Текст книги "Жозеф Бальзамо. Том 1"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 45 страниц)

43. БОТАНИК

Приняв решение, Жильбер подошел к старику. Подойдя, он открыл рот, но тут же снова закрыл, так и не вымолвив ни слова. Решимость его улетучилась, теперь ему уже казалось, что он собирается просить милостыню, а не требовать то, что принадлежит ему по праву.

Заметив робость молодого человека, старик, похоже, почувствовал себя несколько спокойнее.

– Вы хотите что-то сказать мне, друг мой? – положив хлеб на дерево и улыбнувшись, спросил он.

– Да, сударь, – ответил Жильбер.

– И что же вам угодно?

– Сударь, я видел, как вы бросали хлеб птицам, а ведь сказано, что их питает Господь.

– Безусловно, питает, молодой человек, – подтвердил незнакомец, – однако рука человека – одно из средств, которым он для этого пользуется. Если вы хотите меня упрекнуть, то зря: нигде, ни в пустынном лесу, ни на людной улице, брошенный хлеб не пропадает. Здесь его уносят птицы, там – подбирают бедняки.

– Знаете, сударь, – возразил Жильбер, необычайно взволнованный проникновенным и мягким тоном старика, – хотя мы с вами и в лесу, мне тем не менее известен человек, который поспорил бы с птицами за ваш хлеб.

– Это вы, друг мой? – воскликнул старик. – Вы случайно не голодны?

– Очень голоден, сударь, клянусь вам, и, если вы позволите…

С предупредительностью и сочувствием старик схватил ломоть хлеба. Но вдруг, словно передумав, устремил на Жильбера свой живой и проницательный взгляд.

При внимательном рассмотрении Жильбер и в самом деле не очень-то походил на голодающего: кафтан на нем был опрятный, хотя кое-где испачканный землей. Сорочка белая, так как в Версале он надел свежую, только мятая и влажная, ясно свидетельствовавшая, что молодой человек провел ночь в лесу.

Кроме того, изящные руки с длинными пальцами выдавали в Жильбере человека, предающегося по преимуществу размышлениям, а не занятого физическим трудом.

Жильберу хватило такта, чтобы понять недоверие и колебания незнакомца, и он поспешил помешать тому сделать выводы, которые, как он понимал, окажутся не в его пользу.

– Я испытываю голод, сударь, если не поем двенадцать часов, – объяснил он, – а сейчас уже сутки, как у меня не было ни крошки во рту.

Правдивость слов молодого человека подтверждалась выражением его лица, дрожью в голосе и необычной бледностью.

Старик более не колебался или, вернее, перестал опасаться. Он протянул юноше хлеб и платок, в котором лежала черешня.

– Благодарю, сударь, – проговорил Жильбер, отодвигая платок, – благодарю вас, мне вполне достаточно хлеба.

Он разломил его на две части, одну взял себе, а другую возвратил обратно, после чего сел на траву неподалеку от старика, рассматривавшего его со все возрастающим удивлением.

Трапеза длилась недолго. Хлеба было немного, а на аппетит Жильбер пожаловаться не мог. Старик не тревожил его ни единым словом, лишь молча, украдкой поглядывал на молодого человека, делая при этом вид, будто поглощен растениями и цветами, лежавшими в коробке: они, словно желая вдохнуть свежего воздуха, распрямлялись и поднимали свои благоуханные головки к жестяной крышке.

Увидев, что Жильбер направился к пруду, старик с живостью воскликнул:

– Не пейте здесь воду, молодой человек, она заражена гниющими останками растений, а на поверхности плавает лягушачья икра. Съешьте лучше несколько черешен – они освежат вас не хуже воды. Берите, прошу вас, я вижу, что сотрапезник вы ненавязчивый.

– Это верно, сударь, навязчивость противна моей натуре; я ничего так не боюсь, как показаться навязчивым. И я только что доказал это в Версале.

– Ах, так вы идете из Версаля? – разглядывая Жильбера, спросил незнакомец.

– Да, сударь, – ответствовал молодой человек.

– Это богатый город. Чтобы умирать там с голоду, нужно быть или очень бедным, или очень гордым.

– Я, сударь, и беден и горд.

– Вы что, повздорили со своим хозяином? – неуверенно осведомился незнакомец, вопросительно глядя на Жильбера и одновременно продолжая раскладывать в коробке растения.

– У меня нет хозяина, сударь.

– Друг мой, это ответ человека излишне тщеславного, – откликнулся незнакомец, надевая шляпу.

– И тем не менее он верен.

– Нет, молодой человек, у каждого из нас есть хозяин, и лишь гордыня заставляет вас утверждать, будто у вас его нет.

– Как это?

– Видит Бог, все мы – старые и молодые – подчиняемся закону некой высшей власти. Одни покоряются людям, другие – принципам, и самый строгий хозяин – не обязательно тот, кто приказывает и заставляет повиноваться окриком или ударом.

– Пусть так, – согласился Жильбер, – но в таком случае мною правят принципы – это я готов признать. Принципы – вот единственный повелитель, которому мыслящий человек может повиноваться без стыда.

– И каковы же ваши принципы, интересно знать? На мой взгляд, вы еще слишком молоды, чтобы иметь сложившиеся принципы.

– Я, сударь, знаю, что все люди – братья, что каждый человек при рождении принимает на себя определенные обязательства по отношению к своим собратьям. Я знаю, что Господь вложил в меня некое достоинство, и как бы ни было оно ничтожно, я, признавая достоинство других людей, имею право требовать от них, чтобы они признавали и мое, если, конечно, я его не преувеличиваю. А раз я не совершаю ничего несправедливого и бесчестного, я вправе требовать к себе известного уважения, хотя бы потому, что я – человек.

– Вот оно как. Стало быть, вы учились? – полюбопытствовал незнакомец.

– Увы, нет, сударь, я лишь прочел «Рассуждение о неравенстве» и «Общественный договор». В этих двух книгах заключено все, что я знаю и, быть может, о чем мечтаю.

При этих словах молодого человека глаза незнакомца вспыхнули. Он сделал невольное движение и чуть было не сломал бессмертник с блестящими лепестками, который никак не желал укладываться вдоль стенки коробки.

– Значит, эти принципы вы исповедуете?

– Вы, возможно, их и не придерживаетесь, но это принципы Жана Жака Руссо, – ответил молодой человек.

– Но верно ли вы их понимаете? – осведомился незнакомец с недоверием, которое не могло не задеть самолюбия Жильбера.

– Мне кажется, я понимаю французский язык, особенно если он ясен и поэтичен.

– А вот и нет, – улыбнувшись, возразил старик, – потому что вопрос, который я вам задал, выражен, может быть, не особенно поэтично, но зато ясно. Я хотел узнать, привели ли вас занятия философией к глубокому пониманию стройности системы…

Незнакомец запнулся и покраснел.

– Системы Руссо, – закончил Жильбер. – О, сударь, философию я изучал не в коллеже, но у меня есть инстинкт, благодаря которому из всех прочитанных книг я выделил «Общественный договор» за его превосходные и полезные качества.

– Сударь мой, это скучная материя для молодого человека – слишком уж сухи эти умозаключения для двадцатилетнего мечтательного ума, слишком горек и безуханен этот цветок для весеннего буйства фантазии, – мягко и печально проговорил почтенный незнакомец.

– Несчастья заставляют человека мужать раньше положенного срока, сударь, – ответил Жильбер, – а что до фантазий, то, если дать им волю, они частенько не доводят до добра.

Незнакомец, чьи веки, как это часто бывает в минуты сосредоточенности, были полуопущены, что придавало его лицу известную привлекательность, широко раскрыл глаза.

– На кого вы намекаете? – покраснев, осведомился он.

– Ни на кого, сударь, – отвечал Жильбер.

– И все же?

– Ни на кого, уверяю вас.

– Мне кажется, вы изучали женевского философа. Вы намекаете на его жизнь?

– Мне о ней ничего не известно, – чистосердечно признался Жильбер.

– Ничего не известно? – вздохнул незнакомец. – Так знайте, юноша, это несчастный человек.

– Не может быть! Жан Жак Руссо – несчастен? Но тогда в мире нет справедливости – ни здесь, ни на небесах! Человек, посвятивший свою жизнь счастью человечества, – и несчастен!

– Ну, полно, полно, я вижу, вы в самом деле ничего о нем не знаете. Давайте лучше поговорим о вас, друг мой.

– Я предпочел бы продолжить разговор о предмете, занимающем нас обоих, поскольку я, сударь, ничего собою не представляю. О чем же вы хотите услышать от меня?

– Понятно. Вы меня не знаете и боитесь довериться незнакомому человеку.

– Ах, сударь, разве есть мне чего бояться? Разве может кто-нибудь сделать меня еще несчастней? Вспомните, каким я предстал перед вами: одинокий, бедный, голодный.

– Куда вы направляетесь?

– В Париж. А вы парижанин, сударь?

– Да, то есть нет.

– Так как же все-таки? – улыбнулся Жильбер.

– Я не охотник лгать и всякий раз твержу себе, что нужно прежде подумать, а потом уж говорить. Я парижанин, если понимать под этим словом человека, живущего в Париже давно и живущего той жизнью, какой живут там, но родился я не в этом городе. А почему вы спрашиваете?

– Вопрос этот возник у меня из нашего разговора. Я хотел сказать, что если вы живете в Париже, то должны были встречать господина Руссо, о котором мы только что беседовали.

– Да, я несколько раз его видел.

– На него оборачиваются, когда он проходит мимо, не правда ли? Им восхищаются, на него, должно быть, показывают, называя благодетелем человечества?

– Нет, следом за ним бегут дети и, подстрекаемые родителями, швыряют в него камни.

– О Боже! – с горестным изумлением воскликнул Жильбер и добавил: – Но он по крайней мере богат?

– Иногда он задается вопросом, каким вы задались сегодня утром: где позавтракать?

– Пусть даже он беден, но, надо думать, уважаем, влиятелен, почитаем?

– Засыпая вечером, он не уверен, что не проснется наутро в Бастилии.

– Ах, как же он должен ненавидеть людей!

– У него нет к ним ни любви, ни ненависти, они просто ему надоели – вот и все.

– Не испытывать ненависти к людям, которые причиняют тебе зло? – вскричал Жильбер. – Этого я не понимаю.

– Руссо всегда был свободным, сударь, Руссо всегда был достаточно сильным, чтобы рассчитывать только на себя. А сила и свобода делают людей спокойными и добрыми, тогда как рабство и слабость делают их злыми.

– Вот поэтому-то я и хочу оставаться свободным, – гордо заявил Жильбер. – Я сам дошел до того, что вы мне только что растолковали.

– Можно быть свободным даже в тюрьме, – продолжал незнакомец. – Если завтра Руссо окажется в Бастилии, – а рано или поздно это случится, – он будет мыслить и писать так же свободно, как и в горах Швейцарии. Я, если говорить обо мне, никогда не считал, будто свобода заключается в том, чтобы делать все, что хочешь; она состоит в том, что никакая человеческая сила не может заставить тебя делать то, чего ты не хочешь.

– Это написал Руссо, сударь?

– Полагаю, что так, – отвечал незнакомец.

– Но в «Общественном договоре» этого нет?

– Да, эта мысль содержится в его новой книге «Прогулки одинокого мечтателя».

– Сударь, я думаю, в одном мы с вами сойдемся, – с жаром проговорил Жильбер.

– В чем же?

– В том, что оба мы любим Руссо и восхищаемся им.

– Говорите за себя, молодой человек, вы еще находитесь в том возрасте, когда людям свойственно заблуждаться.

– Можно ошибаться в чем угодно, но только не в людях.

– Увы! Со временем вы поймете, что как раз в людях заблуждаешься чаще всего. Руссо, быть может, чуточку справедливее других, но поверьте, у него тоже есть недостатки, и немалые.

Жильбер покачал головой, демонстрируя тем самым свое несогласие с собеседником, однако тот, несмотря на подобную неучтивость, все с тою же благосклонностью продолжал:

– Вернемся же к началу нашего разговора. Я поинтересовался, не ушли ли вы от своего хозяина в Версале.

– А я вам ответил, – уже мягче отозвался Жильбер, – что у меня нет хозяина. И добавлю, что мог бы заполучить весьма именитого покровителя, но отказался от места, которому многие позавидовали бы.

– От места?

– Да. Речь шла о том, чтобы служить забавой для праздных вельмож, но я подумал, что, пока молодость моя не прошла, я могу учиться и пробивать себе дорогу и не должен терять драгоценное время, да к тому же позволить, чтобы в моем лице подвергалось поруганию человеческое достоинство.

– Это хорошо, – одобрил незнакомец, – но какую вы хотите пробить себе дорогу? Вы уже определили?

– Сударь, я намерен стать врачом.

– Славная и благородная карьера, в которой придется выбирать между подлинной наукой, скромной и подвижнической, и шарлатанством, бесстыдным, льстивым и доходным. Если вы любите истину, молодой человек, становитесь врачом, если вы любите славу, идите во врачи.

– Но на учение, наверное, нужно много денег.

– Деньги нужны, это верно, но не так уж и много.

– Дело в том, – продолжал Жильбер, – что Жан Жак Руссо, который знает все, учился даром.

– Даром! Эх, молодой человек, – с грустной улыбкой возразил старик, – вы, стало быть, ни во что не ставите самое ценное, чем наделил человека Господь: чистоту души, здоровье, сон. Именно этим женевский философ заплатил за те скромные знания, что ему удалось получить.

– Скромные? – с негодованием переспросил Жильбер.

– Разумеется, скромные. Порасспросите о нем и увидите, что вам скажут.

– Во-первых, он великий музыкант.

– Ну, если король Людовик Пятнадцатый любит напевать «Потеряла я слугу», это еще не значит, что «Деревенский колдун» – удачная опера.

– Но он еще и великий ботаник. Почитайте-ка его письма, правда, мне удалось раздобыть лишь малую толику их. Да вы же должны это знать, вы сами собираете растения.

– Ну, некоторые считают себя ботаниками, а сами часто лишь…

– Договаривайте же.

– Лишь собиратели гербариев, и к тому же…

– А кто вы? Ботаник или собиратель гербариев?

– О, перед этим Божьим чудом, которое именуют растениями и цветами, я всего лишь ничтожный и невежественный собиратель гербариев.

– Он знает латынь?

– Довольно скверно.

– А я читал в газете, что он перевел древнего писателя по имени Тацит [124]124
  Публий Корнелий Тацит (ок. 58 – ок. 117) – древнеримский историк, автор трудов по истории Рима и Римской империи («Анналы», «История»).


[Закрыть].

– Потому что в своей гордыне – а ей временами бывает подвержен, увы, каждый – он брался за все подряд, однако в предисловии к первой книге, единственной им переведенной, он признал, что латынь знает неважно, и тяжкое соперничество с Тацитом его вскорости утихомирило. Нет, нет, милый юноша, несмотря на ваше восхищение, он человек вовсе не всезнающий, и поверьте: кто выигрывает в широте знаний, проигрывает в глубине. Нет такой речушки, которая во время бури не выходит из берегов и не кажется озером. Но попробуйте пуститься по этому озеру на лодке – тотчас сядете на мель.

– По вашему мнению, Руссо – один из таких поверхностных людей?

– Несомненно. Просто его поверхностные знания, быть может, несколько более обширны, чем у других, – ответил старик.

– Пожалуй, многие хотели бы обладать столь поверхностными знаниями.

– Вы имеете в виду меня? – осведомился незнакомец с добродушием, мгновенно обезоружившим Жильбера.

– Боже упаси! – вскричал он. – Мне так приятно беседовать с вами – зачем же я стану проявлять неучтивость!

– А чем же вам приятна беседа со мной? Не думаю, что вы хотите польстить мне в благодарность за кусок хлеба да горсть черешни.

– Вы правы. Я не стану никому льстить ни за что на свете, просто вы первый, кто говорит со мною безо всякой спеси, по-доброму, как с молодым человеком, а не как с ребенком. Пусть мы не согласны с вами насчет Руссо, однако в вашем снисходительном здравомыслии есть нечто возвышенное, что меня привлекает. Когда я беседую с вами, мне кажется, будто я нахожусь в богатой гостиной, в которой закрыты ставни, но великолепие все равно угадывается, несмотря на темноту. Стоит вам впустить в наш разговор луч света, и я буду ослеплен.

– Однако и ваша речь отличается известной изысканностью, заставляющей предположить, что образованны вы куда лучше, чем сами полагаете.

– Это со мною впервые, сударь, я и сам удивляюсь словам, что слетают у меня с языка: среди них есть такие, которых и значение-то я едва знаю и слышал их раз в жизни. Я встречал их в прочитанных мною книгах, но смысла не понимал.

– Вы много читали?

– Даже слишком, но кое-что намерен перечесть.

Старик с изумлением взглянул на Жильбера.

– Я читал все, что попадалось мне под руку, глотал любые книги – и хорошие, и дурные. О, если бы кто-нибудь руководил моим чтением и сказал мне: вот это ты должен выбросить из головы, а вот это – запомнить!.. Однако простите меня, сударь, я забыл, что если для меня разговор с вами драгоценен, то вы можете придерживаться другого мнения. Вы собираете гербарий, а я вам, наверно, мешаю…

Жильбер сделал вид, будто хочет уйти, страстно желая при этом, чтобы его удержали. Старик, пристально глядя на него своими маленькими глазками, казалось разгадал эти его сокровенные мысли.

– Вовсе нет, – возразил он, – ящик мой почти полон, мне осталось найти некоторые мхи. И еще мне говорили, что в этих местах попадаются великолепные папоротники.

– Постойте-ка, – перебил Жильбер, – я, кажется, видел то, что вам надо, – совсем недавно, на скале.

– Далеко отсюда?

– Нет, в полусотне шагов.

– Но откуда вы знаете, что растения, которые вы видели, – папоротник?

– Я вырос в лесу, сударь, и к тому же дочь человека, у которого я воспитывался, тоже занималась ботаникой: у нее был гербарий, где под каждым растением ее рукою было написано его название. Я часто рассматривал эти растения и надписи, и мне кажется, что те из них, которые мне были известны под названием каменного мха, там именовались папоротниками.

– Так вы чувствуете тягу к ботанике?

– Ах, сударь, когда я слышал от Николь – это горничная мадемуазель Андреа, – что ее госпожа безуспешно ищет в окрестностях Таверне какое-нибудь растение, я просил Николь, чтобы она постаралась узнать, как оно выглядит. И часто, не зная, что делает это по моей просьбе, мадемуазель набрасывала его карандашом на листке бумаги. Николь тут же передавала мне рисунок. Я рыскал по полям, лугам и лесам, пока не находил нужное растение. Тогда я выкапывал его и ночью высаживал на лужайке у дома, так что утром мадемуазель Андреа, прогуливаясь, вдруг радостно вскрикивала и говорила: «Боже мой, как странно: я повсюду искала это растение, а оно, оказывается, растет здесь».

Старик смотрел на Жильбера несколько пристальнее, чем раньше, и если бы молодой человек, закончив речь, не опустил взгляд и не залился краской, то заметил бы, что собеседник разглядывает его с участием и нежностью.

– Что ж, – проговорил незнакомец, – продолжайте изучать ботанику, молодой человек, и она кратчайшим путем приведет вас к медицине. Поверьте, Бог не сотворил ничего бесполезного, и со временем каждое растение займет свое место в книге науки. Научитесь сначала распознавать лекарственные травы, а потом будете изучать их свойства.

– В Париже есть школы, не так ли?

– И даже бесплатные: хирургическая, к примеру, – одно из королевских благотворительных заведений.

– Я поступлю в нее.

– Нет ничего проще. Я полагаю, что ваши родители, видя наклонности сына, обеспечат вас содержанием.

– У меня нет родителей, но не беспокойтесь: я прокормлюсь своим трудом.

– Разумеется, а поскольку вы читали сочинения Руссо, вам должно быть известно, что каждый человек, пусть он даже сын государя, должен овладеть каким-либо ремеслом.

– Я не читал «Эмиля» – это ведь там содержится подобный совет?

– Да, там.

– Но я слышал, как господин де Таверне насмехался над этим утверждением, изображая, будто сожалеет, что не выучил своего сына на столяра.

– А кем стал его сын? – поинтересовался незнакомец.

– Офицером, – ответил Жильбер.

Старик улыбнулся.

– Да, эти дворяне все на один лад: вместо того чтобы выучить своих детей ремеслу, несущему жизнь, они учат их тому, что несет смерть. Наступит революция, за нею последует изгнание, и им придется просить за границей милостыню или продавать свою шпагу, что еще хуже. Но у вас-то родители не из дворян – вы, я полагаю, умеете что-нибудь делать?

– Я уже говорил, сударь, что ничего не умею, и к тому же должен признаться: у меня необоримый страх перед всеми занятиями, которые заключаются в тяжелом и грубом телесном труде.

– Ах, так, значит, вы ленивы? – осведомился старик.

– О нет, не ленив. Вместо того чтобы заставлять меня заниматься трудом, требующим затраты сил, дайте мне книги, полутемную каморку, и вы увидите, что я дни и ночи буду посвящать делу, которое избрал.

Незнакомец глянул на нежные, белые руки молодого человека.

– Это предрасположение, инстинкт, – промолвил он. – Умонастроения такого рода приводят порой к хорошему результату, но их надобно направлять. Значит, коллеж вы не посещали, но в школу хотя бы ходили?

Жильбер покачал головой.

– А читать, писать умеете?

– Моя матушка перед смертью успела научить меня читать. Бедная матушка! Видя, какой я щуплый, она всегда говорила: «Из него не выйдет доброго работника, его нужно сделать священником или ученым». Когда я не хотел слушать урок, она твердила: «Учись читать, Жильбер, и тебе не придется рубить лес, ходить за плугом, тесать камни», и я учился. К несчастью, едва я научился читать, матушка скончалась.

– А кто научил вас писать?

– Сам научился.

– Сами?

– Да, я писал заостренной палочкой на песке, который предварительно просеял, чтобы он стал тоньше. Два года я писал только печатными буквами, копируя их из книг, и понятия не имел, что есть и другие буквы, кроме тех, которые так ловко научился изображать. Но однажды, почти три года назад, мадемуазель Андреа уехала в монастырь, а через несколько дней почтальон передал мне письмо, которое она написала отцу. И вот тогда-то я увидел, что существуют не только печатные буквы. Господин де Таверне сломал печать, а конверт бросил на пол; я тут же его подобрал и унес, а потом, когда почтальон приехал снова, я вместе с ним прочел адрес. Звучал он так. «Господину барону де Таверне-Мезон-Руж, в его замок, близ Пьерфита».

Рядом с каждой из этих букв я написал соответствующую ей печатную букву и увидел, что в этих двух строках содержится почти весь алфавит. Я стал копировать буквы, написанные мадемуазель Андреа. Через неделю, написав адрес несколько тысяч раз, я уже умел писать. Пишу я сносно, даже, пожалуй, неплохо. Теперь вы видите, сударь, что мои надежды вовсе не так уж несбыточны: я умею писать, прочел все, что попадалось мне под руку, пробовал размышлять над прочитанным. Неужели же я не найду человека, которому нужно мое перо, или слепого, которому нужны мои глаза, или немого, которому нужен мой язык?

– Вы забываете, что в таком случае у вас появится хозяин, а иметь хозяина вы не хотите. Секретарь или чтец – это ведь прислуга второго сорта, не больше.

– Это верно, – побледнев, пробормотал Жильбер, – но я все равно добьюсь своего. Буду мостить парижские мостовые, носить воду, если нужно, но своего добьюсь или умру, и тогда моя цель все равно будет достигнута.

– Ну что ж, – откликнулся незнакомец, – вы мне кажетесь человеком, исполненным благих намерений и мужественным.

– Вот вы так добры ко мне. Скажите, у вас есть какое-нибудь ремесло? Одеты вы, как одеваются финансисты.

Старик мягко и грустно улыбнулся.

– Да, у меня есть ремесло, – ответил он, – поскольку оно должно быть у каждого, но с финансами я ничего общего не имею. Финансисты не собирают трав.

– Значит, вы торговец травами?

– Почти что.

– И вы бедны?

– Да.

– Бедняки привычны отдавать, потому что бедность сделала их мудрыми, а добрый совет дороже денег. Вот и дайте мне совет.

– Возможно, я сделаю кое-что получше.

– Я так и думал, – улыбнулся Жильбер.

– Сколько, по-вашему, вам нужно на прожитие?

– О, совсем немного.

– Вы, надо думать, Парижа не знаете?

– Я впервые увидел его вчера с Люсьеннского холма.

– Значит, вам неизвестно, что жизнь в большом городе дорога?

– Насколько дороже? Скажите хоть приблизительно.

– Охотно. Ну, вот, например: то, что в провинции стоит одно су, в Париже стоит три.

– Ну что ж, – заметил Жильбер, – если у меня будет пристанище, где я смогу отдохнуть после работы, то на жизнь мне хватит примерно шести су в день.

– Превосходно, друг мой! – воскликнул незнакомец. – Вы мне нравитесь. Пойдемте со мною в Париж, и я найду вам занятие, которое позволит вам быть независимым и зарабатывать на жизнь.

– Ах, сударь! – радостно вскричал Жильбер, но тут же предупредил: – Само собой разумеется, я буду действительно работать, а не брать от вас подаяние.

– Ни в коем случае! Не беспокойтесь, дитя мое. Я не настолько богат, чтобы раздавать подаяние, и не настолько безумен, чтобы делать это наугад.

– Тогда в добрый час! – согласился Жильбер, которого это проявление мизантропии не задело, а, напротив, успокоило. – Такие речи мне нравятся. Я с благодарностью принимаю ваше предложение.

– Значит, решено: вы отправляетесь со мною в Париж?

– Да, сударь, если вы этого желаете.

– Разумеется, желаю, иначе не стал бы предлагать.

– Чем я буду вам за это обязан?

– Ничем… кроме работы, и устанавливать ее распорядок вы станете сами: у вас будет право на молодость, счастье, свободу и даже на праздность, когда вы заработаете себе на досуг, – улыбаясь, словно вопреки желанию, ответил незнакомец, после чего возвел глаза к небу и со вздохом добавил: – О молодость! О сила! О свобода!

При этих словах по его умному и просветленному лицу разлилась невыразимая поэтическая грусть.

Затем, опираясь на палку, он встал и заговорил уже веселее:

– А теперь, когда вы нашли себе место, не поможете ли мне пополнить мой ящик растениями? У меня есть с собой серая бумага, на которой мы сможем разобрать наш урожай. Кстати, вы, быть может, хотите есть? У меня остался хлеб.

– Давайте прибережем его для обеда, сударь.

– Тогда съешьте хотя бы черешню, она будет нам только мешать.

– Это – с удовольствием. Но позвольте, я понесу ящик – вам будет легче, к тому же я привычен ходить, и ноги у меня устанут не так скоро, как ваши.

– Глядите-ка, вы принесли мне удачу – вон там я, кажется, вижу vicris hieracioides, который тщетно искал все утро, а у вас под ногой – осторожно! – cerastium aquaticum. Нет, нет, не трогайте! Мой юный друг, вы еще не умеете собирать растения: первое еще слишком влажно, чтобы его брать, а второе еще не вполне развилось. Когда мы в три часа пойдем назад, то вырвем vicris hieracioides, а cerastium можно брать только через неделю. Кроме того, я хочу показать, как он растет, одному моему ученому другу, которого буду просить взять вас под свое покровительство. А теперь в путь – ведите меня туда, где вы видели папоротники.

Жильбер двинулся первым, его новый знакомый последовал за ним, и вскоре они скрылись в лесу.