Текст книги "Жозеф Бальзамо. Том 1"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 45 страниц)

55. ДОМ НА УЛИЦЕ СЕН-КЛОД

Теперешняя улица Сен-Клод, где граф Феникс встретился когда-то с кардиналом де Роганом, не настолько отличается от прежней, чтобы на ней нельзя было найти остатки тех строений, которые мы попытаемся описать. В те времена, как, впрочем, и ныне, она примыкала к улице Сен-Луи и бульвару, выходящему на эту самую улицу Сен-Луи между женским монастырем Святых даров и особняком Вуазенов; сегодня же в конце ее располагаются церковь и бакалейный магазин. Как и ныне, она соединялась с бульваром довольно крутым спуском. На улице Сен-Клод насчитывалось пятнадцать домов и семь фонарей, а также два тупика. Один из них, слева, образовывал углубление перед особняком Вуазенов, другой, справа, располагался севернее большого монастырского сада. Последний тупик, затененный справа монастырскими деревьями, слева был ограничен высокой серой стеной дома, стоявшего на улице Сен-Клод. Стена эта напоминала лицо циклопа с одним глазом или, если угодно, с одним окном, забранным решеткой и отвратительно черным. Как раз под этим окном, которое никогда не открывалось и заросло снаружи паутиной, располагалась дверь, обитая крупными гвоздями, которая указывала отнюдь не на то, что здесь входят в дом, но лишь на такую возможность.

В тупике каждый день появлялись два обитателя: сапожник в деревянной будке и штопальщица в бочке; и тот и другая помещались под монастырскими акациями, уже в девять утра бросавшими обширную тень на пыльную землю. По вечерам штопальщица отправлялась домой, а сапожник вешал на свой дворец замок; никто больше не смотрел на этот закоулок, если не считать угрюмого и уже упоминавшегося нами хмурого глаза-окна.

Кроме двери, ведущей в тупик, дом, который мы попытаемся описать как можно подробнее, имел главный вход с улицы Сен-Клод. Вход представлял собою ворота, украшенные рельефами времен Людовика XIII и молотком с головой грифона, указанным графом Фениксом кардиналу де Рогану в качестве главной приметы. Что же касается окон дома, то они выходили на бульвар и по утрам освещались первыми лучами солнца. В те времена в Париже вообще и в этом квартале в частности было не очень-то спокойно, поэтому решетки на окнах и стены, ощетинившиеся шипами, никого не удивляли.

Мы говорим все это, потому что второй этаж описываемого нами дома весьма напоминал крепость. От врагов, мошенников и любовников его защищали железные балконы, снабженные множеством острых шипов, глубокий ров опоясывал здание со стороны бульвара, а чтобы проникнуть в эту крепость с улицы, нужно было подняться по лестнице из тридцати ступенек. На стену вели тридцать две ступеньки, за нею помещался или, точнее, скрывался внутренний двор.

Этот дом, около которого сегодня останавливаются удивленные и смущенные прохожие, для 1770 года вовсе не выглядел странным. Напротив, он гармонировал со всем кварталом, и если славные обитатели улицы Сен-Клод обходили особняк стороной, то причиной этому был не сам дом, репутация которого оставалась безупречной, а пустынный бульвар, шедший от заставы Сен-Луи и пользовавшийся дурной славой, а также Капустный мост, чьи две арки, переброшенные через сточную канаву, напоминали парижанам, знакомым с историей, непреодолимые колонны Кадеса [147]147
  Кадес (точнее, Кадес-Варни) – в Библии город в Ханаане, штурмом взятый Иисусом Навином, преемником Моисея.


[Закрыть]. В сущности, эта часть бульвара вела к Бастилии. На протяжении четверти лье там не встретишь и десятка домов; а поскольку городские власти не сочли нужным осветить это пустое и заброшенное место, остававшееся темным все время, кроме восьми светлых часов в летние дни и четырех в зимние, то там царил настоящий хаос и был рай для разбойников.

Вот по этому-то бульвару около девяти часов вечера, то есть через три четверти часа после событий в Сен-Дени, и летела карета. На дверцах ее красовался герб графа Феникса. Сам граф ехал шагах в двадцати впереди верхом на Джериде, который вдыхал пыль, клубившуюся над мостовой, и помахивал своим длинным хвостом. В карете за задернутыми занавесками, раскинувшись на подушках, спала Лоренца.

Словно услыхав стук колес, ворота как по волшебству распахнулись, и карета, проехав по окутанной глубоким мраком улице Сен-Клод, скрылась во дворе описанного нами дома. Ворота за нею тут же закрылись. Между тем такая таинственность была вовсе ни к чему: никто не наблюдал за возвращением графа Феникса, никто не мог ему помешать в чем бы то ни было – пусть даже он привез бы в кофрах своей кареты сокровища аббатства Сен-Дени.

А теперь – несколько слов о внутреннем расположении дома, которое необходимо знать нашему читателю, потому что мы еще не раз намерены сюда вернуться. В упоминавшемся уже дворе, где трава за много лет успела раздвинуть каменные плиты, по правую сторону располагались конюшни, по левую – каретные сараи, а в глубине – крыльцо с дверью, к которой с двух сторон вели лестницы в дюжину ступеней. Внизу особняк – во всяком случае, на первый взгляд – состоял из громадной прихожей, столовой с огромным количеством серебряной посуды в поставцах и гостиной, которая, казалось, была обставлена совсем недавно, нарочно для новых жильцов.

В прихожей у входа в гостиную располагалась широкая лестница на второй этаж. Там помещались три комнаты хозяина дома. Однако человек, имеющий способности к геометрии, прикинув на глазок периметр особняка и подсчитав его поперечник, удивился бы тому, что в таком объеме поместились так мало помещений. Дело тут было вот в чем: внутри здания находился как бы еще один, потайной дом, о существовании которого известно было лишь тем, кто его населял. И действительно, в прихожей, рядом со статуей бога Гарпократа, держащего палец у губ и призывающего к молчанию, символом которого он и является, среди архитектурного орнамента была маленькая неприметная дверь, открывавшаяся с помощью пружины. Она вела в узкий коридор, всю ширину которого занимала лестница на второй этаж; лестница эта заканчивалась небольшой комнатой, освещенной двумя зарешеченными окнами, смотревшими во внутренний двор. Он представлял собою как бы коробку, скрывавшую от посторонних глаз весь секретный дом.

Комната, куда вела внутренняя лестница, явно принадлежала мужчине. Коврики перед кроватью, креслами и диванами представляли собою великолепнейшие шкуры африканских и индийских зверей – львов, тигров и пантер со сверкающими глазами и угрожающе оскаленными пастями. Стены, обтянутые испанской кожей с богатым тиснением, были увешаны разнообразным оружием: от гуронского томагавка до малайского криса, от меча крестоносца до арабского ханджара, от аркебузы XVI века, инкрустированной слоновой костью, до ружья с золотой насечкой XVIII века. Напрасно было бы искать в этой комнате другой выход – быть может, он был, и даже не один, но никто никогда его не видел.

Слуга-немец, лет двадцати пяти – тридцати, который уже много дней слонялся один по огромному дому, запер ворота на засов, открыл дверцу кареты и, в то время как бесстрастный кучер начал распрягать лошадей, взял на руки спящую Лоренцу, донес ее до прихожей и там, положив на стол, покрытый красной скатертью, тихонько натянул ей на ноги длинное белое покрывало, в которое была завернута женщина. Затем он вышел во двор, зажег от фонаря кареты семисвечный канделябр и вернулся назад. Однако, хоть он отсутствовал и недолго, Лоренца тем временем исчезла: вслед за камердинером в прихожую вошел граф Феникс, в свою очередь взял Лоренцу на руки и через потайную дверь и лестницу внес ее в оружейную комнату, тщательно закрыв за собой двери.

Оказавшись там, он нажал носком ноги пружину, скрытую в углу камина с высоким колпаком. Тотчас же каминная доска, служившая также потайной дверью, бесшумно повернулась на петлях, и граф, войдя в нее, скрылся, после чего таким же манером – ногой – ее закрыл. По ту сторону камина находилась еще одна лестница. Поднявшись на пятнадцать выстланных плюшем ступенек, он переступил порог комнаты, обитой атласом с вытканными на нем цветами таких естественных оттенков и так искусно выделанными, что их можно было принять за живые.

Два больших шкафа с позолотой и инкрустированными медью дверцами, клавесин и туалет розового дерева, красивая, пестрая кровать и поставец с севрским фарфором составляли меблировку спальни; расставленные симметрично на площади в тридцать на тридцать футов стулья, кресла и диваны занимали остальные покои – туалетную комнату и будуар, примыкавшие к спальне.

Свет в спальню проникал через два окна, занавешенные плотными шторами, однако, поскольку на дворе стояла ночь, шторы в этот час были не нужны. В будуаре и туалетной комнате окна отсутствовали. Там днем и ночью горели лампы; они могли подниматься к потолку, и чьи-то невидимые руки, заправляя их ароматичным маслом, постоянно поддерживали огонь.

В спальне было тихо: ни шороха, ни вздоха; казалось, она удалена на сто лье от остального мира. Только повсюду сверкает золото, со стен улыбаются красивые картины да горят, словно чьи-то глаза, переливчатые грани богемского хрусталя – это граф, положив Лоренцу на диван, решил, что в будуаре темно и зажег огонь в серебряном сосуде, так занимавшем Жильбера, и розовые свечи в двух канделябрах на камине.

Вернувшись к Лоренце, граф стал коленом на кучу подушек рядом с нею и позвал:

– Лоренца!

Молодая женщина приподнялась на локте, однако глаза ее оставались закрытыми. Она не ответила.

– Лоренца, спите ли вы обычным или магнетическим сном?

– Я сплю магнетическим сном, – ответила Лоренца.

– Если я буду задавать вам вопросы, вы сможете отвечать?

– Полагаю, да.

– Прекрасно.

Секунду помолчав, граф Феникс продолжал:

– Посмотрите в комнату принцессы Луизы, откуда мы вышли примерно три четверти часа назад.

– Смотрю, – проговорила Лоренца.

– И видите?

– Вижу.

– Кардинал де Роган еще там?

– Я его не вижу.

– Что делает принцесса?

– Молится перед сном.

– Посмотрите в коридорах и во дворе монастыря, нет ли там его высокопреосвященства?

– Не вижу.

– Посмотрите, стоит ли у ворот его карета?

– Ее там нет.

– Следуйте дорогой, которой мы ехали.

– Следую.

– Видите ли вы кареты?

– Да, и много.

– Узнаете ли вы среди них карету кардинала?

– Нет.

– Двигайтесь в сторону Парижа.

– Двигаюсь.

– Дальше.

– Двигаюсь.

– Дальше.

– А, вот, я его вижу.

– Где?

– У заставы.

– Он остановился?

– Карета стоит. С запяток слезает лакей.

– Кардинал говорит с ним?

– Собирается.

– Послушайте, Лоренца, мне важно знать, о чем он будет говорить с этим человеком.

– Вы не приказали вовремя, чтобы я слушала. Хотя постойте, камердинер что-то говорит кучеру.

– Что?

– Улица Сен-Клод на Болоте, через бульвар.

– Хорошо, Лоренца, благодарю.

Граф написал несколько слов на листе бумаги, завернул для тяжести в лист медную пластинку, дернул за шпур сонетки, нажал на кнопку, под которой открылось отверстие, и бросил туда записку, после чего отверстие сразу закрылось. Таким способом граф, находясь во внутренних покоях, сообщался с Фрицем. После этого он вернулся к Лоренце и повторил:

– Благодарю.

– Ты мною доволен? – спросила девушка.

– Да, милая Лоренца.

– Тогда я жду награды!

Бальзамо улыбнулся и прикоснулся губами к губам Лоренцы; та вся задрожала от этого сладостного прикосновения.

– О, Джузеппе, Джузеппе! Как я тебя люблю! – почти с болью выдохнула она и протянула руки, чтобы прижать Бальзамо к груди.

56. ДВОЙНОЕ БЫТИЕ. ВО СНЕ

Бальзамо проворно отпрянул, руки Лоренцы схватили воздух и крест-накрест упали ей на грудь.

– Лоренца, хочешь поговорить со своим другом?

– Да, разумеется, только говори со мною почаще – я так люблю твой голос.

– Лоренца, ты не раз мечтала о том, что была бы счастлива, если бы могла жить со мной, вдали от мира.

– Да, это было бы счастье.

– Так вот, я исполнил твое желание, Лоренца. В этой комнате никто до нас не доберется, никто нам не помешает, мы здесь одни, совершенно одни.

– Тем лучше.

– Скажи, тебе по душе эта комната?

– Прежде прикажи мне смотреть.

– Смотри!

– О, как здесь прекрасно!

– Так она тебе нравится? – мягко спросил граф.

– Да! Вот мои любимые цветы – ванильные гелиотропы, пурпурные розы, китайский жасмин. Благодарю, мой нежный Джузеппе, как ты добр!

– Я делаю все, что могу, чтобы тебе угодить, Лоренца.

– О, ты делаешь во сто раз больше, чем я заслуживаю.

– Значит, ты согласна?

– Да.

– И признаешь, что была гадкой?

– Гадкой? О да. Но ты меня простил, правда?

– Я прощу тебя, когда ты объяснишь мне свою тайну, против которой я борюсь с тех пор, как тебя узнал.

– Послушай, Бальзамо. Во мне живут две разные Лоренцы: одна из них тебя любит, другая ненавидит; точно так же у меня есть два противоположных бытия: одно, в котором я вкушаю все радости рая, и другое, в котором я испытываю все муки ада.

– И одно из них – сон, а другое – бодрствование, верно?

– Да.

– И ты любишь меня, когда спишь, и ненавидишь, когда бодрствуешь?

– Да.

– А почему так?

– Не знаю.

– Ты должна знать.

– Нет.

– Поищи, загляни в себя, испытай свое сердце.

– А… вот… теперь поняла.

– Говори.

– Когда Лоренца бодрствует, она – римлянка, дочь суеверной Италии; она считает науку за преступление, а любовь – за грех. Потому-то она и боится ученого Бальзамо, красавца Джузеппе. Исповедник сказал ей, что, любя тебя, она потеряет душу, и она бежит от тебя – всегда, беспрестанно, на край света.

– А когда Лоренца спит?

– Тогда совсем другое дело: она уже больше не римлянка, не суеверна, она – женщина. Тогда она видит насквозь и сердце и ум Бальзамо, видит, что этот гений мечтает о возвышенном. Тогда она понимает, насколько ничтожна по сравнению с ним. И ей хочется жить и умереть подле него, чтобы в будущем звучало тихо имя Лоренцы и громко – имя… Калиостро!

– Значит, я стану знаменит под этим именем?

– Да, под этим.

– Милая Лоренца, тебе нравится твое новое жилище?

– Оно богаче всего, что ты давал мне до сих пор, но люблю я тебя не за это.

– А за что?

– За то, что ты обещаешь жить со мною.

– Но ведь когда ты спишь, ты знаешь, как горячо, как страстно я тебя люблю?

Молодая женщина обхватила руками колени и, слабо улыбнувшись, ответила:

– Да, я вижу, вижу, но вместе с тем, – вздохнув, добавила она, – есть еще что-то, что ты любишь сильнее меня.

– Что же это? – вздрогнув, спросил Бальзамо.

– Твоя мечта.

– Скажи лучше, мои труды.

– Твое честолюбие.

– Скажи лучше, моя слава.

– О Боже, Боже!

Сердце молодой женщины сжалось, беззвучные слезы полились из-под ее прикрытых век.

– Что ты видишь? – спросил Бальзамо, пораженный ее невероятным ясновидением, которое порой пугало его.

– Вижу мрак и скользящих в нем призраков, некоторые из них держат в руках свои коронованные головы, и ты посреди, словно генерал в гуще боя. Мне кажется, ты обладаешь божественным могуществом, ты повелеваешь и тебе повинуются.

– Так разве ты не гордишься мною? – с радостью в голосе воскликнул Бальзамо.

– О, ты настолько добр, что тебе не надо быть великим. К тому же я ищу себя в твоем окружении и не вижу. Ах, меня там не будет, не будет, – с грустью прошептала она.

– А где же ты будешь?

– Я буду мертва.

– Мертва? Нет, моя Лоренца, нет, мы будем жить вместе, чтобы любить друг друга! – вздрогнув, вскричал он.

– Ты меня не любишь.

– Да люблю же, люблю!

– Слишком мало, мало! – обхватив руками голову Джузеппе, воскликнула девушка. – Слишком мало… – повторила она и в страстном порыве прижалась горящими губами к его лбу.

– В чем ты меня упрекаешь?

– Ты холоден. Видишь? Ты отталкиваешь меня. Разве мои губы обжигают тебя? Почему ты избегаешь моих поцелуев? О, верни мне мое девичье спокойствие, мой монастырь в Субиако, ночи в моей уединенной келье! Верни мне поцелуи, что ты слал мне на крыльях таинственного ветерка, поцелуи, прилетавшие ко мне во сне, словно златокрылые сильфы, и преисполнявшие мою душу восторгом!

– Лоренца! Лоренца!

– О, не избегай меня, Бальзамо, не избегай, умоляю тебя, дай мне сжать твою руку, дай мне поцеловать твои глаза – я же твоя жена.

– Да, милая Лоренца, да, ты – моя любимая жена.

– И ты позволяешь, чтобы я так и жила подле тебя, ненужная и заброшенная? У тебя есть цветок, невинный и одинокий, аромат которого зовет тебя, а ты его отвергаешь. Ах, я чувствую, что я для тебя – ничто!

– Напротив, ты – моя Лоренца, ты даешь мне силу, могущество, талант, без тебя я ничего не могу. Так перестань же любить меня с тем безрассудным жаром, что не дает уснуть женщинам в твоей стране. Люби меня, как я тебя люблю.

– О нет, то, что ты испытываешь ко мне, – это не любовь.

– Но это все, чего я прошу от тебя; ты даешь мне все, что нужно, для счастья мне достаточно обладать твоей душой.

– Счастливчик! И ты называешь это счастьем? – презрительно спросила Лоренца.

– Да, потому что для меня счастье – это быть великим.

Лоренца протяжно вздохнула.

– Ах, моя нежная Лоренца, если бы ты знала, что это значит – читать в сердцах людей и властвовать над ними, пользуясь их собственными страстями.

– Уверяю тебя, мне это прекрасно известно.

– Но это не все. Твои глаза читают мне закрытую книгу будущего. Ты, моя нежная голубка, чистая и невинная, когда хочешь, открываешь мне то, чего я не узнал бы и за двадцать лет тяжкого труда и лишений. Множество врагов строят мне козни, но ты освещаешь мой путь; ты просветляешь мой разум, от которого зависят моя жизнь, судьба и свобода, и я становлюсь словно рысь, видящая даже во тьме. Твои прекрасные глаза, закрываясь, перестают видеть свет этого мира, но зато видят то, чего не дано видеть людям. Именно ты делаешь меня богатым, свободным, могущественным!

– А взамен ты делаешь меня несчастной! – теряя голову от любви, воскликнула Лоренца.

С невероятной жадностью она обняла Бальзамо; также охваченный страстью, тот почти не сопротивлялся. Однако, собрав последние силы, он все же разорвал живую цепь ее рук.

– Лоренца, Лоренца, сжалься!

– Я тебе жена, а не дочь! Люби меня, как муж любит жену, а не так, как любил меня отец.

– Лоренца, – сам дрожа от желания, настаивал Бальзамо, – умоляю, не проси у меня иной любви, кроме той, что я могу дать.

– Но это же не любовь, не любовь! – воздев руки к небу, воскликнула молодая женщина.

– Нет, любовь, но любовь святая и чистая, какую испытывают к деве.

Лоренца сделала резкое движение, и ее длинные черные косы разлетелись в стороны. Чуть ли не с угрозой указывая на графа своей белой и крепкой рукой, она заговорила отрывисто и горько:

– И что же это все значит? Зачем ты заставил меня отказаться от моей родины, имени, семьи, даже от моего Бога? Ведь твой Бог не похож на моего. Зачем ты захватил надо мною полную власть, превратил меня в свою рабу, сделал мою жизнь твоею, мою кровь твоею? Слышишь? Уж не за тем ли, чтобы называть меня девой Лоренцей?

Бальзамо в свою очередь вздохнул, потрясенный огромным горем этой женщины с разбитым сердцем, и проговорил:

– Увы, это твоя вина, или, вернее, такова воля Божья. Зачем он сотворил тебя ангелом, благодаря всепроникающему взгляду которого я покорю вселенную? Зачем он наделил тебя умением читать в сердцах, проникая сквозь их материальную оболочку, как читают книгу, лежащую за стеклом? А затем, Лоренца, что ты – ангел чистоты, алмаз без изъяна, затем, что ум твой ничем не замутнен. Видя эту безупречную, чистую и сияющую форму, такую же, как у его пресвятой Матери, Господь готов низойти в нее, когда я его именем призываю сотворенные им стихии, его Святой Дух, который обычно парит над грязными и низменными существами, не в силах отыскать незапятнанное создание, куда он мог бы низойти. Пока ты девственна, ты – ясновидящая, Лоренца, но стоит тебе стать женщиной, как ты лишишься этого дара.

– И твои мечты, созданные тобою химеры тебе дороже моей любви? – с гневом хлопнув в свои прелестные ладоши, которые тут же покраснели, воскликнула Лоренца. – Ты осуждаешь меня на монашеское целомудрие и в то же время постоянно искушаешь меня своим присутствием? Говорю тебе, Джузеппе, это – преступление.

– Не кощунствуй, Лоренца, я ведь тоже страдаю! – вскричал Бальзамо. – А ну-ка, загляни в мое сердце и попробуй сказать после этого, что я тебя не люблю!

– Но почему же тогда ты противишься самому себе?

– Потому что хочу вознести тебя вместе с собой на престол мира!

– Ах, Бальзамо, разве твое честолюбие может дать тебе столько, сколько даст моя любовь? – прошептала молодая женщина.

Теперь уже Бальзамо не выдержал и склонил голову на грудь Лоренцы.

– О да, да, теперь я наконец вижу, что ты любишь меня сильнее своего честолюбия, сильнее могущества, сильнее надежд! – воскликнула она. – Наконец ты меня любишь так же, как я тебя!

Бальзамо попытался стряхнуть с себя пьянящий туман, в который погружался его рассудок. Однако усилия его были тщетны.

– Если ты меня так любишь, пощади, – простонал он.

Лоренца его уже не слышала: она обвила его руками, словно оковами, цепкими, как стальные крючья, и прочными, как алмаз.

– Я стану любить тебя, как ты хочешь – как сестра или как жена, девственницей или супругой, – только подари мне один-единственный поцелуй, – прошептала она.

Бальзамо сдался: покоренный столь страстной любовью, не имея сил сопротивляться дальше, с горящими глазами и запрокинутой головой, тяжело дыша, он прижался к Лоренце, которая притягивала его, словно магнит железо. Губы его уже готовы были прикоснуться к губам молодой женщины, но внезапно рассудок вернулся к нему. Граф вскинул руки в воздух, насыщенный опьяняющим туманом.

– Лоренца, я приказываю вам проснуться! – вскричал он.

И сразу же узы, которых он не мог порвать, исчезли: руки, сжимавшие его, разжались, улыбка на запекшихся губах Лоренцы медленно увяла, словно с последним вздохом из нее вышли остатки жизни, ее плотно сжатые веки раскрылись, расширенные зрачки сузились; она с усилием встряхнула руками и, проснувшись, устало опустилась на диван.

Сидевший в трех шагах от нее Бальзамо глубоко вздохнул и тихо проговорил:

– Прощай сон, прощай, счастье.