Текст книги "Жозеф Бальзамо. Том 1"
Автор книги: Александр Дюма
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 45 страниц)
53. ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ СЕН-ДЕНИ
Как мы уже говорили, расставшись с Филиппом, Жильбер смешался с толпой.
Но на этот раз сердце у него не трепетало от радости и ожидания; он бросился в шумящий поток, и душа его разрывалась от боли, которую не могли смягчить даже теплота, выказанная ему Филиппом, и его любезные предложения помощи.
Андреа и не догадывалась, насколько жестока была она к Жильберу. Этой красивой и спокойной девушке даже в голову не приходило, что между нею и сыном ее кормилицы может быть что-либо общее – ни в радости, ни в горе. Она просто не замечала людей ниже ее по положению и в зависимости от настроения – веселого или грустного – то освещала их своим сиянием, то отбрасывала на них свою тень. На сей раз она оледенила Жильбера пренебрежением, а поскольку сделала это безотчетно, то даже не заметила, сколь была высокомерна. Но Жильбер, словно воин, лишившийся оружия, принял очень близко к сердцу и презрительные взгляды, и надменные речи; он еще не был философом в достаточной степени, чтобы умерить боль сердца, кровоточащего от отчаяния.
Оказавшись среди уличной толпы, Жильбер не замечал ни людей, ни лошадей. Собрав все свои силы и рискуя быть раздавленным, он, словно раненый кабан, вклинился в людскую гущу. Продравшись сквозь самую толчею, молодой человек перевел дух, огляделся и увидел, что стоит в каком-то уединенном зеленом уголке у воды. Сам того не замечая, он оказался на берегу Сены, почти напротив острова Сен-Дени. Его охватила такая усталость – но не от физических усилий, а от душевных мук, – что он бросился на траву, стиснул голову руками и принялся неистово рычать, как будто этот львиный рык передавал его горе лучше, нежели человеческая речь.
В самом деле, разве его безрассудное желание, в котором он не осмеливался себе признаться и которое лишь смутно маячило в его беспорядочном и нерешительном уме, разве все его надежды не рухнули в один миг? Ведь несмотря на то, что благодаря таланту, знаниям и усидчивости Жильбер поднялся на несколько ступенек по социальной лестнице, для Андреа он все еще оставался просто Жильбером, то есть не то вещью, не то человеком (по ее собственному выражению); и хотя отец ее имел неосторожность принять в нем некоторое участие, он не заслуживал даже ее взгляда. На какой-то миг ему показалось, что, увидев его в Париже, узнав, с какой решимостью он вступил на путь борьбы с собственным невежеством и победил, Андреа одобрит его усилия. И вот благородный юноша не только не услышал в свой адрес «macte animo» [140]140
Хвала тебе (лат.) – первые слова цитаты из поэмы Вергилия «Энеида» (IX, 641): «Macte animo, generose puer, sic itur ad astra!» (Хвала тебе, благородный юноша, так идут к звездам!).
[Закрыть], но за все, чего добился таким трудом и упорством, был награжден лишь высокомерным безразличием, с которым Андреа всегда относилась к Жильберу в Таверне. Более того, разве она не рассердилась, заметив, что он имел наглость заглянуть в ее сольфеджио? А прикоснись Жильбер к сольфеджио хоть кончиком пальца, то за это, по ее мнению, его нужно было бы отправить на костер – не меньше.
Для сердец слабых разочарование, крушение надежд – это удар, под которым любовь сгибается, чтобы потом распрямиться и стать еще более сильной и непреодолимой. Страдая, такие люди жалуются и плачут, они безропотны, как баран под ножом мясника. К тому же любовь у этих мучеников часто еще больше разжигает их страдания, которые, казалось бы, должны в конце концов ее убить; такие люди говорят себе, что их мягкость будет вознаграждена, и добиваются этого вознаграждения, каким бы ни был их путь, легким или тернистым. Если тернистым – что ж, они просто дольше идут, но все-таки доходят до цели.
Не так обстоит дело у людей с сильным сердцем, своенравным характером и твердых духом. Они приходят в бешенство при виде собственных ран, решимость их возрастает до такой степени, что любовь становится похожей на ненависть. Винить таких людей не нужно: любовь и ненависть у них очень близки и часто неотделимы друг от друга.
И разве знал Жильбер, сраженный горем и издававший звериное рычание, любит ли Андреа или ненавидит? Нет, он страдал – и все. Однако, будучи человеком нетерпеливым, он быстро стряхнул с себя уныние и настроился весьма решительно.
«Она меня не любит, – думал он, – это верно. Но ведь я и не мог, не должен был надеяться, что она меня полюбит. Я мог ожидать от нее лишь вежливого интереса, который проявляют к несчастным, имеющим силу духа бороться с невзгодами. То, что понял ее брат, она не поняла. Он сказал мне: „Как знать, а вдруг ты станешь Кольбером или Вобаном?“ Да, если я стану похожим на кого-нибудь из них, он признает мои заслуги и отдаст мне свою сестру в награду за мою славу, как отдал бы ее за мою знатность, будь я таким же аристократом, как он. Но она, она! О, я ее прекрасно понимаю! И Кольбер и Вобан все равно навсегда останутся для нее Жильбером – ведь то, что она во мне презирает, – мое низкое происхождение – нельзя ни уничтожить, ни покрыть позолотой, ни спрятать. Как будто, достигни я своей цели, я не стану более великим, чем если бы родился равным ей. Какое скудоумие, какая нелепость! О женщины, женщины, сколь далеки вы от совершенства!
Судите сами: ясный взгляд, высокий лоб, умная улыбка, королевская осанка – перед вами мадемуазель де Таверне, женщина, благодаря своей красоте достойная править миром. Нет, вы ошибаетесь: перед вами деревенщина – чопорная, надутая, опутанная аристократическими предрассудками. Все эти пустоголовые ветреные красавчики, имеющие возможность научиться всему и не знающие ничего, – они ей ровня, это вещи, это люди, на которых нужно обратить внимание. А Жильбер – пес, даже меньше чем пес: она спросила, что слышно о Маоне, но не поинтересовалась, что слышно о Жильбере.
Но она еще не знает, что я не слабее их, что когда я стану носить одежду под стать их одежде, то буду не хуже, чем они, что в отличие от них у меня есть несгибаемая воля и, если я захочу…»
Жильбер не закончил фразу; на губах у него заиграла грозная улыбка. Затем он нахмурился и медленно склонил голову на грудь. Что происходило в этот миг в его темной душе, какая ужасная мысль заставила поникнуть этот бледный лоб, уже чуть поблекший от бессонных ночей, уже изборожденный морщинами от тяжких дум, – кто знает? Быть может, этот матрос, плывущий по реке в своей лодке и напевающий песенку о Генрихе IV? Или эта жизнерадостная прачка, которая, поглазев на кортеж, возвращается из Сен-Дени и обходит Жильбера подальше, должно быть приняв за вора этого молодого бездельника, растянувшегося на траве среди жердей с висящим на них бельем?
После получаса глубоких раздумий Жильбер встал, холодный и решительный, спустился к Сене, выпил глоток воды, огляделся и слева, вдалеке увидел толпы народа, медленно вытекающие из ворот Сен-Дени. Показались и первые кареты, которые медленно двигались среди толчеи по Сен-Уэнской дороге.
Дофина пожелала, чтобы на церемонии ее въезда в столицу присутствовала вся королевская семья, которая воспользовалась этим правом и разместилась так близко от места церемонии, что множество любопытных парижан облепили запятки карет и беспрепятственно висели на толстых пасах экипажей.
Жильбер довольно быстро распознал карету Андреа: Филипп шел или, точнее, приплясывал от нетерпения рядом с ее дверцей. «Неплохо, – подумал молодой человек. – Нужно разузнать, куда они направляются, а для этого я должен проследить за каретой». И он двинулся следом.
Супруга дофина собиралась отужинать в Мюэте, в узком кругу, включавшем короля, дофина, графа Прованского и графа д'Артуа, причем следует заметить, что Людовик XV позабыл при этом о приличиях: будучи в Сен-Дени, он пригласил к себе дофину и, дав ей список предполагаемых гостей и карандаш, предложил вычеркнуть тех из них, кого она не хотела бы видеть. Дойдя до имени г-жи Дюбарри, стоявшего в списке последним, дофина почувствовала, как губы ее побледнели и задрожали, но, памятуя о наставлениях матери-императрицы, она призвала на помощь все свои силы и с очаровательной улыбкой протянула лист и карандаш королю, заметив, что весьма рада, поскольку ее сразу приняли в семейный круг.
Жильбер этого не знал и только у Мюэты увидел экипажи г-жи Дюбарри и Самора, восседавшего на крупной белой лошади. По счастью, уже стемнело; Жильбер бросился в чащу, лег на землю и стал ждать.
Король, заставив невестку сесть за ужин вместе со своей любовницей, пришел в веселое расположение духа, особенно когда увидел, что дофина встретила г-жу Дюбарри еще любезнее, чем в Компьене. Однако дофин, мрачный и озабоченный, сослался на сильную головную боль и удалился, прежде чем все сели за стол.
Ужин продолжался до одиннадцати вечера.
Тем временем свита – а гордячка Андреа была вынуждена признать, что тоже принадлежит к свите, – тем временем свита ужинала в беседках под мелодии, которые наигрывали присланные королем музыканты. Кроме того, поскольку в беседках всех разместить не удалось, еще полсотни господ ужинали за столами, накрытыми прямо на траве; им прислуживали пятьдесят слуг в ливреях королевских цветов.
Жильбер, сидя в рощице, следил за происходящим. Он достал из кармана краюху хлеба, купленную им в Клишила-Гарен, и тоже принялся ужинать, не переставая наблюдать за отъезжающими.
После ужина дофина появилась на балконе: она вышла попрощаться с гостями. Король держался подле нее, а г-жа Дюбарри с тактом, восхищавшим даже ее врагов, осталась в комнате, и ее не было видно. Каждый из придворных прошел под балконом, приветствуя короля; ее королевское высочество дофина уже знала многих из тех, кто ее сопровождал, других же называл ей король. Время от времени с ее губ слетала какая-нибудь любезность или удачно сказанное слово, вызывавшие радость тех, кому они были адресованы.
Наблюдая издали за этим обрядом низкопоклонства, Жильбер подумал: «Я более велик, чем эти люди: за все золото мира я не стал бы делать то, что делают они».
Наконец пришел черед г-на де Таверне и его семейства. Жильбер привстал на одно колено.
– Господин Филипп, – проговорила дофина, – я отпускаю вас, чтобы вы смогли проводить в Париж отца и сестру.
В ночной тиши среди сосредоточенного молчания всех, кто наблюдал и слышал эту сцену, произнесенные слова громко раздались в ушах у Жильбера.
Дофина добавила:
– Господин де Таверне, я не могу разместить вас здесь. Отправляйтесь с сестрой в Париж и будьте там, пока я не устрою свой двор в Версале, а вы, мадемуазель, хоть иногда вспоминайте обо мне.
Барон вместе с сыном и дочерью прошел под балконом. За ними последовали другие; дофина заговаривала и с ними, но Жильбера это уже не интересовало. Выйдя из зарослей, он двинулся вслед за бароном, шедшим среди невнятных криков двух сотен слуг, спешивших за своими господами, возгласов пятидесяти кучеров, отвечавших слугам, и грохота шести десятков карет, с оглушительным шумом кативших по мостовой.
Г-н де Таверне прибыл в дворцовой карете, и та ждала его в стороне. Вместе с Андреа и Филиппом он влез в нее, и дверца захлопнулась.
– Друг мой, садитесь рядом с кучером, – сказал Филипп слуге, закрывавшему дверцу.
– Почему это? – с удивлением спросил барон.
– Бедняга на ногах с самого утра и, должно быть, очень устал, – объяснил Филипп.
Барон что-то проворчал, но Жильбер не расслышал. Слуга уселся рядом с кучером. Жильбер подошел поближе. Едва карета тронулась, как кучер заметил, что одна постромка отвязалась. Он слез; карета на несколько секунд приостановилась.
– Уже довольно поздно, – послышался голос барона.
– Я страшно устала, – тихо проговорила Андреа. – Найдем ли мы где переночевать?
– Надеюсь, – отвечал Филипп. – Я послал Ла Бри и Николь из Суассона прямо в Париж. Я снабдил их письмом к одному из своих друзей и попросил его снять маленький домик, где жили в прошлом году его мать и сестра. Жилище это не роскошное, но, во всяком случае, удобное. Показываться в обществе вы не стремитесь, вам нужно лишь подождать.
– Клянусь честью, для Таверне это подходит, – проговорил барон.
– К сожалению, да, отец, – печально вздохнув, согласился Филипп.
– А деревья там будут? – осведомилась Андреа.
– Да, и весьма красивые. Только вам, по всей вероятности, любоваться ими недолго: после свадьбы вы будете представлены ко двору.
– Поехали! Ну и выспимся же мы! Попробуем проснуться не слишком рано. Филипп, ты сказал кучеру адрес?
Жильбер с беспокойством прислушался.
– Да, отец, – ответил Филипп.
Жильбер, который слышал весь разговор, на секунду подумал, что услышит адрес. «Не страшно, – подумал он. – Пойду за ними следом. Отсюда до Парижа не больше одного лье».
Наконец постромку привязали, кучер взобрался на козлы, и карета тронулась. Вереница экипажей двигалась быстро, и королевские лошади тоже взяли резво – так резво, что Жильбер сразу вспомнил дорогу из Ла-Шоссе, свой обморок и бессилие. Сделав над собой усилие, он догнал карету, взобрался на свободные запятки и покатил. Однако ему тут же пришло в голову, что, сидя здесь, он занял место слуги Андреа.
– Ну уж нет! – пробормотал непреклонный молодой человек. – Никто не сможет сказать, что я не боролся до конца; пусть ноги у меня устали, но ведь руки-то нет!
Схватившись двумя руками за запятки, он пролез под каретой и, очутившись под козлами, остался там, удерживаясь в этом трудном положении, несмотря на тряску и толчки, лишь силою рук, – только бы не идти на сделку с совестью.
– Адрес ее я узнаю, – шептал он. – Меня ждет еще одна трудная ночь, но зато завтра я отдохну, сидя на своем стуле и переписывая ноты. Деньги у меня еще есть; если захочу, то смогу часа два соснуть.
Потом он подумал, что Париж – город большой и он, совсем не зная его, может заблудиться, после того как барон с сыном и дочерью обоснуются в доме, выбранном для них Филиппом. По счастью, теперь была почти полночь, а светать начинало уже в половине четвертого.
Размышляя обо всем этом, Жильбер заметил, что они пересекают какую-то широкую площадь с конной статуей посредине.
– Смотри-ка, вроде бы площадь Победы, – радостно и вместе с тем удивленно проговорил он.
Карета повернула, Андреа прислонилась головой к дверце.
– Статуя покойного короля. Подъезжаем, – сообщил Филипп.
Карета довольно быстро покатилась по склону, и Жильбер чуть было не попал под колеса.
– Вот мы и на месте, – объявил Филипп.
Жильбер коснулся ногами земли, метнулся на другую сторону улицы и притаился за каменной тумбой. Филипп, выпрыгнув первым из кареты, позвонил, затем подошел к дверце и помог Андреа сойти. Барон вылез последним.
– Ну что, собираются эти бездельники устроить нас здесь на ночь? – проворчал он.
Однако в этот миг послышались голоса Ла Бри и Николь, и двери открылись. Трое путешественников скрылись в темноте двора; дверь за ними затворилась. Карета со слугами уехала – им нужно было возвращаться в королевские конюшни. Дом, в который вошли путешественники, ничем особенным не отличался, однако карета, отъезжая, осветила своим фонарем здание напротив, и Жильбер прочел вывеску: «Гостиница Арменонвиль». Осталось запомнить улицу. Он пошел к ближайшему ее концу, туда же, куда уехала карета, и, к своему изумлению, вышел к фонтану, из которого имел обыкновение пить. Пройдя шагов десять назад по параллельной улице, Жильбер узнал булочную, где покупал хлеб. Однако он все еще сомневался и вернулся на угол. При свете далекого уличного фонаря он прочитал на белом камне два слова, которые видел три дня назад, возвращаясь вместе с Руссо после сбора растений в Медонском лесу: «Улица Платриер».
Значит, Андреа живет в сотне шагов от него – это гораздо ближе, чем было в Таверне от его каморки до ворот замка. Жильбер добрался до своей двери, надеясь, что никто не втащил внутрь спасительный кончик бечевки, с помощью которой он поднимал внутреннюю щеколду. Сегодня ему везло. Из дырки торчало несколько ниточек; он потянул за них и вытащил всю бечевку. Дверь открылась.
Молодой человек на ощупь добрался до лестницы и, бесшумно поднявшись по ступенькам, нашарил наконец висячий замок своей комнаты, в котором Руссо любезно оставил торчать ключ. Через десять минут усталость взяла верх над озабоченностью, и Жильбер уснул, предвкушая завтрашний день.
54. ФЛИГЕЛЬ
Жильбер вернулся поздно и заснул быстро и крепко, позабыв занавесить окно лоскутом, защищавшим его от лучей утреннего солнца. Вскоре, часов в пять, он проснулся оттого, что свет упал ему на глаза, и быстро поднялся, испугавшись, что проспал. Как человек, выросший в селе, Жильбер прекрасно умел определять время по положению солнца, а также по яркости его лучей. Он побежал взглянуть на эти свои часы. Бледный свет, падавший лишь на верхушки высоких деревьев, его успокоил: он не проспал, а встал слишком рано.
Занимаясь своим туалетом перед маленьким окошком и размышляя о событиях минувшего дня, Жильбер с наслаждением подставлял горячий гудящий лоб свежему утреннему ветерку; затем, вспомнив, что Андреа живет теперь на соседней улице, рядом с гостиницей «Арменонвиль», он попытался угадать, который из домов – ее. Вид тенистой листвы под окном напомнил ему слова девушки, подслушанные им накануне: «Там есть деревья?»
– Не поселилась ли она в том необитаемом флигеле в саду? – проговорил себе под нос Жильбер, после чего решил заняться этим флигелем вплотную.
По странному совпадению какой-то необычный шум и движение привлекли его взгляд к одному из окон флигеля. Окно это, так долго стоявшее заколоченным, теперь трясла чья-то неумелая или слабая рука; сверху рама уже подалась, однако у разбухшего подоконника ее заклинило, и окно не растворялось. Наконец после особенно сильного толчка дубовая рама заскрипела, и резко распахнувшиеся створки открыли взору Жильбера молоденькую девушку, раскрасневшуюся от усилий и отряхивавшую запыленные руки. Жильбер издал удивленный возглас и отпрянул назад. В чуть опухшей от сна девушке, которая потягивалась на свежем воздухе, он узнал м-ль Николь.
Теперь никаких сомнений не оставалось. Накануне Филипп сообщил отцу и сестре, что Ла Бри и Николь готовят для них жилье. Значит, флигель и был тем самым жильем, а за домом на улице Цапли, куда пошли вчера путешественники, были сады, тянувшиеся позади улицы Платриер.
Жильбер отпрыгнул от окна настолько стремительно, что, если бы Николь, находившаяся, впрочем, довольно далеко, не предавалась столь приятному после пробуждения праздному созерцанию, она непременно заметила бы нашего философа. Однако Жильбер для того и проявил завидное проворство, чтобы Николь его не увидела в окошке под крышей; быть может, если бы Жильбер жил во втором этаже и в окне за его спиной виднелись богатые шпалеры и роскошная мебель, он не очень опасался бы, что его увидят, однако мансарда на шестом этаже говорила о его принадлежности к низшим слоям общества, и он не очень-то жаждал выставляться напоказ. К тому же в нашем мире гораздо лучше все видеть, оставаясь невидимым. И наконец, если Андреа узнает, что он здесь, не заставит ли это ее переселиться или не выходить гулять в сад?
Увы, гордость Жильбера возвышала его в собственных глазах. Какое дело Андреа до Жильбера? Зачем ей делать хотя бы шаг, чтобы приблизиться к нему или удалиться от него? Она ведь была из той породы женщин, что могут выйти из ванны в присутствии лакея или крестьянина – они для нее не мужчины. Зато Николь из другой породы, и ее следует избегать. Потому-то Жильбер и скрылся столь стремительно.
Однако долго пробыть вдали от окна он не смог и, тихонько подойдя поближе, выглянул. Другое окно, расположенное на первом этаже как раз под первым, только что отворилось, и в нем появилась фигура в белом: Андреа в утреннем пеньюаре, еще полусонная, нашаривала ногой под стулом слетевшую домашнюю туфлю. Напрасно Жильбер всякий раз, когда видел Андреа, клялся себе, что будет тверд в своей ненависти и не поддастся чувству любви, – кончалось это всегда одинаково; вот и сейчас он вынужден был опереться о стену, сердце его забилось, словно собиралось выскочить из груди, в жилах закипела кровь. Впрочем, кровообращение молодого человека мало-помалу успокоилось, и он начал размышлять. Как мы уже говорили, речь шла о том, чтобы видеть, оставаясь невидимым. Взяв одно из платьев Терезы, он прикрепил его булавкой к веревке, протянутой поперек всего окна, и из-за этой импровизированной занавески стал наблюдать за Андреа, уже не боясь, что та его заметит.
Андреа поступила по примеру Николь: она потянулась, из-за чего пеньюар у нее на груди на миг разошелся, потом облокотилась о подоконник и принялась неторопливо осматривать сад. На лице ее отразилось явное удовольствие, и она, так редко улыбавшаяся мужчинам, без всякой задней мысли улыбнулась саду. Везде была тень от высоких деревьев, повсюду буйствовала зелень.
Среди прочих домов, окружавших сад, взгляд Андреа остановился и на доме Жильбера. С места, где сидела Андреа, были видны лишь мансарды – также, впрочем, как и ее было видно только из мансард. Ничто в них не привлекло ее внимания. Да и что было за дело гордой девушке до жившего там люда?
Итак, осмотревшись, Андреа убедилась, что она одна, за ней никто не наблюдает и поблизости от ее тихого пристанища не видно ни одной любопытной физиономии какого-нибудь парижского насмешника, которых так боятся провинциалки.
Результат ее наблюдений не замедлил сказаться. Оставив окно широко распахнутым, чтобы утренний воздух добрался до самых дальних углов ее комнаты, Андреа подошла к камину, дернула за сонетку и принялась одеваться или, точнее, раздеваться в глубине полутемной комнаты. Вошла Николь, расстегнула ремни шагреневого несессера времен королевы Анны, достала черепаховый гребень и распустила волосы Андреа. Мгновенно длинные густые локоны, словно плащ, упали на плечи девушки.
Жильбер тихо вздохнул. Едва ли он видел когда-либо прекрасные волосы Андреа, которые мода и этикет всегда покрывали слоем пудры, но он узнал Андреа – полуодетую, в сто раз более прекрасную в своем неглиже, чем в самом изысканном одеянии. Плотно сжатые губы молодого человека пересохли, руки его горели как в лихорадке, глаза померкли от напряжения. По прихоти Андреа, причесываясь, подняла голову, и глаза ее остановились на мансарде Жильбера.
– Смотри, смотри, – прошептал тот, – как ни старайся, ничего не увидишь, а я вот вижу все.
Жильбер ошибался: Андреа увидела развевающееся платье, на манер тюрбана обмотанное вокруг головы молодого человека, и показала Николь пальцем на это странное зрелище. Та, прервав свое сложное занятие, ткнула в сторону окошка гребнем, похоже, спрашивая госпожу, туда ли та показывает.
Жильбер с таким интересом наблюдал за этим обменом знаками, что не заметил еще одного человека, присутствовавшего при молчаливой сцене. Чья-то рука резко сдернула у него со лба платье Терезы, и, обернувшись, он с изумлением увидел Руссо.
– Какого черта вы здесь делаете, сударь? – сердито нахмурившись и пристально рассматривая платье своей жены, вскричал философ.
Жильбер попробовал отвлечь внимание Руссо от окошка.
– Ничего, сударь, совершенно ничего.
– Ничего? Так почему же вы прячетесь под этим платьем?
– Слишком яркое солнце.
– Вы спали, а солнце, едва поднявшись, уже стало для вас слишком ярким! Ну и нежные же у вас глаза, молодой человек!
Жильбер пробормотал несколько слов, но, почувствовав, что попался на крючок, закрыл лицо руками.
– Вы солгали и испугались, значит, поступили дурно, – заключил Руссо.
После этого железного логического построения, огорчившего Жильбера, Руссо встал прямо перед окном. Побуждаемый вполне понятным чувством – объяснять его нет необходимости, – Жильбер, только что дрожавший при мысли, что его могут заметить, бросился вслед за Руссо к окну.
– Ага, во флигеле кто-то поселился, – проговорил тот тоном, от которого у Жильбера кровь застыла в жилах. Он не проронил ни слова, а подозрительный философ продолжал: – И эти люди знают мой дом, потому что показывают на него друг другу.
Жильбер, сообразив, что подошел к окну слишком близко, отступил назад. От Руссо не укрылись ни это движение, ни причина, его вызвавшая: он понял, что молодой человек смертельно боится быть замеченным.
– Нет-нет, мой юный друг, – сказал он, схватив молодого человека за руку, – похоже, там внизу что-то затевается, – они показывают на вашу мансарду. Станьте-ка здесь, прошу вас.
И он поставил его перед окном на самом виду.
– Нет, сударь, умоляю вас! – пытаясь вырваться, воскликнул Жильбер.
Для сильного и ловкого Жильбера вырваться не составило бы никакого труда, однако для этого ему пришлось бы вступить в борьбу со своим божеством; из уважения он подчинился.
– Вы знаете этих женщин, и они вас тоже знают? – спросил Руссо.
– Нет, сударь, нет.
– Но если вы их не знаете и они вас тоже, то почему вы не хотите им показаться?
– Господин Руссо, у вас ведь тоже бывают секреты, не правда ли? Так имейте же снисходительность!
– Предатель! Знаю я, что у тебя за секреты! – вскричал Руссо. – Тебя подослали всякие там Гриммы [141]141
Гримм, Фредерик Мелькиор (1723–1807) – знаменитый французский критик и литератор, одно время входивший в кружок Ж. Ж. Руссо.
[Закрыть]и Гольбахи [142]142
Гольбах, Поль Анри (1723–1789) – французский философ-материалист и атеист.
[Закрыть], чтобы ты, надев на себя личину, снискал мое расположение! Ты поселился здесь, чтобы предать меня. Ах, я трижды дурак, глупый любитель природы! Хотел помочь одному из себе подобных, а привел в дом шпиона!
– Шпиона? – переспросил возмущенный Жильбер.
– Интересно, когда ты продашь меня, Иуда? – воскликнул Руссо, закутываясь в платье Терезы, которое он машинально все еще держал в руках; он полагал, что выглядит в своем горе величественно, хотя на самом деле был просто смешон.
– Сударь, вы клевещете на меня, – возразил Жильбер.
– Клевещу, змееныш? – закричал Руссо. – Я же застал тебя за тем, как ты с помощью знаков переговаривался с моими врагами, быть может, передавал им сюжет моего последнего сочинения!
– Сударь, явись я сюда для того, чтобы выведать секреты ваших трудов, я скорее переписал бы ваши рукописи, что лежат у вас на столе, чем стал бы знаками рассказывать их содержание.
Это было правдой; Руссо почувствовал, что сморозил одну из тех чудовищных глупостей, какие вырывались у него во время приступов охватывавшей его порой мании преследования.
– Сударь, мне вас жаль, но опыт сделал меня суровым, – проговорил он. – Жизнь моя текла среди обмана, меня все предавали, отвергали, продавали, терзали. Я, знаете ли, один из тех знаменитых горемык, которых государство ставит вне общества. В моем положении мне позволено проявлять подозрительность. А так как вы мне подозрительны, то вам придется покинуть мой дом.
Такого заключения Жильбер никак не ожидал. Его гонят! Он сжал кулаки, глаза его сверкнули так, что Руссо задрожал. Однако взгляд юноши тут же погас. Жильбер рассудил, что, уйдя отсюда, он лишится счастья видеть Андреа в любой час дня и потеряет дружбу Руссо; это было и горе, и позор одновременно. Решив спуститься с высоты своей невероятной гордыни, он стиснул руки и сказал:
– Сударь, выслушайте меня, одно только слово.
– Я безжалостен! – вскричал Руссо. – Своею несправедливостью люди сделали меня свирепее тигра. Вы сносились с моими врагами – идите же к ним, я вас не держу, вступайте с ними в союз, пожалуйста, но только оставьте мой дом.
– Сударь, эти девушки – вовсе не ваши враги, это мадемуазель Андреа и Николь.
– Кто такая мадемуазель Андреа? – осведомился Руссо, которому это имя было уже немного знакомо – он несколько раз слышал его от Жильбера.
– Мадемуазель Андреа, сударь, это дочь барона де Таверне, это… Ох, извините меня за многословие, но вы меня вынуждаете… Мадемуазель Андреа – это та, кого я люблю сильнее, чем вы любили мадемуазель Галле, или госпожу де Варен, или кого-нибудь еще; та, за кем я бросился пешком, без денег, без еды, пока не упал на дороге, сраженный усталостью и горем; та, кого я снова повстречал вчера в Сен-Дени, побежал за ней в Мюэту, откуда незаметно проследовал до улицы, соседней с вашей; та, кого сегодня утром я случайно увидел в этом флигеле; та, ради которой я хочу стать или Тюренном, или Ришелье [143]143
Ришелье, Арман дю Плесси, герцог де (1585–1642) – кардинал, выдающийся государственный деятель, фактический правитель Франции при Людовике XIII.
[Закрыть], или Руссо.
Как знаток человеческого сердца, Руссо понимал, что такое крик души; он понимал, что даже лучшему из комедиантов не удалось бы изобразить ни слезы, слышавшиеся в голосе Жильбера, ни лихорадочные жесты, сопровождавшие его слова.
– Значит, эта молодая дама – мадемуазель Андреа? – осведомился он.
– Да, господин Руссо.
– И вы ее знаете?
– Я сын ее кормилицы.
– Стало быть, вы солгали, сказав, что не знаете ее; вы если и не предатель, то, во всяком случае, лжец.
– Сударь, вы разрываете мне сердце, и, по правде говоря, для меня будет лучше, если вы убьете меня на месте.
– Фразы, фразы, стиль Дидро [144]144
Дидро, Дени (1713–1784) – французский философ-материалист, писатель, энциклопедист.
[Закрыть]и Мармонтеля! [145]145
Мармонтель, Жан Франсуа (1723–1799) – французский прозаик, поэт, драматург.
[Закрыть]Вы лжец, сударь.
– Хорошо, сударь, пусть я лжец, но тем хуже для вас, если вы не в состоянии понять причину моей лжи, – воскликнул Жильбер. – Лжец!.. Я ухожу, прощайте! Я ухожу в отчаянии, и пусть оно будет на вашей совести!
Поглаживая подбородок, Руссо разглядывал молодого человека, так поразительно похожего кое в чем на него самого.
– Он или человек большой души, или большой плут, – пробормотал философ. – Впрочем, если они в заговоре против меня, то почему бы мне не взять в свои руки нити этого заговора?
Жильбер уже подошел к двери и, взявшись за ручку, ждал последнего слова, которым бы его или выгнали окончательно, или позвали назад.
– Ну, хватит об этом, сын мой, – сказал Руссо. – Если вы и вправду влюблены до такой степени, вам же хуже. Однако уже поздно, вы потеряли вчерашний день, а нам с вами нужно переписать сегодня тридцать страниц. За дело, Жильбер, за дело!
Жильбер схватил руку философа и прижался к ней губами; так он не поступил бы, несомненно, даже с рукою короля. Он в смущении стоял перед дверью, а Руссо, прежде чем уйти, подошел в последний раз к окну и посмотрел на девушек. В этот миг Андреа как раз скинула пеньюар и взяла из рук Николь платье. Заметив бледное лицо и неподвижную фигуру наблюдавшего за ней, она отпрянула назад и приказала Николь затворить окно. Та повиновалась.
– Однако моя старая рожа напугала ее сильнее, чем эта юная физиономия. О чудесная молодость! – заметил он и, вздохнув, добавил:
Повесив на гвоздь платье Терезы, он грустно двинулся вниз по лестнице вслед за Жильбером, на молодость которого готов был в этот миг променять свое громкое имя, вместе с именем Вольтера завоевавшее восхищение всего мира.
