Текст книги "Жозеф Бальзамо. Том 1"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 45 страниц)

20. ЖИЛЬБЕР ПЕРЕСТАЕТ СОЖАЛЕТЬ О ПОТЕРЯННОМ ЭКЮ

Когда через несколько минут Жильбер пришел в себя, он изрядно удивился, обнаружив, что, так сказать, распростерт в ногах женщины, которая пристально смотрит на него.

То была молодая особа лет двадцати четырех – двадцати пяти с большими серыми глазами и вздернутым носиком; щеки ее загорели под южным солнцем, изящно и прихотливо очерченный рот придавал открытому и жизнерадостному лицу выражение лукавства и настороженности. У нее были красивейшие в мире руки, и красота их еще подчеркивалась лиловым бархатом рукавов, украшенных золотыми пуговицами. Струистые складки юбки из серого шелка с крупными узорами заполняли чуть ли не всю карету. Надо сказать, Жильбер еще больше удивился, когда понял, что лежит в карете, которую несут галопом три почтовые лошади.

Поскольку дама сочувственно улыбалась, Жильбер смотрел на нее, пока не убедился, что она ему не снится.

– Ну как, мой мальчик, вам лучше? – прервала молчание дама.

– Где я? – спросил Жильбер, очень кстати вспомнив фразу, которую он вычитал из романов и которую произносят только в романах.

– Теперь, мой друг, в безопасности, – ответила дама с явным южным выговором. – А вот совсем недавно вам угрожало быть раздавленным колесами моей кареты. Что с вами случилось? Почему вы упали прямо на дороге?

– Я почувствовал слабость, сударыня.

– Вот как! Слабость? А что же стало причиной этой слабости?

– Я слишком долго шел.

– И как долго вы были в пути?

– Я вышел вчера в четыре пополудни.

– И сколько же вы прошли с четырех пополудни?

– Думаю, лье шестнадцать, если не восемнадцать.

– За двенадцать, нет, за четырнадцать часов?

– Да, но я ведь все время бежал.

– Куда же вы направляетесь?

– В Версаль, сударыня.

– А идете?

– Из Таверне.

– А где это, Таверне?

– Это замок, находящийся между Пьерфитом и Бар-ле-Дюком.

– Но у вас, наверное, не было даже времени как следует поесть?

– Не только времени, сударыня, но и средств.

– Как так?

– По дороге я потерял деньги.

– Значит, со вчерашнего дня вы ничего не ели?

– Кроме маленького кусочка хлеба, который я взял с собой.

– Бедняжка! Но почему же вы не попросили, чтобы вам дали что-нибудь поесть?

Жильбер высокомерно улыбнулся.

– Потому, сударыня, что я горд.

– Горд? Гордость – прекрасное чувство, но не тогда, когда умираешь от голода.

– Лучше умереть, чем покрыть себя бесчестьем.

Дама прямо-таки с восторгом взглянула на своего собеседника, изрекавшего такие сентенции.

– Но кто вы такой, мой друг, чтобы так говорить? – осведомилась она.

– Я – сирота.

– И как вас зовут?

– Жильбер.

– Жильбер? А дальше?

– Все.

– А-а, – протянула дама, изумляясь все больше и больше.

Жильбер увидел, что произвел впечатление, и порадовался тому, что представляя себя, сыграл немножко под Жана Жака Руссо.

– А не слишком ли вы молоды, мой друг, чтобы бегать по дорогам? – продолжала расспросы дама.

– Я был оставлен один в старом замке, который покинули хозяева. Я последовал их примеру и тоже покинул его.

– Не имея определенной цели?

– Земля велика, и под солнцем каждому найдется место, – изрек Жильбер.

– Видно, это незаконный сын какого-нибудь помещика, удравший из усадьбы, – пробормотала себе под нос дама, а вслух спросила: – Так вы говорили, что потеряли кошелек?

– Да.

– И сколько же в нем было?

– Всего один экю, то есть шесть ливров, – отвечал Жильбер, раздираемый противоречивыми чувствами: во-первых, стыдясь признаться в бедности, а во-вторых, опасаясь похвастаться слишком крупной суммой, поскольку могли возникнуть подозрения, что она добыта нечестным путем, – но мне этого было вполне достаточно.

– Шесть ливров на такую дальнюю дорогу? Но вам бы их едва хватило, чтобы купить на два дня хлеба! А расстояние-то какое, Боже мой! Вы сказали, что идете из Бар-ле-Дюка в Париж?

– Да.

– Полагаю, это лье шестьдесят, если не все шестьдесят пять?

– Я не считал, сколько лье, сударыня. Я просто сказал, что приду туда, и все.

– Сказали – и пошли? Безумец!

– У меня крепкие ноги.

– Ноги, какими бы крепкими они ни были, отказывают, и вы в этом убедились.

– О нет, меня подвели не ноги – у меня пропала надежда.

– Да, как мне показалось, вид у вас был такой, словно вы в совершенном отчаянии.

Жильбер горько улыбнулся.

– У вас что, помутилось сознание? Вы били себя по голове, рвали волосы.

– Вы уверены, сударыня? – спросил он, изрядно сконфуженный.

– Совершенно. И оттого что вы были в отчаянии, вы не услышали подъезжавшей кареты.

Жильбер подумал, что будет неплохо еще возвысить себя, рассказав всю правду. Инстинкт подсказывал ему, что его история может представить интерес, особенно для женщины.

– Я и вправду был в отчаянии, – признался он.

– Из-за чего же?

– Из-за того, что не мог больше следовать за экипажем, который догонял.

– Неужели? – улыбнулась дама. – Но это же прямо-таки приключение. И за этим, конечно, кроется любовь?

Жильбер еще не научился владеть собой и потому покраснел.

– А что же это был за экипаж, мой юный Катон?

– Карета из свиты дофины.

– Что? Что вы сказали? – воскликнула дама. – Значит, дофина впереди нас?

– Конечно.

– А я-то думала, позади, где-нибудь в Нанси. Разве по дороге ей не устраивают торжественные встречи?

– Да нет, ее встречают, но, похоже, ее высочество торопится.

– Дофина торопится? Кто вам это сказал?

– Я так предполагаю.

– Предполагаете?

– Да.

– И на чем же основаны ваши предположения?

– На том, что сперва она сказала, будто намерена часа три отдохнуть в Таверне…

– И?

– И провела там дай Бог три четверти часа.

– Скажите, а не получала ли она какого-нибудь письма из Парижа?

– Да, прибыл господин в расшитом кафтане, и у него было письмо.

– А вы не знаете, как имя этого господина?

– Нет. Знаю только, что он губернатор Страсбурга.

– Господин де Стенвиль, родственник господина де Шуазеля. Ай-ай-ай! Кучер, гони! Быстрей!

В ответ на приказ громко щелкнул кнут, и Жильбер почувствовал, что карета прибавила ходу, хоть кони и до того шли галопом.

– Значит, дофина впереди нас? – переспросила дама.

– Да, сударыня.

– Ей придется остановиться позавтракать, – сказала дама, как бы рассуждая сама с собой, – и тогда мы обгоним ее, если только этой ночью… Ночью она останавливалась?

– Да, в Сен-Дизье.

– В котором часу?

– Примерно около одиннадцати.

– Значит, на ужин. Ей придется остановиться позавтракать. Кучер, какой первый приличный городишко у нас по пути?

– Витри, сударыня.

– И сколько до него?

– Три лье.

– А где у нас смена лошадей?

– В Воклере.

– Хорошо. Гони и, если увидишь вереницу карет, сообщи мне.

Пока дама переговаривалась с форейтором, Жильбер чуть опять не потерял сознание. Когда она снова уселась, то обратила внимание, что он сидит бледный, с закрытыми глазами.

– Бедняжка! – воскликнула она. – Вам опять дурно! Это моя вина. Человек умирает от голода и жажды, а я, вместо того чтобы напоить и накормить, мучаю его разговорами.

И чтобы исправить допущенную ошибку, дама первым делом достала из кармана в обивке кареты украшенную чеканкой фляжку, на горлышке которой висел на золотой цепочке позолоченный стаканчик.

– Выпейте сперва капельку этого вина, – сказала она и, наполнив стаканчик, подала его Жильберу.

На сей раз Жильбер не заставил себя упрашивать. То ли красивая ручка, протягивавшая стаканчик, была причиной тому, то ли жажда томила его сильнее, чем в Сен-Дизье.

– Вот, – продолжала дама, – а теперь съешьте бисквит. Через часок-другой вы позавтракаете уже основательней.

– Благодарю, сударыня, – ответил Жильбер, не отказавшись и от бисквита.

– А теперь, когда вы немножко подкрепились, – промолвила дама, – расскажите мне, если только вы не против выбрать меня в наперсницы, что заставило вас следовать за тем экипажем, который, как вы мне сказали, едет в свите дофины?

– Вот вам, сударыня, в нескольких словах вся правда, – начал Жильбер. – Я жил у господина барона де Таверне, когда туда прибыла ее королевское высочество, которая приказала господину де Таверне следовать с нею в Париж. Он подчинился. А я сирота, и обо мне никто не вспомнил. Меня бросили без денег, без пропитания. И тогда я поклялся, что раз все поехали в Версаль в красивых каретах, запряженных прекрасными лошадьми, я тоже отправлюсь в Версаль, но пешком, и на своих молодых ногах дойду до туда столь же быстро, как они в каретах и на лошадях. К несчастью, мне изменили силы, или, вернее, против меня ополчилась судьба. Если б я не потерял деньги, я мог бы поесть, а если бы поел, то сумел бы сегодня утром догнать лошадей.

– Браво! Вот это мужество! – воскликнула дама. – Поздравляю вас. Но мне кажется, вам неизвестно одно обстоятельство…

– Какое же?

– В Версале мужеством не проживешь.

– Я иду в Париж.

– В этом смысле Париж мало отличается от Версаля.

– Если нельзя прожить мужеством, можно прожить трудом.

– Прекрасный ответ, мой мальчик. Только каким трудом? Ваши руки не похожи на руки поденщика или носильщика.

– Я буду учиться, сударыня.

– Мне кажется, вы и без того обладаете изрядной ученостью.

– Да, ибо я знаю, что ничего не знаю, – сентенциозно ответил Жильбер, вспомнив изречение Сократа.

– А не будет нескромным, ежели я спрошу вас, мой юный друг, какую науку вы намерены изучать?

– Я считаю, сударыня, что самая достойная наука – это та, что дает человеку возможность приносить пользу себе подобным.

С другой же стороны, человек настолько ничтожен, что просто обязан постичь тайну своей слабости, дабы тем самым постичь тайну своего могущества. Я хочу когда-нибудь узнать, почему мой желудок не дал сегодня утром моим ногам идти; наконец, я хочу также узнать, не эта ли слабость желудка произвела у меня в мозгу тот гнев, ту горячку, тот припадок черной меланхолии, что сразил меня.

– О, вы станете превосходным врачом, и мне кажется, что уже сейчас вы изъясняетесь, как врач. Через десять лет я предложу вам пользовать меня.

– Постараюсь заслужить эту честь, сударыня, – ответил Жильбер.

Форейтор остановил лошадей. На почтовой станции не было ни одной кареты.

Дама принялась расспрашивать и узнала, что дофина проследовала здесь минут пятнадцать назад; в Витри она должна сделать остановку, чтобы сменить лошадей и позавтракать.

В седло сел новый форейтор.

Дама позволила проехать через деревню шагом, но, чуть только последний дом остался позади, обратилась к форейтору:

– Не сможете ли вы догнать поезд дофины?

– Смогу.

– До того как он прибудет в Витри?

– Они едут рысью.

– Но если мы поедем галопом…

Форейтор глянул на даму.

– Тройные прогоны! – крикнула она.

– С этого надо было начинать, – ответил форейтор. – Мы уже были бы в четверти лье отсюда.

– Вот тебе в задаток экю, чтобы наверстал упущенное.

Форейтор отклонился назад, дама наклонилась вперед, их руки встретились, и монета из ладони путешественницы перешла в ладонь возницы.

Лошади тут же пошли вскачь. Карета понеслась как на крыльях.

Пока перепрягали лошадей, Жильбер вышел, вымыл в водоеме руки и лицо, которые весьма выиграли от этого, пригладил свои великолепные волосы.

«По правде сказать, он недостаточно уродлив, чтобы стать лекарем», – подумала дама, с улыбкой глядя на Жильбера.

Он же мгновенно залился краской, словно догадавшись о мыслях, сопутствовавших этой улыбке.

Завершив переговоры с возницей, путешественница вернулась к беседе с Жильбером, чьи парадоксы, неожиданные высказывания и сентенции весьма забавляли ее.

Она от души хохотала над иными его ответами, от которых на версту несло философическим суемудрием, и лишь иногда прерывала разговор, чтобы взглянуть на дорогу. При этом нередко случалось, что ее рука касалась лба Жильбера либо круглое колено прижималось к его ноге, и тогда путешественница искренне наслаждалась, наблюдая, как вспыхивают щеки будущего врача, что составляло полный контраст его потупленному взору.

Так проехали примерно лье. Вдруг дама радостно вскрикнула и ринулась на первое сиденье, не соблюдая на сей раз никаких предосторожностей, в результате чего упала всем телом на Жильбера. Она увидела последние экипажи поезда дофины, возглавляемого двумя десятками карет, которые медленно поднимались по длинному склону, почти все пассажиры вышли из экипажей.

Жильбер высвободился из складок цветастого платья, просунул голову даме под руку, встал коленями на переднее сиденье и принялся высматривать среди бредущих вверх маленьких фигурок м-ль де Таверне.

Ему показалось, что он узнает чепец Николь.

– Сударыня, мы догнали, а что дальше? – осведомился возница.

– Теперь обгони их.

– Обогнать их невозможно, сударыня. Дофину не обгоняют.

– Почему?

– Потому что это запрещено. Черт возьми, перегнать королевских лошадей! Да меня на галеры сошлют.

– Послушай, дружок, делай, как знаешь, но их надо перегнать.

– Так вы, значит, не из свиты? – спросил Жильбер, до сих пор считавший, что его спутница просто-напросто отстала, и видевший причину спешки в желании как можно скорее присоединиться к дофине.

– Любознательность похвальна, но нескромность достойна порицания, – ответила ему дама.

– Простите, сударыня, – покраснев, извинился Жильбер.

– Так что будем делать? – поинтересовалась дама у форейтора.

– Поедем за ними до Витри, а там, если ее высочество сделает остановку, попросим позволения проехать.

– Да, но тогда они спросят, кто я, и узнают… Нет, так не пойдет. Поищем другой способ.

– Сударыня, – обратился к ней Жильбер, – если вы позволите мне высказать предложение…

– Высказывайте, друг мой, высказывайте. Если оно удачно, я ему последую.

– Надо поехать какой-нибудь окольной дорогой, которая обходит Витри, и таким образом мы окажемся впереди дофины, не выказывая ей непочтения.

– Мальчик говорит дело! – воскликнула молодая дама. – Кучер, есть тут какая-нибудь окольная дорога?

– А куда надо ехать?

– Да куда угодно, лишь бы обойти дофину.

– А, понятно, – отвечал кучер. – Тут сейчас направо будет дорога из Маролля, которая минует Витри и выходит к тракту в Ла-Шоссе.

– Браво! – вскричала дама. – Это то, что нам нужно!

– А известно ли вам, сударыня, что, поехав в объезд, я сделаю двойной перегон? – поинтересовался форейтор.

– Если мы будем в Ла-Шоссе прежде дофины, получишь два луидора.

– Сударыня, а вы не боитесь сломать карету?

– Не боюсь. Если карета сломается, я поскачу верхом.

И вот, свернув направо, берлина съехала с тракта на ухабистый проселок и покатила вдоль белесой речушки, впадающей в Марну между Ла-Шоссе и Мютиньи.

Форейтор сдержал слово: он сделал все, что было в человеческих силах, не только для того, чтобы разбить карету, но и для того, чтобы она доехала до места.

Раз двадцать Жильбер сваливался на свою спутницу, да и она не меньше падала в его объятия.

Правда, теперь Жильбер сумел быть учтивым до такой степени, что не выказывал смущения. Он уже так владел собой, что рот его не расплывался всякий раз в улыбке, хотя глаза и говорили молодой женщине, что она прекрасна.

Из тряски и уединения очень скоро родилась душевная близость; и к концу второго часа езды по проселку Жильберу уже казалось, будто он знаком со своей спутницей по меньшей мере лет десять, да и она могла бы поклясться, что знает Жильбера со дня его рождения.

Около одиннадцати карета выехала на тракт, ведущий из Витри в Шалон. Дама расспросила нагнавшего их нарочного, и тот сообщил, что дофина не только позавтракала в Витри, но и решила там отдохнуть часа два, поскольку крайне устала.

Еще он сказал, что послан на следующую почтовую станцию известить должностных лиц, ведающих сменными лошадьми, чтобы все было готово часам к трем-четырем пополудни.

Услышав это известие, путешественница возликовала.

Она вручила форейтору обещанные два луидора и, поворотясь к Жильберу, сказала:

– Ей-богу, на ближайшей станции мы тоже пообедаем.

Но все получилось так, что и на ближайшей станции Жильберу не суждено было пообедать.

21. ГЛАВА, В КОТОРОЙ МЫ ЗНАКОМИМСЯ С НОВЫМ ДЕЙСТВУЮЩИМ ЛИЦОМ

На вершине холма, на который взбиралась почтовая карета, виднелась деревня Ла-Шоссе, где следовало сменить лошадей.

Она являла собой живописное и беспорядочное скопление крытых соломой домов, расположенных в зависимости от прихоти их владельцев либо у самой дороги, либо на окраине леса, либо неподалеку от источника, но по большей части стоявших вдоль отлогого берега полноводного ручья, о котором мы уже упоминали; через ручей этот у каждого дома были переброшены мостки или хотя бы доска.

Но в тот момент, о котором мы рассказываем, самую примечательную особенность этой прелестной деревушки составлял мужчина, стоявший в нижнем течении ручья посреди дороги с таким видом, будто он поставлен здесь по приказу высших властей, и проводивший время за двумя занятиями – он либо жадно смотрел на дорогу, либо пожирал глазами великолепного серого коня с длинною гривой, привязанного к ставню одной из хижин; конь был оседлан и в ожидании хозяина нетерпеливо тряс головой, дергая при этом ставень.

Время от времени незнакомец, утомясь бесплодным, как мы уже говорили, разглядыванием дороги, подходил к коню, с видом знатока осматривал его, пытался погладить по мускулистому крупу или ущипнуть за тонкую ногу. Затем, увернувшись от удара копытом, чем обеспокоенное животное отвечало на каждую подобную попытку, снова принимался наблюдать за пустынной дорогой.

Наконец, не видя на ней ни одного экипажа, незнакомец постучал в ставень.

– Эй! Есть кто-нибудь? – крикнул он.

– Кто там? – раздался мужской голос, и ставень отворился.

– Сударь, если вы хотите продать свою лошадь, покупатель уже нашелся, – сообщил незнакомец.

– Вы же видите, что в хвост коню не вплетен соломенный жгут, – последовал ответ из окна, и ответивший с крестьянской непосредственностью захлопнул ставень.

Ответ, очевидно, не удовлетворил незнакомца, потому что он постучал во второй раз.

Это был мужчина лет сорока, высокий, крепкий, с красным лицом и иссиня-черной щетиной; на его узловатые руки ниспадали широкие кружевные манжеты. Обшитую галуном шляпу он носил набекрень, по моде офицеров из провинции, желающих нагнать страху на парижан.

Незнакомец постучал в третий раз, после чего раздраженно крикнул:

– Послушайте, друг мой, вы не слишком учтивы! И ежели вы не откроете ставень, я сей же миг вышибу его.

После такой угрозы ставень отворился, и в окне показалось то же самое лицо.

– Вам же сказали, что конь не продается, – повторил крестьянин. – Какого дьявола! Вам этого недостаточно?

– А вот я говорю, что мне нужен скакун.

– Коль вам нужен скакун, ступайте на почтовую станцию. Там шестьдесят скакунов из конюшен его величества – есть из чего выбрать. А единственного коня оставьте его хозяину.

– Повторяю, я хочу именно этого коня.

– Губа у вас не дура: конь-то арабский!

– Вот еще одна причина, почему я желаю купить его.

– Может, вы и желаете купить, да, к сожалению, конь не продажный!

– А кому он принадлежит?

– Больно вы любопытны.

– А ты больно скрытен.

– Ну, ладно! Он принадлежит одной особе, которая остановилась у меня и которая любит его больше жизни.

– Я хочу поговорить с этой особой.

– Эта особа спит.

– А это кто – мужчина или женщина?

– Женщина.

– Так вот, скажи этой женщине, что, ежели у ней есть нужда в пятистах пистолей, ей дадут их за этого коня.

– Поди ж ты! – удивился крестьянин, широко открыв глаза. – Пятьсот пистолей! Хорошие деньги.

– Если хочешь, добавь, когда будешь с ней говорить, что иметь этого коня желает король.

– Король?

– Он самый.

– Может, это вы и есть король?

– Нет, но я представляю его.

– Вы представляете короля? – переспросил крестьянин, снимая шляпу.

– Поторопись, друг мой, король очень спешит!

И наш геркулес снова бросил внимательный взгляд на дорогу.

– Ладно. Можете быть спокойны, – уверил крестьянин, – как только дама проснется, я ей в двух словах сообщу о вашем предложении.

– Да, но у меня нет времени ждать, когда она проснется.

– Так что же делать?

– Разбуди ее, черт возьми!

– Я не смею.

– Ну хорошо, тогда я сам разбужу ее.

И человек, утверждавший, что он представляет его величество, поднял руку, в которой сжимал длинный хлыст с серебряным набалдашником, и вознамерился постучать в ставень второго этажа.

– Э, нет, нельзя!

Но поднятый хлыст опустился, даже не притронувшись к окошку, так как неизвестный заметил на дороге карету, которую везли крупной, но уже усталой рысью три лошади.

Зоркий взгляд неизвестного узнал дверцы кареты, и он ринулся навстречу ей с быстротой, сделавшей бы честь жеребцу, которого он намеревался приобрести.

А карета эта была той, в которой ехала наша путешественница, ангел-хранитель Жильбера.

Увидев подающего знаки мужчину, форейтор, не уверенный, дойдут ли лошади до почтовой станции, с радостью остановил их.

– Шон! Милая Шон! – крикнул незнакомец. – Ты ли это? Ну, наконец-то! Здравствуй! Здравствуй!

– Я, Жан! – ответила названная этим странным именем путешественница. – А что ты здесь делаешь?

– Прелестный вопрос, черт бы меня побрал! Жду тебя.

С этими словами геркулес вскочил на подножку, сквозь открытую дверь облапил своими длинными ручищами молодую женщину и стал покрывать ее поцелуями.

Вдруг он заметил Жильбера, который, не имея ни малейшего представления, что за отношения связывают этих двух новых персонажей, введенных нами в повествование, сидел с мрачным видом, какой бывает у собаки, когда у нее отнимут кость.

– Кто это у тебя тут? – поинтересовался геркулес.

– Юный философ, и презабавный, – ответила м-ль Шон, нимало не заботясь о том, ранит или польстит этот ответ ее протеже.

– Где ты его подобрала?

– На дороге. Но это не имеет значения.

– Да, действительно, – согласился обладатель имени Жан. – Ну, и как там наша старушка графиня Беарнская?

– Готово.

– Как готово?

– Приедет.

– Приедет?

– Да, – кивнула Шон.

Беседу эту Жан вел, все так же стоя на подножке.

– И что же ты ей наплела? – поинтересовался он.

– Что я – дочь ее адвоката метра Флажо, еду в Верден и что папочка поручил мне сообщить ей, что ее дело назначено к слушанию.

– И все?

– А чего же больше? Я только и прибавила, что для назначения ее дела к слушанию крайне необходимо ее присутствие в Париже.

– И что же она сделала?

– Широко раскрыла свои крохотные бесцветные глазки, взяла понюшку табаку, заявила, что метр Флажо – величайший человек на свете, и распорядилась насчет отъезда.

– Великолепно, Шон! Я сделаю тебя своим чрезвычайным послом. А теперь не позавтракать ли нам?

– Обязательно, а не то этот несчастный младенец умрет от голода. Но только побыстрей, хорошо?

– А что так?

– Нас могут перегнать.

– Кто? Старая сутяжница? У нас в сравнении с ней в запасе часа два, так что с господином де Мопу мы успеем переговорить.

– Нет, дофина.

– Ну, дофина сейчас еще только в Нанси.

– Она в Витри.

– В трех лье отсюда?

– Да.

– Проклятье! Это меняет дело. Пошел, кучер, пошел!

– Куда, сударь?

– На почтовую станцию.

– А вы, сударь, сойдете или сядете?

– Я останусь там, где я сейчас.

Карета тронулась, увозя на подножке Жана, и через пять минут подкатила к зданию почтовой станции.

– Котлет, цыпленка, вареных яиц, бутылку бургундского, короче, чего угодно, только побыстрей, – распорядилась Шон, – мы должны сию же минуту уехать.

– Прошу прощения, сударыня, – заявил смотритель почтовой станции, выходя на порог, – но ежели вы уезжаете сию минуту, то ехать вам придется на своих лошадях.

– На каких это своих лошадях? – удивился Жан, соскочив с подножки.

– На тех, на которых вы сюда приехали.

– Э, нет! – запротестовал кучер. – Они уже сделали два перегона. Да посмотрите сами, в каком они виде, бедняжки.

– Он прав, – подтвердила Шон. – Они уже не смогут везти карету.

– А что мешает вам дать мне свежих лошадей? – поинтересовался Жан.

– Только то, что у меня их нет.

– Они должны у вас быть… Тысяча чертей! Существует же предписание, в конце концов.

– Сударь, по предписаниям у меня в конюшне должно быть пятнадцать лошадей…

– Ну, и?

– А у меня их восемнадцать.

– Я столько не требую. Мне достаточно трех.

– Беда в том, что они в разгоне.

– Все восемнадцать?

– Все.

– Черт бы вас побрал! – выругался Жан.

– Виконт! Виконт! – укоризненно бросила ему дама.

– Не беспокойтесь, Шон, я постараюсь быть сдержанным, – успокоил ее фанфарон и обратился к смотрителю: – А когда вернутся твои клячи?

– А вот этого, сударь мой, я вам сказать не могу: все зависит от кучеров. Может, через час, а может, и через два.

– А знаешь ли ты, дражайший, что я не люблю шутить? – сообщил хозяину виконт Жан, сдвинув шляпу на левое ухо и выставив вперед согнутую правую ногу.

– Я крайне огорчен этим, сударь, и предпочел бы, чтобы настроение ваше было бы более шутливым.

– Так вот, пусть нам поскорей сменят лошадей, иначе я рассержусь, – сказал Жан.

– Идемте, сударь, со мной в конюшню, и, если вы найдете в стойле хоть одну лошадь, я дам вам ее бесплатно.

– Экий враль! А ежели я найду шестьдесят лошадей?

– А это, сударь, будет все равно, как если бы вы не нашли ни одной, потому что это лошади его величества.

– Ну и что?

– Что? Проезжающим они не подаются.

– А на кой черт они здесь?

– Они подготовлены для госпожи дофины.

– Так что ж получается? В стойлах шесть десятков лошадей, а я и одной не могу получить?

– Господи, вы же понимаете…

– Я понимаю только то, что я тороплюсь.

– Ничего не могу поделать.

– И уж поскольку ее высочество дофина, – продолжал виконт, не обращая внимание на реплику смотрителя, – будет здесь не раньше вечера…

– Что вы говорите? – пробормотал ошеломленный смотритель.

– Я говорю, что лошади вернутся к вам, прежде чем тут будет дофина.

– Сударь, – воскликнул несчастный смотритель, – уж не притязаете ли вы, случаем, на?..

– Черт возьми, мне много не надо, – отрезал виконт, заходя в конюшню. – Погоди!

– Но, сударь…

– Только три. Я не требую восьмерку лошадей, как принцы крови, хотя имел бы право… по родственным связям по крайней мере. Мне достаточно трех.

– Вы не получите ни одной! – вскричал смотритель, становясь между виконтом и лошадьми.

– Да знаешь ли ты, мерзавец, кто я такой? – спросил виконт, побледнев от гнева.

– Виконт! – раздался голос Шон. – Ради всего святого, умоляю вас; только не надо скандала!

– Ты права, дорогая Шоншон, ты права, – согласился виконт. Потом, подумав секунду, молвил: – Все, хватит слов, нужны дела.

После чего повернулся к смотрителю и с самым любезным видом сообщил:

– Дорогой друг, я избавлю вас от всякой ответственности.

– То есть как это? – недоумевающе спросил смотритель, не вполне еще убежденный приветливым выражением лица собеседника.

– Я сам обслужу себя. Вот тут три лошади одинакового роста. Я беру их.

– Что значит – берете?

– Просто беру.

– И это вы называете избавить меня от всякой ответственности?

– Разумеется. Вы их не давали, у вас их взяли.

– Но я говорю вам: это невозможно.

– Ладно, где тут упряжь?

– Стоять на местах! – крикнул смотритель троице конюхов, которые болтались во дворе и под навесами.

– Ну, негодяи!

– Жан! Дорогой Жан! – кричала Шон, которой сквозь распахнутые ворота было видно и слышно все, что происходит. – Не впутывайтесь в неприятности, мой друг! У нас важное дело! Надо смириться!

– Я готов примириться со всем, кроме опоздания, – с великолепнейшим хладнокровием ответил Жан. – А раз эти скоты заставляют меня ждать и не делают свою работу, я сделаю ее сам.

И, исполняя угрозу, виконт снял со стены три комплекта упряжи и надел ее на трех лошадей.

– Жан, что ты делаешь! Что ты делаешь! – кричала Шон, чуть ли не ломая руки.

– Ты хочешь доехать или нет? – скрипнув зубами, спросил Жан.

– Хочу, конечно, хочу. Если мы опоздаем, все погибнет.

– Тогда не мешай мне.

Жан взял трех лошадей, которых он выбрал и которые были отнюдь не самыми худшими, и за поводья повел их к берлине.

– Одумайтесь, сударь, одумайтесь! – вопил смотритель, следуя за Жаном. – Похищение лошадей – это же оскорбление величества!

– Я их не похищаю, болван, а беру на время. Ясно? Н-но, голубчики, н-но!

Смотритель почтовой станции кинулся к вожжам, но не успел даже дотронуться до них: виконт грубо оттолкнул его.

– Брат! Брат! – кричала м-ль Шон.

– Ах, так это ее брат, – пробормотал Жильбер, тоже сидевший в карете, и вздохнул с явным облегчением.

В этот миг на другой стороне улицы, как раз напротив двери почтовой станции, распахнулось окошко, и в нем появилась восхитительная головка женщины, испуганной шумом.

– А, так это вы, сударыня? – обратился к ней Жан.

– Что значит – я? – отвечала женщина с сильным иностранным акцентом.

– Вы проснулись? Отлично! Не желаете ли продать своего коня?

– Какого коня?

– Араба серой масти, что привязан к ставню. Предлагаю вам за него пятьсот пистолей.

– Мой конь не продается, – сказала женщина и захлопнула окно.

– Не везет мне сегодня, право, – заметил Жан, – не желают мне ни коня продать, ни дать лошадей. Но, черт бы меня подрал, я возьму араба, даже если мне его не продадут, и заменю мекленбуржцев, хоть мне их отказываются дать. Ко мне, Патрис!

Лакей виконта соскочил с козел берлины.

– Запрягай, – приказал ему Жан.

– Ко мне, конюхи! Ко мне! – завопил смотритель.

Подоспели два конюха.

– Жан! Виконт! – кричала м-ль Шон, безуспешно пытаясь открыть дверь кареты. – Вы с ума сошли! Из-за вас нас тут всех изобьют!

– Изобьют? Ну уж дудки! Это мы их побьем! Эй, юный философ! – во всю силу легких рявкнул Жан, обращаясь к Жильберу, который сидел не шевелясь, изумленный всем происходящим. – А ну, вылезайте! Вылезайте! Поработаем, кто чем может – палкой, камнями, шпагой! Да, выходите же, черт вас возьми! А то вы похожи на гипсовую статую святого.

Жильбер испуганно и в то же время умоляюще взглянул на свою покровительницу, как бы спрашивая, что делать, но она удержала его.

Смотритель почтовой станции, надсаживаясь от крика, тянул к себе лошадей, которых держал виконт.

Концерт, который давало это трио, можно отнести к самым заунывным и шумным.

Но всякая борьба должна иметь конец. Виконт Жан, которому все это надоело, потерял терпение, нанес сберегателю лошадей такой удар кулаком, что тот отлетел и рухнул в пруд, перепугав гусей и уток.

– Караул! – возопил он. – Убивают! Помогите!

Виконт, явно знавший цену времени, воспользовался предоставленной свободой и торопливо запрягал лошадей.

– На помощь! Убивают! На помощь! Именем короля! – не унимался смотритель, пытаясь сплотить вокруг себя оробевших конюхов.

– Кто здесь именем короля взывает о помощи? – вдруг воскликнул всадник, галопом влетевший на почтовый двор и остановивший своего взмыленного скакуна чуть ли не в дюйме от участников этого противостояния.

– Господин Филипп де Таверне! – пробормотал Жильбер, стараясь забиться поглубже в угол кареты.

Шон, которая никогда ничего не упускала, услышала имя молодого человека.