Текст книги "Жозеф Бальзамо. Том 1"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 45 страниц)

И действительно: собака, с рассеченным позвоночником, широко раскрытой пастью и подрагивающими веками, внезапно встала на все четыре лапы и зашаталась; голова ее при этом отвратительно раскачивалась из стороны в сторону.

Бальзамо почувствовал, как волосы у него на голове встали дыбом, лоб покрылся испариной; пятясь, он приблизился к двери, не зная, бежать ему или еще остаться.

– Ну, ну, я вовсе не хочу, чтобы ты умер от страха, пока я тебя просвещаю, довольно этих опытов, – отодвинув труп и прибор, сказал Альтотас.

Гальванический элемент отсоединился, труп рухнул на стол и застыл, такой же жалкий, как и раньше.

– Ну что ты теперь скажешь о смерти, Ашарат? Она стала сговорчивей, не так ли?

– Странно, просто необъяснимо! – подойдя поближе, воскликнул Бальзамо.

– Вот видишь, дитя мое, того, о чем я говорил, можно достигнуть, и первый шаг уже сделан. Разве трудно продлить жизнь, если мне уже удалось победить смерть?

– Но ведь еще не известно, на самом ли деле вы вернули собаку к жизни, – возразил Бальзамо.

– Со временем мы добьемся возвращения к настоящей жизни. Ты не читал у римских поэтов, как Кассидея оживляла мертвых?

– Да, но то у поэтов.

– Не забывай, друг мой, что римляне называли поэтов vates [152]152
  Провидцы (лат.).


[Закрыть].

– Но все-таки скажите…

– Еще одно возражение?

– Да. Если вы сделаете эликсир жизни и дадите его собаке, она будет жить вечно?

– Безусловно.

– А если она попадет в руки экспериментатора вроде вас, который перережет ей горло?

– Вот славно, я ждал от тебя этого вопроса! – радостно захлопав в ладоши, вскричал старик.

– Ну раз ждали, так отвечайте.

– Обязательно отвечу, продолжай.

– Разве эликсир сможет помешать трубе упасть с крыши на голову прохожему, пуле – прострелить солдата навылет, лошади – ударом копыта распороть своему всаднику живот?

Альтотас взглянул на Бальзамо, словно забияка, который собирается нанести своему противнику решающий удар, и заговорил:

– Нет, нет, мой дорогой Ашарат, в логике тебе не откажешь. Ни трубы на голову, ни пули, ни удара копытом эликсир избежать не поможет, пока существуют дома, ружья и лошади.

– Но вы же воскрешаете мертвых?

– На какой-то срок – да, навсегда – нет. Сперва мне нужно отыскать в теле человека место, где помещается душа, а это может занять довольно много времени. Но я в состоянии помешать душе покинуть тело через нанесенную рану.

– Каким образом?

– Закрыв рану.

– Даже если перерезана артерия?

– Конечно.

– Хотел бы я посмотреть на такое.

– Смотри, – предложил старик. И, прежде чем Бальзамо спохватился, разрезал себе скальпелем вену на левой руке.

В теле у старика осталось не так уж много крови, и текла она столь медленно, что до разреза дошла не сразу, однако через некоторое время потекла довольно обильно.

– Боже! – воскликнул Бальзамо.

– Что такое?

– Вы же ранены, и серьезно.

– Что ж делать, раз ты уподобляешься апостолу Фоме: пока не увидишь и не пощупаешь, ни во что не веришь. Приходится дать тебе возможность посмотреть и пощупать.

Альтотас взял небольшой флакон, лежавший у него под рукой, и, капнув несколько капель на рану, проговорил:

– Смотри.

Под действием волшебной влаги кровь унялась, края раны стянулись и закрыли вену; порез стал таким узким, что жидкая плоть, называемая кровью, проникнуть сквозь него уже не могла. Бальзамо с изумлением смотрел на старика.

– Это еще одно мое открытие. Что скажешь, Ашарат?

– Вы – самый великий ученый на земле, учитель.

– Если я еще не победил смерть окончательно, то, во всяком случае, нанес удар, от которого ей будет нелегко оправиться, правда? Видишь ли, сын мой, в человеческом теле есть хрупкие кости, которые могут сломаться, я же сделаю их прочными как сталь; в человеческом теле есть кровь, которая, вытекая, уносит с собою жизнь, я же помешаю крови вытекать из тела; плоть человеческая нежна и легко поддастся разрушению, я же сделаю ее неуязвимой, как у средневековых рыцарей, чтобы о нее тупились лезвия мечей и секир. Все это сделает трехсотлетний Альтотас. Дай же мне то, о чем я тебя прошу, и я буду жить тысячу лет. О, мой дорогой Ашарат, все зависит только от тебя. Верни, мне мою молодость, мощь моего тела, ясность мысли, и ты увидишь, испугаюсь ли я шпаги, пули, обваливающейся стены, дикого зверя, который кусается или брыкается. В свою четвертую молодость, Ашарат, то есть прежде, чем я доживу до четырехкратного человеческого возраста, я обновлю поверхность земли и, уверяю тебя, создам для себя и для возрожденного человечества мир по своему усмотрению – без падающих труб, без шпаг, без мушкетных пуль и лягающихся лошадей, и тогда люди поймут, что гораздо лучше жить, помогая друг другу, любя друг друга, чем терзать и уничтожать самих себя.

– Это справедливо и, во всяком случае, возможно, учитель.

– Тогда добудь мне ребенка.

– Дайте мне еще подумать и поразмыслите сами.

Альтотас посмотрел на своего последователя презрительным, властным взглядом и воскликнул:

– В таком случае ступай, я сумею убедить тебя позже, и к тому же человеческая кровь не такой уж ценный ингредиент, чтобы я не сумел заменить ее чем-нибудь другим. Ступай! Я буду искать и найду. Ты мне не нужен, ступай же!

Бальзамо постучал ногою по люку и спустился во внутренние покои – молчаливый, непоколебимый и согбенный под тяжестью гения человека, который заставлял поверить в невозможное и сам творил невозможное.

61. НОВОСТИ

В эту ночь, столь длинную и урожайную на события, когда мы с вами прогуливались, словно принявшие вид облака мифологические божества, из Сен-Дени в Мюэту, из Мюэты на улицу Цапли, с улицы Цапли на улицу Платриер и с улицы Платриер на улицу Сен-Клод, – в эту ночь г-жа Дюбарри занималась тем, что пыталась склонить короля к новой, по ее мнению, политике. Особенно она настаивала на опасности, которая может возникнуть, если позволить Шуазелям занять позиции подле дофины. Пожав плечами, король ответил, что дофина – еще дитя, а г-н Шуазель – старик министр и, следовательно, никакой опасности нет, поскольку одна не умеет работать, а другой – забавляться. Вслед, за этим король, очарованный собственным высказыванием, дальнейшие объяснения прекратил. Г-же Дюбарри это было не безразлично: с некоторых пор она стала замечать за королем известную рассеянность.

Людовик XV был кокетлив. Ему доставляло большую радость давать своим любовницам повод для ревности, но при условии, что ревность эта не переходила в длительные распри и недовольство. Г-жа Дюбарри ревновала – во-первых, из самолюбия, а во-вторых, из страха. Слишком много усилий она приложила, чтобы добиться своего нынешнего положения, да и вознеслась слишком высоко, чтобы осмелиться по примеру г-жи де Помпадур терпеть присутствие других любовниц или даже подыскивать ему новых, когда его величеству становилось скучно, что, как известно, случалось с ним нередко.

Поэтому г-жа Дюбарри, испытывая ревность, хотела докопаться до причин королевской рассеянности. Следующие памятные слова король произнес, ни на секунду не вдумавшись в их смысл:

– Я весьма озабочен счастьем моей невестки и не уверен, что дофин может сделать ее счастливой.

– А почему же нет, государь?

– Потому что в Компьене, Сен-Дени и Мюэте господин Людовик, по-моему, слишком часто поглядывал на чужих жен и слишком редко – на свою.

– Если бы ваше величество сами не сказали мне об этом, я ни за что бы не поверила – ведь у дофина очень хорошенькая супруга.

– Она несколько худа.

– Но ведь она так юна!

– Да, но посмотрите на мадемуазель де Таверне – ей столько же лет, сколько и эрцгерцогине.

– Ну и что же?

– А то, что она на диво хороша.

Глаза графини сверкнули, и король, поняв свою оплошность, поспешил ее исправить:

– Но вы, милая графиня, в шестнадцать лет, я уверен, были пухлы, как пастушки нашего друга Буше.

Эта мелкая лесть несколько разрядила обстановку, однако удар уже был нанесен. Г-жа Дюбарри перешла в наступление и принялась жеманиться:

– Неужто она и в самом деле хороша, эта мадемуазель де Таверне?

– Откуда мне знать? – ответил Людовик XV.

– Ну как же? Вы ее превозносите и не знаете, хороша ли она?

– Я знаю лишь, что она не худа, вот и все.

– Значит, вы все-таки рассмотрели ее?

– Ах, дорогая графиня, вы загоняете меня в ловушку. Вы же знаете, что я близорук. Мне бросились в глаза ее формы, но тщательнее я не всматривался. А дофина показалась мне костлявой – вот и все.

– Вы обратили внимание на формы мадемуазель де Таверне, потому что ее высочество дофина изящна, а мадемуазель де Таверне вульгарна.

– Вот еще! – воскликнул король. – В таком случае, Жанна, вы, выходит, не изящны? Да вы просто издеваетесь надо мною.

– Хороший комплимент, но, увы, в нем скрыт еще один, предназначенный вовсе не мне, – пробормотала себе под нос графиня и громко добавила: – Я очень рада, что дофина подбирает себе привлекательных фрейлин. Двор, состоящий из старух, – это ужасно.

– Кому вы это говорите, друг мой? Только вчера я беседовал об этом с дофином, но, похоже, новоиспеченному супругу это безразлично.

– А кстати, она возьмет к себе эту мадемуазель де Таверне?

– Кажется, да, – отозвался Людовик XV.

– Так вам об этом уже известно, государь?

– По крайней мере разговоры были.

– Но она ведь бедна.

– Зато благородного происхождения. Эти Таверне Мезон-Руж – фамилия весьма достойная и давно служат королям.

– Кто их поддерживает?

– Не знаю. Но они – нищие, как вы сами только что сказали.

– Значит, не господин де Шуазель, потому что тогда у них было бы уже несколько пенсий.

– Графиня, не будем говорить о политике, умоляю вас.

– Стало быть, то обстоятельство, что господин де Шуазель вас разорил, – это политика?

– Разумеется, – ответил король и встал.

Через час, находясь уже в большом Трианоне, его величество радовался тому, что сумел внушить ревность, однако время от времени, подобно г-ну де Ришелье, когда тому было тридцать лет, повторял:

– До чего, в сущности, утомительны ревнивые женщины!

Как только король ушел, г-жа Дюбарри тоже встала и прошла в будуар, где ее поджидала Шон, горевшая от нетерпения узнать новости.

– Последние дни ты пользуешься бешеным успехом, – начала она. – Позавчера представлена дофине, вчера приглашена за ее стол.

– Вот уж невидаль!

– Как! Разве ты не догадываешься, что сейчас по Люсьеннской дороге летит сотня карет, чтобы увидеть твою утреннюю улыбку?

– Меня это только злит.

– Отчего же?

– Оттого, что все это – потерянное время: этим утром я не стану улыбаться ни каретам, ни людям.

– О, графиня! Никак собирается гроза?

– Вот именно, черт возьми! Где мой шоколад? Немедленно принесите!

Шон позвонила, и появился Самор.

– Мой шоколад, – повторила графиня.

Самор гордо и неторопливо, нога за ногу, удалился.

– Этот бездельник хочет уморить меня голодом! – воскликнула графиня. – Сто плетей ему, если не побежит!

– Мой не бегать, мой губернатор, – величественно проговорил Самор.

– Ах, губернатор? – воскликнула графиня и схватила небольшой хлыст с рукояткой из позолоченного серебра, служивший для поддержания мира между ее спаниелями и грифонами. – Сейчас ты у меня получишь, губернатор!

Увидев хлыст, Самор с громкими воплями припустил так, что затряслись стены.

– Сегодня вы свирепы, Жанна, – заметила Шон.

– У меня есть на это основания.

– Прекрасно. В таком случае я вас оставляю, моя дорогая.

– Почему это?

– Боюсь, как бы вы меня не растерзали.

Кто-то трижды постучал в дверь будуара.

– Кто там еще? – раздраженно вскричала графиня.

– Хорошенький прием его ожидает, – пробормотала Шон.

– Уж лучше бы меня ожидал скверный прием, – по-королевски широко распахнув дверь, сказал Жан.

– А что будет, если прием окажется скверным – это ведь вполне возможно?

– Будет то, что я больше не приду, – ответил Жан.

– И что же?

– И из-за скверного приема вы проиграете больше, чем я.

– Наглец!

– Хорошенькое дело: раз не льстец, значит, наглец. Что с нею происходит, умница Шон?

– Не говори мне о ней, Жан, она сегодня утром совершенно невыносима. А вот и шоколад!

– Ладно, не будем к ней приставать. Привет тебе, мой шоколад, – взяв поднос, проговорил Жан. – Как ты поживаешь, мой шоколад? – Он поставил поднос на столик в углу, уселся рядом и продолжал: – Иди сюда, Шон. Сердитые ничего не получат.

– Ах, до чего они милы, – подала голос графиня, увидев, что Шон сделала Жану знак, чтобы он завтракал один. – Они обижаются и не замечают, что я страдаю.

– Да что с тобой? – подойдя, спросила Шон.

– Ничего! Никто и понятия не имеет о том, что меня тревожит, – вскричала графиня.

– Что же вас тревожит, расскажите!

Жан невозмутимо продолжал делать бутерброды.

– Не хватает денег? – осведомилась Шон.

– Ну, что до денег, то у короля они закончатся раньше, чем у меня, – отозвалась графиня.

– Тогда ссуди меня тысчонкой луидоров, мне очень нужно, – попросил Жан.

– Тысчонкой щелчков по вашему толстому красному носу.

– Значит, король решил отставить этого ужасного Шуазеля? – поинтересовалась Шон.

– Тоже мне новость! Вы же прекрасно знаете, что он – бессменный.

– Тогда, может, король влюбился в дофину?

– Вот это уже ближе, слава Богу. Но взгляните-ка на этого тупицу, который пожирает шоколад и не хочет даже мизинцем шевельнуть, чтобы помочь мне. Ох, эти двое заставят меня умереть от горя.

Не обращая внимания на бурю у него за спиной, Жан отрезал еще кусок хлеба, намазал его маслом и налил себе вторую чашку.

– Так, значит, король влюблен? – воскликнула Шон.

Г-жа Дюбарри кивнула головой, как бы подтверждая: «Вот именно».

– Да еще в дофину! – всплеснув руками, продолжала Шон. – Впрочем, тем лучше. Кровосмешением, он, пожалуй, заниматься не станет, и вы будете спокойны. Лучше в нее, чем в другую.

– А если он как раз и влюблен в другую?

– Вот как? Но о ком ты говоришь? – побледнев, воскликнула Шон.

– Вот так. Только не падай в обморок, нам только этого не хватало.

– Но если это правда, мы пропали. Вот что тебя мучает, Жанна! – прошептала Шон. – Но в кого же он влюбился?

– Спроси у моего братца, который уже посинел от шоколада и вот-вот задохнется. Он тебе все расскажет, потому что знает или по крайней мере подозревает, в чем дело.

– Это ты обо мне? – поднял голову Жан.

– О вас, о вас, услужливый и предупредительный братец! Вас просят назвать имя особы, которая занимает короля.

Набивший до отказа рот Жан с огромным трудом выдавил из себя три слова:

– Мадемуазель де Таверне.

– Мадемуазель де Таверне? Помилуйте! – воскликнула Шон.

– А этот палач знает и преспокойно ест! – откинувшись на спинку кресла и воздев руки к небу, взвыла графиня.

– Ну и ну! – подхватила Шон, явно переметнувшись со стороны брата на сторону сестры.

– Никак не могу понять, почему я до сих пор не выцарапала этому лентяю его опухшие ото сна глазищи! – продолжала возмущаться графиня. – Смотри, моя дорогая, он встает!

– Вы ошибаетесь, я не спал, – возразил Жан.

– Что ж тогда вы делали, потаскун этакий?

– Да я, черт побери, бегал всю ночь и утро! – возмутился Жан.

– Так я и знала. Ах, кто бы сослужил мне службу и сказал, что делает эта девчонка, где она?

– Где она? – переспросил Жан.

– Да, где?

– В Париже, конечно!

– В Париже? Но где именно?

– На улице Цапли.

– Кто вам это сказал?

– Кучер их кареты, которого я дождался в конюшне и расспросил.

– И что он вам сказал?

– Что отвез всех де Таверне в небольшой особняк на улице Цапли, расположенный в саду рядом с гостиницей «Арменонвиль».

– Ах, Жан, за это я готова с вами помириться! – воскликнула графиня. – Однако нам нужны подробности: как она живет, с кем видится, что делает? Получает ли письма? Все это очень важно.

– Ну что ж, узнаем.

– Каким образом?

– Ага, теперь «каким образом»? Я искал, поищите и вы.

– Улица Цапли? – вдруг переспросила Шон.

– Улица Цапли, – флегматично повторил Жан.

– Но ведь должны же на этой улице сдаваться квартиры внаем?

– Прекрасная мысль! – вскричала графиня. – Надо бежать как можно скорее на улицу Цапли, Жан, и снять там дом. В нем мы кого-нибудь спрячем, чтобы следить за тем, кто приходит, кто выходит и что там вообще делается. Скорее карету – и туда.

– Бесполезно: там квартиры не сдаются.

– Откуда вы знаете?

– Спросил, черт возьми! Правда, есть…

– Где есть, ну, говорите же!

– На улице Платриер.

– Что это еще за улица?

– Улица Платриер, говоришь?

– Ну да.

– Это улица, которая задами выходит на сады, расположенные на улице Кок-Эрон.

– Так давайте же скорее снимем квартиру на улице Платриер! – заторопилась графиня.

– Уже снята, – сообщил Жан.

– Ну что за умница! Идите сюда, Жан, поцелуйте меня, – обрадовалась графиня.

Жан утер рот, расцеловал г-жу Дюбарри в обе щеки и церемонно поклонился в знак благодарности за оказанную честь.

– Все вышло удачно, – проговорил он.

– Вас никто не узнал?

– Да какой дьявол мог узнать меня на улице Платриер?

– И что вы сняли?

– Маленькую квартирку в каком-то покосившемся доме.

– Вас спросили, для кого это?

– Конечно.

– И что вы ответили?

– Сказал, что для молодой вдовы. Ты вдова, Шон?

– Да ну тебя! – отозвалась та.

– Вот и чудесно: в квартире обоснуется Шон и будет за всеми следить и наблюдать. Но нельзя терять времени.

– Я еду немедленно! – воскликнула Шон.

– Лошадей! Лошадей! Лошадей! – завопила г-жа Дюбарри так, что легко разбудила бы весь дворец Спящей красавицы.

Жан и графиня прекрасно понимали, как им держаться по отношению к Андреа. Та хоть и не блистала, но привлекла внимание короля: значит, она опасна.

– Эта девчонка, – рассуждала графиня, ожидая, пока заложат лошадей, – не была бы настоящей провинциалкой, если бы не притащила с собой со своей голубятни какого-нибудь вздыхателя. Найдем его – и мигом под венец! Ничто не способно остудить пыл короля так, как брак между влюбленными из провинции.

– Напротив, черт возьми! – возразил Жан. – Этого делать не надо. По мнению его величества, это весьма по-христиански, а вам, графиня, известно лучше, чем кому бы то ни было, какой лакомый кусочек для него представляет молодая замужняя женщина. А вот девушка, имеющая любовника, вызовет у него гораздо больше неудовольствия. Карета готова, – добавил он.

Пожав руку Жану и поцеловав сестру, Шон бросилась к дверям.

– А вы не проводите ее, Жан? – удивилась графиня.

– Нет, я пойду своим путем, – ответил Жан. – Жди меня на улице Платриер, Шон. Я первый нанесу тебе визит в твоем новом жилище.

Когда Шон ушла, Жан опять сел за стол и проглотил третью чашку шоколада.

Прежде всего Шон поехала домой, где переоделась и приняла вид женщины из мещанского сословия. Оставшись довольна собой, она накинула на свои аристократические плечи жалкую накидку из черного шелка, послала за портшезом и через полчаса уже поднималась с м-ль Сильвией по крутой лестнице, ведшей на пятый этаж. Именно там и помещалась так счастливо снятая виконтом квартира. Оказавшись на площадке третьего этажа, Шон обернулась: за ней кто-то шел. Это была старуха хозяйка, которая жила во втором этаже; заслышав шум, она вышла и была очень удивлена, увидев у себя в доме двух молодых хорошеньких женщин. Она подняла кверху нахмуренное лицо и узрела две улыбающиеся физиономии.

– Эй, сударыня, что вы тут ищете? – крикнула старуха.

– Квартиру, которую мой брат нанял для нас, сударыня, – ответила Шон, изображавшая из себя вдову. – Вы же его видели или, может, мы ошиблись домом?

– Нет-нет, все правильно, вам на пятый этаж, – подтвердила старуха. – Бедняжка, вы так молоды и уже вдова.

– Увы! – подняв глаза к небу, вздохнула Шон.

– Здесь вам будет хорошо: улочка тихая, никакого шума: ваши окна выходят в сад.

– Это то, что мне нужно, сударыня.

– А пройдя по коридору, вы сможете выглянуть на улицу, когда будут какие-нибудь шествия или придут акробаты с дрессированными собаками.

– О, это развлечет меня, сударыня, – снова вздохнула Шон и стала подниматься дальше.

Старуха проводила ее взглядом вплоть до пятого этажа; когда Шон затворила дверь, она сказала:

– Она выглядит порядочной особой.

Закрыв дверь, Шон тут же подбежала к окнам, которые выходили во двор. Жан не ошибся: чуть ниже окон находился флигель, описанный кучером. Никаких сомнений больше не было: у окна особняка виднелась девушка с вышиванием в руках. Это была Андреа.

62, КВАРТИРА НА УЛИЦЕ ПЛАТРИЕР

Шон рассматривала девушку недолго: через несколько секунд виконт Жан, одним духом взлетев по лестнице, словно прокурорский чиновник, появился на пороге квартиры мнимой вдовы.

– Ну и как? – поинтересовался он.

– Ах, это ты, Жан. Ты меня напугал.

– Что скажешь?

– Скажу, что видно отсюда преотлично, только вот ничего не слышно.

– Клянусь, ты хочешь слишком многого. Да, кстати, есть еще новость.

– Какая?

– Превосходная.

– Да ну?

– Несравненная.

– Своей медлительностью ты хоть кого в гроб загонишь.

– Философ…

– Какой еще философ?

– Есть хорошее изречение: «К превратности любой мудрец всегда готов». Я мудрец, но к такому даже я не был готов.

– Кончится это когда-нибудь или нет? Быть может, вас смущает горничная? Если так, пройдите в соседнюю комнату, мадемуазель Сильвия.

– Нет, не нужно, эта хорошенькая девочка мне вовсе не мешает. Останься, Сильвия.

С этими словами виконт потрепал девушку по подбородку, так как та уже начала хмуриться, поняв, что не услышит что-то интересное.

– Ладно, пусть остается. Говорите же.

– С той секунды, когда я сюда вошел, я только это и делаю.

– Но ничего еще не сказали. Тогда замолчите и дайте мне понаблюдать, так будет лучше.

– Успокойтесь. Так вот, как я уже говорил, иду я мимо водоразборной колонки…

– Как раз об этом вы не сказали ни слова.

– Вы же сами меня перебиваете.

– Да нет же.

– Я присмотрел кое-какую мебель для этой жуткой квартиры и прохожу мимо колонки, как вдруг чувствую, что кто-то облил водой мне всю спину.

– До чего занимательно!

– Погодите, не торопитесь, дорогая моя. Я смотрю и вижу – кого бы вы думали? Держу пари, не угадаете.

– Дальше.

– Вижу молодого господина, который почти заткнул куском хлеба трубу колонки, из-за чего струя так сильно и брызнула.

– Удивительно, до чего интересно все, что вы мне рассказываете, – пожав плечами, проговорила Шон.

– Подождите. Когда в меня попала струя, я крепко выругался; человек с промокшим хлебом обернулся, и я узнал…

– Кого же?

– Моего или, точнее, нашего философа.

– Как! Жильбера?

– Его, собственной персоной: без шляпы, камзол расстегнут, чулки сползли, башмаки без пряжек – в общем, одет небрежно, словно бродяга.

– Жильбер… И что он сказал?

– Я его узнал, он меня тоже, я подошел, он отпрянул, я протянул к нему руки, а он – тягу и понесся между карет и водоносов, как заяц.

– И вы потеряли его из виду?

– А как вы думали? Не бежать же мне за ним следом.

– Да, я понимаю, это невозможно. Но мы его потеряли.

– Какая жалость! – вырвалось у м-ль Сильвии.

– Еще бы! – согласился Жан. – Я ведь должен ему несколько добрых ударов кнутом. Вцепись я в его потертый воротник, ему не пришлось бы долго ждать, клянусь, однако он разгадал мои добрые намерения и удрал. Но ничего, он в Париже – это главное, а если иметь хорошие отношения с начальником парижской полиции, то можно найти кого угодно.

– Нам нужно его разыскать.

– А разыскав, мы уже заставим его попоститься.

– Мы запрем его, только на этот раз надо найти местечко понадежнее, – проговорила м-ль Сильвия.

– А Сильвия станет носить ему в это надежное местечко хлеб и воду, верно? – осведомился виконт.

– Довольно зубоскалить, братец, – отрезала Шон. – Этот парень был свидетелем истории с почтовыми лошадьми. Если у него есть на вас зуб, его следует опасаться.

– Поднимаясь сюда по лестнице, – добавил Жан, – я решил найти господина де Сартина и рассказать ему о своем открытии. Господин де Сартин подтвердит, что человек без шляпы, со спущенными чулками, в башмаках без пряжек, обмакивающий хлеб в желоб колонки, живет явно недалеко от места, где его встретили в таком неприличном виде, и возьмется отыскать его для нас.

– Что он может делать здесь без денег?

– Выполнять чьи-нибудь поручения.

– Полноте! Философ, да еще такой нелюдим!

– Должно быть, он нашел какую-нибудь старую родственницу-богомолку, которая оставляет ему корки, слишком черствые для ее мопса, – предположила Сильвия.

– Довольно, Сильвия, кладите белье в этот древний шкаф, а мы, братец, давайте понаблюдаем.

С большими предосторожностями они подошли к окну. Андреа как раз небрежно бросила на ручку кресла вышивание, взяла со стоявшего поблизости стула книгу, открыла ее и принялась читать; по мнению наблюдателей, книга была весьма захватывающей, так как девушка читала ее, оставаясь все время совершенно неподвижной.

– О, да она прилежна! – похвалила м-ль Шон. – Интересно, что она читает?

– Вот самый необходимый в хозяйстве предмет, – проговорил виконт и, вытащив из кармана подзорную трубу, раздвинул ее, оперев для устойчивости об угол окна, и направил на Андреа.

С нетерпением глядя на брата, Шон спросила:

– Ну что? Она и в самом деле хороша собой?

– Восхитительна! Девица – само совершенство! Какие плечи! Какие руки! А глаза! А из-за таких губ сам святой Антоний не избег бы вечных мук! Ножки – божественные! А какие лодыжки скрываются под шелковыми чулками!

– Довольно! Нам только не хватает, чтобы вы в нее влюбились, – раздраженно проговорила Шон.

– А что? Это было бы не так уж плохо, особенно если бы и она хоть немного меня полюбила. Это слегка успокоило бы нашу бедную графиню.

– Дайте-ка мне трубу и, если можно, прекратите нести околесицу… Да эта девчонка и в самом деле хороша, у нее не может не быть возлюбленного. Глядите-ка, она не читает… Книжка сейчас выпадет из рук… Вот, уже скользит… падает… говорю вам, Жан, она не читает, она мечтает.

– Или спит.

– С открытыми глазами? А глаза, кстати, прехорошенькие!

– Если у нее есть возлюбленный, мы его отсюда увидим, – заключил Жан.

– Да – если он придет днем. А если ночью?

– Черт! Мне это и в голову не пришло, а должно было бы прийти в первую очередь. Вот видите, до чего я наивен!

– Ага, наивен, как сводник.

– Хорошо, что вы меня предупредили; я что-нибудь придумаю.

– Какая хорошая труба! Я могу даже читать ее книгу! – похвалила Шон.

– Тогда прочтите название и скажите мне. Может быть, по книге удастся выяснить что-нибудь о самой девушке.

Шон с любопытством подалась вперед, но вдруг поспешно отпрянула.

– Что там такое? – спросил виконт.

– Посмотрите, братец, но осторожно, – схватив его за руку, проговорила она. – Там, слева, какой-то человек выглядывает из окошка мансарды. Глядите, чтобы вас не заметили.

– Боже, да это ж мой коркоед! – глухо воскликнул Дюбарри.

– Он сейчас выпадет из окна.

– Ничего подобного, он держится за водосточную трубу.

– Но на что это он уставился с таким диким упоением?

– Наблюдает за кем-то.

Виконт хлопнул себя по лбу и вскричал:

– Понял!

– Что?

– Клянусь, он наблюдает за этой девчонкой!

– За мадемуазель де Таверне?

– Ну да! Вот и влюбленный с голубятни! Она приезжает в Париж, он спешит следом, она поселяется на улице Цапли, он сбегает от нас и обосновывается на улице Платриер, он наблюдает за нею, а она мечтает.

– Ей богу, так оно и есть, – согласилась Шон. – Посмотрите, какой пристальный взгляд. Что за огонь горит в его глазах! Он влюблен по уши!

– Теперь, сестрица, нам уже не нужно следить за влюбленной, мы должны заняться влюбленным, – проговорил Жан.

– Да, это в его интересах.

– И в наших тоже. А теперь позвольте мне уйти – я хочу повидаться с нашим милым Сартином. Нам повезло, черт побери! Но будьте осторожны, Шон, чтобы философ вас не заметил, иначе – только мы его и видели!