Текст книги "Жозеф Бальзамо. Том 1"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 45 страниц)

– Да вы что! – возопил Людовик XV. – Да разве я могу судить, кто прав, кто виноват в деле, которое для меня чернее чернил! Решительно, вам угодно довести меня до крайности. Поберегитесь, герцог… Людовик, вам бы тоже следовало быть осторожней… Обдумайте то, что я вам сказал, а теперь я удаляюсь: я устал, я на исходе сил, я больше не выдержу. Прощайте, господа, я иду к дочерям, а потом еду в Марли, где, быть может, хоть немного поживу в покое, особенно если вы за мной не последуете.

Он уже шел к двери, когда она отворилась, и на пороге вырос придверник.

– Государь, – сказал он, – ее королевское высочество мадам Луиза ждет вас в галерее, дабы попрощаться с вашим величеством.

– Попрощаться? – изумленно воскликнул король. – Но куда же она едет?

– Ее высочество сказала, что ваше величество разрешили ей покинуть замок.

– Ну вот, опять происшествие! Теперь моя святоша что-то надумала. Право, я несчастнейший из людей!

И он вышел со всей поспешностью.

– Его величество оставил нас без ответа, – сказал дофину герцог. – Каково будет решение вашего королевского высочества?

– А, зазвонили! – воскликнул молодой принц с притворной или искренней радостью, слушая звон часов, которые наконец-то пошли.

Министр нахмурил брови и, пятясь, вышел из зала часов; принц остался один.

27. ПРИНЦЕССА ЛУИЗА ФРАНЦУЗСКАЯ

Старшая дочь короля ждала отца в большой галерее Лебрена, той самой, где в 1684 году Людовик XIV принимал генуэзского дожа и четырех сенаторов, которые явились умолять о прощении для республики [68]68
  В 1684 г. в Генуе было нанесено оскорбление французскому послу, и Людовик XIV приказал подвергнуть город бомбардировке.


[Закрыть].

В конце галереи, противоположном тому, откуда должен был выйти король, стояли с подавленным видом несколько придворных дам.

Людовик XV появился как раз в тот момент, когда в передней начали собираться группы, поскольку во дворце пошли слухи о том, что, кажется, утром принцесса приняла окончательное решение.

Луиза Французская, принцесса, обладавшая величественной осанкой и поистине царственной красотой, хотя непонятная печаль порой омрачала ее чистое чело, так вот, повторяем, Луиза Французская приверженностью к правилам суровой добродетели внушала всему двору глубочайшее уважение к верховным властителям государства, которых во Франции последние полвека чтили лишь из корысти или страха.

Более того, в пору всеобщего охлаждения народа к своим владыкам, которых, правда, пока еще не именовали громогласно тиранами, ее любили. Причина заключалась в том, что ее добродетели была чужда нетерпимость. И ей не перемывали во всеуслышание косточки, зато помнили, что у нее есть сердце. И она каждодневно доказывала это добрыми делами, меж тем как другие снискивали себе известность скандалами.

Людовик XV побаивался дочери по той простой причине, что уважал ее. А порой даже гордился ею, она была единственная, кого щадили его язвительные насмешки и пошлые выходки; трех других своих дочерей – Аделаиду, Викторию и Софию – он звал Тряпка, Кислятина и Ворона, тогда как Луизу Французскую – Мадам.

С той поры как со смертью маршала Морица Саксонского [69]69
  Мориц, граф Саксонский (1696–1750) – побочный сын Саксонского курфюрста Августа II, с 1720 г. на французской военной службе, в 1744 г. произведен в маршалы, в 1745 г. одержал над англичанами победу при Фонтенуа.


[Закрыть]под гробовые своды сошла душа, сравнимая с душами Тюренна и Конде [70]70
  Тюренн, Анри де ла Тур д'Овернь (1611–1675) и принц Людовик Бурбон, прозванный «Великий Конде» (1628–1686), – выдающиеся французские полководцы.


[Закрыть], а со смертью Марии Лещинской – государственный ум, не уступающий уму Марии-Терезии, все измельчало вокруг умалившегося трона; вот тогда-то принцесса Луиза со своим поистине царственным характером, казавшимся в сравнении со всеми остальными прямо-таки героическим, составила гордость французской короны и стала ее единственной драгоценной жемчужиной среди множества побрякушек и фальшивых камней.

Этим мы вовсе не собираемся сказать, что Людовик XV любил свою дочь. Людовик XV, как известно, любил только себя. Мы лишь утверждаем, что с нею он держался иначе, нежели с другими.

Войдя, он увидел, что принцесса стоит в одиночестве посередине галереи, опершись на столик, инкрустированный кровяной яшмой и ляпис-лазурью.

Она была в черном, красивые ненапудренные волосы убраны под двойной кружевной чепец; лицо ее, менее строгое, нежели обычно, было, пожалуй, чуть печальнее, чем всегда. Она не смотрела по сторонам и лишь изредка скользила задумчивым взглядом по портретам европейских монархов, во главе которых блистали ее предки, короли Франции.

Черные платья были будничным нарядом принцесс, в ту пору эти платья еще шились с глубокими карманами, сохранившимися со времен королев-домоправительниц, и Луиза по их примеру носила на поясе золотое колечко со связкой ключей от всех своих сундуков и шкафов.

Увидев, в каком молчании, а главное, с каким вниманием наблюдают за этой сценой присутствующие, король стал весьма задумчив.

Однако галерея была такая длинная, что расположившиеся по обоим ее концам зрители не могли помешать уединению действующих лиц. Они смотрели – это было их право, но не слушали – это был их долг.

Принцесса сделала несколько шагов навстречу королю и поцеловала протянутую ей руку.

– Говорят, вы отбываете, мадам? – спросил король. – Едете в Пикардию?

– Нет, государь, – ответила принцесса.

– А, значит, вы, надо полагать, отправляетесь в паломничество на Нуармутье [71]71
  Остров в Бискайском заливе у берегов Вандеи, где находится монастырь бенедиктинцев, основанный в VII в.


[Закрыть], – чуть громче продолжал король.

– Нет, государь, я удаляюсь в монастырь кармелиток святого Дениса, где, как вам известно, я могу стать настоятельницей.

Король вздрогнул, но лицо его осталось спокойным, хотя в глубине души он был взволнован.

– О, нет, нет, дочь моя! – воскликнул он. – Вы не смеете меня покидать! Это невозможно.

– Отец, я уже давно решила уйти в монастырь, и ваше величество дали мне позволение на это. Умоляю вас, не препятствуйте же мне.

– Да, действительно, я дал позволение, но после долгой борьбы, и вы это знаете. Я согласился, ибо все-таки надеялся, что в последний момент вам недостанет решимости. Вы не можете схоронить себя в монастыре, это уже забытые нравы; в монастырь уходят либо с горя, либо разочаровавшись в жизни. Дочь короля Франции, я полагаю, не страдает от бедности, а ежели она несчастна, этого никто не должен видеть.

И речь и мысли Людовика XV воспаряли все более высоко, по мере того как он входил в роль короля и отца; да и какой актер сыграет ее скверно, если гордость подсказывает слова для первой ипостаси, а горечь вдохновляет в другой.

– Государь, – отвечала Луиза, от которой не укрылось отцовское волнение, столь редкое у эгоиста Людовика XV, и это волнение тронуло ее гораздо больше, чем ей хотелось бы показать, – государь, не лишайте мою душу сил, выказывая мне свою любовь. Мои страдания не имеют ничего общего с обычными, вот почему мое решение – не от нравов сего времени.

– Вы страдаете? – воскликнул король с некоторым даже сочувствием. – Страдаете? Ах, бедное дитя!

– Жестоко и безмерно страдаю, государь, – ответила принцесса Луиза.

– Дочь моя, почему же вы мне ничего не сказали?

– Потому что от этих страданий не может избавить людская рука.

– Даже королевская?

– Даже королевская.

– Даже отцовская?

– Даже, государь.

– Но вы же веруете, Луиза, и можете черпать силу в вере.

– Этого недостаточно, государь, и в монастырь я удаляюсь, чтобы обрести там еще больше сил. В безмолвии Господь беседует с человеческим сердцем, человек в уединении беседует с сердцем Господним.

– Но вы приносите Господу непомерную жертву, которую ничто не возместит. Престол Франции хранит в своей августейшей сени детей, выросших вокруг него. Неужто вам недостаточно этого?

– Сень монашеской кельи куда живительней, она освежает сердце; она сладостна сильным и слабым, смиренным и горделивым, великим и малым.

– Быть может, вы надеетесь избавиться от какой-нибудь опасности? В таком случае король вас защитит.

– Государь, да защитит прежде Господь самого короля!

– Луиза, повторяю вам, вас сбило с толку некое непонятное рвение. Молиться – это прекрасно, но нельзя же молиться все время. Откуда у вас, такой доброй, такой благочестивой, потребность столько молиться?

– О государь и отец мой, сколько бы я ни молилась, этого все равно окажется недостаточно, чтобы отвести все несчастья, которые готовы обрушиться на нас! И доброта, которой Бог одарил меня, и целомудрие, которым я неустанно вот уже двадцать лет пытаюсь очистить себя, боюсь, не достигли еще той степени простосердечия и невинности, какая необходима для искупительной жертвы.

Король отступил на шаг и с изумлением взглянул на принцессу.

– Вы никогда не говорили со мной так, – заметил он. – Вы на ложном пути, дитя мое, вас губит аскетизм.

– Не называйте, государь, этим мирским словом неподдельное, а главное, необходимейшее самопожертвование, на какое при настоятельной надобности должна пойти подданная ради своего короля, а дочь – ради отца. Государь, ваш трон, в чьей охранительной сени вы только что горделиво предложили мне укрыться, колеблется под ударами, которых вы еще не чувствуете, но которые я предвижу. Что-то в глубинах неслышно обваливается, и открывшаяся пропасть в один миг может поглотить монархию. Вам когда-нибудь говорили правду, государь?

Принцесса Луиза оглянулась, чтобы проверить, не может ли кто-нибудь услышать ее, и, убедившись, что все стоят на достаточном удалении, продолжала:

– А я, я знаю ее. В одеянии милосердных сестер я десятки раз посещала сумрачные улицы, изголодавшиеся мансарды, перекрестки, на которых стоит стон. На этих улицах, перекрестках, в этих мансардах умирают от голода и зимней стужи, от жажды и летнего зноя. Нивы, которых вы, государь, не видите, так как ездите лишь из Версаля в Марли да из Марли в Версаль, больше не родят хлеб, необходимый не только для того, чтобы накормить народ, но и для того, чтобы засеять поля: они, проклятые неведомо какой враждебной силой, лишь принимают зерно, ничего не возвращая. Люди, лишенные хлеба, глухо ропщут; в воздухе, в сумраке, в ночи носятся смутные и неизвестно откуда идущие слухи об оковах, цепях, тирании, и от этих слов люди пробуждаются, перестают сетовать и начинают возмущаться.

Парламенты требуют права ремонстрации, то есть права громогласно сказать вашему величеству то, что они говорят шепотом: «Король, ты нас губишь! Спаси нас, или мы сами себя спасем».

Военные взрыхляют своими бесполезными шпагами землю, откуда пробиваются ростки свободы, семена которой щедро посеяли энциклопедисты. Поскольку глаза людей начинают видеть то, чего прежде не видели, писатели узнают о наших дурных поступках в тот же миг, как только мы их совершим, и оповещают об этом народ, который ныне хмурит брови всякий раз, когда видит, как мимо него проезжают его владыки. Ваше величество женит сына! В прежние времена, когда королева Анна Австрийская женила своего сына, город Париж поднес дары принцессе Марии-Терезии [72]72
  В 1660 г. Людовик XIV женился на дочери испанского короля Филиппа IV Марии-Терезии (1638–1683).


[Закрыть]. Сегодня все наоборот: город не только ничего не дарит, но ваше величество вынуждено было даже повысить налоги, чтобы оплатить кареты, в которых дочь кесаря приедет к потомку Людовика Святого [73]73
  Людовик IX (1215–1270) – французский король, участник двух крестовых походов, канонизированный католической церковью.


[Закрыть]. Духовенство уже давно отвыкло молиться, оно понимает, что все земли розданы, привилегии исчерпаны, сундуки пусты, и потому отказывается возносить Богу моления о том, что именуется счастьем народа. И, наконец, государь, нужно ли вам говорить о том, о чем вы прекрасно знаете, что с такой горечью наблюдаете, хотя ни словом никому об этом не обмолвились? Монархи, наши братья, которые некогда так завидовали нам, отвернулись от нас. Ваши четыре дочери, государь, – дочери короля Франции! – не замужем, а между тем в одной Германии двадцать принцев, три – в Англии, шестнадцать – в странах Севера, не говоря уже о наших родичах, испанских и неаполитанских Бурбонах, которые забыли нас или отвернулись, как и все прочие. Возможно, турецкий султан захотел бы взять нас, не будь мы дочерьми христианнейшего короля. Нет, отец, я говорю не о себе и не жалуюсь; мне выпал счастливый удел: я свободна, никому в своей семье не нужна и смогу в монастырской келье, в бедности мысленно и вслух молить Господа, дабы он отвел от вашей головы и от головы моего племянника страшную грозу, потому что я слышу, как она, низко нависнув над вами, громыхает в небе будущего.

– Дочь моя, дитя мое, – промолвил король, – из-за этих твоих страхов ты видишь будущее в чрезмерно черных красках.

– Государь, – отвечала принцесса Луиза, – вспомните ту древнюю царевну-пророчицу [74]74
  Имеется в виду Кассандра, дочь троянского царя Приама, предсказавшая гибель Трои.


[Закрыть]: она, подобно мне, предсказывала отцу и братьям войну, разрушение города, пожар. Но отец и братья смеялись над ее пророчествами, называя их безумными. Не воспринимайте же меня так же, как воспринимали ее. Берегитесь, отец мой! Задумайтесь, о мой король!

Людовик XV скрестил руки и уронил голову на грудь.

– Дочь моя, вы говорите со мной крайне сурово, – сказал он. – Выходит, все эти несчастья, в которых вы меня упрекаете, дело моих рук?

– Упаси меня Бог даже допустить подобную мысль! Это несчастья времени, в которое мы живем. Вы, как все мы, вовлечены в них. Прислушайтесь, государь, как в театрах, в партере, аплодируют малейшему завуалированному выпаду против королевской власти; поглядите, как веселые компании с шумом спускаются по малым лестницам с антресолей вечерами, когда парадная мраморная лестница темна и пустынна. Государь, развлечения народа и придворных не имеют ничего общего с нашими, они веселятся без нас, а верней, стоит нам появиться там, где они развлекаются, веселье гаснет.

– Увы, – с очаровательной печалью продолжала принцесса, – красавцы юноши, прелестные молодые дамы, любите друг друга, пойте, ищите забвения, будьте счастливы! Здесь я стесняла вас, а там буду служить вам. Здесь вы прервали радостный смех из боязни вызвать мое неудовольствие; там я от всей души буду молиться, да, буду молиться за короля, за своих сестер, за своих племянников, за всех вас, кого люблю со всем пылом сердца, которое до сих пор не обременено никакой страстью.

– Дочь моя, – промолвил король, хмуро помолчав, – умоляю вас, не покидайте меня хотя бы сейчас. Вы разобьете мне сердце.

Луиза Французская схватила руку отца и, с любовью глядя ему в лицо, отвечала:

– Нет, отец, нет, ни часа больше я не проведу в этом дворце. Для меня пришла пора молитв. Я чувствую в себе силы искупить слезами все наслаждения, к которым так жадно стремитесь вы, ибо вы еще так молоды, мой добрый отец, умеющий прощать.

– Останься с нами, Луиза, останься с нами, – повторял король, сжимая дочь в объятиях.

Принцесса покачала головой.

– «Царство мое не от мира сего» [75]75
  Слова Иисуса Христа, сказанные Пилату (Иоанн, 18, 36).


[Закрыть], – грустно проговорила принцесса, высвобождаясь из родительских объятий. Прощайте, отец. Сегодня я высказала все, что уже более десяти лет гнетет мне сердце. Я задыхалась от этого бремени. Прощайте. Прощайте, я рада. Видите: я улыбаюсь. Сегодня наконец я чувствую себя счастливой. И ни о чем не сожалею.

– Даже обо мне, дочь моя?

– Я сожалела бы, если бы мне больше не пришлось вас видеть. Но ведь вы же иногда будете приезжать в Сен-Дени, вы же не забудете меня.

– О, никогда, ни за что!

– Не позволяйте себе расчувствоваться, государь. Не надо давать повода думать, будто прощание было тяжелым. Мои сестры пока еще ничего не знают, по крайней мере я так думаю. Об этом известно только моим дамам. Я уже неделю как собираюсь, и мне хочется, чтобы шум по поводу моего ухода в монастырь поднялся только после того, как за мной закроются тяжелые ворота Сен-Дени. Их скрип не даст мне услышать толки придворных.

Король прочитал по глазам дочери, что она приняла бесповоротное решение. Впрочем, он тоже предпочел бы, чтобы она уехала без шума. Но если принцесса Луиза опасалась слез и рыданий по поводу ее решения, король куда больше боялся за свои нервы.

К тому же он собирался в Марли, а слишком сильные душевные страдания в Версале обязательно привели бы к отсрочке поездки.

И еще он подумал, что теперь после какой-нибудь разнузданной оргии, равно постыдной и для короля, и для отца, он уже больше не увидит этого строгого и опечаленного лица, воспринимавшегося им как укор той праздной и беззаботной жизни, которую он вел.

– Что ж, дитя мое, пусть будет так, как ты хочешь, – согласился он. – Прими только благословение отца, который был счастлив с тобой.

– Позвольте мне, государь, лишь поцеловать вашу руку и мысленно произнесите бесценное для меня благословение.

Все осведомленные о решении Луизы чувствовали, что присутствуют при великом и торжественном зрелище; с каждым шагом, который делала принцесса, она приближалась к своим предкам, и они из глубины золотых рам, казалось, благодарили ее за то, что она при жизни встретится с ними, лежащими в своих гробницах [76]76
  В аббатстве Сен-Дени находится усыпальница французских королей.


[Закрыть].

Когда она дошла до дверей, король поклонился ей и, не произнеся ни слова, пошел в другую сторону.

Придворные, как и положено по этикету, последовали за ними.

28. ТРЯПКА, КИСЛЯТИНА И ВОРОНА

Король направился в гардеробную, где перед охотой или прогулкой он обыкновенно проводил несколько минут, отдавая распоряжения на предмет того, какого рода служба потребуется ему на остаток дня.

В конце галереи он кивнул придворным и сделал рукой знак, что желает остаться один.

Придворные удалились, а Людовик XV продолжил путь по коридору, в который выходили апартаменты его дочерей. Подойдя к двери, завешенной гобеленом, он на миг остановился и покачал головой.

– Была одна достойная дочь, да и та только что покинула меня, – пробормотал он сквозь зубы.

И тут же получил ответ на это столь нелестное для оставшихся высказывание. Чья-то рука отвела гобелен, и трио злых голосов приветствовало его такими словами:

– Благодарю вас, отец!

Людовик XV оказался лицом к лицу с тремя своими дочерьми.

– А, это ты, Тряпка, – обратился он к старшей из них, то есть к принцессе Аделаиде. – Что ж, тем хуже. Злись, не злись, но, клянусь Богом, я сказал правду.

– Ничего нового, государь, вы нам не сообщили, – заметила принцесса Виктория. – Мы и без того знаем, что вы предпочитаете Луизу.

– Ей-богу, Кислятина, ты изрекла великую истину!

– А по какой, интересно, причине вы предпочитаете нам Луизу? – обиженно спросила принцесса София.

– Да потому, что Луиза не доставляет мне неприятностей, – отвечал Людовик XV с простодушием и чистосердечием эгоиста, законченный тип какового он и являл собой.

– О, будьте спокойны, отец, она еще доставит вам неприятности, – заверила София, причем с такой язвительностью в голосе, что мгновенно приковала к себе все внимание короля.

– А откуда тебе это известно, Ворона? – поинтересовался он. – Неужели Луиза перед отъездом откровенничала с тобой? Я был бы этим крайне удивлен: она ведь еле выносит тебя.

– В таком случае можете поверить: я отвечаю ей тем же, – парировала София.

– Прекрасно, – произнес Людовик XV. – Ненавидьте друг друга, вредите друг другу, рвите друг друга в клочья – мне все равно, это ваше дело, лишь бы вы не беспокоили меня, требуя установить порядок в вашем царстве амазонок. Тем не менее мне хотелось бы знать, какие такие неприятности должна доставить мне бедняжка Луиза.

– Бедняжка Луиза! – фыркнули одновременно принцессы Аделаида и Виктория, кривя, каждая на свой манер, губы.

– Какие неприятности? Ну что ж, скажу.

Людовик XV уселся в высокое кресло у самой двери, обеспечив себе тем самым возможность быстрого отступления.

– Луизу, – продолжала София, – потихонечку мучит бес, тот самый, что овладел шельской настоятельницей [77]77
  Настоятельницами Шельского монастыря назначались обычно знатнейшие женщины Франции. В 1719 г. ею стала Луиза-Аделаида Орлеанская (1698–1743), дочь регента Франции герцога Филиппа Орлеанского, однако жила она не столько в обители, сколько в миру, и занималась не своими религиозными обязанностями, а музыкой, медициной, богословием и т. д.


[Закрыть], и потому она удаляется в монастырь, чтобы заниматься там опытами.

– Только прошу вас, без двусмысленных намеков на добродетель вашей сестры, – прервал Людовик XV. – Ее никогда и никто не ставил под сомнение, хотя говорят о Луизе много. И не вам быть тут заводилой.

– Не мне?

– Да, да, не вам.

– Я вовсе не имела в виду ее добродетель, – стала оправдываться София, крайне уязвленная тем красноречивым ударением, которое ее отец сделал на слове «вам», да еще и подчеркнул его, повторив. – Я просто сказала, что она будет заниматься там опытами, вот и все.

– Пусть себе занимается химией, фехтованием, креслами на колесиках, пусть играет на флейте или стучит на барабане, пусть терзает клавесин или пиликает на скрипке, что худого вы в этом видите?

– Я говорю, она займется политикой.

Людовик XV вздрогнул.

– Она будет изучать философию, теологию, продолжать комментарий к булле Unigenitus, [78]78
  Булла, в которой папа Клемент XI в 1713 г. осудил янсенизм, неортодоксальное направление среди французских католиков, враждебное иезуитам. Часть французского духовенства отказалась признать эту буллу, и в течение всего XVIII в. она оставалась предметом ожесточенной полемики.


[Закрыть]таким образом, на фоне ее занятий теориями правления государством, метафизическими системами, богословием мы, вся наша семья, будем выглядеть бесполезными…

– Если это приведет вашу сестру в рай, что вы видите в этом худого? – снова задал вопрос Людовик XV, тем не менее неприятно пораженный совпадением между обвинением, выдвинутым Вороной, и политической диатрибой, которой мадам Луиза подогрела свой уход в монастырь. – Быть может, вы завидуете ее будущему блаженству? Это свидетельствовало бы о том, что вы дурные христианки.

– Да нет же, Господи! – воскликнула принцесса Виктория. – Пусть она отправляется куда угодно, но только я за нею не последую.

– Я тоже, – подхватила принцесса Аделаида.

– И я, – присоединилась к ним принцесса София.

– К тому же она ненавидит нас, – добавила принцесса Аделаида.

– Вас? – переспросил Людовик XV.

– Да, да, нас, – подтвердили две другие сестры.

– Поверьте мне, бедняжка Луиза выбрала рай, лишь бы не встретиться со своими родственниками, – сказал король.

Острота вызвала довольно кислый смешок у принцесс. Аделаида, старшая из трех, похоже, напрягала все свои умственные способности, дабы нанести королю разящий удар, поскольку все предыдущие лишь скользили по его броне.

– Сударыни, – произнесла она жеманным тоном, свойственным ей, когда она выходила из обычной своей апатии, из-за которой отец и прозвал ее Тряпкой, – сударыни, вы не сочли возможным или не осмелились открыть королю подлинную причину ухода Луизы в монастырь.

– Ну что, еще какая-нибудь гадость? – поинтересовался король. – Давайте, Тряпка, выкладывайте.

– О государь, я понимаю, – продолжала она, – что это будет вам неприятно.

– Скажите лучше, надеетесь – так будет вернее.

Аделаида прикусила с досады губу, но тем не менее не отступила.

– Я намерена открыть вам правду.

– Недурное начало! Правду! Избавьтесь от привычки произносить подобные вещи. Разве я говорил когда-нибудь правду? Однако же, слава Богу, неплохо себя чувствую!

И Людовик XV пожал плечами.

– Скажите, сестрица, скажите! – настаивали две другие принцессы, горевшие желанием узнать, что это за причина, которая должна так уязвить короля.

– Какая доброта, какое благородство сердец! – пробормотал Людовик XV. – Как они любят отца!

Но он тут же утешился, подумав, что сумеет им отплатить.

– Так вот, – продолжала Аделаида, – наша сестра Луиза, которая придает такое огромное значение этикету, больше всего боялась…

– Чего же? – задал вопрос Людовик XV. – Договаривайте, раз уж начали.

– Хорошо, государь, скажу. Она боялась вторжения новых людей.

– Вы сказали, вторжения? – переспросил король, крайне недовольный таким началом; он заранее знал, к чему ведет дочь. – Вторжения? Кто же вторгся ко мне? Неужто кто-то может вынудить меня принять его, если я этого не желаю?

То был ловкий ход, способный решительно изменить направление разговора. Однако Аделаида была слишком искушена в злословии, чтобы позволить сбить себя с толку как раз тогда, когда она собралась сделать пакость.

– Я неверно выразилась и выбрала неточное слово. Вместо «вторжение» правильней было бы сказать «проникновение».

– Это уже лучше, – заметил король. – Признаюсь, то слово меня несколько коробило, я предпочитаю «проникновение».

– И однако, государь, – продолжала Аделаида, – это тоже не совсем точное слово.

– А какое же, по-вашему, точнее?

– «Представление».

– Да, да! – поддержали старшую две другие сестры. – Вот оно, верное слово!

Король поджал губы.

– Вы так полагаете? – произнес он.

– Да, – подтвердила Аделаида. – Я хочу сказать, что наша сестра очень боялась представления новых особ ко двору.

– И что же дальше? – спросил король, которому очень хотелось поскорей покончить со всем этим.

– Дальше? Она боялась, что ей придется увидеть, как ко двору будет представлена графиня Дюбарри.

– Продолжайте же! – воскликнул король не в силах сдерживать раздражения. – Продолжайте! Договаривайте и перестаньте ходить вокруг да около! Черт побери, вы слишком долго заставляете вас ждать, госпожа Правда!

– Государь, – отвечала принцесса Аделаида, – я так долго не говорила вашему величеству то, что высказала сейчас, по одной-единственной причине: меня сдерживало почтение, и лишь приказание вашего величества вынудило меня разомкнуть уста и заговорить об этом предмете.

– Ах, вот как! И при том, что вы не размыкали эти самые ваши уста, держали рот на замке, молчали, не злословили…

– Это тем не менее правда, государь, – продолжала Аделаида, – и я полагаю, что открыла подлинную причину ухода сестры в монастырь.

– Так вот, вы заблуждаетесь!

– Нет, государь, – одновременно воскликнули, энергично тряся головами, принцессы Виктория и София, – мы совершенно уверены.

– Ой-ой! – воскликнул Людовик XV, ну точь-в-точь как отец из мольеровской комедии [79]79
  Имеется в виду Сганарель из комедии «Сганарель, или Мнимый рогоносец».


[Закрыть]. – Но, полагаю, все остальные не присоединятся к вашему мнению. Итак, похоже, у меня в семье созрел заговор с целью не допустить до этого представления. Вот почему вас нет, когда вам хотят сделать визит, вот почему вы не отвечаете ни на прошения, ни на просьбы об аудиенции.

– На какие прошения, на какие просьбы об аудиенции? – удивилась принцесса Аделаида.

– Да вы же знаете: на прошения мадемуазель Жанны Вобернье, – объяснила принцесса София.

– Нет, на просьбы об аудиенции мадемуазель Ланж, – поправила принцесса Виктория.

Разъяренный Людовик XV вскочил; взор его, обычно такой спокойный и благосклонный, сверкал огнем, и огонь этот не предвещал трем сестрам ничего хорошего. А поскольку среди трио принцесс не было героини, способной вынести отцовский гнев, все три склонили головы перед грозой.

– Ну, вот я и получил доказательство, что не ошибся, говоря, что лучшая из вас покинула меня, – бросил им король.

– Государь, – заметила Аделаида, – ваше величество относится к нам хуже, чем к своим собачкам.

– И правильно делаю. Мои собачки, когда я прихожу к ним, ласкаются ко мне. Собачки – истинные мои друзья. Итак, сударыни, прощайте. Я иду повидаться с Шарлоттой, Красоткой и Хитруньей. Да, я люблю своих собачек, и люблю за то, что они любят меня и не тявкают мне правду.

И разгневанный король удалился, но не успел он сделать и несколько шагов, как услыхал, что дочери его хором запели:

 
Ах, в Париже, в столице,
Дамы все и девицы
Кротки, как голубицы,
И вздыхают они все дни, все дни!
Ах, любовнице бурной
Блеза стало так дурно,
Дурно,
Дурно,
Дурно.
Она стонет на ложе: Боже! Боже!
 

То был первый куплет направленной против г-жи Дюбарри песенки «Красотка из Бурбонне», которую распевал весь Париж.

Король решил было вернуться, и, надо полагать, дочерям его не поздоровилось бы, однако махнул рукой и продолжил свой путь, громко взывая, чтобы не слышать пения:

– Господин комендант левреток! Эй, господин комендант левреток!

Примчался слуга, носивший столь странное звание.

– Откройте комнату собачек, – распорядился король.

– Ваше величество, умоляю: ни шагу дальше! – вскричал слуга, преграждая путь Людовику XV.

– Что такое? В чем дело? – недоуменно спросил король, остановившись перед дверью, из-за которой доносилось повизгивание и возбужденное дыхание собак, учуявших хозяина.

– Государь, простите мне мое рвение, но я не могу допустить, чтобы король вошел к собакам, – сказал слуга.

– Вот как? – удивился король. – А, понимаю, комната не убрана. Что ж, выведите Хитрунью.

– Государь, – пробормотал слуга, лицо которого выражало подлинную муку, – уже два дня Хитрунья не ест и не пьет. Опасаются, не бешенство ли у нее.

– Решительно, я самый несчастный из людей! – воскликнул Людовик XV. – Хитрунья взбесилась! Это последняя капля, переполнившая чашу моих страданий.

Король резко повернулся и проследовал к себе в кабинет, где его ждал камердинер.

Увидев взволнованное лицо короля, он укрылся в оконном проеме.

– Теперь я вижу, – бормотал Людовик XV, стремительно бегая по кабинету и не обращая ни малейшего внимания на верного слугу, которого король даже не считал за человека, – теперь я вижу: господин де Шуазель издевается надо мной, дофин считает себя чуть ли не государем и надеется, что действительно станет им, как только усядется со своей австриячкой на трон. Луиза любит меня, но слишком суровою любовью, потому что прочла мне мораль и оставила меня. Три другие дочери распевают песенки, в которых меня называют Блезом. Граф Прованский [80]80
  Граф Прованский (1755–1824) – будущий (с 1814) король Людовик XVIII, граф д'Артуа (1754–1836) – будущий (1824–1830) король Карл X, внуки Людовика XV и младшие братья Людовика XVI.


[Закрыть]переводит Лукреция [81]81
  Тит Лукреций Кар – римский поэт, автор поэмы «О природе вещей».


[Закрыть]. Граф д'Артуа не вылезает из будуаров. Мои собаки взбесились и собираются меня искусать. Поистине, бедняжка графиня – единственная, кто меня любит. Так к дьяволу же всех, кто хочет ей досадить!

Приняв это отчаянное решение, король сел за стол, за которым Людовик XIV подписывал бумаги и который выдержал бремя последних мирных трактатов и надменных писем великого короля.

– Теперь-то я понимаю, почему все вокруг уговаривают меня ускорить прибытие дофины. Они думают, что стоит ей здесь появиться, и я стану ее рабом или подчинюсь ее семейству. Ей-богу, я еще успею встретиться со своей драгоценной невесткой, тем паче если ее приезд принесет мне новые неприятности. Поживем-ка как можно дольше спокойно, а для этого задержим ее в пути. Через Реймс и Нуайон она должна проследовать без остановки и ехать прямо в Компьень. Будем держаться церемониала. Три дня торжеств в Реймсе и один – нет, к черту! – два, а пожалуй, лучше три дня празднеств в Нуайоне. На этом мы выгадаем шесть дней, шесть спокойных дней.

Король взял перо и собственноручно написал приказ г-ну де Стенвилю задержаться на три дня в Реймсе и на три – в Нуайоне.

Затем вызвал нарочного и приказал:

– Срочно доставить приказ адресату.

После этого тем же пером написал:

«Дорогая графиня, сегодня мы возводим Самора в губернаторский сан. Я еду в Марли. Вечером буду у вас в Люсьенне и расскажу все, что я сейчас намереваюсь предпринять.

Француз».

– Лебель, отвезите письмо графине, и советую вам быть с нею учтивым, – распорядился Людовик XV.

Камердинер поклонился и вышел.