Текст книги "Жозеф Бальзамо. Том 1"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 45 страниц)

41. ЛЕКАРЬ ПОНЕВОЛЕ

Жильбера неприятно задело то, что ему приходится повиноваться лакею, но делать нечего – речь, по-видимому, шла о перемене его участи, а поскольку от любой перемены он ждал для себя блага, то поспешил на зов.

Он увидел м-ль Шон: отчитавшись перед невесткой об исполнении своей миссии у графини Беарнской, избавившись наконец от всех хлопот, она в нарядном утреннем дезабилье завтракала у окна, куда заглядывали верхушки акаций и каштанов, росших в шахматном порядке перед замком.

Ела она с отменным аппетитом, и Жильбер заметил, что аппетит вполне оправдан: завтрак состоял из фазаньего рагу и галантина с трюфелями.

Философ Жильбер, войдя к м-ль Шон, поискал глазами на круглом столике место для второго прибора: он ждал, что его пригласят к трапезе.

Но Шон даже не предложила ему сесть.

Она удовольствовалась тем, что окинула Жильбера взглядом, затем, опорожнив бокал розового, цвета топаза, вина, поинтересовалась:

– Ну, любезный мой доктор, как продвинулись ваши дела с Самором?

– Как продвинулись мои дела?

– Разумеется. Я надеюсь, вы уже познакомились?

– Да как я могу с ним познакомиться? Он же вроде животного: сам не говорит, а когда я заговариваю с ним, только вращает глазами да скалит зубы.

– Вы меня пугаете, – отвечала Шон, не прерывая трапезы; выражение ее лица при этом никак не соответствовало смыслу слов. – Неужто вы не способны к дружбе?

– Дружба предполагает равенство, мадемуазель.

– Превосходная максима! – отозвалась Шон. – Итак, вы полагаете, что вы не ровня Самору?

– Верней будет сказать, он не ровня мне, – возразил Жильбер.

– Право, – изрекла Шон, словно разговаривая сама с собой, – он восхитителен!

Затем она обернулась к Жильберу, который принял высокомерный вид, что не укрылось от нее.

– Итак, вы хотите сказать, любезный доктор, – продолжала она, – что дарите свою дружбу не всем подряд?

– Отнюдь не всем, сударыня.

– Неужели я заблуждалась, когда льстила себя мыслью, что стала вашим другом, и даже добрым другом?

– Сударыня, к вам лично я питаю самые теплые чувства, – чопорно отвечал Жильбер, – но…

– Ах, благодарю вас от всей души за такую снисходительность, вы крайне великодушны, но сколько же времени нужно, мой милый гордец, чтобы завоевать вашу благосклонность?

– Весьма длительное время, сударыня, причем некоторые люди не добьются ее никогда, что бы они ни делали.

– А, теперь понимаю, почему вы столь стремительно покинули дом барона де Таверне, где провели восемнадцать лет. Семейству Таверне не посчастливилось завоевать ваше благорасположение. Я угадала, не правда ли?

Жильбер залился румянцем.

– Ну, что ж вы не отвечаете? – допытывалась Шон.

– Что я могу вам ответить, сударыня, кроме того, что дружбу и доверие нужно заслужить?

– Черт побери! Выходит, господа де Таверне не заслуживали ни дружбы, ни доверия?

– Заслуживали, но не все.

– А чем же провинились перед вами те, кто имел несчастье вам не полюбиться?

– Я ни на что не жалуюсь, сударыня, – гордо отвечал Жильбер.

– Ну-ну, – заметила Шон, – вижу, я тоже исключена из числа тех, к кому господин Жильбер питает доверие. Я с превеликой охотой завоевала бы его, но боюсь, что понятия не имею о средствах, которые могут мне его доставить.

Жильбер поджал губы.

– Короче говоря, эти Таверне не сумели вам угодить, – продолжала Шон с любопытством, в котором Жильберу почудилась некая задняя мысль. – Ну, расскажите-ка мне, что вы у них делали.

Этот вопрос поставил Жильбера в тупик, поскольку он и сам толком не знал, что у них делал.

– Я, сударыня, – произнес он, – был у них… доверенным лицом.

При этих словах, произнесенных со всем философским спокойствием, какое было присуще Жильберу, на Шон напал такой неудержимый хохот, что она в изнеможении откинулась на спинку стула.

– Вы сомневаетесь в моих словах? – хмуря брови, спросил Жильбер.

– Боже меня сохрани! Знаете, любезный, вы – дикарь, вам слова сказать нельзя. Я только спросила, что за люди эти Таверне. При этом я вовсе не хотела вас обидеть, просто подумала, что сумею оказаться вам полезной и помогу свести с ними счеты.

– Я ни с кем не свожу счеты, а если и свожу, то сам.

– Похвально, однако у нас есть свои претензии к семье Таверне. И если у вас тоже есть повод или поводы их не любить, мы, что вполне естественно, оказываемся союзниками.

– Вы заблуждаетесь, сударыня, моя месть не может иметь ничего общего с вашей, потому что вы говорите обо всем семействе целиком, мои же чувства к разным его членам имеют разные оттенки.

– Ну, и каковы же оттенки чувств, питаемых вами, скажем, к господину Филиппу де Таверне, – светлые они или, скорее, темные?

– Я не таю никакого зла на господина Филиппа. Он не сделал мне ничего дурного и ничего хорошего. Я не люблю его, но и ненависти к нему не питаю. Он мне глубоко безразличен.

– Значит, вы не стали бы свидетельствовать против господина Филиппа де Таверне перед королем или перед господином де Шуазелем?

– По какому поводу?

– По поводу дуэли, которую он имел с моим братом.

– Если бы меня призвали в свидетели, сударыня, я сказал бы то, что знаю.

– А что вы знаете?

– Правду.

– И что же вы называете правдой? Это ведь понятие растяжимое.

– Ничуть не растяжимое для того, кто умеет отличить добро от зла, справедливость от несправедливости.

– Понимаю: добро – это господин Филипп де Таверне; зло – виконт Дюбарри.

– По моему мнению или, во всяком случае, судя по тому, что мне известно, – да.

– А я еще подобрала его на дороге! – с горечью воскликнула Шон. – Вот как вознаграждает меня тот, кто обязан мне жизнью!

– Вернее, сударыня, тот, кто не обязан вам смертью.

– Это одно и то же.

– Напротив, это совершенно разные вещи. Я не обязан вам жизнью: вы просто не дали своим лошадям меня раздавить, да и не вы, кстати, а форейтор.

Шон воззрилась на желторотого схоласта, столь мало стесняющего себя в выражениях.

– Я ожидала, – промолвила она сладким голосом и со сладкой улыбкой, – большей галантности со стороны моего попутчика, который так ловко сумел по дороге отыскать мою руку под подушкой, а ногу мою у себя на коленях.

Этот сладкий вид, эта кроткость в обращении придали Шон столько соблазнительности, что Жильбер позабыл Самора, портного и завтрак, который ему запамятовали предложить.

– Ну, вот мы опять стали любезнее, – сказала Шон, беря Жильбера за подбородок. – Вы будете свидетельствовать против Филиппа де Таверне, не правда ли?

– Нет уж, этого никак не могу, – отвечал Жильбер. – Ни за что!

– Но почему же, упрямец?

– Потому что вина была на господине виконте.

– Какая такая вина, скажите на милость?

– Он нанес оскорбление дофине. А господин де Таверне, напротив…

– Ну-ну?

– Повел себя как должно, вступившись за нее.

– А мы, как видно, держим сторону дофины?

– Нет, я на стороне справедливости.

– Вы с ума сошли, Жильбер! Молчите, чтобы кто-нибудь в этом замке не услышал, что вы несете.

– В таком случае позвольте мне не отвечать на ваши вопросы.

– Тогда сменим тему.

Жильбер поклонился в знак согласия.

– Итак, мой птенчик, – весьма суровым голосом осведомилась молодая женщина, – на что вы тут рассчитываете, если не стремитесь завоевать симпатии здешних обитателей?

– Значит, для того, чтобы завоевать симпатии, мне нужно лжесвидетельствовать?

– И где вы только набрались всех этих громких слов?

– Я черпаю их в праве каждого человека жить в ладу с совестью.

– Ну, – возразила Шон, – если ты кому-то служишь, вся ответственность ложится на твоего господина.

– У меня нет господина, – отрезал Жильбер.

– А если будете вести себя так и впредь, дурачок, – заметила Шон, лениво поднимаясь из-за стола, – у вас и возлюбленной никогда не будет. Теперь я повторяю свой вопрос, и прошу вас ответить на него определенно: на что вы у нас рассчитываете?

– Я полагал, что нет нужды стараться снискать симпатии, когда можно просто приносить пользу.

– И заблуждались: полезных людей у нас хоть отбавляй, нам они осточертели.

– В таком случае я удалюсь.

– Удалитесь?

– Да, разумеется. Ведь я же к вам не просился, не так ли? Значит, я человек вольный.

– Вольный! – возопила Шон, в которой при виде столь непривычного для нее упорства начинал вскипать гнев. – Вот уж нет!

У Жильбера перекосилось лицо.

– Ладно, ладно, – проговорила молодая женщина, заметив, как насупился ее собеседник, и понимая, что так просто он от свободы не откажется. – Ладно, помиримся! Вы прелестный юноша, очень добродетельный, это придаст вам особую занимательность, хотя бы по контрасту со всем нашим окружением. Главное, сохранить в себе любовь к истине.

– Непременно сохраню, – отвечал Жильбер.

– Да, но ведь мы с вами по-разному это понимаем. Я имею в виду: сохраните в себе и для себя и не вздумайте радеть вашему божеству в коридорах Трианона или в передних Версаля.

– Гм! – хмыкнул Жильбер.

– Никаких «гм»! Не такой уж вы ученый, мой юный философ, и вам не повредило бы многому поучиться у женщины, и главным образом первейшему правилу: смолчать не значит солгать. Хорошенько запомните это.

– А если меня спросят?

– Кто? Вы с ума сошли! Боже милостивый, да кто в целом свете знает о вас, кроме меня? Сдается мне, господин философ, вам недостает хорошей школы. Вы относитесь к весьма еще редкой у нас породе людей. Чтобы откопать такого, как вы, нужно порыскать по большим дорогам и пошарить по кустам. Вы останетесь при мне, и не пройдет и четырех дней, как вы у меня превратитесь в образцового придворного.

– Сомневаюсь, – надменно изрек Жильбер.

Шон пожала плечами.

Жильбер улыбнулся.

– Оставим этот разговор, – заявила Шон. – Кстати, вам следует понравиться всего трем особам.

– Кто же эти три особы?

– Король, моя сестра и я.

– Что для этого нужно? -

– Вы видели Самора? – осведомилась молодая женщина, избегая прямого ответа на вопрос.

– Этого негра? – с глубоким презрением спросил Жильбер.

– Да, этого негра.

– Что у меня может быть с ним общего?

– Постарайтесь, чтобы общей для вас оказалась удача, мой юный друг. Этот негр уже получает из королевской казны ренту в две тысячи ливров. Сейчас его назначают губернатором замка Люсьенна, и те, кто раньше насмехался над его толстыми губами и цветом кожи, теперь станут ему угождать и величать его господином, а то и превосходительством.

– Я, сударыня, не стану, – сказал Жильбер.

– Позвольте! – удивилась Шон. – Я полагала, один из первых заветов философии заключается в том, что все люди равны!

– Вот потому я и не стану звать Самора превосходительством.

Шон угодила в свою же западню. Теперь пришел ее черед кусать губы.

– Выходит, вы не честолюбивы? – спросила она.

– Напротив, в высшей степени честолюбив! – возразил юноша, сверкнув глазами.

– И ваше честолюбие, насколько я помню, влечет вас на стезю медицины?

– Мне кажется, что в мире нет ничего лучше, нежели помогать ближнему.

– Что ж! Ваша мечта осуществится.

– Как?

– Вы станете лекарем, и не просто лекарем, а королевским.

– Я? – вскричал Жильбер. – Я? Да ведь у меня нет даже начатков знаний в искусстве врачевания! Вы смеетесь, сударыня.

– А Самор разве знает, что такое опускная решетка, бойницы, контрэскарп? Нет, он и понятия о них не имеет, но это его не заботит. Тем не менее он губернатор замка Люсьенна и обладает всеми преимуществами, связанными с этим званием.

– Ах, теперь понимаю, – горько сказал Жильбер. – У вас только один шут, этого недостаточно. Король скучает, ему понадобился второй.

– Перестаньте! – воскликнула Шон. – Вот опять у вас вытянулась физиономия. Право, милейший, это вас вовсе не красит. Приберегите все эти немыслимые гримасы до той поры, когда на голове у вас будет парик, а на парике колпак; вот тогда, чем безобразнее вы скривитесь, тем будет смешнее.

Жильбер во второй раз нахмурился.

– Послушайте, – продолжала Шон, – ну почему бы вам не принять звание королевского лекаря, если уж герцог де Трем домогается титула обезьянки моей сестры?

Жильбер не отвечал. Шон в соответствии с пословицей истолковала его молчание как знак согласия.

– В подтверждение того, что вы входите в милость, – объявила Шон, – вы более не будете столоваться вместе со слугами.

– Благодарю вас, сударыня, – отвечал Жильбер.

– Да-да, я уже распорядилась.

– Где же я буду столоваться?

– Вы разделите трапезу Самора.

– Как!

– Разумеется, губернатор замка и королевский лекарь вполне могут сидеть за одним столом. Если хотите, можете прямо сейчас пойти и отобедать с ним.

– Я не голоден, – отрезал Жильбер.

– Ну что ж, – невозмутимо отвечала Шон, – сейчас не голодны, но к вечеру-то проголодаетесь.

Жильбер покачал головой.

– Не вечером, так завтра или послезавтра. О, вы смягчитесь, господин бунтарь, ну, а ежели будете доставлять нам чрезмерные огорчения, так на то у нас есть экзекутор для пажей, который нам безгранично предан.

Жильбер вздрогнул и побледнел.

– Итак, ступайте к превосходительному Самору, – сурово заключила Шон. – Ничего дурного там с вами не приключится, кухня у нас превосходная, но бойтесь проявить неблагодарность, потому что здесь вам сумеют преподать науку признательности.

Жильбер понурил голову.

Отвечать ему по-прежнему не хотелось, и он решил не возражать, а действовать.

Жильбера ждал лакей, тот, что доставил его сюда. Он провел юношу в небольшую столовую, примыкающую к передней, где тот уже был. За столом сидел Самор.

Жильбер сел рядом с ним, но принудить его есть было невозможно.

Пробило три часа; г-жа Дюбарри отбыла в Париж. Шон, которая должна была последовать за ней позже, отдала распоряжения, как приручать ее медведя. Если будет весел – накормить сластями, если по-прежнему будет бунтовать – пригрозить, а потом и запереть на часок в карцер.

В четыре в каморку Жильбера принесли полное облачение из «Лекаря поневоле» [122]122
  Комедия Мольера.


[Закрыть]: островерхий колпак, парик, черный камзол и того же цвета мантию. Наряд этот дополнялся отложным воротником, жезлом и толстой книгой.

Лакей, притащивший этот маскарадный костюм, продемонстрировал поочередно все его детали, и Жильбер не выказывал никаких поползновений к возмущению.

Следом за лакеем явился г-н Гранж и объяснил, как должно носить этот костюм; Жильбер терпеливо выслушал все наставления управителя и только заметил:

– Я думал, что в прежнее время лекари носили с собой чернильницу и свиток бумаги.

– Ей-богу, он прав, – произнес г-н Гранж. – Поищите-ка чернильницу, да побольше, чтобы он мог привесить ее к поясу.

– И перо, и бумагу! – крикнул Жильбер. – Мне хочется, чтобы костюм был точен во всех подробностях.

Лакей бросился исполнять приказ. Заодно ему поручили доложить м-ль Шон об удивительной покладистости Жильбера.

Мадемуазель была в таком восторге, что дала посыльному небольшой кошелек с восемью экю, чтобы образцовый лекарь подвесил его себе на пояс рядом с чернильницей.

– Благодарю, – сказал Жильбер, когда все это ему принесли. – А теперь не угодно ли оставить меня одного, чтобы я все это надел на себя?

– Только поторопитесь, – велел г-н Гранж, – чтобы мадемуазель успела взглянуть на вас перед отъездом в Париж.

– Полчаса, – отвечал Жильбер, – я прошу только полчаса.

– В вашем распоряжении три четверти часа, господин лекарь, – сказал управитель, запирая дверь комнаты с такой тщательностью, словно это была крышка его денежной шкатулки.

Жильбер на цыпочках подкрался к двери, убедился, что шаги удаляются, потом скользнул к окну, которое выходило на террасы и находилось над ними на высоте восемнадцати футов. Террасы эти, посыпанные тонким песком, окаймлены были высокими деревьями, листва которых затеняла балконы.

Жильбер разорвал свою длинную мантию на три полотнища, связал их, положил на стол колпак, рядом с колпаком кошелек, и написал:

«Сударыня!

Свобода – лучшее из богатств. Быть свободным – священный долг человека. Вы меня принуждали – я избавляюсь от принуждения.

Жильбер».

Юноша сложил письмо, надписал на нем имя м-ль Шон, привязал двенадцать футов саржи к прутьям оконной решетки, ужом протиснулся между ними, спустился по этой импровизированной веревке, с риском для жизни спрыгнул на террасу и сразу же, еще немного оглушенный прыжком, метнулся к одному из деревьев, уцепился за ветку, исчез, подобно белке среди листвы, добрался до земли и со всех ног бросился бежать по направлению к лесам Виль-д'Авре.

Когда спустя полчаса за ним пришли, он был уже далеко.

42. СТАРИК

Опасаясь преследования, Жильбер не осмелился идти по дороге: двигаясь перелесками, он добрался наконец до леса, где и решил передохнуть. За три четверти часа он прошел около полутора лье.

Беглец осмотрелся: он был один, и это его ободрило. Он попробовал было приблизиться к дороге, которая, по его расчетам, вела в Париж. Однако всадники в оранжевых ливреях у выезда из деревни Роканкур напугали Жильбера до такой степени, что у него сразу пропала охота идти по дороге, и он опять углубился в лес.

«Буду-ка держаться этих каштанов, – подумал молодой человек. – Если меня ищут, то, скорее всего, на проезжем тракте. А я от дерева к дереву, от перекрестка к перекрестку нынче же вечером незаметно проберусь в Париж. Говорят, Париж большой, ну а я маленький; там меня не найдут».

Мысль показалась ему удачной, тем более что погода стояла хорошая, в лесу было тенисто, земля покрыта мягким мхом. Пробивавшиеся сквозь листву жаркие лучи солнца, которое уже начало скрываться за холмы Марли, высушили траву, и земля источала сладостный весенний аромат, в котором разом смешиваются запахи цветов и трав.

Наступил тот час, когда с небес на землю нисходит благостная глубокая тишина, само небо начинает темнеть, а цветы, смыкая лепестки, прячут в своих чашечках уснувших насекомых. Золотые мухи, жужжавшие весь день, укрылись в дуплах дубов; умолкшие птицы забились в листву деревьев, откуда раздавалось лишь хлопанье их крыльев да порой переливчатый посвист дрозда или робкая трель малиновки.

Жильбер чувствовал себя в лесу как дома: тут ему знакомы были и каждый звук, и даже его тишина. Поэтому, недолго размышляя и не давая детским страхам овладеть им, он зашагал по вереску, усеянному сухими листьями, оставшимися с прошлой осени.

Более того, вместо тревоги Жильбер испытывал огромную радость. Полной грудью вдыхал он раздольный чистый воздух и чувствовал, что на сей раз он восторжествовал, как и подобает стоику, избежав ловушек, расставленных для тех, кто слаб душой. Что за беда, что у него нет ни хлеба, ни денег, ни крова? У него осталась милая его сердцу свобода, и он беспрепятственно мог наслаждаться ею!

Отыскав себе мягкое ложе меж замшелыми корнями гигантского каштана, Жильбер улегся и, уставившись в ласковое небо, не заметил, как уснул.

Разбудил его птичий гомон – уже начинало светать. Приподнявшись на локте и слегка оцарапав его о твердое дерево, Жильбер вглядывался в синеватый полумрак, окутавший перекресток, где сходились три лесные тропки, влажные от росы; иногда по ним, прижав уши, прыгали пугливые кролики, а то мчавшаяся на точеных стальных ногах любопытная лань вдруг замирала посреди дорожки и, увидав незнакомое существо, лежащее под деревом, приходила к выводу, что ей лучше пуститься наутёк.

Поднявшись с земли, Жильбер почувствовал голод: как мы помним, накануне он отказался отужинать с Самором и, следовательно, после завтрака в версальской мансарде во рту у него не было и маковой росинки. Увидев над собою кроны деревьев, этот бесстрашный исследователь лесов Лотарингии и Шампани решил было, что пробудился после ночной охоты на дичь для Андреа где-нибудь в чаще Таверне или роще Пьерфита.

Однако, если бы это было так, Жильбер увидел бы рядом с собой попавшуюся на манок куропатку или сбитого с ветки фазана, а сейчас около него лежала лишь шляпа, изрядно обтрепавшаяся в пути и пропитанная утренней росою.

Значит, все происшедшее с ним – не сон, как ему показалось при пробуждении. Были на самом деле и Версаль, и Люсьенна, были и триумфальный въезд в один из этих городков, и поспешное бегство из другого.

К тому же возвращению молодого человека к реальности способствовал голод, который разыгрывался все сильнее и сильнее.

Жильбер машинально огляделся в поисках ягод ежевики и терна или хрустящих на зубах лесных корешков, которые, может быть, и не так вкусны, как репа, однако лесорубам весьма нравятся, и, приходя утром с топором на делянку, они с увлечением ищут их. Но время для этих лесных лакомств еще не наступило, да и видел Жильбер вокруг лишь ясени, вязы, каштаны и вековые дубы, которые любят песчаную почву.

«Ну и ладно, – сказал он себе, – пойду прямиком в Париж. Мне осталось пройти три-четыре, самое большее – пять лье, это займет часа два. Два часа можно потерпеть, когда знаешь, что потом терпеть уже не придется. В Париже еды хватает всем; первый попавшийся ремесленник не откажет честному и трудолюбивому юноше в работе и куске хлеба. Оказавшись в Париже, я всегда добуду себе дневное пропитание – так чего же еще мне нужно? Ничего – при условии, что каждый день я буду нравственно возвышаться, образовываться и приближаться к цели, которой решил достичь».

Жильбер ускорил шаг: он хотел выбраться на большую дорогу, но никак не мог сориентироваться. В Таверне и окружавших его лесах молодой человек всегда знал, где восток, а где запад, каждый луч солнца указывал ему время и направление. Ночью Венера или Сатурн – хотя юноша и понятия не имел, как они называются, – становились ему путеводными звездами. Но в этом новом для него мире Жильберу были равно незнакомы и обстоятельства, и люди, поэтому ему приходилось наугад нащупывать путь среди тех и других.

«По счастью, – подумал он, – я видел тут где-то столбы, на которых указаны дороги».

Он дошел до перекрестка с этими столбами.

Их там было три: один указывал дорогу на Маре-Жон, другой – на Шан-де-Лалуэт, третий – на Тру-Сале.

Продвинулся вперед Жильбер совсем немного; около трех часов, он, оказывается, кружил по лесу, возвращаясь от Рон-дю-Руа к перекрестку Принцев.

Пот струился у него по лицу, раз двадцать он скидывал кафтан и камзол и взбирался на какой-нибудь высоченный каштан, однако, вскарабкавшись на верхушку, видел лишь Версаль – то справа, то слева, словно какой-то рок неумолимо гнал его туда.

Едва не сходя с ума от ярости, не осмеливаясь выйти на большую дорогу (в убеждении, что за ним гонится вся Люсьенна), Жильбер, пробираясь сквозь чащу, в конце концов миновал Вирофле, затем Шавиль, затем Севр.

На Медонском замке пробило половину шестого, когда он добрался до монастыря капуцинов, расположенного между Севрской мануфактурой и Бельвю; там, взобравшись на крест и рискуя сломать его и быть за это, подобно Сирвену [123]123
  Сирвен (1709–1764) – гугенот, приговоренный Тулузским парламентом к смертной казни по обвинению в убийстве дочери с целью воспрепятствовать ее переходу в католичество. Через пять лет благодаря Вольтеру был оправдан.


[Закрыть], приговоренным парламентом к колесованию, Жильбер увидел Сену и дымившие трубы первых домов предместья.

Однако по берегу Сены через городок, прямо мимо этих самых домов, проходила большая дорога в Версаль, которой он так стремился избежать.

На миг Жильбер забыл и про усталость, и про голод: сквозь утреннюю дымку он увидел на горизонте огромное скопление зданий и, поняв, что это Париж, двинулся в том направлении, пока не почувствовал, что окончательно выбился из сил.

Произошло это в Медонском лесу, между Флери и Плесси-Пике.

– Ладно, – оглядевшись, пробормотал он, – стыдиться здесь нечего. Я обязательно встречу какого-нибудь труженика, идущего на работу с большой краюхой хлеба. Я скажу ему: «Все люди – братья и поэтому должны помогать друг другу. У вас хлеба больше, чем вам нужно для завтрака да и вообще на весь день, а я умираю с голода». И тогда он отдаст мне половину.

От голода настроение Жильбера делалось все более и более философическим, и он продолжал рассуждать:

– В самом деле: разве не все на земле у людей общее? Неужели Господь, этот вечный источник всего сущего, отдал одному воздух, животворящий землю, а другому – землю, рождающую плоды? Нет, просто некоторые люди захватили землю и плоды ее в собственность, однако в глазах Всевышнего, равно как и в глазах философов, никто ничем не владеет: тот, у кого что-то есть, просто взял это в долг у Бога.

Со всей врожденной сметливостью Жильбер лишь подытожил неотчетливые и смутные идеи, витавшие в ту пору в воздухе и проникавшие в головы людей, словно облака, которые стягиваются на небе в одно место, а собравшись, рождают бурю.

– Иные, – продолжал рассуждать на ходу Жильбер, – удерживают силою то, что принадлежит всем. Прекрасно, значит, у них можно отнять то, что они обязаны разделить с другими. Если у моего брата есть излишек хлеба и он отказывается дать мне кусок – что ж, я силой возьму у него ломоть, следуя закону, которым руководствуются животные, – источнику здравого смысла и справедливости, ибо он зиждется на естественных потребностях. Конечно, я поступлю таким образом, если только мой брат не скажет мне: «Хлеб, что ты требуешь, предназначен для моей жены и детей», или: «Я сильнее тебя, и сам съем весь свой хлеб».

И вот, обуреваемый такими чувствами, подобно молодому волку, Жильбер вдруг вышел к прогалине, посреди которой виднелся ржавый пруд, окаймленный по берегам камышом и кувшинками.

На травянистом склоне, спускавшемся к воде, по которой бегали длинноногие водомерки, сверкали, словно россыпи бирюзы, цветы незабудок.

Фон этой живописной картины составляли серебристые стволы высоких осин, стоящих вокруг прогалины, а между ними все густо заросло ольшаником.

На прогалину выходили шесть тропинок; две из них словно бы поднимались прямо к солнцу, золотившему вдалеке верхушки деревьев, остальные же четыре расходились, как лучи звезды, и исчезали в синеватой чаще леса.

Этот своеобразный зеленый зал казался самым свежим и цветущим местом во всем лесу.

Жильбер вошел в него по одной из тенистых тропинок.

Окинув взором до самого горизонта картину, которую мы только что описали, Жильбер перевел взгляд ближе и первым делом в полумраке глубокой ложбины увидел поваленное дерево, на котором сидел человек в сероватом парике и с мягким и тонким лицом; одет он был в кафтан из грубого коричневого сукна, такие же панталоны и серый пикейный жилет. Его стройные мускулистые ноги обтягивали серые бумажные чулки; на носках и пятках запыленных башмаков с пряжками виднелись следы утренней росы.

Подле сидевшего на поваленном дереве человека стояла раскрытая зеленая коробка с только что сорванными растениями. Между коленями у него была зажата палка из падуба: ее округлый набалдашник поблескивал в полумраке, а заканчивалась палка лопаткой дюйма в два шириной и три длиной.

Все эти подробности, которые мы так расписываем, Жильбер схватил одним взглядом, однако прежде всего он обратил внимание на ломоть хлеба; старик отщипывал от него кусочки, ел сам и по-братски угощал зябликов и зеленушек; высмотрев издали желанную добычу, птицы стремительно налетали на нее и с веселым щебетом уносились назад в чащу.

Старик следил за ними живым и благожелательным взглядом; время от времени он запускал руку в узелок, сделанный из клетчатого платка, доставал оттуда черешню и вслед за очередным кусочком хлеба отправлял ее в рот.

– Отлично, это то, что мне надо, – проговорил Жильбер, раздвигая ветки и направляясь к одинокому старику, который наконец вышел из своей задумчивости. Не пройдя и половины расстояния, отделявшего его от старика, молодой человек понял, что тот – человек спокойный и добрый, и сдернул с головы шляпу. Старик, в свою очередь заметив, что он не один, окинул взглядом свою одежду, застегнул камзол и запахнул кафтан.