Текст книги "Жозеф Бальзамо. Том 1"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 45 страниц)

57. ДВОЙНОЕ БЫТИЕ. НАЯВУ

Как только взгляд Лоренцы обрел прежнюю остроту, она быстро огляделась. Не без видимого удовольствия осмотрев мелочи и безделушки, которые так радуют каждую женщину, она остановила взгляд на Бальзамо и мучительно вздрогнула. Бальзамо – весь внимание! – продолжал сидеть в нескольких шагах от нее.

– Опять вы? – подавшись назад, воскликнула молодая женщина.

На ее лице явно выразился испуг: губы побелели, на лбу у корней волос выступили капельки пота. Бальзамо молчал.

– Где я? – спросила она.

– Вы знаете, сударыня, откуда вы явились, поэтому легко можете догадаться, где находитесь сейчас.

– Хорошо, что вы напомнили, теперь я знаю. Вы меня неотступно преследовали, гнались за мной по пятам, вырвали из рук августейшей посредницы между Богом и мною.

– Стало быть, вы понимаете, что даже принцесса при всем ее могуществе не в силах вас защитить.

– Да, вы заставили ее подчиниться с помощью какого-то колдовства, – воскликнула Лоренца и сложила руки на груди: – О Боже, Боже, избавь меня от этого демона!

– Почему же я для вас демон, сударыня? – пожав плечами, осведомился Бальзамо. – Раз и навсегда прошу вас: оставьте все это бремя ребяческих верований, что вы привезли из Рима, равно как и груду нелепейших суеверий, которые тащите за собой из монастыря.

– О, монастырь! Кто мне вернет монастырь! – разрыдалась Лоренца.

– Вообще-то пребывание в монастыре – дело достойное всяческого сожаления, – бросил Бальзамо.

Лоренца, подбежав к окну, отдернула занавеску, подняла задвижку, и ее протянутая рука наткнулась на толстый прут решетки, скрытой за цветами, которые делали преграду менее зловещей, ничуть не уменьшая ее прочности.

– Тюрьма и есть тюрьма, однако я предпочитаю ту, что приведет меня на небо, а не в ад, – проговорила девушка и яростно уперлась своими маленькими кулачками в решетку.

– Будь вы разумнее, Лоренца, вы не нашли бы на окне никакой решетки – одни цветы.

– Разве не была я благоразумной, когда вы заперли меня в тюрьме на колесах с этим вампиром, которого вы называете Альтотасом? Была – и что же? Вы все равно глаз с меня не спускали, я была вашей пленницей, а покидая меня, вы вселяли в меня дух, которым я одержима и которому не могу противиться! Где этот отвратительный старикашка, заставлявший меня умирать от ужаса? Там, где-нибудь в углу, не так ли? Стоит нам замолчать, как мы услышим из-под земли его замогильный голос!

– У вас разыгралось воображение, точно у ребенка, сударыня, – ответил Бальзамо. – Альтотас – мой наставник, друг, мой второй отец, это безобидный старик, который никогда вас не видел, никогда к вам не приближался, а если его видели или приближались к нему вы, не обращал на вас внимания, целиком поглощенный своей работой.

– Работой! Интересно, что же это у него за работа? – проворчала Лоренца.

– Он ищет эликсир жизни. Все высокие умы ищут его уже шесть тысяч лет.

– А что ищете вы?

– Я? Человеческое совершенство.

– О демоны, демоны! – воздев руки к небу, воскликнула Лоренца.

– Ну вот, у вас опять начинается приступ! – проговорил Бальзамо и поднялся.

– Приступ?

– Ну да, приступ. Есть кое-что, чего вы не знаете, Лоренца: ваша жизнь разделяется на два периода. В одном из них вы мягки, добры и рассудительны, в другом – вы безумны.

– И вы меня заперли под ложным предлогом моего безумия?

– Увы, так надо.

– О, вы можете быть жестоки и безжалостны, можете засадить меня за решетку, даже убить, но только не лицемерьте, не терзайте меня, делая вид, что жалеете!

– Но послушайте, разве это мучение – жить в изящно убранной, удобной комнате? – без всяких признаков раздражения и даже с благодушной улыбкой спросил Бальзамо.

– Решетки, повсюду одни решетки! Нечем дышать!

– Но поймите, Лоренца, они поставлены здесь ради вашей жизни.

– Он сжигает меня на медленном огне, а сам заявляет, что печется о моей жизни! – воскликнула девушка.

Бальзамо подошел к ней и дружески протянул руку, но она отпрянула, словно прикоснулась к змее.

– Не трогайте!

– Значит, вы ненавидите меня, Лоренца?

– Спросите у жертвы, ненавидит ли она палача.

– Я несколько стесняю вашу свободу, Лоренца, именно потому, что не хочу стать палачом. Если вы сможете ходить, куда вам вздумается, кто знает, что вы натворите во время очередного приступа безумия?

– Что натворю? Погодите, стану свободной – увидите!

– Лоренца, разве можно обращаться так с супругом, выбранным вами перед лицом Господа?

– Я вас выбрала? Никогда!

– И все же вы – моя жена.

– Это бесовских рук дело.

– Она безумна, бедняжка, – нежно глядя на девушку, промолвил Бальзамо.

– Не забывайте: я римлянка и когда-нибудь вам отомщу, – прошипела Лоренца.

– Вы говорите так, чтобы напугать меня? – с улыбкой покачав головой, спросил Бальзамо.

– Нет, как я сказала, так и сделаю.

– И это говорит христианка? – властно воскликнул Бальзамо. – Ваша религия, которая велит воздавать добром за зло, – лицемерие, потому что вы утверждаете, что исповедуете ее, а сами воздаете за добро злом.

На секунду Лоренцу поразили эти слова; потом она ответила:

– Изобличать перед обществом его врагов – это не мщение, а долг.

– Вы можете донести на меня как на некроманта и чародея, но ведь этим я бросаю вызов не обществу, а Богу. Почему же в таком случае Бог, которому ничего не стоит испепелить меня, не утруждает себя тем, чтобы меня наказать, оставляя эту заботу людям, таким же слабым, как я, и подверженным тем же заблуждениям, что и я?

– Он не обращает на вас внимания, терпит, ждет, что вы изменитесь к лучшему, – прошептала девушка.

Бальзамо улыбнулся.

– И тем временем советует вам предать своего друга, своего благодетеля, своего супруга.

– Супруга? Никогда еще, хвала Создателю, ваша рука не прикоснулась к моей, не заставив меня покраснеть или вздрогнуть.

– Вам ведь известно, что я всегда по мере сил старался избавить вас от таких прикосновений.

– Это верно, вы не домогаетесь меня, и это единственное, что хоть как-то примиряет меня с моими бедами.

– Тайна! Непостижимая тайна! – проговорил Бальзамо, скорее в ответ на собственные мысли, чем на слова девушки.

– Короче, почему вы отняли у меня свободу? – спросила Лоренца.

– А почему вы, добровольно отдав ее мне, хотите теперь отобрать? Почему вы бежите от того, кто вас защищает? Почему вы собираетесь опереться на незнакомого человека в борьбе против того, кто вас любит? Почему тому, кто никогда вам не угрожал, вы непрестанно угрожаете выдать секрет, который вам не принадлежит и важность которого вы не сознаете?

– Пленник, страстно желающий вновь обрести свободу, все равно обретет ее, и ваши решетки меня не остановят, как не остановила клетка на колесах! – не отвечая на вопросы Бальзамо, воскликнула Лоренца.

– К счастью для вас, Лоренца, они достаточно прочны, – угрожающе спокойно ответил граф.

– Господь ниспошлет мне грозу, как в Лотарингии, и молния испепелит их.

– Поверьте, вам лучше молить Бога, чтобы ничего подобного не произошло. Опасайтесь романтической восторженности, Лоренца, говорю вам, как друг.

В голосе Бальзамо звучал такой гнев, в глазах его тлел такой мрачный огонь, его белая мускулистая рука так зловеще сжималась при каждом слове, произносимом медленно, почти торжественно, что Лоренца, еще не остыв от возмущения, против воли слушала его.

– Вы видите, дитя мое, – все с тою же угрожающей ласковостью продолжал Бальзамо, – что я попытался сделать эту тюрьму достойной даже королевы, и будь вы королевой, то и тогда ни в чем не испытывали бы недостатка. Уймите же свое нелепое возбуждение. Живите здесь, как жили бы у себя в монастыре. Попытайтесь привыкнуть ко мне, полюбить меня как друга, как брата. Когда у меня будут огорчения, я стану поверять их вам, одно ваше слово сможет утешить меня в жестоких разочарованиях. Чем больше доброты, внимания, терпения я в вас увижу, тем тоньше будут становиться решетки вашей тюрьмы. Кто знает? Быть может, через полгода или год вы будете так же свободны, как я, то есть не захотите отнять у меня вашу свободу.

– Нет, нет, – вскричала Лоренца, которая никак не могла понять, как в этом мягком голосе может звучать такая решимость, – довольно обещаний, довольно лжи: вы захватили меня грубою силой. Я принадлежу себе, и только себе, так верните меня хотя бы Господу, если не хотите вернуть меня мне самой. До сих пор я сносила ваш деспотизм и только потому, что помню, как вы спасли меня от разбойников, собиравшихся лишить меня чести, но теперь у меня уже не осталось ни капли признательности. Еще несколько дней этой возмутительной тюрьмы, и я перестану быть вам обязанной, а потом – берегитесь! – я могу прийти к мысли, что вы были каким-то тайным образом связаны с теми разбойниками.

– Я удостоюсь чести считаться главарем бандитов? – с иронией полюбопытствовал Бальзамо.

– Не знаю, но я обратила внимание на знаки, что вы делали, и на ваши слова.

– Вас удивили знаки и слова? – побледнев, воскликнул Бальзамо.

– Да, я обратила на них внимание, я теперь знаю их, я их запомнила.

– Но вы не должны их повторять – ни одной живой душе, вы должны скрывать их в самых потаенных глубинах вашей памяти, пока они не забудутся вовсе.

– Напротив! – воскликнула Лоренца, радуясь, как радуется рассерженный человек, который нащупал вдруг уязвимое место противника. – Эти слова я буду благоговейно хранить в памяти, буду повторять их про себя, когда я одна, и громко прокричу при первом же удобном случае. Я их уже передала кое-кому.

– Кому же? – осведомился Бальзамо.

– Принцессе.

– Ладно! Вот что я вам скажу, Лоренца, – проговорил Бальзамо, впиваясь ногтями себе в кожу, чтобы сдержать возбуждение и охладить пылающую кровь. – Больше вы их не скажете никому: я буду держать двери закрытыми, я заострю прутья решетки, я, если понадобится, обнесу этот двор стенами высотой с вавилонские.

– А я повторяю вам, Бальзамо: можно выйти из любой тюрьмы, особенно если любовь к свободе усиливается ненавистью к тирану.

– Великолепно, Лоренца! Выходите, но помните: вы можете сделать это лишь дважды: после первого раза я накажу вас так жестоко, что вы прольете все слезы, какие у вас есть, а после второго покараю вас столь безжалостно, что вы лишитесь всей вашей крови.

– О Боже, Боже, он убьет меня! – в приступе крайнего отчаяния закричала девушка, вцепившись себе в волосы и катаясь по ковру.

Несколько мгновений Бальзамо смотрел на нее со смесью гнева и жалости. Жалость в конце концов взяла верх.

– Послушайте, Лоренца, опомнитесь, успокойтесь. Придет день, когда вы будете вознаграждены за все ваши страдания – подлинные или мнимые, – проговорил граф.

– Пленница! Пленница! – не слушая Бальзамо, выкрикивала Лоренца.

– Терпение.

– Я обречена!

– Это временные испытания.

– Безумная! Безумная!

– Вы поправитесь.

– Отправьте меня сейчас же в сумасшедший дом, бросьте в настоящую тюрьму!

– И не подумаю. Вы ведь предупредили, каким образом собираетесь против меня действовать.

– Хорошо, тогда убейте меня! Сейчас же!

И, вскочив с проворством и гибкостью дикого зверя, Лоренца бросилась к стене с намерением разбить себе голову. Однако Бальзамо лишь протянул руку и, казалось, только силою своей воли, почти не разжимая губ, произнес одно слово, остановившее девушку: она внезапно замерла, пошатнулась и, мгновенно уснув, упала на руки графа. Странный чародей, которому молодая женщина повиновалась, видимо, лишь телом, но не душой, поднял Лоренцу и отнес ее на постель: там он поцеловал ее, задвинул полог над кроватью, потом оконные занавески и вышел.

Лоренца же спала сладким и благотворным сном, окутавшим ее, словно плащ, которым добрая мать укутывает своего исстрадавшегося и наплакавшегося своевольного ребенка.

58. ПОСЕЩЕНИЕ

Лоренца не ошиблась. Проехав через заставу Сен-Дени и предместье того же названия, карета повернула между воротами и углом последнего дома и устремилась вдоль бульвара. Как и сказала ясновидящая, в карете сидел монсеньер Луи де Роган, епископ Страсбургский, которому не терпелось еще до назначенного срока посетить чародея в его вертепе.

Кучер, которого многочисленные галантные похождения красивого прелата приучили к езде в темноте, по рытвинам и ухабам порою небезопасных таинственных улиц, правил весьма уверенно; проехав по освещенным и людным бульварам Сен-Дени и Сен-Мартен, он направил экипаж в мрачный и пустынный бульвар, ведущий к Бастилии. На углу улицы Сен-Клод карета остановилась, после чего по распоряжению хозяина кучер поставил ее под деревьями, шагах в двадцати от дома.

Кардинал де Роган, одетый в светское платье, вылез и трижды постучал в двери особняка, который без труда узнал благодаря описанию графа Феникса. Во дворе послышались шаги Фрица, и дверь отворилась.

– Здесь ли живет господин граф Феникс? – спросил принц.

– Да, монсеньер, – ответил Фриц.

– Он дома?

– Да, монсеньер.

– Доложите.

– Его высокопреосвященство кардинал де Роган, не так ли, монсеньер?

Принц невероятно изумился. Он осмотрел себя, огляделся вокруг, словно что-то в его одежде или окружении могло выдать его титул. Но нет, он был один, одет по-мирски.

– Откуда вам известно мое имя? – осведомился он.

– Хозяин только что сказал мне, что ожидает ваше высокопреосвященство.

– Но, должно быть, завтра или послезавтра?

– Нет, монсеньер, сегодня вечером.

– Ваш хозяин сказал, что ждет меня сегодня вечером?

– Да, монсеньер.

– Ну, ладно, доложите, – сказал кардинал и сунул в руку Фрица двойной луидор.

– Будьте добры следовать за мной, ваше высокопреосвященство, – отозвался Фриц.

Кардинал кивнул. Быстрым шагом Фриц направился к дверям прихожей, освещавшейся двенадцатисвечным канделябром из позолоченной бронзы. Удивленный и задумчивый, кардинал двигался следом.

– Друг мой, – проговорил он, останавливаясь в дверях гостиной, – тут явно какое-то недоразумение, и, если это так, мне бы не хотелось беспокоить графа. Он не может меня ждать, поскольку не знает, что я должен приехать.

– Монсеньер, ведь вы – его высокопреосвященство кардинал принц де Роган, епископ Страсбургский? – спросил Фриц.

– Да, мой друг.

– Значит, его сиятельство ждет именно вас, монсеньер.

Фриц зажег свечи в двух других канделябрах, поклонился и вышел. В течение пяти следующих минут кардинал, сдерживая невероятное возбуждение, осматривал изящную меблировку гостиной и развешанные на стенах восемь картин известных художников. Но вот дверь отворилась, и на пороге появился граф Феникс.

– Добрый вечер, монсеньер, – поздоровался он.

– Мне сказали, что вы меня ждете сегодня вечером? Но это невозможно! – не отвечая на приветствие, воскликнул кардинал.

– Прошу извинить меня, монсеньер, но я и в самом деле ждал вас, – отозвался граф. – Вы можете усомниться в правдивости моих слов, видя, как скромно я вас принимаю, но я в Париже всего несколько дней и не успел еще как следует устроиться. Не взыщите, ваше высокопреосвященство.

– Вы меня ждали? А кто предупредил вас о моем посещении?

– Вы сами, монсеньер.

– Но каким образом?

– Вы останавливали свою карету у заставы Сен-Дени?

– Останавливал.

– Вы подзывали своего лакея и он разговаривал с вашим высокопреосвященством, стоя у дверцы?

– Да.

– Вы говорили ему следующие слова: «Улица Сен-Клод на Болоте, через предместье Сен-Дени и бульвар», которые он повторил потом кучеру?

– Говорил. Но вы, стало быть, меня видели и слышали?

– Я видел и слышал вас, монсеньер.

– Значит, вы были там?

– Нет, монсеньер, меня там не было.

– Где же вы были?

– Здесь.

– Вы видели и слышали меня отсюда?

– Да, монсеньер.

– Но позвольте!

– Монсеньер забывает, что я – чародей.

– Ах, да, верно, я забыл, господин… Как прикажете вас называть – барон Бальзамо или граф Феникс?

– Дома у меня нет имени, монсеньер: дома я называюсь магистром.

– Да, это ученый титул. Итак, магистр, значит, вы меня ждали.

– Ждал.

– И уже приготовили лабораторию?

– Моя лаборатория всегда готова, монсеньер.

– Вы позволите мне войти в нее?

– Буду счастлив проводить туда ваше высокопреосвященство.

– Я последую за вами, но только с одним условием.

– Каким?

– Обещайте, что сам я не войду в сношения с дьяволом. Я очень боюсь его величества Люцифера.

– Что вы, что вы, монсеньер!

– Да, обычно ведь на роль дьявола приглашают или плутоватых гвардейцев-протестантов, или подвыпивших учителей фехтования, которые после того, как свечи погаснут, для пущей убедительности осыпают людей щелчками и колотушками.

– Монсеньер, – с улыбкой ответил Бальзамо, – мои дьяволы никогда не забывают, что им выпала честь иметь дело с принцами, и всегда помнят слова его высочества Конде, который пообещал одному из них, что, если тот не будет вести себя прилично, он так вздует его, что тот или уйдет, или будет поспокойнее.

– Вот это мне по душе, – ответил кардинал. – Скорее же в лабораторию.

– Будьте любезны следовать за мной, ваше высокопреосвященство.

– Идемте.

59. ЗОЛОТО

Кардинал де Роган и Бальзамо поднялись по узкой лестнице, ведшей параллельно главной в гостиные второго этажа; там Бальзамо отпер дверь, помещавшуюся под аркой, и кардинал решительно вступил в открывшийся его глазам темный коридор. Бальзамо затворил дверь. Услышав стук двери, кардинал в некотором волнении оглянулся.

– Вот мы и на месте, ваше высокопреосвященство, – проговорил Бальзамо. – Нам осталось лишь открыть, а потом закрыть за собою вот эту последнюю дверь. Не удивляйтесь ее странному скрипу, она железная.

Вздрогнувший от стука первой двери кардинал был рад, что теперь его предупредили вовремя: скрип петель и скрежет ключа в замке заставили бы напрячься и менее чувствительные нервы, чем у него. Спустившись на три ступеньки, он вошел.

Просторная комната с голыми потолочными балками, огромная лампа с абажуром, множество книг, разнообразные химические и физические приборы – вот первое, что бросалось в глаза в этом помещении. Через несколько секунд кардинал почувствовал, что ему трудно дышать.

– В чем дело? – спросил он. – Здесь душно, с меня градом льет пот. А это что за шум?

– Вот в чем причина, как сказал Шекспир [148]148
  «Отелло», V, 2.


[Закрыть], монсеньер, – отозвался Бальзамо, отдернув асбестовую занавеску, за которой находился громадный кирпичный очаг; в центре его, словно глаза льва во мраке, светились два отверстия. Этот очаг занимал середину второй комнаты, вдвое просторнее первой; принц не заметил ее за асбестовой занавеской.

– Ох, здесь страшновато, – попятившись, заметил принц.

– Это очаг, ваше высокопреосвященство.

– Я понимаю. Но поскольку вы цитировали Шекспира, я процитирую Мольера: «Бывает очаг и очаг». У этого вид совершенно дьявольский, и запах из него мне не нравится. Что там у вас варится?

– То, о чем вы просили, ваше высокопреосвященство.

– В самом деле?

– Разумеется. Надеюсь, ваше высокопреосвященство одобрит образчик моего умения. Я собирался взяться за работу лишь завтра вечером, так как вы, монсеньер, намеревались навестить меня послезавтра, но ваши планы изменились, и я, как только увидел вас едущим на улицу Сен-Клод, сразу разжег очаг и приготовил смесь. Она уже кипит: через десять минут вы получите ваше золото.

– Как! Тигли уже в очаге?

– Через десять минут у нас будет золото – такое же чистое, как в венецианских цехинах и тосканских флоринах.

– Увидим – если, конечно, что-нибудь можно будет увидеть.

– Безусловно, только нам следует принять необходимые меры предосторожности.

– Какие же?

– Прикройте лицо этой маской со стеклами для глаз, иначе пламя может повредить вам зрение – настолько оно жаркое.

– Черт возьми, будем осторожны! Я буду держать маску у глаз и не расстанусь с нею даже за сто тысяч экю, что вы мне пообещали.

– Надеюсь, монсеньер, ведь глаза у вашего высокопреосвященства красивы и умны.

Комплимент отнюдь не прогневал принца, который очень ревниво относился к своей внешности.

– Стало быть, вы говорите, что мы увидим золото? – переспросил он, прилаживая маску.

– Надеюсь, монсеньер.

– На сто тысяч экю?

– Да, монсеньер, быть может, немного больше, потому что смесь я сделал очень насыщенную.

– Вы и в самом деле благородный чародей, – проронил принц, сердце которого радостно забилось.

– Но не столь благородный, сколь ваше высокопреосвященство, соблаговолившее похвалить меня. Теперь, монсеньер, извольте немного посторониться, я сниму с тиглей крышку.

Бальзамо надел короткую асбестовую рубаху, крепкой рукою взял железные щипцы и поднял раскаленную докрасна крышку; под ней стояли четыре тигля одинаковой формы. В одних смесь была ярко-красной, в других – светлее, но еще отливавшая пурпуром.

– Вот и золото! – промолвил прелат вполголоса, словно боясь громким разговором нарушить совершающееся перед ним таинство.

– Да, ваше высокопреосвященство. Эти тигли разогреты неравномерно: одни были в огне двенадцать часов, другие одиннадцать. Смесь – этот секрет я раскрываю вам как другу науки – превращается в нужное вещество только в момент кипения. Но как вы можете наблюдать, монсеньер, первый тигель уже посветлел: вещество готово, пора его переливать. Соблаговолите посторониться, ваше высокопреосвященство.

Принц выполнил просьбу четко, словно солдат, который услышал приказ начальника. Отбросив щипцы, уже нагревшиеся от соприкосновения с раскаленной крышкой тигля, Бальзамо подвез к очагу нечто вроде наковальни на колесиках, на которой в специальных углублениях были установлены восемь цилиндрических форм средней вместимости.

– Что это, дорогой чародей? – спросил принц.

– Это, монсеньер, обычные литейные формы, куда я буду отливать ваши слитки.

– Ах, вот оно что, – отозвался принц и удвоил внимание.

Бальзамо разложил на полу в виде валика белые льняные очески.

Встав между наковальней и очагом, он открыл толстую книгу, с палочкой в руке прочитал заклинание и взял в руки гигантские щипцы, которыми можно было охватить тигель.

– Золото получится превосходное, монсеньер, самого лучшего качества.

– Как! Вы собираетесь вытащить этот горшок из огня? – изумился принц.

– Да, монсеньер, тигель весит пятьдесят фунтов. Уверяю вас, мало кто из литейщиков обладает моей силой и ловкостью, так что ничего не бойтесь.

– И все же, вдруг тигель лопнет…

– Такое случилось со мной лишь однажды, ваше высокопреосвященство: это было в тысяча триста девяносто девятом году, когда я проводил опыт вместе с Никола Фламелем [149]149
  Фламель, Никола (1350–1413) – писец в Парижском университете, про которого ходили легенды, что он открыл секрет изготовления золота.


[Закрыть], в его доме на улице Писцов, подле часовни Сен-Жак-ла-Бушери. Бедняга Фламель чуть было не лишился жизни, а я потерял двадцать семь мерок вещества, более ценного, чем золото.

– Какого черта вы мне тут плетете, магистр?

– Это правда.

– Выходит, вы занимались важной работой в тысяча триста девяносто девятом году?

– Да, монсеньер.

– С Никола Фламелем?

– Да, с Никола Фламелем. Мы с ним открыли секрет лет за пятьдесят или шестьдесят до этого, работая с Пьером Добрым в городе Нола. Он закрыл тигель недостаточно быстро, и я из-за испарений больше чем на десять лет лишился правого глаза.

– Вы работали с Пьером Добрым?

– Да, с тем самым, который сочинил знаменитый трактат «Margarita pretiosa» [150]150
  Драгоценная жемчужина (лат.).


[Закрыть]. Вы, разумеется, его знаете?

– Да, он датируется тысяча триста тридцатым годом.

– Это именно он, ваше сиятельство.

– И вы знали Пьера Доброго и Фламеля?

– Я был учеником одного и учителем другого.

Пока изумленный кардинал задавал себе вопрос, не сам ли дьявол или какой-нибудь его приспешник стоит рядом с ним, Бальзамо сунул в очаг щипцы с длинными ручками.

Все было сделано уверенно и быстро. Алхимик ухватил тигель щипцами дюйма на четыре ниже края, приподнял его немного, чтобы убедиться, что взялся надежно, а затем напряг мускулы и поднял зловещий горшок из пылающей печи. На раскаленной глине появились белые бороздки, похожие на молнии, прорезающие грозовую тучу, затем края тигля сделались темно-красными, тогда как сам конический тигель казался серебряно-розовым во мраке очага, и наконец кипящий металл, на котором образовалась фиолетовая пленка с золотистыми прожилками, зашипел в носике тигля и полился огненной струей в черную форму: золотая зеркальная поверхность презренного металла дымилась и подрагивала.

– Теперь вторая, – промолвил Бальзамо, переходя к другой форме.

И она была наполнена с той же силой и сноровкой. Со лба у алхимика струился пот; кардинал, стоя в темноте, осенял себя крестным знамением.

Картина действительно была дикая и полная величественного ужаса. Бальзамо, освещаемый красноватыми отблесками расплавленного металла, напоминал извивающихся в котлах грешников Микеланджело или Данте. Кроме того, кардинала волновало неведомое.

Передышки между двумя разливами Бальзамо себе не дал: времени было мало.

– Тут получится небольшой угар, – проговорил он, наполнив вторую форму. – Смесь кипела на сотую долю минуты дольше, чем нужно.

– Сотую долю минуты? – воскликнул кардинал, уже не пытаясь скрыть своего изумления.

– В алхимии это очень много. Но пока, ваше высокопреосвященство, у нас есть два пустых тигля и две полные формы с сотней фунтов чистого золота.

Захватив своими массивными щипцами первую форму, он бросил ее в воду, форма зашипела и долго дымилась; затем он вытащил из нее безупречный слиток золота, похожий на сплющенную с концов сахарную голову.

– Нам придется подождать почти час, пока доспеют другие тигли. Может быть, тем временем ваше высокопреосвященство посидит или подышит свежим воздухом? – осведомился Бальзамо.

– А это золото? – не ответив на вопрос, спросил кардинал.

Бальзамо усмехнулся. Кардинал был в его руках.

– Вы сомневаетесь, монсеньер?

– Знаете, ученые столько раз обманывались.

– Вы не досказали свою мысль, принц, – отозвался Бальзамо. – Вы полагаете, что я вас обманул, причем умышленно. Ваше высокопреосвященство, я слишком мало стоил бы в собственных глазах, если бы мое честолюбие не шло дальше стен моего кабинета: вы покинули бы его в восхищении, которое при первой же пробе золота и утратили. Полно вам, принц, окажите мне честь и поверьте, что, пожелай я вас обмануть, я сделал бы это ловчее и для более возвышенной цели. Впрочем, ваше высокопреосвященство знает ведь, как проверить золото?

– Конечно, с помощью пробирного камня.

– Вам, монсеньер, разумеется, уже приходилось это делать, причем наверняка с испанскими слитками, которые сейчас в ходу. Золото в них самое чистое, какое только можно найти, однако среди них попадается и много фальшивых.

– Такое у меня и в самом деле бывало.

– Прошу, принц, вот камень и кислота.

– Не надо, вы меня убедили.

– Монсеньер, сделайте мне приятное: удостоверьтесь, что эти слитки золотые и к тому же без примесей.

Кардиналу, казалось, претило выказывать недоверчивость, но в то же время он явно сомневался. Бальзамо сам сделал пробу и показал результат гостю.

– Двадцать восемь карат. Пора разливать остальное, – сказал он.

Через десять минут на разогревшихся оческах стояло четыре слитка на двести фунтов.

– Вы приехали в карете, ваше высокопреосвященство? Во всяком случае, я видел ехавшую карету.

– Да.

– Велите поставить ее у двери, и мой слуга отнесет туда слитки.

– Сто тысяч экю! – пробормотал кардинал и сбросил маску, как будто желая увидеть собственными глазами стоящие у его ног слитки.

– Теперь, увидев все самолично, вы сможете сказать, откуда это золото, не так ли принц?

– Да, безусловно, я готов подтвердить.

– Вот это ни к чему, монсеньер, ученых во Франции не любят. Вот если бы я производил не золото, а теории – тогда другое дело.

– Что же в таком случае я могу для вас сделать? – спросил принц, с трудом поднимая изнеженными руками пятидесятифунтовый слиток.

Бальзамо пристально посмотрел на него и весьма непочтительно рассмеялся.

– Разве я сказал что-нибудь смешное? – осведомился кардинал.

– Клянусь, ваше высокопреосвященство предлагает мне свои услуги!

– Конечно.

– А не более уместно было бы, если бы я предложил вам свои?

Лицо кардинала потемнело.

– Вы меня весьма обязали, сударь, – ответил он, – не спорю. Однако если вы потребуете более крупного вознаграждения, чем я рассчитываю, я ваших услуг не приму. В Париже, хвала создателю, есть еще достаточно ростовщиков, у которых где под залог, где под расписку я добуду к послезавтрашнему дню сто тысяч экю: один только мой епископский перстень стоит сорок тысяч ливров.

С этими словами прелат вытянул свою по-женски белую руку, на безымянном пальце которой сверкал брильянт величиною с лесной орех.

– Принц, мне хотелось бы, чтобы вы ни на секунду не подумали, что я хотел вас оскорбить, – с поклоном отозвался Бальзамо и продолжал как бы про себя: – Странно, что правда так подействовала на человека, именующего себя принцем.

– Что вы хотите этим сказать?

– Ну как же! Ваше высокопреосвященство предлагает мне свои услуги – не так ли? Вот я и спрашиваю у вас, монсеньер: какого рода услуги можете вы мне оказать?

– Прежде всего, мое влияние при дворе…

– Принц, вы же знаете сами, что сейчас оно не так уж и велико. С тем же успехом я мог бы попросить покровительства у господина де Шуазеля, которому осталось ходить в министрах недели две. Так что если уж речь зашла о влиянии, давайте полагаться на мое. Вот прекрасное чистое золото. Всякий раз, когда вашему высокопреосвященству понадобится еще, дайте мне знать накануне или утром в тот же день, и вы его получите. А имея золото, можно добиться всего – не правда ли, ваше высочество?

– Да нет, не всего, – тихо проговорил кардинал, который уже полностью подчинился собеседнику и не пытался изображать из себя покровителя.

– Ах, да, верно, – отозвался Бальзамо. – Я и забыл, что ваше высокопреосвященство желает кое-чего кроме золота, кое-чего, что дороже всех богатств мира, но это – дело не науки, а магии. Одно ваше слово, и алхимик уступит место магу.

– Благодарю вас, сударь, но мне ничего не нужно, А ничего больше не желаю, – грустно ответил кардинал.

Бальзамо подошел поближе и проговорил:

– Ваше высочество, такой молодой, пылкий, красивый и богатый принц, который к тому же носит имя Роган, не должен так отвечать магу.

– Почему же?

– Потому что маг читает в сердце и видит там совсем другое.

– У меня нет больше желаний, я ничего не хочу, сударь, – чуть ли не в ужасе повторил кардинал.

– А я полагаю, что все обстоит как раз наоборот: желания у вашего высокопреосвященства таковы, что вы не осмеливаетесь сознаться в них даже самому себе, поскольку желания эти – королевские.

– Кажется, сударь, вы намекаете на те несколько слов, которыми мы обменялись у принцессы? – вздрогнув, спросил кардинал.

– Да, это так, монсеньер.

– В таком случае, сударь, вы ошиблись тогда и продолжаете ошибаться сейчас.

– Неужели вы забыли, принц, что я вижу происходящее в этот миг в вашем сердце так же ясно, как видел, что ваша карета выезжает из монастыря кармелиток в Сен-Дени, пересекает заставу, сворачивает на бульвар и останавливается под деревьями, шагах в пятнадцати от моего дома?