Текст книги "Жозеф Бальзамо. Том 1"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 45 страниц)

44. ГОСПОДИН ЖАК

В восторге от удачи, которая в отчаянные минуты всегда приходила ему на помощь, Жильбер шагал, время от времени оборачиваясь, чтобы взглянуть на этого необычного человека, потратившего так мало слов, чтобы сделать его сговорчивым и уступчивым.

Молодой человек привел своего знакомца туда, где и в самом деле росли великолепные представители папоротников. Старик пополнил ими коллекцию, и они пустились на поиски новой добычи.

Оказалось, что Жильбер сведущ в ботанике больше, чем он полагал. Выросший среди лесов, он, как и его друзья-мальчишки, знал все лесные растения, но только под их общепринятыми названиями. И вот, увидев знакомое растение, Жильбер называл его, а старик сообщал, как оно именуется на языке науки, после чего молодой человек пытался повторить греческое или латинское слово, порою коверкая его. Тогда незнакомец принимался разбирать трудное слово, в результате чего Жильбер запоминал не только название растения, но и значение греческого или латинского слова, которым нарекли его Плиний [125]125
  Плиний Старший (22/24—79) – римский ученый, автор «Естественной истории» в 37 книгах, своего рода энциклопедии естественнонаучных знаний античности.


[Закрыть], Линней [126]126
  Линней, Карл (1707–1778) – шведский естествоиспытатель, создатель классификации растений и животных, описал более 1500 видов растений.


[Закрыть]или Жюсьё [127]127
  Жюсьё, Бернар (1699–1777) – французский ботаник, основал Ботанический сад в Трианоне, где растения были расположены в соответствии с разработанной им классификацией.


[Закрыть].

Время от времени молодой человек сетовал:

– Как жаль, сударь, что я не могу зарабатывать свои шесть су, целыми днями занимаясь с вами ботаникой! Клянусь, я не отдыхал бы ни секунды, да и шесть су мне ни к чему – куска хлеба, каким вы меня сегодня угостили, мне хватило бы на целый день. Я напился из родника, вода в котором не хуже, чем в Таверне, а этой ночью выспался под деревом лучше, чем под крышей великолепного замка.

Незнакомец с улыбкой возражал:

– Друг мой, придет зима, растения засохнут, родник замерзнет, а в оголившихся деревах загудит свирепый ветер, а не легкий зефир, что сейчас чуть колышет листву. Вам понадобится кров, одежда, очаг, а ваших шести су в день не хватит на жилье, дрова и платье.

Жильбер вздыхал, срезал очередные растения и задавал новые вопросы.

Так, обойдя леса Оне, Плесси-Пике и Кламарсу-Медон, они провели большую часть дня.

По своему обыкновению Жильбер быстро встал на короткую ногу со своим спутником. Старик же необычайно ловко выпытывал его, однако Жильбер, недоверчивый, осмотрительный и робкий, старался открыть собеседнику как можно меньше.

В Шатийоне незнакомец купил хлеба и молока и без особого труда заставил своего спутника принять участие в их съедении, после чего они двинулись в сторону Парижа, так что Жильбер смог войти в город еще засветло.

При одной мысли о том, что он вскоре окажется в Париже, сердце Жильбера начинало биться чаще, и он даже не пытался скрывать свои чувства, когда с холмов Ванвера увидел церковь святой Женевьевы, Дом Инвалидов, собор Парижской богоматери и необъятное море домов, чьи волны накатывались на склоны Монмартра, Бельвиля и Менильмонтана.

– О Париж! Париж! – прошептал он.

– Да, Париж, скопище домов, средоточие зла, – откликнулся старик. – Если бы все страдания, скрытые в его стенах, могли выйти наружу, вы бы увидели, что каждый его камень источает слезы либо красен от крови.

Жильбер умерил свои восторги, которые, впрочем, стали несколько затихать и сами собой.

Они вошли в город через заставу Анфер. В предместье было грязно и смрадно; на носилках несли в лазарет больных, полуголые дети играли среди отбросов с собаками, коровами и свиньями.

Лицо Жильбера помрачнело.

– Вы находите это отвратительным, не так ли? – спросил старик. – Придет время, и вы даже таких картин больше не увидите. Ведь свинья или корова – это все же богатство, ребенок – все же радость. Что же до грязи, то она останется, ее вы найдете всегда и всюду.

Жильбер был уже готов воспринимать Париж в мрачном свете, поэтому спокойно отнесся к картине, нарисованной ему спутником.

А тот, пустившись было в многословные рассуждения, по мере приближения к центру города становился все молчаливей. Он выглядел столь озабоченным, что Жильбер не осмеливался спросить, что это за сад виднеется за решеткой или как называется мост, по которому они переходят Сену. То был Люксембургский сад, а мост назывался Новым.

Они шагали дальше, и задумчивость незнакомца начала уже беспокоить Жильбера до такой степени, что он все же решился полюбопытствовать:

– Вы живете далеко отсюда, сударь?

– Скоро придем, – ответствовал незнакомец, которому этот вопрос, казалось, еще прибавил угрюмости.

На улице Фур они миновали великолепный дворец Суассонов, фасад которого выходил на эту улицу, а прекрасные сады тянулись вдоль улиц Гренель и Двух экю.

Проходя мимо церкви, которая ему очень понравилась, Жильбер приостановился, чтобы получше ее рассмотреть, и заметил:

– Какое чудное здание!

– Это церковь святого Евстафия, – пояснил старик и, взглянув наверх на часы, вдруг воскликнул: – Уже восемь! О Боже, пойдемте быстрее, молодой человек!

Незнакомец прибавил шагу, Жильбер последовал его примеру.

– Кстати, – проговорил старик после нескольких секунд молчания, столь холодного, что Жильбер даже забеспокоился, – я забыл сообщить вам, что я женат.

– Вот как? – откликнулся Жильбер.

– Да, и моя жена, истая парижанка, будет ворчать, что мы поздно вернулись. Кроме того, должен вас предупредить, она опасается незнакомых.

– Так, может, мне лучше уйти, сударь? – спросил Жильбер, пыл которого после этих слов изрядно поуменьшился.

– Ни в коем случае, друг мой, я же пригласил вас. Пойдемте.

– Да, иду, – сказал Жильбер.

– Сюда, направо. Вот мы и пришли.

Жильбер поднял глаза и при последнем свете угасающего дня прочел на углу, над лавочкой бакалейщика, надпись: «Улица Платриер».

Незнакомец шел все быстрее: чем ближе подходил он к дому, тем сильнее становилось то лихорадочное возбуждение, о котором мы уже упоминали. Жильбер, стараясь не потерять старика из вида, поминутно натыкался то на прохожих, то на тюки разносчиков, то на дышла карет или оглобли двуколок.

Его проводник, казалось, вовсе забыл о нем; он торопился, явно поглощенный какой-то неприятной мыслью.

Наконец он остановился перед дверью, верхняя часть которой была забрана решеткой.

Из отверстия в двери свисал короткий шнурок; незнакомец дернул за него, и дверь отворилась.

Он обернулся и, видя, что Жильбер в нерешительности остановился, пригласил:

– Входите же!

Жильбер вошел, и старик захлопнул дверь.

Сделав в темноте несколько шагов, Жильбер споткнулся о нижнюю ступеньку крутой, никак не освещенной лестницы. Его вожатый, которому здесь все было привычно, поднялся уже ступенек на десять.

Жильбер нагнал его и двинулся следом; наконец старик остановился, и молодой человек последовал его примеру.

На площадке, куда выходили две двери, лежал вытертый коврик.

Незнакомец дернул за оленье копытце, висящее на шнурке, и в одной из комнат раздался пронзительный звонок.

Послышалось шарканье туфель по полу, и дверь отворилась.

На пороге стояла женщина лет пятидесяти – пятидесяти пяти. Два голоса – незнакомца и женщины, открывавшей дверь, – зазвучали одновременно. Один из голосов робко осведомился:

– Я не очень поздно, дорогая Тереза?

Второй проворчал:

– Не больно-то вы торопились к ужину, Жак!

– Ну, ничего, это дело поправимое, – ласково ответил незнакомец, закрывая дверь и беря у Жильбера жестяной ящик.

– Так с вами еще и рассыльный! – воскликнула хозяйка. – Этого только не хватало! Значит, вы уже не можете сами носить эти ваши травы. Рассыльный к господину Жаку! Фу-ты, ну-ты, господин Жак стал важным барином!

– Да полно вам, Тереза, перестаньте, – отвечал тот, к кому были направлены эти обидные речи, аккуратно раскладывая травы на каминной полке.

– Расплатитесь же с ним, и пусть уходит, нам здесь не хватало только соглядатаев.

Побледнев как смерть, Жильбер ринулся к двери. Жак остановил его.

– Этот господин, – довольно твердо проговорил он, – не рассыльный и тем более не соглядатай. Это мой гость.

Старуха даже опустила руки.

– Гость? – переспросила она. – Вот это новости!

– Послушайте, Тереза, – продолжал незнакомец по-прежнему ласково, однако куда решительней, – зажгите свечу. Мне жарко, и мы хотим пить.

Старуха принялась было ворчать, но через несколько секунд умолкла.

Взяв огниво, она принялась высекать огонь над коробочкой с трутом; во все стороны полетели искры, и вскоре трут затлел.

И во время диалога, и во время наступившего после него молчания Жильбер, недвижный и бессловесный, стоял возле двери и уже начал искренне сожалеть, что пришел в этот дом.

Видя растерянность молодого человека, Жак предложил:

– Прошу, господин Жильбер, проходите.

Чтобы рассмотреть того, с кем ее муж говорит с такой подчеркнутой вежливостью, старуха повернула к юноше свое желтое и угрюмое лицо. Жильбер видел ее в слабом свете разгорающейся свечи, которая была воткнута в медный подсвечник.

На этом лице, морщинистом, в красных пятнах и словно налитом желчью, выделялись глаза, скорее бегающие, нежели живые, и даже скорее скользкие, нежели бегающие; выражение пошлой слащавости, противоречившее тону и манерам старухи, сразу же вызвало в Жильбере живейшую неприязнь.

А старухе явно не понравилась бледность и тонкость черт молодого человека, его настороженное молчание и напряженность.

– Еще бы вам не было жарко, еще бы вам не хотелось пить, господа, – ворчала она. – Как же, провести целый день в тенистом лесу, это так утомительно, наклониться иногда сорвать травинку – это же такая тяжелая работа! Вы, сударь, как я понимаю, тоже собираете гербарии – это ведь ремесло тех, у кого нет настоящего.

– Этот господин, – еще тверже отозвался Жак, – прекрасный и честный молодой человек, который сделал мне честь, проведя со мною весь день, и которого вы, моя добрая Тереза, уверен, примете как друга.

– Еды у нас только на двоих, – огрызнулась в ответ Тереза.

– В еде я умерен, он – тоже, – возразил Жак.

– Ну как же! Знаю я вашу умеренность. Так вот, имейте в виду: хлеба в доме не хватит, чтобы накормить двоих таких умеренных, и спускаться за ним вниз я не собираюсь. Да и булочная уже закрыта.

– Хорошо, тогда спущусь я, – нахмурившись, ответил Жак. – Откройте мне дверь, Тереза.

– Но…

– Мне так угодно!

– Хорошо, хорошо, – отозвалась старуха ворчливо, но уже без той категоричности, которая вывела из себя Жака. – Я ведь здесь для того, чтобы потворствовать всем вашим капризам. Будем довольствоваться тем, что есть. Давайте ужинать.

– Садитесь подле меня, – предложил Жильберу Жак, пройдя в соседнюю комнату к небольшому накрытому столу, на котором рядом с двумя приборами лежали свернутые салфетки: одна из них была перевязана красной ленточкой, а другая – белой, что явно указывало на места хозяев за столом.

Тесная квадратная комнатка была оклеена бледно-голубыми бумажными обоями с белыми узорами. На стенах висели две большие географические карты. Меблировку составляли полудюжина стульев из вишневого дерева с соломенными сиденьями, уже упомянутый нами стол и шифоньерка, набитая штопаными чулками.

Жильбер уселся; старуха поставила перед ним тарелку и принесла видавший виды столовый прибор, к которому присовокупила тщательно начищенный оловянный кубок.

– Вы не пойдете за хлебом? – спросил Жак у жены.

– В этом нет нужды, – сердито ответила та, явно все еще злясь на Жака за одержанную над ней победу. – Я нашла в ящике полхлеба. Полтора фунта нам должно хватить.

С этими словами старуха водрузила на стол супницу.

Первым налил себе Жак, за ним Жильбер, старуха стала есть прямо из супницы.

Аппетит у всех троих оказался отменный. Жильбер, оробев от вызванной его появлением дискуссии насчет домашнего хозяйства, сдерживал себя как мог, однако суп все равно съел первым.

Старуха бросила на его до срока опорожненную тарелку весьма неодобрительный взгляд.

– Кто сегодня заходил? – поинтересовался Жак, чтобы изменить направление мыслей Терезы.

– Ах, да как обычно, весь город, – ответила та. – Вы обещали госпоже де Буфлер четыре тетради, госпоже д'Эскар – две арии, госпоже де Пантьевр – квартет. Одни пришли сами, другие прислали слуг. Но куда там! Хозяин собирал травы, а так как он не умеет развлекаться и работать одновременно, дамам пришлось обойтись без музыки.

Жильбер думал, что Жак рассердится, но, к его великому изумлению, тот не проронил ни слова. Поскольку сказанное касалось только его, старик и бровью не повел.

За супом последовал кусочек вареной говядины, который был подан на исцарапанном ножами небольшом фаянсовом блюде.

Жак, поскольку за ним наблюдала Тереза, положил немножко мяса Жильберу, примерно столько же себе и передал блюдо хозяйке.

Та протянула Жильберу ломтик хлеба.

Ломтик этот был до того крохотный, что Жак покраснел; подождав, пока Тереза оделит хлебом его и себя, он взял буханку и проговорил:

– Отрежьте-ка себе хлеба сами, мой юный друг, и прошу вас: столько, сколько хотите, – ограничивать в хлебе нужно лишь тех, кто его губит.

Через секунду на столе появились бобы, заправленные маслом.

– Посмотрите, какие они зеленые, – сказал Жак, – мы сами заготавливаем их впрок и очень любим.

И он передал блюдо Жильберу.

– Благодарю вас, сударь, я уже сыт, – отказался тот.

– Наш гость не согласен с вами относительно моих заготовок, – язвительно заметила Тереза. – Он, разумеется, предпочел бы свежие бобы, но ранние овощи нам не по карману.

– Нет, сударыня, – возразил Жильбер, – напротив, они мне кажутся аппетитными и, безусловно, понравились бы, но я не привык есть так много.

– А пьете вы, вероятно, воду? – подхватил Жак, протягивая молодому человеку бутылку.

– Только воду, сударь.

Жак налил себе немножко вина, но не стал его разбавлять.

– А теперь, женушка, – проговорил он, ставя бутылку на стол, – приготовьте, пожалуйста, этому молодому человеку постель – он, вероятно, очень устал.

Тереза уронила вилку и растерянно уставилась на мужа.

– Постель? Да вы никак спятили? Приводите неизвестно кого, да еще ночевать оставляете! Вы что, собираетесь положить его в свою постель? Нет, ей-богу, он рехнулся! Уж не намерены ли вы открыть гостиницу? В таком случае на меня не рассчитывайте – ищите себе кухарку и прислугу. С меня довольно того, что я обихаживаю вас, а другим услужать я не намерена.

– Тереза, я прошу вас выслушать меня, – серьезно и твердо произнес Жак. – Это лишь на одну ночь. Молодой человек никогда не был в Париже, привел его сюда я, и он не будет ночевать на постоялом дворе, не будет, даже если мне придется уступить ему свою постель, как вы предложили.

Выразив вторично свою волю, старик стал ждать.

Тогда Тереза, которая внимательно следила за мужем, пока он говорил, и, похоже, старалась уловить каждое изменение в его лице, поняла, что борьба невозможна, и мгновенно сменила тактику.

Потерпев неудачу в войне против Жильбера, она решила стать на его сторону; впрочем, подобное союзничество в любую минуту могло обернуться предательством.

– Ладно, – согласилась она, – раз молодой человек пришел с вами и вы его хорошо знаете, пусть ночует у нас. Я постелю ему у вас в кабинете, рядом со связками ваших бумаг.

– Нет, нет, – живо откликнулся Жак, – кабинет – вовсе не то место, где спят. А вдруг бумаги загорятся?

– Подумаешь, экая важность, – пробормотала Тереза, а громко предложила: – Тогда в прихожей, около буфета.

– Тоже не годится.

– Тогда при всем моем желании я уж и не знаю… Разве что он займет мою спальню или вашу…

– По-моему, Тереза, вы плохо ищете.

– Я?

– Да, вы. Разве у нас нет мансарды?

– Чердака, вы хотите сказать?

– Нет, это вовсе не чердак, а комнатка вроде мансарды, чистая, с видом на дивный сад – в Париже это большая редкость.

– Ах, сударь, какая разница, пусть чердак – все равно я буду счастлив, уверяю вас, – вмешался Жильбер.

– Не стоит, не стоит, – ответила Тереза. – Да, но там я повесила белье!

– Ничего с ним не сделается, Тереза. Не правда ли, друг мой, вы проследите, чтобы с бельем нашей любезной хозяюшки ничего не случилось? Мы бедны, и любая утрата для нас тяжела.

– Будьте покойны, сударь.

Жак встал и подошел к Терезе.

– Видите ли, милый друг, я не хочу, чтобы этот молодой человек пропал в Париже. Жизнь в этом городе опасна, а здесь мы за ним присмотрим.

– Стало быть, вы собираетесь его учить. А хотя бы за пансион он будет платить, этот ваш ученик?

– Нет, но я обещаю, что он не будет стоить вам ни гроша. С завтрашнего дня он будет сам зарабатывать себе пропитание. А что до жилья, то, раз мы мансардой почти не пользуемся, давайте окажем ему эту милость.

– Лентяи всегда сговорятся, – пожав плечами, проворчала Тереза.

– Сударь, – проговорил Жильбер, более своего хозяина утомленный упорной борьбой, которую тот вел за него, и гостеприимством, которое его унижало, – я не привык никого стеснять, а уж тем более не желаю стеснять вас – ведь вы были так добры ко мне. Поэтому позвольте мне уйти. Недалеко от моста, по которому мы шли, я заметил под деревьями скамьи. Уверяю вас, я прекрасно высплюсь на одной из них.

– Да, и караул арестует вас как бродягу, – отпарировал Жак.

– А он и есть бродяга, – убирая со стола, вполголоса ввернула Тереза.

– Пойдемте, молодой человек, пойдемте, – проговорил Жак. – Насколько я помню, там наверху есть отличный соломенный тюфяк. Все-таки это лучше, чем скамейка, уж коль вы готовы довольствоваться ею…

– Ах, сударь, да я ни на чем, кроме соломенных тюфяков, и не сплю, – отозвался Жильбер и присовокупил к этой истине маленькую ложь: – На шерстяных мне слишком жарко.

Жак улыбнулся:

– Да, на соломе и впрямь прохладней. Берите со стола подсвечник и ступайте за мной.

Тереза даже не взглянула на Жака, но вздохнула: ее опять победили.

Жильбер степенно поднялся и пошел следом за своим покровителем.

В прихожей Жильбер увидел лохань с водой.

– Скажите, сударь, вода в Париже дорога? – поинтересовался он.

– Нет, друг мой, но, будь она даже дорога, вода и хлеб – две вещи, в которых нельзя отказывать человеку, если он в них нуждается.

– А в Таверне вода ничего не стоит, и там роскошью бедняка почитается чистота.

– Прошу вас, друг мой, умойтесь, – предложил Жак, указывая Жильберу на большой фаянсовый кувшин.

Идя впереди молодого человека, он только удивился, как в этом мальчишке твердость, присущая людям из народа, сочетается с задатками аристократизма.

45. МАНСАРДА Г-НА ЖАКА

Лестница, узкая и крутая внизу, где Жильбер споткнулся о первую ступеньку, после четвертого этажа, где была квартира Жака, стала еще уже и круче. Не без труда старик и его подопечный добрались до чердака. На сей раз права оказалась Тереза: это был самый настоящий чердак, разделенный перегородками на четыре каморки, три из которых были пусты.

Справедливости ради нужно сказать, что все они, включая и ту, что предназначалась для Жильбера, были непригодны для жилья.

Покатая крыша дома образовывала с полом чердака острый угол. Посредине в ней было прорезано слуховое окно, забранное скверною рамой без стекол; через него на чердак проникали свет и воздух, когда задували зимние ветры.

По счастью, дело шло к лету, однако, несмотря на приближение теплых дней, свеча, которую держал Жак, когда они вошли в каморку, едва не погасла.

Расхваленный Жаком тюфяк и в самом деле лежал на полу и первым делом бросался в глаза, поскольку был основным предметом меблировки. Там и тут среди груд обгрызенных крысами книг возвышались кипы старой, пожелтевшей по краям бумаги, на которой было что-то напечатано.

На двух натянутых поперек чердака веревках, первая из которых чуть было не задушила Жильбера, плясали на ночном ветру бумажные, мешки с сухими бобами в стручках и душистыми травами, а также постельное и столовое белье вперемешку с поношенной женской одеждой.

– Здесь не очень-то красиво, – признал Жак, – однако сон и темнота уравнивают роскошный дворец и убогую лачугу. Спите, как спится в ваши лета, мой юный друг, и завтра утром ничто не помешает вам убедить себя, что вы ночевали в Лувре. Но будьте осторожны с огнем.

– Хорошо, сударь, – пообещал Жильбер, несколько огорошенный всем увиденным и услышанным.

Жак улыбнулся ему и вышел, но сразу же вернулся.

– Завтра мы побеседуем, – сказал он. – Надеюсь, работа вам не претит.

– Вы же знаете, сударь, что как раз напротив: работа – это единственное, чего я хочу.

– Вот и славно, – похвалил Жак и снова шагнул к двери.

– Разумеется, достойная работа, – добавил щепетильный Жильбер.

– Другой я не знаю, мой юный друг. Итак, до завтра.

– Спокойной ночи, сударь, и благодарю, – заключил Жильбер.

Жак вышел, закрыл за собою дверь, и Жильбер остался в своей конуре один.

Испытав сперва восторг, потом изумление от своего прибытия в Париж, молодой человек теперь усомнился, Париж ли это, раз тут встречаются подобные комнаты?

Тут ему пришло в голову, что г-н Жак, в сущности, подал ему милостыню, но, поскольку Жильбер помнил, как подавали милостыню в Таверне, он не особенно удивился, более того, удивление тут же уступило место благодарности.

Со свечой в руке Жильбер обошел свою конуру, соблюдая сугубую, как рекомендовал Жак, осторожность и не обращая внимания на развешенные одеяния Терезы, из которых ему не захотелось воспользоваться даже старым платьем, чтобы укрыться им вместо одеяла.

Наконец он остановился у бумажных кип, которые крайне его заинтересовали.

Все пачки был перевязаны, и трогать их он не стал.

Вытянув шею и оглядываясь вокруг, Жильбер стал осторожно пробираться между мешками с бобами.

Мешки были сделаны из листов очень белой бумаги, скрепленной булавками; на бумаге было что-то напечатано.

Неловко повернувшись, Жильбер задел головой за веревку, и один из мешков упал.

Побледнев и перепугавшись, как будто он взломал замок денежного сундука, Жильбер поспешно принялся собирать с пола рассыпавшиеся бобы и класть их назад в мешок.

Занимаясь этим, Жильбер машинально бросил взгляд на бумагу и так же машинально прочел несколько слов; они возбудили в нем интерес. Он оставил бобы, сел на тюфяк и принялся читать; напечатанное настолько соответствовало его мыслям, а главное, его характеру, что, казалось, было написано не только для него, но попросту им самим. Вот что он прочитал:

«К тому же швейки, горничные, мелкие торговки меня нисколько не прельщали, мне надобны были барышни из благородных; у всякого своя причуда, у меня же была именно эта. В этом предмете я расхожусь с Горацием. И влечет меня к ним вовсе не тщеславие, не их титулы и положение в обществе, а свежий цвет лица, точеные руки, изысканные украшения, утонченность и щеголеватость, манера держаться и изъясняться, изящные, хорошо сшитые платья, крохотные туфельки, ленты, кружева, прекрасно уложенные волосы. Я предпочту даже не особенно красивую – лишь бы все это было у нее. Я и сам нахожу сие пристрастие довольно нелепым, но сердце мое наперекор воле влечется к ним».

Жильбер вздрогнул, на лбу у него выступила испарина: невозможно было лучше выразить его мысли, пристрастия, вкусы. Вот только Андреа не была «не особенно красивой». Все это было у нее, и она была очень красива. Жильбер стал жадно читать дальше.

После приведенных нами строк шел рассказ об очаровательном приключении молодого человека и двух девушек: там была и прогулка верхом, сопровождавшаяся теми прелестными возгласами, что делают женщин еще обворожительней, поскольку выдают их слабость, и путешествие на крупе лошади позади одной из девушек, и ночное возвращение, еще более чарующее и упоительное.

Любопытство Жильбера возрастало; он развернул мешок и с бьющимся сердцем прочитал все, что было на нем напечатано, затем, посмотрев номер страницы, начал искать продолжение. Страницы шли не по порядку, однако ему удалось найти семь или восемь мешков, на которых рассказ продолжался. Жильбер выдернул из них булавки, высыпал бобы, положил листы по номерам и продолжал чтение.

На сей раз это была другая история. На новых страницах повествовалось о любви бедного, безвестного юноши к знатной даме. Она снизошла до него или, вернее, он возвысился до нее, и дама приняла его как ровню и сделала своим любовником, посвятив его во все тайны сердца и давние свои девичьи мечтания, столь недолговечные, что к старости они кажутся нам лишь яркими метеорами, молниеносно промелькнувшими по звездному небу весны.

Имя молодого человека нигде не было названо. Знатную даму звали госпожою де Варен – именем нежным и приятным для произношения.

Жильбер уже размечтался о счастье провести всю ночь за чтением; радость его усиливалась длинной вереницей мешков, которые еще предстояло опустошить, как вдруг раздалось легкое потрескивание: сальная свечка, нагревшись от медного подсвечника, растаяла, вонючий дым устремился к потолку, фитиль погас, и Жильбер очутился в темноте.

Все это произошло так быстро, что исправить положение не было никакой возможности. Вынужденный прервать чтение на середине, Жильбер едва не разрыдался от ярости. Бросив пачку листов на рассыпанные бобы, он улегся на тюфяк и, несмотря на досаду, мгновенно уснул.

Молодой человек спал, как спят в восемнадцать лет; проснулся он лишь тогда, когда заскрипел висячий замок, на который вечером Жак закрыл дверь чердака.

Было уже совсем светло; открыв глаза, Жильбер увидел, как его хозяин тихонько входит в каморку.

Юноша окинул взглядом рассыпанные бобы и мешки, превратившиеся в бумажные листы.

Взгляд Жака устремился в том же направлении.

Жильбер почувствовал, как его лицо покрывается краской стыда, и, не слишком понимая, что говорит, пробормотал:

– Доброе утро, сударь.

– Доброе утро, друг мой, – ответил Жак. – Как спалось?

– Прекрасно, сударь.

– Вы случайно не сомнамбула?

Жильбер не знал, что означает слово «сомнамбула», но понял: его просят объяснить, что означают бобы, высыпанные из мешков, и мешки, освобожденные от бобов.

– Увы, сударь, – проговорил он, – я понимаю, почему вы меня об этом спрашиваете: признаюсь, виноват во всем я, но это дело, по-моему, поправимое.

– Безусловно. Однако почему ваша свеча догорела до конца?

– Я лег очень поздно.

– А почему же вы легли поздно? – с явным подозрением осведомился Жак.

– Потому что читал.

Все еще недоверчиво Жак окинул взглядом загроможденный чердак.

– Этот лист, – стал объяснять Жильбер, показывая на первый разобранный им на листы мешок, – этот лист, на который я случайно бросил взгляд, так меня заинтересовал… Сударь, вы столько всего знаете – скажите, из какой книги эти листы?

Жак небрежно взглянул и бросил:

– Не знаю.

– Это, несомненно, роман, притом прекрасный, – пояснил Жильбер.

– Вы полагаете, это роман?

– Да, потому что в нем говорится о любви, как в романах, только лучше.

– А я вот прочитал внизу страницы слово «Исповедь» и подумал… – продолжал Жак.

– Что подумали?

– Что это, возможно, случай из жизни.

– О нет, человек никогда не говорит так о себе самом. В этих признаниях слишком много откровенности, а в суждениях – непредвзятости.

– А я считаю, что вы ошибаетесь, – с оживлением возразил старик. – Автор, напротив, хотел показать людям пример человека, который появляется перед себе подобными таким, каким его сотворил Бог.

– Так вы знаете автора?

– Это Жан Жак Руссо.

– Руссо? – вскричал молодой человек.

– Да. Здесь несколько разрозненных листов из его последней книги.

– Значит, этот молодой человек – бедный, безвестный, который чуть ли не просил подаяние, скитаясь пешком по дорогам, – был Руссо – будущий автор «Эмиля» и «Общественного договора»?

– Да, он. А впрочем, нет, – с невыразимой грустью поправился старик. – Нет, это был не он: автор «Общественного договора» и «Эмиля» – человек, разочаровавшийся в мире, жизни, славе и чуть ли не в Боге… А тот… тот Руссо, любивший госпожу де Варен, был ребенком, входившим в жизнь так же, как утренняя заря приходит в мир, он был ребенком со всеми своими радостями и надеждами. Между этими двумя Руссо пролегла пропасть, которая никогда не даст им соединиться, – тридцать лет невзгод!

Старик покачал головой, уронил руки и, казалось, глубоко задумался.

Пораженный Жильбер помолчал, потом заговорил:

– Так, стало быть, приключение с мадемуазель Галле и мадемуазель Граффенрид – это правда? Стало быть, в самом деле была пылкая любовь к госпоже де Варен? Значит, обладание любимой женщиной, которое ввергло его в печаль вместо того, чтобы вознести, как он ожидал, на небо, – это не восхитительная ложь?

– Молодой человек, – ответил старик. – Руссо никогда не лгал. Запомните его девиз: «Vitam impendere vero» [128]128
  Отдать жизнь за правду (лат.) – Ювенал, «Сатиры», IV, I, 90–91.


[Закрыть].

– Я слышал его, но, так как не понимаю по-латыни, не знал, что он означает, – заметил Жильбер.

– Означает он: «Отдать жизнь за правду».

– Значит, – продолжал Жильбер, – человек, вышедший оттуда, откуда вышел Руссо, способен внушить любовь прекрасной даме? О Боже, да понимаете ли вы, что это может вселить безумные надежды в тех, кто, выйдя, как и он, из низов, устремляет взоры ввысь?

– Вы влюблены, – заметил Жак, – и находите сходство своего положения с положением, в котором был Руссо?

Жильбер зарделся, но отвечать на вопрос не стал и лишь заметил:

– Но ведь многие женщины не похожи на госпожу де Варен, среди них есть надменные, заносчивые, недоступные, любить которых – безумие.

– И тем не менее, молодой человек, – отозвался старик, – Руссо не раз представлялись подобные случаи.

– Да, но это же был Руссо! – воскликнул Жильбер – Конечно, если бы я чувствовал в себе хоть искру того огня, что жег его сердце и воспламенял его гений…

– Что тогда?

– Тогда я сказал бы себе, что нет такой женщины, какого бы благородного рода она ни была, которая могла бы презреть меня. Но я же ничто, у меня нет никакой уверенности в будущем, и, стоит мне взглянуть на тех, кто выше меня, я чувствую, что я ослеплен. О, как бы я хотел побеседовать с Руссо.

– С какой целью?

– Чтобы спросить: если бы госпожа де Варен не снизошла до него, а он не возвысился до нее, если бы она отказала ему в близости, которая ввергла его в печаль, стал бы он добиваться ее даже…

Молодой человек умолк.

– Даже? – подхватил старик.

– Даже ценою преступления?

Жак вздрогнул.

– Жена, должно быть, уже встала, – проговорил он, резко обрывая разговор, – давайте спускаться. Тому, кто работает, никогда не бывает слишком рано начинать трудовой день. Идемте, друг мой.

– Вы правы, сударь, простите меня, – отозвался Жильбер. – Но дело в том, что есть беседы, которые меня опьяняют, книги, от которых я воспламеняюсь, мысли, от которых я разве что не схожу с ума.

– Вы просто влюблены. Идемте, – повторил старик.

Жильбер промолчал и принялся собирать бобы и снова скреплять булавками мешки. Жак, наблюдая за ним, проговорил:

– Жилище у вас не роскошное, но в конце концов все необходимое вы имеете. А пробудись вы пораньше, то через окошко почувствовали бы запах зелени, который гораздо приятнее тошнотворной вони большого города. На улице Жюсьен есть сад, где цветут липы и альпийский ракитник. Для бедного затворника вдохнуть утром их аромат – все равно что набраться радости на целый день, не так ли?