Текст книги "Жозеф Бальзамо. Том 1"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 45 страниц)

47. ЖЕНА ЧАРОДЕЯ

В тот час, когда после столь насыщенного дня Жильбер у себя на чердаке жевал хлеб, запивая его водой, и полной грудью вдыхал воздух, плывущий из окрестных садов, в тот, повторяем, час женщина, одетая с несколько необычным изяществом, под длинной вуалью, проскакала на превосходном арабском коне по пустынной дороге на Сен-Дени, которую завтра предстояло запрудить толпам народа, спешилась у монастыря кармелиток и постучалась в воротную решетку башни; коня она держала под уздцы, и тот, нетерпеливо приплясывая, рыл копытом песок.

Несколько любопытных жителей городка окружили незнакомку. Их привлекла и уже упомянутая нами ее необычная внешность, и настойчивость, с какой она стучалась.

– Что вам угодно, сударыня? – поинтересовался один из них.

– Сами видите, сударь, – с заметным итальянским акцентом отвечала незнакомка. – Мне угодно войти.

– В таком случае вы стучитесь не туда. Ворота этой башни отворяют раз в день, для нищих, а сегодня их уже отпирали.

– Как же мне тогда поговорить с настоятельницей? – спросила женщина.

– Постучитесь в калитку в стене или позвоните у главного входа.

Другой горожанин поинтересовался:

– А вам известно, сударыня, что теперь здесь настоятельницей ее королевское высочество принцесса Луиза?

– Благодарю вас, я знаю.

– Боже праведный! Какой конь! – воскликнул драгун полка королевы, любуясь скакуном незнакомки. – А знаете, что он стоит все пятьсот луидоров, если, конечно, он не старый, и это так же верно, как то, что мой стоит сотню пистолей.

Его слова произвели на зевак весьма изрядное впечатление.

В этот миг некий каноник, который в противоположность драгуну смотрел не на скакуна, а на всадницу, пробился к ней сквозь толпу и, зная секрет запора ворот, открыл их.

– Входите, сударыня, – пригласил он, – заводите своего коня.

Желая поскорее укрыться от жадного любопытства зевак, которое, судя по всему, отчаянно ее тяготило, женщина поспешно последовала приглашению и прошла вместе с конем в ворота.

Оказавшись на просторном дворе, незнакомка дернула за повод; конь ее расплясался, попона на нем сбилась, и он так громко бил копытами по каменным плитам, что сестра-привратница, покинувшая на минутку свою каморку у ворот, выскочила из внутренних помещений монастыря.

– Что вам угодно, сударыня? – закричала она. – Как вы сюда попали?

– Мне отпер ворота какой-то священник, – отвечала та. – А хочу я, если возможно, побеседовать с настоятельницей.

– Принцесса сегодня вечером не принимает.

– А мне говорили, что долг настоятельницы монастыря – в любой час дня и ночи принимать своих сестер-мирянок, просящих о помощи.

– В обычных обстоятельствах так оно и бывает, но ее высочество прибыла лишь позавчера и только-только успела обосноваться, а сейчас у нее собрался капитул [132]132
  Собрание руководящих лиц монашеского ордена либо монастыря.


[Закрыть].

– Сестра, – продолжала незнакомка, – я приехала издалека, из Рима. Проделала шестьдесят лье верхом, и силы мои на исходе.

– Ничего не могу поделать: я не смею нарушить приказ настоятельницы.

– Сестра, я должна открыть вашей аббатисе нечто безмерно важное.

– Приходите завтра.

– Это невозможно… Я день провела в Париже и уже за этот день… И потом, я не могу остановиться в гостинице.

– Почему?

– У меня нет денег.

Сестра-привратница изумленно воззрилась на увешанную драгоценностями владелицу прекрасного скакуна, у которой, по ее словам, не было денег, чтобы заплатить за ночлег.

– Ах, не обращайте внимания на мои слова и на мое платье, – проговорила молодая женщина. – То, что у меня нет денег, не совсем справедливо; в любой гостинице мне поверят в долг. Нет, нет, у вас я ищу не крова, но убежища.

– Сударыня, это не единственный монастырь в Сен-Дени, и в каждом есть настоятельница.

– Да-да, сестра, я знаю, но не могу обратиться к простой аббатисе.

– По мне, вы зря упорствуете. Ее высочество Луиза Французская больше не занимается мирскими делами.

– Ну какая вам разница? Доложите, что я хочу с нею говорить.

– Повторяю, у нее собрание капитула.

– После капитула.

– Он только что начался.

– Тогда я пройду в церковь и подожду за молитвой.

– Сударыня, я в отчаянии.

– Отчего же?

– Вы не можете повременить до завтра?

– Не могу.

– Тогда мне придется вам отказать.

– Выходит, я ошиблась? Значит, я не в доме милосердного Господа? – вскричала незнакомка, и столько энергии было в ее взгляде и голосе, что монахиня, не имея более сил противиться, уступила:

– Ну, если вам так спешно, попробую.

– Передайте ее высочеству, – добавила незнакомка, – что я приехала из Рима и, если не считать двух передышек в Майнце и Страсбурге, останавливалась в пути, только чтобы поспать, и отдыхала ровно столько, сколько нужно, чтобы иметь силы держаться на лошади, а лошади дать возможность набраться сил.

– Передам, сестра моя.

Монахиня удалилась.

Через несколько минут появилась послушница.

За нею шла привратница.

– Ну что? – в нетерпении спросила незнакомка.

– Сударыня, ее королевское высочество сказала, что сегодня не может дать вам аудиенцию, – ответила послушница, – но монастырь не откажет вам в гостеприимстве, раз вы полагаете, что вам немедленно нужно обрести убежище. Поэтому войдите, сестра, и, если вы действительно после столь долгой дороги и устали, вам следует поскорее лечь в постель.

– А как же конь?

– Не беспокойтесь, сестра, о нем позаботятся.

– Он смирен как овечка. Зовут его Джерид. Поручаю его вашим заботам.

– За ним будут ухаживать, как за королевскими лошадьми.

– Благодарю вас.

– А теперь проводите госпожу в ее комнату, – сказала послушница сестре-привратнице.

– Нет, в церковь. Я не нуждаюсь в сне, мне нужно помолиться.

– Часовня открыта для вас, сестра, – проговорила монахиня, указывая на боковую дверь в церковь.

– Я увижу мать-настоятельницу? – спросила незнакомка.

– Завтра.

– Утром?

– Нет, утром не получится.

– Почему?

– Завтра утром у нас будет большой прием.

– Неужели у кого-то есть более спешное дело или есть кто-то несчастней меня?

– Завтра дофина оказывает нам честь остановиться здесь на два часа. Это великая милость для нашего монастыря и великое торжество для всех сестер. Так что сами понимаете…

– Увы!

– Мать-настоятельница желает, чтобы все здесь было достойно царственных гостей.

– Но пока я не повидаюсь с августейшей настоятельницей, я буду здесь в безопасности? – с явным испугом оглядываясь вокруг, спросила незнакомка.

– Разумеется, сестра. Наш монастырь дает убежище даже преступникам, а тем более…

– Беглецам, – закончила незнакомка. – Значит, сюда никто не может войти?

– Без позволения никто.

– Господи! – воскликнула женщина. – А вдруг он получит позволение? Он обладает таким могуществом, что временами оно повергает меня в ужас.

– Кто? – полюбопытствовала монахиня.

– В церковь! В церковь! – воскликнула незнакомка, словно для того, чтобы утвердить мнение, которое начало складываться о ней у собеседниц.

– Идемте, сестра, я провожу вас.

– Поймите, меня преследуют. Скорее в церковь!

– О, стены Сен-Дени прочны, – с сочувственной улыбкой проговорила послушница, – а вы так устали, что, поверьте, лучше бы вам последовать за мной и отдохнуть в мягкой постели, а не утруждать свои колени на каменном полу часовни.

– Нет, я хочу помолиться, чтобы Господь оградил меня от преследователей! – воскликнула женщина, скрываясь за указанной монахиней дверью и затворяя ее за собой.

Послушница, любопытная, как все обитательницы монастыря, обошла церковь кругом и, осторожно заглянув в двери главного входа, увидела, что незнакомка распростерлась перед алтарем и молится, мешая слова молитвы со слезами.

48. ПАРИЖСКИЕ ГОРОЖАНЕ

Монахини не обманули незнакомку: капитул в самом деле собрался и обсуждал, как с наибольшим блеском встретить дочь императоров.

Именно с этого ее королевское высочество принцесса Луиза и начала свое правление в Сен-Дени.

Сокровищница монастыря изрядно опустела: предыдущая настоятельница, уступив место принцессе Луизе, забрала с собою большую часть принадлежавших ей кружев, а равно ковчеги и дароносицы, которые, как правило, предоставляли общине настоятельницы из знатных семей, посвятившие себя служению Господу на самых светских условиях.

Принцесса Луиза, узнав, что дофина остановится в Сен-Дени, послала нарочного в Версаль, и той же ночью в монастырь прибыла повозка, груженая гобеленами, кружевами и всевозможными украшениями.

Было их в повозке на шестьсот тысяч ливров.

Слухи, разошедшиеся о царственном великолепии готовящегося торжества, еще более разожгли невероятное и потрясающее любопытство парижан, которых, по словам Мерсье [133]133
  Мерсье, Луи Себастьян (1740–1814) – французский писатель, автор очерков «Картины Парижа» (1781–1788), изображающих парижскую жизнь в предреволюционную эпоху.


[Закрыть], нетрудно рассмешить, когда они собираются небольшими группками, меж тем как в толпе они склонны к задумчивости и слезам.

Когда же перед рассветом распространились сведения и о пути следования дофины, парижане десятками, сотнями, тысячами стали покидать свои логова и стекаться к монастырю.

Полки гвардейцев и швейцарцев, расквартированные в Сен-Дени, были подняты и расставлены шпалерами вдоль дороги, чтобы сдерживать напор волн людского моря, которое уже бушевало у портиков собора, выплескиваясь на статуи и порталы монастыря. Куда ни глянь, всюду людские головы: детские – свешивались с козырьков над дверьми, мужские и женские – высовывались из окон; тысячи зевак, пришедших позже либо, подобно Жильберу, предпочитающих свободу неудобствам завоевания или сохранения места в толпе, – так вот, тысячи зевак, словно неутомимые муравьи, лезли на деревья, стоящие по обе стороны дороги от Сен-Дени до Мюэта, и рассаживаясь на ветвях.

После Компьеня количество придворных с их экипажами и челядью изрядно поубавилось. Только самые важные вельможи теперь могли сопровождать короля, пользуясь подставами, приготовленными по пути, и благодаря этому проезжая перегоны в два-три раза больше обычного.

Менее значительные особы либо остались в Компьене, либо добирались до Парижа на почтовых, давая тем самым передышку собственным лошадям.

Однако, отдохнув денек в городе, господа вместе с челядью отправились в Сен-Дени, но не столько для того, чтобы поглядеть на дофину, которую они уже видели, а скорее, чтобы поглазеть на толпу.

Впрочем, в ту эпоху в Париже хватало карет и без придворных; на торжество съехались все – члены парламента, финансисты, богатые негоцианты, знаменитые на весь Париж дамы известного сорта и Опера в полном составе; немало было и наемных экипажей, вроде тех колымаг, что с опозданием везли в Сен-Дени двадцать пять задыхающихся от тесноты парижан и парижанок, причем ехали они так медленно, что быстрей было бы добраться пешком.

Нетрудно поэтому представить себе огромную массу народа, направившуюся в Сен-Дени утром того дня, который газеты и афиши объявили днем прибытия дофины; люди столпились перед монастырем кармелиток, а когда там уже нельзя было найти места, растянулись вдоль дороги, по которой должна была приехать и уехать дофина со свитой.

А теперь, вообразив себе эту толпу, достаточную, чтобы испугать даже парижанина, попробуйте представить Жильбера – маленького, одинокого, робкого, не знающего города и слишком гордого, чтобы у кого-нибудь что-либо спросить, – оказавшись в Париже, он старался походить на истого парижанина, хотя в жизни не видел, чтобы разом собиралось более ста человек!

Когда он вышел из дома, прохожие попадались ему лишь изредка, в Ла-Шапель их стало значительно больше, а в Сен-Дени ему уже казалось, будто люди вырастают прямо из-под земли и тут их не меньше, чем колосьев на бескрайнем поле.

Затерявшись в толпе, Жильбер уже давно ничего не видел; он двигался вместе с нею, сам не зная куда, однако ему все же хотелось сориентироваться. Неподалеку от него мальчишки забрались на дерево; его так и подмывало последовать их примеру, но он не решился скинуть кафтан и только протиснулся к стволу. Кому-то из бедолаг, которым тоже ничего не было видно, которым наступали на ноги и которые сами оттаптывали чьи-то ноги, пришла в голову счастливая мысль спросить у сидевших наверху, что происходит вокруг, в результате чего они узнали, что между монастырем и шеренгой солдат пусто.

Ободренный таким началом, Жильбер поинтересовался, не показались ли кареты.

Карет еще не было, однако на дороге, в четверти лье от Сен-Дени, видны были огромные клубы пыли. Это-то и нужно было Жильберу: выходило, что кареты еще не проехали, и теперь оставалось лишь выяснить, с какой точно стороны они появятся.

Если в Париже человек, пробираясь сквозь толпу, не ввяжется ни с кем в разговор, значит, он или англичанин, или глухонемой.

Жильбер прошел немного назад, чтобы выбраться из толчеи, и увидел семейство горожан, завтракавших на краю канавы.

Там была дочка, высокая блондинка с голубыми глазами, робкая и застенчивая.

Была мать, низенькая смешливая толстушка с белыми зубами и свежим цветом лица.

Был папаша, облаченный в просторный суконный кафтан, который вынимается из шкафа только по воскресеньям; глава семьи нарочно надел его сегодня по столь торжественному случаю и был занят им гораздо больше, нежели женой и дочерью, уверенный, что они вполне справятся и без него.

Была тетушка – высокая, сухопарая и сварливая.

И была, наконец, служанка, которая беспрерывно хихикала.

Последняя из перечисленных нами особ тащила чудовищной величины корзину с завтраком. Несмотря на тяжелую ношу, жизнерадостная девица не переставая хихикала и напевала, поощряемая хозяином, который в конце концов взял у нее корзину.

В ту пору слуга был своим человеком в семье; существовало большое сходство между ним и домашним псом: побить иной раз можно, но прогнать – ни за что.

Жильбер краем глаза наблюдал за этой совершенно для него новой сценой. Безвылазно живя с рождения в замке Таверне, он знал лишь господ и лакеев и понятия не имел о горожанах.

В том, как эти славные люди пользовались радостями жизни, он видел пример философии, ведущей свое происхождение не от Платона или Сократа, но in extenso [134]134
  Полностью, целиком (лат.).


[Закрыть]от Бианта.

Они принесли с собой бездну съестного и намеревались получить от него как можно больше удовольствия.

Папаша принялся нарезать жаркое из телятины, столь любезное небогатым парижанам. Взгляды сотрапезников с вожделением сошлись на золотистом, покрытом застывшим жирком куске, который возлежал на глазурованном глиняном блюде, куда еще вчера заботливая хозяйка поместила его, нашпиговав морковью, луком и кусочками сала. Вчера же служанка отнесла блюдо к булочнику, и тот, выпекая хлеб, нашел ему место в печи среди двух десятков таких же блюд с мясом, которому предназначено было обжариваться и покрываться золотистой корочкой на горячих углях.

Выбрав у росшего поблизости вяза местечко, Жильбер смахнул с травы пыль клетчатым носовым платком, подстелил его, снял шляпу и уселся.

На своих соседей он не обратил никакого внимания; они же, напротив, воззрились на него.

– Какой аккуратный молодой человек! – заметила мамаша.

Девушка вспыхнула.

Она вспыхивала всякий раз, когда при ней заходила речь о каком-нибудь молодом человеке. Нынешних романистов это несомненно бы обрадовало.

Итак, мамаша заметила:

– Какой аккуратный молодой человек!

Парижская обывательница обязательно первым делом выскажется насчет какого-нибудь нравственного изъяна или достоинства обсуждаемого предмета.

Папаша обернулся.

– Красивый парнишка, – заявил он.

Девушка еще сильнее залилась румянцем.

– Он, похоже, устал, – проговорила служанка, – а ничего с собой не взял.

– Лентяй, – изрекла тетушка.

– Сударь, – обратилась мамаша к Жильберу с непринужденностью, свойственной лишь парижанкам, – вы не знаете, кареты еще далеко?

Жильбер обернулся и, увидев, что обращаются к нему, встал и поклонился.

– Какой учтивый молодой человек! – похвалила мамаша.

Девушка стала пунцовой.

– Не знаю, сударыня, – ответил Жильбер, – слышал только, что примерно в четверти лье отсюда показались клубы пыли.

– Идите к нам, сударь, – предложил папаша, – и, если вы не против…

И он указал на аппетитные яства, разложенные на траве.

Жильбер подошел. Он еще ничего не ел, и аромат был крайне соблазнителен, однако, нащупав в кармане свои не то двадцать пять, не то двадцать шесть су, он подумал, что за треть своего состояния сможет получить не менее вкусный завтрак, а брать что-нибудь от людей, которых он видит впервые в жизни, ему не хотелось.

– Благодарю, сударь, весьма вам признателен, но я уже завтракал, – ответил он.

– Послушайте, сударь, – вмешалась мамаша, – вы, как я заметила, человек предусмотрительный, но ведь отсюда вам ничего не будет видно.

– Но вам тоже ничего не будет видно, – с улыбкой отвечал Жильбер, – поскольку вы находитесь рядом со мною, – разве не так?

– Ну, мы – другое дело, – возразила мамаша, – у нас есть племянник, который служит сержантом во французской гвардии.

Лицо девушки запылало багрянцем.

– Сегодня он стоит на посту у «Голубого павлина».

– А не будет с моей стороны нескромным спросить, где это «Голубой павлин»? – поинтересовался Жильбер.

– Как раз напротив монастыря кармелиток, – сообщила мамаша. – Племянник обещал поместить нас сразу за оцепление, там у нас будет скамья, и мы во всех подробностях увидим выход дофины из кареты.

Теперь пришел черед покраснеть Жильберу: он не решился разделить с этими славными людьми завтрак, но умирал от желания пойти вместе с ними.

Однако его философия или, вернее, гордыня, от которой его предостерегал Руссо, подсказала ему ответ:

– Это женщинам нужна чья-то помощь, но я же мужчина! Разве у меня нет локтей?

– Все, кто будет стоять в других местах, – продолжала мамаша, словно отгадав мысли Жильбера и отвечая на них, – увидят лишь пустые кареты. Но их же можно видеть каждый день, для этого вовсе не нужно тащиться в Сен-Дени!

– Сударыня, но такая мысль может прийти в голову многим, – возразил Жильбер.

– Да, но не у всех есть племянник, который их пропустит.

– Вы правы, – признал молодой человек.

Когда он произносил эти слова, на его лице отразилось разочарование, которое наблюдательные парижане не преминули заметить.

– А что, сударь, ежели хотите, можете пойти с нами, – предложил папаша, привыкший угадывать желания супруги.

– Боюсь, я стесню вас, сударь, – отозвался Жильбер.

– Ну что вы, напротив, – вмешалась мамаша. – Вы поможете нам туда добраться. У нас всего один мужчина, а так будет два.

Никакой другой довод не мог бы лучше помочь Жильберу принять решение. Мысль, что он сможет быть полезен и отплатить таким образом за оказанную ему любезность, успокоила его совесть и заставила отбросить сомнения.

Он согласился.

– Ну, поглядим, кому он предложит руку, – заметила тетушка.

Помощь свалилась Жильберу буквально с неба. И то сказать, как пробиться через непреодолимую преграду в тридцать тысяч человек, ежели каждый из них благодаря положению в обществе, богатству, власти куда более достоин уважения, нежели ты, а главное, привычен участвовать в подобных празднествах, где всякий старается занять как можно больше места.

Будь наш философ приверженнее к практике, нежели к теории, он имел бы прекрасную возможность изучить здесь динамику общества.

Карета, запряженная четверней, пролетела сквозь толпу, словно пушечное ядро; все расступились перед скороходом в шляпе с перьями, ярком пестром камзоле и с толстой тростью, впереди которого бежали две грозного вида собаки.

Ехавшие в карете, запряженной парой, шепнули часовому на ухо пароль, после чего и она заняла свое место на круглой площади перед монастырем.

Всадники, возвышаясь над толпой, медленно продвигались к цели под градом тычков, пинков и нелестных словечек.

Однако в основном шли пешие; толкаясь, теснясь, наступая друг другу на пятки, они текли словно волны, гонимые тысячами других волн, и каждый вставал на цыпочки, поднимался, выталкиваемый вверх соседями, и, словно Антей, старался снова прикоснуться к матери-земле, протискиваясь сквозь толпу, и тащил за собой свое семейство, состоящее по преимуществу из женщин, которых только парижанин способен и смеет всегда и всюду водить с собою, без лишних слов заставляя относиться к ним уважительно.

Ну, и прежде всего, вернее, прежде всех, следует упомянуть тех, кого именуют чернью или подонками; обросшие, в драных шляпах, с обнаженными руками, в штанах, подвязанных веревкой, они, неутомимо и яростно работая локтями, плечами и ногами и хрипло похохатывая, прокладывали себе путь сквозь толпу с той же легкостью, с какой Гулливер шел по лилипутскому полю.

Жильбера, который не был ни вельможей, едущим четверней, ни членом парламента в собственной карете, ни военным верхом на лошади, ни парижанином, ни представителем отбросов города, неминуемо бы задавили в толпе насмерть. Но, оказавшись под покровительством парижанина, он почувствовал себя сильным и решительно предложил мамаше руку.

– Невежа! – фыркнула тетушка.

Семейство тронулось в путь. Папаша шествовал между сестрой и дочерью, а позади, с корзиной в руке, шла служанка.

– Господа, прошу вас, – повторяла матушка, заразительно смеясь. – Господа, ради Бога! Господа, будьте любезны…

И люди расступались, давая дорогу ей и Жильберу, а следом за ними проходила и остальная компания.

И вот, шаг за шагом, дюйм за дюймом, преодолев пятьсот туазов, отделявших место их завтрака от Монастырской площади, они добрались до шеренги грозных французских гвардейцев, на которых папаша с семейством возлагал такие большие надежды.

К этому времени лицо девушки приобрело естественный цвет.

Прибыв туда, папаша оперся на плечи Жильбера, приподнялся и шагах в двадцати увидел племянника жены, который стоял и покручивал усы.

Почтенный горожанин стал так отчаянно махать шляпой, что племянник в конце концов заметил его, подошел и попросил своих товарищей дать им проход; те чуть расступились.

В эту щель тотчас же протиснулись Жильбер с мамашей, папаша, его сестра и дочь, а за ними – служанка, которая на ходу несколько раз вскрикнула, всякий раз оборачиваясь и бросая назад грозные взгляды, меж тем как хозяева даже не подумали поинтересоваться у нее, чего это она кричит.

Сойдя с мостовой, Жильбер понял, что достиг цели. Он поблагодарил горожанина, тот поблагодарил Жильбера. Мамаша попыталась его удержать, тетка намекнула, чтобы он поскорее убирался, и они расстались навеки.

Там, куда попал Жильбер, была только привилегированная публика, поэтому он без труда пробрался к высокой липе, забрался на камень, оперся на нижнюю ветку и стал ждать.

Примерно через полчаса после того, как он так устроился, ударил барабан, выстрелила пушка, и величавый колокол собора огласил воздух первым гулким звуком.