.

Людовик XV нахмурил брови; скорбь, доселе неведомая ему, обожгла, словно раскаленным железом, королевское чело, которое оледенело от эгоизма, хотя разврат и пытался его отогреть.

Он покачал головой и возвратился к себе в покои, которые показались ему гораздо темней и куда более пугающими, чем ночью.

66. АНДРЕА ДЕ ТАВЕРНЕ

30 мая, то есть через день после той ужасной ночи, исполненной, как сказала Мария-Антуанетта, предвестий и предзнаменований, пришел черед и Парижу отпраздновать свадьбу своего будущего короля. Поэтому все население направилось на площадь Людовика XV, где должен был состояться фейерверк, необходимое дополнение ко всем крупным публичным торжествам, которое парижанин воспринимает немножко с иронией, но без которого не может обойтись.

Место было выбрано крайне удачно. Шестьсот тысяч зрителей могли прогуливаться там без всяких неудобств. Вокруг конной статуи Людовика XV были устроены подмостки, чтобы дать возможность увидеть фейерверк всем собравшимся на площади и поднять его на десять – двенадцать футов над землей.

Парижане по своему обыкновению подходили группами и долго выбирали местечко получше и поудобнее; это была ненарушимая привилегия пришедших первыми.

Мальчишки забирались на деревья, люди почтенные устраивались на каменных тумбах, женщины – на балюстрадах, на кучах земли возле канав и на подмостях, сколоченных под открытым небом торговцами-цыганами, которых всегда полно на всяких парижских праздниках и которым богатое воображение позволяет мгновенно менять товар в зависимости от спроса.

К шести вечера вместе с первыми зеваками прибыли несколько команд стражников.

На сей раз за порядком надзирала французская гвардия, поскольку финансовая канцелярия города отказалась уплатить вознаграждение в сумме тысячи экю, которое потребовал командир полка маршал и герцог де Бирон.

Полк этот возбуждал страх и любовь у населения Парижа, в глазах которого всякий, кто служил в нем, выглядел одновременно и Цезарем и Мандреном [160]160
  Мандрен, Луи (1724–1755) – знаменитый главарь разбойников. Колесован в г. Валансе.


[Закрыть]. Французские гвардейцы, страшные на поле битвы, непреклонные при исполнении своих обязанностей, в мирное время и вне службы пользовались репутацией сущих разбойников; в мундирах они были прекрасны, воинственны и безукоризненны, их смотры восхищали жен и внушали почтение мужьям. Но, освободясь от требований устава и оказавшись в толпе в качестве частных лиц, они становились грозой для тех, кому еще недавно внушали восторг, и чрезвычайно докучали тем, кого вчера оберегали.

Поэтому город, обретя в застарелом своем предубеждении к этим ночным гулякам и завсегдатаям игорных притонов повод не платить запрошенную тысячу экю, направил охранять порядок городских стражников под тем, надо сказать удачным, предлогом, что, дескать, на семейных празднествах вроде того, какое предстоит, вполне достаточно иметь для охраны порядка простых обитателей города.

Получившие увольнение французские гвардейцы смешивались с группами, о которых мы недавно упоминали, и вели себя разнузданно, чтобы не сказать свирепо, вызывая в толпе вспышки недовольства, каковое они подавили бы пинками, тычками, прикладами и даже арестом, если бы их командир, их Цезарь, герцог де Бирон, имел право именовать их в тот вечер солдатами.

Крики женщин, ропот горожан, жалобы торговцев, чьи пирожки и пряники французские гвардейцы поглощали, не платя ни гроша, производили ложное смятение, подготавливая к подлинному, которое неизбежно должно было произойти, когда шестьсот тысяч зевак сойдутся на площади; все это весьма оживляло место нашего действия, и к восьми вечера площадь Людовика XV являла собой огромную картину Тенирса с некоторыми французскими особенностями.

После того как парижские мальчишки, в одно и то же время самые шустрые и самые ленивые в мире, расселись или, верней, вскарабкались на деревья, а почтенные горожане и простолюдины заняли свои места, начали прибывать кареты дворянства и финансистов.

Никаких проездов устроено не было, и кареты беспорядочно протискивались по улицам Мадлен и Сент-Оноре, подвозя к новым зданиям тех, кто получил от губернатора приглашения на места у окон и на балконах, откуда можно будет прекрасно полюбоваться фейерверком.

Те из приехавших, у кого не было приглашений, оставляли свои кареты у мест разъездов на площади и, предшествуемые лакеями, вливались в толпу, уже довольно тесную, хотя в ней оставалось еще достаточно места для всех, кто умел его себе отвоевать.

Интересно было наблюдать, с какой прозорливостью все прибывшие в ночной темноте использовали при своем величественном продвижении любую неровность грунта. Чрезвычайно широкая, но еще не завершенная улица, которая должна была получить название Королевской, тут и там была изрыта глубокими канавами, по краям каковых лежали кучи выкопанной земли. Каждое такое возвышение занимала группа людей, являя некое подобие волны, вздымающейся над людским морем.

Время от времени волна, уступая напору других волн, обрушивалась под хохот толпы, пока еще не слишком стиснутой, так что подобные падения не представляли опасности и упавшие могли подняться.

Около половины девятого взгляды всех присутствующих стали обращаться в одном направлении и сошлись на подмостях, где готовился фейерверк. И как раз в это время в толпе пошла усиленная работа локтями, чтобы оградить захваченную территорию от постоянно возобновляющихся попыток вторжения на нее.

Считалось, что фейерверк этот, составленный Руджери, станет соперником фейерверка, устроенного в Версале инженером делла Торре [161]161
  Торре, Джованни Мария делла (1713–1782) – итальянский естествоиспытатель и инженер.


[Закрыть], тем паче что соперничество это представлялось достаточно простым благодаря вмешательству позавчерашней грозы. В Париже знали, что в Версале не смогли использовать щедрость короля, выделившего на фейерверк пятьдесят тысяч ливров, так как после первых же ракет хлынул ливень и все залил, а поскольку вечером 30 мая погода стояла прекрасная, парижане заранее были уверены, что восторжествуют над соседями-версальцами.

Ну а кроме того, Париж куда больше верил Руджери с его давней популярностью, чем делла Торре, только-только приобретшему известность.

Впрочем, в проекте Руджери, не столь причудливом и туманном, как у его собрата, все пиротехнические замыслы были подчинены крайне благородному строю: аллегория, царица той эпохи, сочеталась в нем с привлекательнейшим архитектоническим стилем; помост изображал древний храм Гименея [162]162
  В античной мифологии бог брака.


[Закрыть], каковой у французов соперничает в неувядаемости с храмом Славы; он опирался на гигантскую колоннаду и был окружен парапетом, по углам которого стояли фигуры дельфинов с разинутыми пастями, ожидавшие лишь сигнала, чтобы начать извергать потоки пламени. Напротив дельфинов восседали на урнах величественные и напыщенные Луара, Рона, Сена и Рейн, река, которую мы так силимся сделать французской наперекор всему миру и, если верить новейшим песням наших немецких друзей [163]163
  Намек на националистическую песню «Немецкий Рейн» (1840) Николауса Беккера (1809–1845):
Немецким вольным РейномВовек им не владеть…

[Закрыть], даже вопреки ее желанию; все четыре – мы имеем в виду все четыре реки – готовы были излиться, но не водами, а синим, белым, зеленым и розовым огнем в тот момент, когда вспыхнет колоннада.

Другие потешные огни, зажженные в тот миг, должны были образовать гигантские цветочные вазы на террасе дворца Гименея.

И наконец, над этим же дворцом, имеющим столько разнообразного, возвышалась светящаяся пирамида, которая завершалась изображением земного шара; шар этот должен был сперва вспыхнуть, а затем с оглушительным грохотом взорваться, разбрасывая снопы разноцветных ракет.

Ну, а что касается букета, элемента обязательного и настолько важного, что всякий парижанин судит о фейерверке исключительно по нему, то Руджери отделил его от основной части и разместил за статуей на берегу в бастионе, битком набитом запасными ракетами, таким образом, что основание букета, закрепленное на пьедестале, возвышалось над бастионом на три-четыре туаза [164]164
  Старинная французская мера длины – 1,949 м.


[Закрыть].

Все эти детали весьма занимали Париж. Вот уже две недели, как парижане с величайшим восторгом наблюдали за Руджери и подручными, которые в чуть брезжащем свете сновали, словно тени, по лесам и вдруг замирали, производили какие-то странные движения, подсоединяя фитили или закрепляя запальные устройства.

Когда же на террасу помоста принесли фонари, а это означало, что вскоре начнут поджигать фитили, в толпе произошло довольно сильное оживление, и несколько рядов самых отважных зрителей попятились, вызвав тем самым долгое волнение в толпе до самого ее края.

Кареты продолжали подъезжать, начиная заполнять уже самое площадь. Лошади клали головы на плечи зрителей, стоявших позади, которых весьма нервировало такое опасное соседство. Вскоре за каретами собралась толпа, и она все разрасталась, так что, если бы экипажи сделали попытку тронуться с места, это им не удалось бы: они оказались внутри плотного и шумного скопления людей. И тут можно было видеть, как парижане – французские гвардейцы, рабочие, лакеи – с дерзостью, свойственной жителям этого города, когда они куда-нибудь прорываются, и сравнимой лишь с их послушанием, когда их куда-нибудь не пускают, карабкались на крыши карет, словно потерпевшие кораблекрушение на скалы.

Иллюминация бульваров издали бросала красноватый отблеск на головы тысяч зевак, над которыми редко-редко, словно колосья над сжатым полем, возносились поблескивающие штыки одиноких городских стражников.

По обе стороны новых зданий – нынче это дворец Крийонов и Хранилище мебели – кареты приглашенных, между которыми не озаботились оставить проходов, стояли в три ряда, растянувшись по одну сторону от бульвара до Тюильри, а по другую – от бульвара до улицы Елисейские поля, скопление экипажей являло собой некое подобие змеи, трижды обвившейся вокруг самой себя.

Вдоль этого тройного ряда блуждали, словно тени по берегу Стикса, кареты приглашенных, которым экипажи, опередившие их, не давали возможности добраться до парадной двери; в основном в них были оглушенные шумом дамы в парадных платьях и атласных туфельках, боявшиеся ступить на пыльную мостовую; в конце концов они ныряли в толпу издевавшегося над их чувствительностью народа и, выискивая просветы между каретами и лошадьми, как могли, протискивались ко входу – цели не менее для них желанной, чем гавань во время бури.

Одна из карет приехала около девяти, то есть едва за несколько минут до объявленного начала фейерверка, и тоже принялась тыкаться туда-сюда, пытаясь подкатить к губернаторской двери. Но подобное притязание, которому уже довольно давно мешали известные препятствия, в ту минуту выглядело несколько безрассудным, чтобы не сказать неисполнимым. Рядом с тремя первыми рядами карет начал образовываться четвертый, и стоявшие в нем лошади, которым весьма досаждала толпа, сперва горячились, потом начали беситься и всякий раз, как их задевали, лягались направо и налево, ушибив нескольких человек, что, впрочем, по причине многолюдья и шума прошло незамеченным.

За этой каретой, пробивавшейся сквозь толпу, шагал молодой человек, держась за рессоры и отгоняя всех зевак, пытавшихся тоже воспользоваться ею как движителем, каковой движитель он, очевидно, решил сохранить исключительно для себя.

Когда карета остановилась, молодой человек метнулся в сторону, однако не бросил благодетельную рессору, а продолжал держаться за нее одной рукой. При этом он мог слышать сквозь открытую дверь разговор сидящих в карете.

Женщина в белом платье, с прической, украшенной живыми цветами, приоткрыла дверцу и высунула из нее голову. Тотчас же раздался мужской голос:

– Андреа, провинциалка несчастная, не высовывайтесь так, не то, черт побери, вы рискуете, что вам влепит поцелуй первый проходящий наглец. Вы что, не видите, что наша карета в этой толпе простонародья все равно как посреди реки? Мы среди разлива, дорогая, и притом разлива грязи. Так что постарайтесь не замочиться.

Девичья головка вновь исчезла внутри кареты.

– Но, отец, так ведь ничего не увидишь, – сказала девушка. – Если бы можно было развернуть карету боком, то мы видели бы фейерверк через двери ничуть не хуже, чем из губернаторских окон.

– Разворачивайся! – крикнул барон кучеру.

– Это невозможно, господин барон, – отвечал тот. – Мы задавим человек десять.